I. ПИФАГОРЕЙСКИЕ ЗОЛОТЫЕ СТИХИ С КОММЕНТАРИЕМ ФИЛОСОФА ГИЕРОКЛА. М. "Гнозис". 1995. 123 стр.
II. СЛЕПОЙ ЭДИП: СЛОВА И РЕЧИ. М. "Гнозис". 1995. 112 стр.
III. ДВА ТЕКСТА О ВИЛЬГЕЛЬМЕ ДИЛЬТЕЕ. I. Г. Шпет. История как проблема логики. Ч. II, гл. VII: Вильгельм Дильтей. II. М. Хайдеггер. Исследовательская работа Вильгельма Дильтея и борьба за историческое мировоззрение в наши дни. Десять докладов, прочитанных в Касселе (1925). М. "Гнозис". 1995. 202 стр.
IV. ЛЮДВИГ ХЕЙДЕ. Осуществление свободы. Введение в гегелевскую философию права. М. "Гнозис". 1995. 248 стр.
V. БЕРТРАН РАССЕЛ. Введение в математическую философию. М. "Гнозис". 1996. 240 стр.
VI. СВЕТЛАНА НЕРЕТИНА. Концептуализм Абеляра. Слово и текст в средневековой культуре. М. "Гнозис". 1996. 182 стр.
VII. СЕРГЕЙ ЗИМОВЕЦ. Молчание Герасима. М. "Гнозис". 1995. 164 стр.
Философские журналы рано или поздно обзаводятся своими "библиотеками". Быть может, в этом сказывается специфически журнальный "комплекс неполноценности" - вечная фрагментарность, вечная "случайность" объединения разнородного под одной обложкой, от чего не способны спасти ни "рубрики", ни "темы номера"... "Библиотека журнала", а тем более "серия" - куда солидней, целостней, устойчивей; с этими формами более надежно слита утопия гарантированного будущего.
Стратегия формирования серии книг по философии предполагает поиск собственного топоса. Конечно, он может быть задан вполне внешне и формально. Например, известная сегодня фундаментальная серия "Лики культуры" собирается по вынужденно-традиционному принципу "культурного восполнения" - работы Вебера, Манхейма, Трёльча, Георга Зиммеля и т. д., с многими из которых раньше на русском языке можно было познакомиться лишь в варианте реферата, публикуются наконец в полнотекстовой форме. Коллективные усилия издателей и переводчиков в этом случае заранее вписаны в глобальную и труднооспоримую просветительскую задачу. Сложнее - с попытками формирования "малых" философских серий. Они ориентируются на то или иное понимание нашего философского сегодня. Поэтому издательский выбор здесь не может быть простой собирательной тактикой.
Журнал "Логос" начал выпуск серии книг по литературе и философии под названием "Пирамида". Абрис новой серии для меня еще не ясен. Впрочем, сказав это, я должна добавить: в моих глазах серия от этого пока не теряет. В ее состав на сегодня вошли очень разные книги. Но общий мозаичный рисунок основания "Пирамиды" получился привлекательным. Оформил серию художник Андрей Бондаренко, дав ей несомненный шанс быть внешне узнаваемой. Книги пронумерованы, в 1995 - 1996 годах их вышло - семь. И я изберу самый простой способ представления - последовательно расскажу о каждой.
I. Итак, в основании пирамиды, под номером один, тиражом тысяча экземпляров - "Пифагорейские Золотые стихи с комментарием философа Гиерокла" (перевод с древнегреческого Ирины Петер). Этот небольшой стихотворный текст (составленный, по всей видимости, из отдельных строк, приписываемых пифагорейцам и цитируемых различными древними авторами) известен в нескольких вариантах русского перевода; существовал на русском языке и перевод комментария к Золотым стихам александрийского неоплатоника Гиерокла (дореволюционное издание под ред. Г. Малеванского). Новый перевод даже на первый и поверхностный взгляд отличается от предыдущих. В нем не эксплуатируется архаическая норма русского языка, которая, как кажется, уже срослась в нашем восприятии с древностью текста, создавая некую ауру и патетически вводя историческую дистанцию. Переводчица снимает патетику и косноязычие старых переводов, она стремится скорее к ясности в передаче пифагорейских сакральных предписаний и опирается при этом на сегодняшнюю культурную норму языка. Взглядам Гиерокла (статьи о котором вы не найдете ни в "Философском энциклопедическом словаре", ни в пятитомной "Философской энциклопедии") посвящена значительная часть предисловия к данному изданию.
