1
Бесстрастной может быть дискуссия на отвлеченную тему. Да и то до поры.
Всякий реальный спор, задевающий спорящих за живое, когда их по-настоящему “заедает”, когда выясняются коренные жизненные позиции, — это не только “борьба умов”, но и схватка страстей.
Эмоции сильно усложняют ход прений, уводят в сторону, запутывают ясное или, напротив, высвечивают темные углы мысли. Так или иначе, но именно чувства делают спор горячим. Без них вникнуть в природу живого диалога невозможно. Нечаянные ошибки и сознательные уловки — непременные участницы горячего спора. При этом, однако, он не лишен своего смысла и даже своей структуры, отличаясь от “холодного” обмена мнениями тем, что в “идеальное” логически чистое построение вносится масса нарушений, особенностей, “примесей”; образуются искажения, лакуны, разного рода неправильности, придающие жаркому обсуждению индивидуальный, а значит, реалистический характер.
Вот почему предмет нашего рассмотрения — горячий спор.
2
Есть у И. А. Бунина небольшой рассказ “Брань” [1] : прямая речь двух русских крестьян без единой авторской ремарки. В писательской практике Бунина это единственный пример сплошного диалога. Такое впечатление, что автор записал его стенографически точно, разве что без непечатных приправ. Впрочем, их могло и не быть. Спорят люди пожилые, богобоязненные, уважающие себя и тот язык, на котором Бог сподобил их выражать свои чувства.
Рассказ датирован летом 1917 года, а опубликован под названием “Спор” в “Русской газете” в Париже 24 августа 1924 года. То есть через семь лет... То есть по остывшим следам... Но нам сейчас важно не когда он опубликован, а когда написан. Это мы уточним из текста. Наше допущение состоит в том, что если бунинская рука и тронула “стенограмму”, то так искусно, так деликатно, что “руки” совсем незаметно.
Это дает нам право исследовать текст как своеобразное явление логико-психологической природы, зафиксированное Буниным. Попробуем разобраться в двух вещах: в том, что составляет смысл спора (о чем спорят?), и в том, что представляет собой его структура (как спорят?).
Здесь можно еще возразить, что перед нами — не исключено — вообще стопроцентная выдумка, что писатель такого класса способен придумать что угодно и все сойдет за чистую монету (примеры были). Но это нам тоже подходит. Если рассказ от начала до конца выдуман, а фантазия настолько реальна, что автора не уличить в сочинительстве, то какая нам разница, с чем мы имеем дело: с жизнью, которую не отличить от вымысла, или с выдумкой, которую не отличишь от жизни. Бунинские спорщики давно почили в сырой земле, и у писателя тоже не спросишь. А текст — вот он:
3
Лаврентий. Я судержал и мог судержать старое потомство. Я этой земли шесть наделов держал, когда господа костылями били, а теперь тебе отдай?
На руках у Лаврентия были старики родители: не предки, а старое потомство — такого не сочинишь. Здесь какое-то невероятное по-русски Future in the Past — будущее в прошедшем: потомство, но старое, потому что оно не Лаврентиево, а дедушкино-бабушкино. Он сам потомок своему потомству!
Лаврентий шесть наделов держал в стародавние времена, когда господа костылями били. А когда это было? При крепостничестве? Если так, то в 50-е годы XIX века. И было ему тогда лет двадцать, не меньше — раз держал. Момент спора — не позже лета семнадцатого года. Значит, сейчас Лаврентий — глубокий старец, ему хорошо за восемьдесят.
Он держал наделы безупречно, но жизнь изменилась. После Февральской революции встал вопрос о том, что наделы надо переделить. Земля от богатых переходит к бедным. Важно, что вопрос, кому отдавать землю или, иначе, жизнь крестьянина (что он без земли?), поставлен очень лично и потому особенно остро: односельчанину нищеброду Сухоногому. Тебе отдай?
Исходная позиция Лаврентия такова: он исстари хозяин своей земли, исправно ее содержавший, а теперь все отдай, ни с чем останься? Несправедливо!
Так возникает первая оппозиция между трудом и воздаянием: за хороший труд землю отбирают.
