Бедность не порок; порок — безвкусная имитация роскоши. Нищие социалистическим духом не были блаженны, но не были претенциозны. В рубищах “кратких курсов” они не изображали фрачных щеголей интеллектуализма. И даже гордость “единственно верным учением” выражала себя с трезвой скромностью. Формула “слава КПСС” выкладывалась светлыми валунами на откосах дорог. Каменопись, напоминающая о простоте лома и тачки, размещенная среди ржавых железок и прочего мусора, точно фиксировала меру тонкости учения и величия его проповедников. Каждый пишет, как он стоит...
Практиковалось особое средство, предохранявшее от несоответствия шапок Сенькам: культурпогромы. Общепринято горевать по поводу “опиума для народа”, “буржуазной лженауки” или “сумбура вместо музыки”. Но ярлыки амбивалентны. Запретительная ругань ограждала высокую культуру от лубочных адаптаций. “Всенародные осуждения” (формалистов, морганистов, идеалистов и т. д.) безотчетно утверждали ту самую иерархию ценностей, которую имели задачей сплющить и вывернуть наизнанку. Ведь помимо всего прочего они опускали шлагбаум на пути в калашный ряд перед обладателями рабфаковских дипломов.
Распад советской культуры нарушил согласованность седоков и саней. Розвальни “народной агробиологии”, “великих материалистов — революционных демократов” и т. п. заменены резными-расписными “духовными традициями”, подлежащими санкционированному возрождению. А то и каретой великосветскости, вмещающей дворян с лексиконом “Московского комсомольца” и журналистов с речевыми навыками провинциальных конферансье. Традиционный советский примитивизм обогатился за счет тем и проблем, ранее бывших достоянием общественно подозрительных, хотя и изолированных от общества в зоне безвестности, гуманитариев мирового класса. Культура “всеобщего среднего” вдруг почувствовала тоску по аристократической избранности. С привычным чтением по складам смешались позывы на эзотерическое знание. Идеологический лубок выродился в культуртрегерский кич.
Особенно заметна наклонность разбрасывать элитные семена разумного, доброго, вечного в радиотелеканалах. Как раньше в них доминировали партпросвет и слезоточивая медитация над письмами ветеранов, так теперь — миссионерские ликбезы и встречи с зарубежными соотечественниками (или, что почти то же, с новыми русскими, приезжающими в студию на “мерседесах”). И как прежде “правильное” говорение подытоживали песни о стройках века, так теперь — песни о разрушенных храмах. Причем в той же трехаккордно-минорной стилистике, истинный домен которой — “Сижу на нарах, как король на именинах”. Не далее как сегодня, 21 августа, радио “Маяк” в половине шестого утра (!) порадовало полусонных обывателей идейно выдержанной серией какого-то Иванова, в чьих песнях король (то есть православная вера, казачьи традиции и величие Российской империи) праздновал именины (сиречь юбилей августовской победы демократии), сидя на интонационной параше с исковерканным от плаксиво-вокальной натуги челом. Вообще музыкальные клише — хорошая лакмусовая бумажка. Каждый слышит, как он стоит, — стоимость не изменилась.
Радио- и теле-“трегеры” несут “возрождаемые” ценности, как винегрет в авоське. Таким, например, образом: “Середина июля. День святого такого-то, почитаемого за то-то. Наши предки в этот светлый, праздничный день любили прыгать через костер, водить хороводы и петь. Обратимся и мы к песням прошлых лет. В программе — записи Яна Френкеля” (сокращенно воспроизведена прелюдия ведущего к одной из июльских программ радиоканала “Собеседник”). Так сказать, да здравствует Ярило Христос, ветеран войны и труда. Или вот еще “один протяжный вой” (та же радиорубрика, 13 августа): “А лозунг — помните, какой они выкинули в 1917 году? — “Весь мир насилья мы разрушим...”, то есть все, что было создано трудом и талантом поколений... Но русская душа отходчива. Как писал Некрасов, “пройдет по жилам чарочка...”. Народ сочинял анекдоты и пел частушки. Вот и мы послушаем частушки” (далее — репертуар М. Мордасовой, никакого отношения к политическим анекдотам не имеющий, напротив — Мордасова певала и в таком духе: “Я читал у Ленина, я читал у Сталина, что колхозная дорога для крестьянства правильна”). Насилье, “созданное трудом и талантом”, Некрасов, подверстанный к анекдотам и частушкам... Вспоминаются симптоматичные преподавательские оговорки из застойных студенческих лет: “Лафарг — зять Маркс-Энгельса”, “У Ивана Сусанина был советский характер”... Теперь ментальное поле расширилось за пределы “Анти-Дюринга” в прошлом и “Молодой гвардии” в настоящем. Но по-прежнему оно полигон для несортируемого хлама, помойка, куда сбрасывают вредные вещества и негодные вещи. В том числе всякие res sacrosantae.