II. Следующая книга серии, появляющаяся под № 4, опережая 2 и 3, носит имя "Слепой Эдип" и начинает подсерию "Литература". Наверное, что-то вразумительное по поводу этой работы способна сказать только "новая литературная критика", например в лице В. Курицына. Я же - затрудняюсь. Кажется - это некий деконструктивно-поэтико-философский манифест. Во всяком случае, как и все манифесты, он живет вдохновением: "Найти новые, невиданные до сих пор печати выражения, чтобы вновь оторваться от земли, наподобие чудесного шара, падающего вверх, а не вниз, и так же мягко и невесомо возвращаться к ней. Это был бы новый человек - Angelus Novus". Можно ли, следуя рискованными путями великого нарушителя табу - Эдипа - вынашивать надежду встречи с Angelus Novus? Впрочем, по отношению к представленному в книге опыту - это вопрос человека постороннего и непосвященного.
III. В следующей книге серии - "Два текста о Вильгельме Дильтее" - представлены: седьмая глава из второй части работы Г. Шпета "История как проблема логики" (публикуется впервые, по рукописи из архива Г. Шпета; подготовлена к печати М. Литвинович и И. Чубаровым) и Кассельские доклады (1925) М. Хайдеггера (в переводе А. В. Михайлова). Заметим, что на русском языке Кассельские доклады Мартина Хайдеггера появились всего через два года после их первой публикации в Германии. О существовании машинописной расшифровки стенограммы докладов, прочитанных Хайдеггером в Кургессенском обществе искусства и науки, до 80-х годов не знали даже издатели хайдеггеровского полного собрания сочинений. Между тем в докладах, посвященных В. Дильтею, уже ясно обозначены отправные точки хайдеггеровского мышления, развернувшегося в знаменитом тексте "Бытия и времени".
Обстоятельное философское исследование Г. Шпета было посвящено проблеме методологии исторического знания, и Дильтей рассматривается им во второй части этой работы наряду с такими фигурами, как Кант, Шопенгауэр, Ницше, Вундт, Зигвард, Риккерт... Однако Дильтей, как признает Шпет, стоит особняком. Он - не систематический мыслитель. Скорее - создатель новых принципов, программ и планов, которые остались им самим не выполненными. Философ, не приобретший академически верных учеников. Впрочем, Густава Густавовича Шпета это обстоятельство скорее вдохновляло на поиск собственного метода и академические системные построения.
В ином соотношении стоят работа Вильгельма Дильтея и философствование Мартина Хайдеггера. Основную интуицию Дильтея Хайдеггер обозначает как "историческое мировоззрение". Кстати, в этой связи Хайдеггер упоминает еще одно (сегодня практически неупоминаемое даже в узких кругах отечественных специалистов - историков философии) имя - граф Йорк фон Вартенбург. Переписка Йорка и Дильтея была впервые опубликована в 1923 году и произвела на современников большое впечатление. Некоторые даже сделали вывод, что работа Дильтея - не более чем попытка методически оформить выраженные, скорее, в художественной форме мысли графа Йорка об "исторической жизни" и "живой истории", о "жизненности", которая должна быть противуположена безжизненному метафизическому методу (см. примечания А. В. Михайлова). Эта радикальная интуиция руководит хайдеггеровскими философскими поисками. Как получить историчность - но не историческое, бытие - но не сущее, действительность - но не действительное? Дело Дильтея, как полагает Хайдеггер, может быть продолжено на путях феноменологии, способной проникать за любые определения - к самим вещам. В Кассельских докладах уже фактически сложился способ движения и своеобразный язык хайдеггеровского философствования, пластично переданный великолепным переводом Александра Викторовича Михайлова. (Михайлов готовил и перевод "Бытия и времени"; возможно, при заинтересованном содействии Комиссии по наследию А. В. Михайлова, мы сможем увидеть и этот его перевод. Он несомненно представлял бы огромный интерес даже в том случае, если он не завершен.)