Сухоногий . Да ты ее у меня отнял! Меня оголодил! Я ее, землю-то, кровью облил!
Первая стычка. Оказывается, Лаврентий должен отдать отнятое, вернуть Сухоногому землю, которой тот владел еще до Лаврентия.
Исходная позиция Сухоногого: верни мне мое, отдай отнятое. Это — справедливо!
Л. Ты мне ее продал.
С. Ты ее отнял! Купил!
Оппозиция уточняется. Отъема земли не было. Была купля-продажа. Обычная сделка. Но Сухоногий считает, что отнять и купить — одно и то же. Просто купить — означает отнять за деньги.
Лаврентий не согласен:
Л. Ты продал, а я купил. А теперь ты, значит, хозяин стал? Я за нее деньги отдал. Как же мне землей не интересоваться? Я через нее серый стал, брат ослеп, а отец в гроб пошел. Вот как его наживают, капитал-то.
В одной реплике — три позиции. Во-первых, купить не то же, что отнять. Во-вторых, если сосед землю кровью облил, то у Лаврентия на той же самой земле вообще вся семья надорвалась. И в-третьих, капитал наживают огромным трудом.
Теперь Сухоногий может реагировать на выбор. У него есть три варианта, как продолжить спор: пояснить свою мысль о купле-отъеме; поспорить с тем, кто больше сил в землю вложил; или возразить по поводу трудоемкости накопления. Он выбирает последнее.
С. Да-а, так! Ты у меня две десятины держал, одну за деньги, а другую за пруцент один.
То есть половину несправедливо (за деньги), а половину вообще недопустимо!
Противоречие между трудом и воздаянием дополняется противоречием между трудом и праведностью: воздаяние (пруцент один) настолько мало, что делает труд Лаврентия на бывшей сухоноговской земле неправедным.
Л. Да что я ее у тебя — силком брал? Ты сам сдавал.
Лаврентий отстаивает праведность своего труда. Сосед отдал ему землю добровольно...
Л. Нужда сдавала. Нужда просила.
Точней, не добровольно, а насильно, но виной насилию не честный покупатель Лаврентий, а крестьянская нужда.
Насчет нужды Сухоногий не перечит:
С. Конечно, нужда!
А вот насчет Лаврентия и его отношения к чужой нужде очень сомневается:
С. А ты ее забыл! Ты греб!
То есть воспользовался и нажился на моей беде. Так Сухоногий обвиняет Лаврентия в корыстолюбии.
Стяжательство — сильный довод против праведности капитала, скопленного Лаврентием.
Это задевает его за живое — он эхом откликается:
Л. Греб! Ты поди погляди, сколько у меня ваших векселей лежит не плоченых. Вы, мужики, хамы.
С вами, дескать, если и захочешь нагрести, то не нагребешь, ведь вы долгов не отдаете, и уж если я гребущий, то вы — хамы непочтенные. Брань по адресу Сухоногого смягчена только тем, что направлена не на него одного, а на всех хамов вообще: он один из многих (чтобы ему не было слишком обидно).
Уточним оппозицию еще раз.
Лаврентий: я работаю-работаю, а меня винят в корысти и хотят землю забрать. А кто винит? Хам, не возвращающий долги.
Иными словами, Лаврентий считает свой труд вполне праведным (он честно капитал зарабатывает), а вот воздаяние несправедливым.
Сухоногий же полагает труд Лаврентия неправедным (корысти ради), а воздаяние, точней, возмездие (отъем земли в свою пользу) — справедливым.
Обвинение в хамстве — пусть и в компании хороших мужиков — Сухоногого уязвляет. Он не отрицает своего хамства (что есть, то есть), но пытается и “честного капиталиста” урезонить, поставить на ту же доску:
С. А ты-то кто ж? Не мужик, что ли? Не такой же хам?
Л. Я хозяин. Я слово свое судержу. Это ваш брат, нищеброды, хамы.