IV. Философская эпоха, одним из истоков которой была работа Дильтея и которую Мартин Хайдеггер назвал "борьбой за историческое мировоззрение", пыталась осмыслить себя в том числе через отталкивание от гегелевской философии. Однако великие системы прошлого продолжают жить, причем жить двояко - как архивные ценности, к обозрению которых по дисциплинарной необходимости обращается академическая философия, и как опыт, с которым находит возможности работать современное мышление. Попытка актуального, учитывающего контекст нынешних дискуссий прочтения гегелевской философии права предпринимается в книге нидерландского профессора этики и современной философии Людвига Хейде "Осуществление свободы" (ответственный редактор издания А. Доброхотов). Работа подробная, во многом носящая одновременно характер обстоятельной пропедевтики, - попытка современного введения в гегелевскую философию права. Вывод и пафос ее, правда, вполне традиционны - "полное принятие конечного существования открывает путь к утверждению существования Бога". Л. Хейде полагает, что можно мыслить современно, будучи не "деструктивным", но "позитивным", сохраняя верность традиции греческого логоса: "Эта традиция логоса, которая у Гегеля достигает кульминационного пункта, оказывается тем, от чего едва ли можно избавиться, по крайней мере для того, кто еще хочет философствовать". И это, миролюбиво полагает профессор, не противоречит тому, что "на современной "философской сцене" господствуют, в основном, Хайдеггер, Ницше, Фрейд и Виттгенштейн". Он даже вполне посторонне-снисходителен к таким радикальным интерпретаторам традиции, как Мишель Фуко и Жак Деррида (в аргументацию которых он благоразумно не входит). В последней главе книги "Нравственное общество и действительность свободы" автор оказывается в наиболее проблематичных пределах гегелевского философствования. Он показывает, что, следуя путями гегелевского мышления, мы должны будем признать: "Осуществление идеи свободы... прекращается, когда мы пересекаем границу определенного государства". Из стремящейся сохранить себя индивидуальности государства проистекают и войны этих "суверенных образований". "В этом смысле война обладает некоторой разумностью, - констатирует современный интерпретатор Гегеля. - Это не что-то, обо что разбивается мышление". Л. Хейде предпочитает оставить это гегелевское противоречие "открытым"...
V. Две следующие книги серии, Бертрана Рассела "Введение в математическую философию" и С. Неретиной "Концептуализм Абеляра. Слово и текст в средневековой культуре", несомненно представляют профессиональный интерес для гуманитариев.
Работа Б. Рассела появилась на русском языке через девяносто лет после своего опубликования - боюсь, вместе с уведомлением о том, что фундаментальный труд Рассела-Уайтхеда "Principia Mathematica" отечественный читатель не получит никогда. Переводчик и автор предисловия В. Целищев ссылается на Рассела, полагавшего эту свою небольшую работу "адекватной "Principia Mathematica" для образованной публики". "Введение..." - облегченный вариант первоисточника. Книгу украсило приложение, куда вошли отрывки из работы В. Куайна "Теория множеств и ее логика", статья Курта Геделя "Расселовская математическая логика", а также отрывки из книги Рассела "Мое философское развитие". В подборе материала составитель руководствовался идеей возможно полнее заочно представить "Principia...". Согласно расселовскому проекту, исследование логических оснований математики должно было "отраженным светом" прояснить и традиционные проблемы философии. Впрочем, с этой утопией современное философствование, похоже, рассталось.
VI. Книга известной исследовательницы средневековой философии Светланы Неретиной о поэте, философе и теологе XII века Абеляре - это попытка определить место Абеляра как уникальное, "спасти" мыслителя от неизбежного обезличивания традицией. Заявленный метод - текстологический анализ произведения - должен помочь "вскрыть под внешними языковыми структурами начала самоопределения человека, выраженные в речевой стихии". Такая экзистенциальная установка поддерживает веру автора в возможность сегодняшнего продуктивного для мысли "диалога" со средневековой культурой. Диалога, который может состояться благодаря обнаружению "личностного посыла" или, иначе говоря, индивидуального измерения философского опыта. Абеляровская идея "концепта" (в отличие от "понятия") связует начала этоса и логоса: "...когнитивные акты суждения у Абеляра... оказываются нагруженными актами нравственного суждения, и механизмы когнитивных актов... оказываются механизмами нравственных актов спасения". Книга написана на вдохновении открытия новых возможностей интерпретации средневековых текстов.
VII. Последняя из вышедших в серии "Пирамида" книг настроена к традиции (правда, прежде всего отечественной) не столь благодушно. Сборник работ Сергея Зимовца, поименованный "Молчание Герасима", пожалуй, способен несколько смутить академическое спокойствие гуманитариев. Одно дело - когда на страницах газет-однодневок хулиганят журналисты-публицисты, другое - когда за дело берутся представители самого "философского цеха". К ним счет другой. Но и выказать простой эмоциональный жест - раздраженного неприятия - здесь уже неуместно.
Предметы, на которых упражняет свое энергичное аналитическое мастерство С. Зимовец, многообразны. Однако собраны они по единству некой приметы. Они, как убежден автор, - "прирожденные нам культурные стереотипы. Онегин и Татьяна, Герасим и Муму, Ваня Солнцев, Буратино, Шариков и Швондер, Колобок, Белка и Стрелка, Мичурин, три Павла (Власов - Корчагин - Морозов), Чук и Гек...". Все это - символические конденсаты советской культурной топографии и именно в этом своем качестве подлежат жестко-рациональному распредмечиванию. Инструментом вивисекции становится терминология нового поколения гуманитарных наук - психоаналитическая, постструктуралистская, постмодернистская...
И вот когда этот мощный аналитический аппарат оказывается опрокинутым на привычные отечественные реалии, происходит удивительный комический эффект. Оцените: Герасим (анализируется известный рассказ И. Тургенева) "как субъект желания децентрируется, его нарциссическая самодостаточность разрушается нехваткой, которую он отныне будет стремиться восполнить, а власть будет контролировать и распределять это стремление, то есть фактически осуществлять доместикацию животного...". Или: "Желание Герасима теперь замыкается на Муму и делегирует ей свое либидо. Вместе с тем Муму является не только пространством инвестиций либидо, но и пространством инвестиций приобретенного Герасимом социального кода". Это странное, театрально-напряженное несоответствие ощущаешь на всем протяжении книги. Но когда ты уже готов поверить, что тебя смешат сознательно, автор вдруг перебивает свое замечательно ироничное изложение - серьезностью выводов.
Работа Зимовца претендует не на "концепт", но на концептуальность. Как обнаруживается, он пишет "фундаментальную историю русского - российского - мира". У его текстов есть сверхзадача - прояснить "социальную алхимию", традицию отечественной социальной инженерии. История Герасима оборачивается рассказом о безуспешной социализации героя, о трудностях становления из животного (молчуна Герасима, которому еще не подарен первый признак социального воспризнания - новый кафтан, а с ним и надежда на подтверждение своей человеческой сущности - брак с прачкой Татьяной) - человека, а также о процессе обратном - традиционном для отечественных властных отношений низведении к животному. Герой катаевского "Сына полка", в свою очередь, оказывается чистым продуктом властной социализации по коллективистскому образцу. К физиологическим опытам И. Павлова тоже найден политический ключ. Его лаборатория видится Зимовцу как разновидность паноптикона Бентама - пространства репрессивной стратегии власти, организующей себе объект надсмотра по удобным ей законам...
У попытки "рациональной калькуляции" российских структур власти, осуществляемой С. Зимовцом, есть и свой итог: в результате массированного применения современных западных техник анализа к автору незаметно подкрался и вывод - о неконвертируемости двух типов социальности - западного и российского. Один - прояснен рационально и закреплен в легальной норме, другой - действует анонимно и брутально. Прочие различия - тоже по дихотомическому признаку. Россия вновь оказалась бессознательным западной культуры. Автор предлагает и последний из возможных ее образов - складка-промежность.
Отточенный аналитический аппарат утилизовал все и вся. И довольно увлекательная языковая одиссея по русско-советскому культурному пространству закончилась для меня некоторой растерянностью перед простотой формулируемых выводов.
[1] Зайцев Б. К. Дух голубиный. - В его кн.: "Сочинения", т. 3. М. 1993, стр. 411.
[2] Епископ Кассиан (Безобразов). Родословие духа. (Памяти К. В. Мочульского). - "Православная мысль", Париж, 1949, вып. 7, стр. 16.
[3] Корелина Н. П. За пятьдесят лет. <Воспоминания о Лопатине>. Публикация И. В. Басина. - "Вопросы философии", 1993, № 11, стр. 118.
[4] Розанов В. В. О себе и жизни своей. М. "Московский рабочий". 1990, стр. 96.