Лаврентий противопоставляет хаму-соседу себя-хозяина. Хозяин — слово держит (хозяин слову своему), а хам не держит, то есть врет: обещает и не выполняет. По отношению к некоему неизвестному нам хаму — сукину сыну (третьему лицу) — Лаврентий формулирует свою позицию крайне жестко:
Л. Пускай теперь на осинке передо мной удавится, трынки не дам.
Вот оно — противостояние не на жизнь, а на смерть: получил — отдай, не отдашь — больше не получишь, хоть удавись.
Л. Зачем ему, сукину сыну, надо было дробач с гумна тащить?
С. А ты сам зачем тащил?
Л. Я не тащил, я за деньги брал. Я за свое добро требовал, а не воровать по гумнам ходил.
С. Все равно тащил!
Логика Сухоногого нам уже известна. Купля равна изъятию или воровству: купить-отнять, купить-стащить. В этой логике покупка лишь иной вид воровства — воровство за свои деньги, ведь вещь-то все равно уплывает, все равно достается богатому, а не бедному, так или иначе, а бедный еще более обездоливается, богатый еще крепче наживается, потому что цена не отвечает истинной стоимости вещи: вещь дороже цены. И потом, что такое свои деньги Лаврентия? Это деньги, которые он нажил, купив (то бишь отняв!) землю у Сухоногого. Разве можно назвать праведными плоды таких трудов? И Сухоногий бросает напоследок:
С. Первую заповедь забыл!
Не укради...
Нет больше у Лаврентия ни слов, ни доводов. Он только беспомощно восклицает:
Л. Ах, Боже милосливый!
Ничего не может он поделать со своей “нормальной логикой” против Сухоногого оттого, что спорят они о разном: одному главное труд как таковой, а другому праведность труда важней самого труда.
Оппозиция продолжает обостряться.
Сухоногий наступает:
С. Да, всем тащил, обозы гонял, под пруцент давал, за всем попинался!
Лаврентий занимает круговую оборону, повторяя:
Л. Я ночи не спал, свое хозяйство наживал.
С. Молчи! “Ночи не спал! Хозяйство наживал!” —
откровенно передразнивает Сухоногий и дважды задает один и тот же вопрос: “А зачем?”
С. А зачем не спал? Зачем наживал? Дьяволу угождал?
Упрек в “бесоугодничестве” никак не сглаживает спора. Сухоногий требует, чтобы труд был богоугоден, иного не признает. Неправеден труд, тешащий дьявола, а за неправедностью следует возмездие: смерть лишает смысла всякое накопительство.
С. Что, перед смертью в лепешку закатаешь да сожрешь, деньги-то эти?
Старик хочет сказать что-то о себе...
С. Мне вот восемьдесят лет...
Но Лаврентий его прерывает, переводя разговор на другую тему, поскольку никаких идей относительно того, что лично ему делать со своими деньгами после смерти, у него, по всей вероятности, нет:
Л. Ты меня переживешь. Ты костяной. Тебя ни одна болезнь не берет.
С. Мне Господь мою кость за бедность дал.
Если нет правды на земле, то Господь все видит и помогает бедным, а вот земная власть бедных добивает, и потому она неправедна...
С. А у меня сына последнего забрали ваше народное правительство, глаза их закатись!
Господь дал, а власти взяли.
Так возникает новая оппозиция — разногласие между властью и праведностью. Масштаб полемики меняется. Личное сталкивается с державным.
Л. Действительно, это новое правительство глупо сделало, что у тебя сына последнего взяли, у старика убогого, —
соглашается Лаврентий.
С. А таких-то убогих много!
Л. Немного, не говори. По порядку стараются брать.
Еще одно возражение, но уже вполне дружелюбное по тону. Кажется, что намечается сближение позиций. И правда, “взвешенный” Лаврентий, став на сторону властей, тут же переходит в оппозицию к ним:
Л. А только, конечно, глупцы. Не ихнее это дело в правители, в начальники лезть. Какие же они правители, когда трем свиньям дерьма не умеют разделить?
С. А! Вот то-то и есть! —
подхватывает Сухоногий.
Заметим: пока речь шла о противоречиях между трудом, праведностью и воздаянием, позиции спорящих были противоположны. Не в том смысле, что Лаврентий возражал против праведности, а в том, что понимал ее иначе. Себя он грешником не считал. Но как только спорщики заговорили о правителях, о власти, возникло полное единодушие, началось настоящее братание мнений, ведь народное правительство было Лаврентию таким же вашим, как и Сухоногому. Оно грозилось у Лаврентия землю отнять, а у старика убогого, у которого нога высохла — одна кость осталась (отсюда и кличка), уже отняло сына последнего.
Обратим внимание: раз говорится здесь о народном правительстве, значит, разговор происходит между весной и летом семнадцатого года — между отречением царя и датой написания рассказа, то есть он написан (записан) Буниным по горячим следам диалога.
Можно сказать, что в своих собственных глазах Сухоногий дважды обобран: Лаврентий отнял у него землю, а правительство сына. Лаврентий хоть деньгами откупился, а правительство чем? Да ничем. Солдатским долгом.
С. Они его в солдаты взяли, а по его развитию, по его почтенности ему какое место занимать? Он у любого барина в сельской конторе может писарем быть!
Тут отцовские чувства побеждают, но ему и других солдатиков жалко:
С. Им бы и всем-то, солдатам, надо ружья покидать да домой!
Лаврентий не согласен:
Л. Ружья нельзя кидать, беспорядок будет.
С. А за кого им теперь воевать? Наша держава все равно пропала! —
пускает в ход фатальный довод Сухоногий, и “супротивник” не спорит:
Л. Это верно, пропала.
Глупость властей и гибель державы — вот темы, не вызывающие у спорщиков никаких разногласий.
Л. Без пастуха и стадо пропадает. А она, свинья-то, умней человека.
Образ правителя, не умеющего разделить дерьма трем свиньям, видно, так отложился в подсознании мужика, что снова всплыл еще уничижительней для правителя и неожиданно лестно для свиньи (умней человека), с чем и сосед согласен:
С. А! Вот то-то и есть! Кому они присягали, эти солдаты-то твои? Прежде великому Богу присягали да великому Государю, а теперь кому? Ваньке?
Смена царской власти на “власть народную” вызывает негодование у мужиков (народа).
Л. На Ваньку надежда плохая. У него в голове мухи кипят.
Вознесение во власть мухокипящей башки Лаврентию противно. Здесь спорщики снова солидарны. Тем не менее у каждого из них двойственное отношение к новой власти. Лаврентия она не устраивает тем, что собирается отнять у него землю, он корит ее за глупость и бездарность, но поддерживает усилия по сохранению порядка. Сухоногий приветствует власть за то, что она обещает вернуть ему его землю, но не может простить, что правительство послало на войну его единственного сына, а еще он — крестьянин — возмущен плебейством новой власти, ведь, по его понятиям, демократия превращает Россию в Ванькину державу.
Расквитавшись с правителями, Сухоногий принимается за дворянство:
С. Мы присягали на верность службы, а дворяне на верность поддбнства, а теперь где они? С Ванькой сидят, хвостом ему виляют! Ну, разорился, ну, именье свое прожил, а все-таки честь свою держи, алебарду не опускай!
И тут спор приобретает иной оборот. От “ты” — обобщенного дворянина Сухоногий возвращается к “ты”-Лаврентию и оспаривает его самую первую реплику, о которой мы давно уже забыли:
С. Тебя господа костылями не могли бить, ты по своим летам в крепости не жил, а я жил, знаю!
Тогда старика заела главная тема — земля, и костыли он оставил без ответа. Но, видно, они так крепко засели у него в памяти, что вылезли теперь — после обмена тридцатью репликами! И тут он должен отстоять правду, даже в такой “мелочи”. Оказывается, Лаврентий выдумал, что его господа костылями били,он по молодости лет в крепости не жил. Он младше Сухоногого, а не старше. Ему не за восемьдесят, как можно было судить по первой реплике, а вообще неизвестно сколько. По крайней мере меньше восьмидесяти.
Едва наведя относительный порядок с возрастом Лаврентия, Сухоногий парадоксально соглашается с тем, что стяжателя все-таки били, не могли не бить:
С. Тебя такого-то, будь ты хоть бурмистром, нельзя было не бить, ты слов не слушал, ты господина всегда норовил обокрасть...
Внутреннее противоречие (не могли бить — нельзя было не бить) связано с тем, что в споре хронологии и воспитания Сухоногий отдает предпочтение воспитанию, хотя бы и в ущерб хронологии: таких жуликов, как Лаврентий, учить никогда не поздно и никогда не рано.
С. А меня господа пальцем не трогали! —
противопоставляет он прохиндейству соседа свою честность и пригвождает напоследок метафорой:
С. Ты крот подземный, у тебя когти скребучие!
Что отвечает на это оскорбление Лаврентий? А ничего. Он вспоминает про солдат, подсознательно перенося акцент со своих скромных воровских заслуг на куда более развитые способности служивых по части грабежей:
Л. Они и так все давно разбежались, солдаты-то эти твои. Все по деревням сидят, грабежу ждут.
Сухоногий заступается за солдат, повторяя тезис о пропащей державе:
С. Сидят! Конечно, сидят! Раньше держава была, а теперь что? Кому служить? А прежде каждый должон был в назначенный срок явиться, а не явился — умей выправиться, рапорт подай! Теперь все равно все прахом пойдет...
Ну, прахом. А дальше-то что? А дальше...
С. Все придется сначала начинать, по камушку строить!
Л. Ах, Боже милосливый! —
повторяет свое восклицание Лаврентий.
Л. А строить-то кто будет?
С. Кто ж, по-твоему? Ты? Ан брешешь! —
отвечает Сухоногий вопросом на вопрос и попутно изобличает Лаврентия в брехне, которой тот вовсе не занимался, ведь он себя в государственные строители не прочил.
Наконец, называется и Строитель:
С. Господь, а не ты! Господь!
Так риторический вопрос о строительстве новой державы вначале переведен “на личности”, а потом отдается на попечение высшим силам.
Но Сухоногий и не подозревает, какого “духа” разбудил он при этом в Лаврентии.
Л. Тебе такому-то Господь не даст. У тебя все равно дуром пойдет. Тебе хоть золотой дворец дай, ты все равно его лопухами заростишь. Тебе бы только на жалейках играть да дельного человека злословить. Ну, я крот скребучий, а ты кто? —
чистит “трудовик” “праведника” за его непутевость, непрактичность, праздность, житейскую дурь, а потом противопоставляет этой мнимой, по его убеждению, праведности истинных Божьих угодников, которые, при всей их святости, такого пренебрежения земным никогда не терпели:
Л. Вашего брата хорошие угодники Божии за вашу беспечность за вшивые вихры драли.
С. Не все драли, брешешь! —
возражает Сухоногий, снова уличая соседа во вранье.
С. Угодники разные есть!
Значит, святые угодники делятся на дравших за вихры и не дравших. Такой “классификации” православное богословие до Сухоногого не знало. Это его личный вклад. И еще про угодников:
С. Они сами богатства гнушались!
То есть праведный гнушается богатством. Снова возникает оппозиция праведности и труда, верней, его плодов — богатства .
Лаврентий уточняет:
Л. Они для себя гнушались, а нам велели свое потомство кормить. Державу питать.
Другое мнение. Пусть угодники гнушаются богатством — это их святое дело. А человек труда не должен отказываться от воздаяния за труд, ведь у него на руках не только потомство — дети, не только старое потомство — родители, но вообще вся держава. Как же ее прокормить нищетой? Одними молитвами сыт не будешь.
Сухоногий опять меняет тему спора. От оппозиции труда, праведности и воздаяния он переходит к оппозиции труда и власти. Это смотря какую державу питать. Если Ванькину, то ее и питать не надо, горб на Ваньку ломать.
С. А я под твою Ванькину державу все равно ни за какие золотые дворцы не пойду!
Теперь оппозиция труда, праведности, воздаяния и власти представлена во всей красе. Если власть неправедна, то нет такого воздаяния (таких золотых дворцов), ради которого стоило бы на эту власть трудиться.
Лаврентий с этим не спорит.
Он четко отделяет себя от такой власти:
Л. Я не Ванька, я хозяин.
Но для Сухоногого “хозяин” значит вор, обманщик, стяжатель — человек неправедный, хоть и трудяга. Он его не приемлет.
Спор завершается не доказательством, не примирением, а проклятьем:
С. Ну, и лопни твое чрево с твоим хозяйством!
Вот и весь результат.
Лето 17 г.
4
После того как мы рассмотрели спор полностью и детально, выделим “сухой остаток”. Это поможет нам ясней оценить смысл и построение диалога.
Л. Землю тебе отдай?
С. Отнял — отдай.
Л. Я купил.
С. Нет, отнял!
Л. За деньги.
С. Половину за пруцент один.
Л. Сам сдал. Нужда твоя сдала.
С. А ты и греб!
Л. Греб!.. Вы же не плотите, хамы.
С. А ты не хам?
Л. Зачем он дробач тащил?
С. А ты не тащил?
Л. Я купил.
С. Все равно тащил! Бога забыл.
Л. Я ночей не спал, трудился.
С. А зачем? Стяжал. Дьяволу угождал. Мне 80 лет...
Л. Ты костяной.
С. За бедность. А сына — в армию.
Л. Да, это — глупо... Какие они правители?
С. Ружья бы покидать.
Л. Нельзя. Беспорядок.
С. А кому присягать? Ваньке?
Л. Надежда плохая.
С. Тебя бы за воровство, крот подземный!..
Л. Солдаты грабежу ждут.
С. А кому служить? Эх, все прахом... Снова по камушку строить.
Л. Да кто будет?
С. Не ты. Брешешь... Господь будет!
Л. Ты-то ничего не получишь, жалейщик беспечный. За вихры бы тебя угодникам...
С. Они богатства гнушались!
Л. Для себя, не для нас. У нас держава на руках.
С. Ванькина? Не пойду под нее!
Л. Я не Ванька, а хозяин.
С. Ну, и лопни...
Первый вопрос: о чем спорят?
Обсуждаются противоречия между трудом, праведностью, воздаянием и властью — такие характерные и такие вековечные для горячего русского спора. Именно эта оппозиция во всем многообразии сочетаний и составляет основу обсуждения.
Второй вопрос: как спорят?
Один оппонент пытается вести спор в коммерческой плоскости, другой — в криминальной; следуют личные обвинения, взаимные упреки; вопрос остается без ответа; меняется тема разногласий; неожиданно противники становятся союзниками; одна линия спора исчерпана, но вспоминается другая, и личные обвинения возобновляются; один из обвиняемых вновь уклоняется от ответа, перенося акцент на посторонних; к земному противоборству смело подключают духовные авторитеты, причем проверить правильность ссылки на святых угодников невозможно; попутно следует ложное обвинение во вранье; упрек властям оппонент принимает на свой счет и возвращается к началу спора, после чего обмен мнениями обрывается энергичным проклятием.
Таков итог “разговорного процесса”, в котором каждый из участников выполнял функции прокурора, адвоката, обвиняемого и судьи.
5
В споре Лаврентия с Сухоногим сталкиваются психологии Хозяина и Философа.
Хозяин считает себя честным и умным тружеником, а Философа — глупым и беспечным, то есть праздным, хамом. Философ же, напротив, убежден, что он, подобно святым угодникам, исповедует праведную бедность, тогда как Хозяин погряз в воровстве и стяжательстве.
То, что для Хозяина — труд, для Философа — нажива.
То, что для Философа — праведность, для Хозяина — праздность.
По мнению Философа, труд для Хозяина только средство, а цель — накопительство.
По мнению Хозяина, праведность для Философа тоже лишь средство, а цель — праздность.
Хозяин покупает, гоняет, попинается, ночи не спит — лишь бы обогатиться.
Философ продает, сдает, призывает не служить, костит Ванькину державу — лишь бы не работать.
Каждая из этих целей — и накопительство, и праздность — в глазах оппонентов безбожна.
Но самое замечательное, что в душе у того и другого жив один и тот же идеал — праведный труд во имя одухотворенной цели. Просто цель эту они не умеют сопоставить со своей жизнью. Один стяжает, прекрасно понимая, что это не цель. Другой отказывается от труда, ибо нажива ему противна, а во имя чего тогда трудиться — непонятно.
Заметим, что энергия высказываний распределена между спорщиками резко асимметрично. По сравнению с Сухоногим Лаврентий спорит вяло. На восемь его вопросов Сухоногий отвечает шестнадцатью, а в сорока восклицаниях костяного старца совершенно тонут три восклицания Лаврентия (причем одно из них — всего лишь эхо сухоноговского “Греб!”, а два других — повторы жалостно-риторического “Ах, Боже милосливый!”). Сухоногому не лень кипятиться и за себя, и за Лаврентия. Все это может создать впечатление, что в споре побеждает нищеброд, но побеждает он, понятно, не в споре, а в напоре.
Очевидно, что горячий спор не имеет ничего общего с непредвзятым поиском истины именно потому, что он предвзят; не исключает все личностное и даже не маскирует его, а, наоборот, подчеркивает; лишен всяких правил; допускает любые нарушения корректного порядка обсуждения: перенос вопроса из одной плоскости в другую, переход на личные оскорбления, уклонение от ответа, произвольное изменение обсуждаемой темы, обвинение в том, чего нет, интонационный напор...
Вот почему горячий спор часто безрезультатен. В нем трудно что-либо доказать, тщетно кого-нибудь переубедить. Он бурлит и, выкипая, уходит в пар. Его начало — холодный чайник с водой, а конец — тот же чайник, только раскаленный и пустой. Горячий спор — это проверка на полноту и скорость выкипания. Сколько же в нем распыленной энергии, сколько хаотического жара!
Бунин привел диалог крестьян как документ, отказавшись его комментировать. Умный ход. Действительно, предмет слишком запутан, слишком темен и — увы — всегда злободневен. В нем легко потеряться, ничего не прояснив.
Почему же тогда мы, понимая, в какой бурелом забредаем, пошли все-таки на этот странный риск?
Дело в том, что все наши житейские распри очень похожи на перебранку Лаврентия с Сухоногим. Иначе дебатировать мы не умеем. Рассказ “Брань” — копия живой полемики.
Значит, апологией нашего внимания к горячему спору служит его реальность. Здесь мы имеем дело с наложением психологических особенностей спорщиков на логику их умозаключений, то есть речь идет о реальной природе мышления в состоянии эмоциональной возбужденности, что так характерно для спора. Причем для любого спора — от бытового до высоконаучного. И не только русского, но и латинского, и польского, и какого угодно.
Бунинские мужики никак не претендуют на роль интеллектуалов, и тем не менее их спор, при всей его конкретности (чей кусок земли: мой или твой?), носит очень общий, очень типичный характер. Здесь сталкиваются коренные противоположения бытия: прагматика и этика, мысль и чувство, действие и противодействие. Мобильность такого обсуждения обеспечена тем, что в позиции каждого собеседника есть свои сильные и слабые стороны, а степень подготовленности оппонентов влияет скорей на глубину спора, нежели на его принципиальную разрешимость.
Это спор вечный, однако, как мы видим, далеко не бессмысленный. Наши спорщики не договорились ни до чего, но безрезультатность не означает бессодержательности.
И — самое главное: все то “уничижительное”, что здесь было сказано по адресу “глупых” эмоций, нарушающих “правильное” течение мысли (“усложняют”, “уводят в сторону”, “запутывают”), уравновешивается одним чрезвычайным обстоятельством: привнесение в спор алогичного начала, чистой случайности создает почву для откровения как иррационального способа постижения истины. Причем последняя может в итоге не иметь никакого отношения к стартовой оппозиции: начали толковать об одном, а ситуацию прояснили совершенно в другом. И коль скоро это происходит, то такое событие уже не просто оправдывает горячий спор, а делает его своеобразным инструментом познания.
[1] Бунин И. А. Собр. соч. в 8-ми томах, т. 4. М. “Московский рабочий”. 1995, стр. 281 — 283.