Радио- и телеэфир превратились в экуменическую свалку. Вещание плотно заполнено баптистами, иеговистами, мормонами и далее везде. Вплоть до экзотических сект вроде группирующейся вокруг “святого учителя истины Сёко Асахары”, чья проповедь — это объедки различных конфессий, приправленные мистическим шпагоглотательством и гигиеническим космизмом. При этом не объявляется, какое именно религиозное течение занимает эфирное время. От определенности вероисповеданий в этой восторженно-дидактической мешанине остается только акцент: американский на протестантских сеансах типа “Актуально, насущно” или “В поисках смысла” и японский в тех едва опознаваемых в качестве русского языка “дао-дзинь-дзинь”, которые составляют артикуляцию “святого учителя”. Кстати, о “дзинь-дзинь”. Асахара (не смущаясь сообщает радио) еще ведь и композитор. Упомянутый выше автор неоортодоксальных песен по сравнению с японским маэстро — просто Стравинский. У Иванова три аккорда, а у Асахары один, и с тем он не знает, что делать. Представьте себе “Чижика-пыжика” без элементарной смены гармонии на словах “где ты был” и сыгранного не бодренько, а с прострационной “погруженностью” — четыре такта на двадцать минут. Musica divina для даунов да и только. Даже доллары не искупают возвышенности этих новых гимнов.
Впрочем, пиететно транслируя музыкальный идиотизм, российское радио с нечаянной объективностью демонстрирует уровень соответствующих “истин”. Проповедь Асахары, а также доктора Добсона, фельдшера Бобсона и как их еще там напоминает прохождение основ марксизма-ленинизма в детских садах. Видимо, по замыслу распорядителей эфира, импортный выговор способен придать интеллектуальную неотразимость познавательным усилиям по сопряжению “Маша”, “мыла” и “раму”. В самом деле: как пленителен фонизм слов “сникерс” или “тошиба”! Какая бездна сокровенного смысла угадывается за их “цивилизованным” звучанием! Какая статусная высота! Недаром же лоточник подтверждает свою принадлежность к истэблишменту ношением “слайксов”, в которых на американских улицах бичуют безработные пуэрториканцы.
Раньше свой статус телерадио обозначало на архаично-родовой манер: стилем ласкового патернализма. Государственно-партийный микрофон отцовствовал и учительствовал, уподобляясь “отцу народов и корифею наук”; печаловался и ободрял подобно “родине-матери”. Радиоразжевывание партийных постановлений и телекомментарии к симфоническим концертам для юношества приучили уши к сентиментально-железобетонному звучанию любой “умственности”. К публике как бы снисходили, сострадая ее убожеству, но в то же время строго наставляли: “сю-сю”, в смысле “ни-ни!”. Собственно, можно было и не вникать в “образ героя” и “народно-песенные истоки” симфоний Чайковского, не высматривать до рези в глазах новизну в очередной новой мирной инициативе, а только слушать жалостливо-требовательную фонограмму. Ее терапевтический (чувство опекаемости) и болезнетворный (смиренный комплекс умственной неполноценности) эффекты были стратегически важнее, чем даже подкованность масс по части мирных инициатив.
“Перестройка” на время отодвинула интонационную ситуацию “акад. Митин ведет беседу о прекрасном с контингентом спецПТУ”. Свобода высказываний уничтожила микрофонную привилегию проникновенно-репрессивного учительства. Правда, высказывания сводились к одной только политике, в которой со времен “Чемберлен — это голова” разбираются решительно все. Б. Куркова или А. Политковский стали воплощением той вдумчивости, какая делала очагом культуры курилку любого НИИ. Это был краткий, но обаятельный (но жалко-обаятельный) момент равенства раздатчиков и получателей баланды духовной.
Однако в провал курилочного свободомыслия хлынули долларовые символы раскрепощения — дольчики и шоп-туры. “Продукция компании “Проктер энд Гэмбл”” создала эфирную среду почтения к новым богатым. Телезвезды в этой ситуации уже не могли позволить себе идиллически идентифицироваться с МНС.
Равнение на пирующих лишь огрызками, пусть даже пир интеллектуальный, а огрызки от А. Нуйкина, теряло всякую престижность. Телерадио должно было соответствовать собственному рекламному времени — найти знак дистанции по отношению к аудитории, не хватающейся за электронные записные книжки при трансляции клипа о кошачьей еде. И в то время как передача “Парламентский час” запоздало приобщилась к экспертному блеску политически озабоченной курилки, основной массив вещания занялся повышением статуса за счет представительства от имени “духовных исканий”. А то, что в роли учительствующих теперь выступают сомнительные зарубежные скупщики эфира, тогда как отечественным деятелям СМИ кажется беспроигрышной гарантией престижа посредничество между импортными наставниками и местными учениками, предвещает грядущую культурно-психологическую гегемонию лоточников-слайксоносителей.
Собственно, на тот же прогноз наводит и другой способ обозначения новоэлитарности: развернутый показ презентаций. Картинка великосветскости, которую он рисует, сводится к дорогим еде-питью, известным актерам и писателям-сатирикам (почему-то исключительно сатирикам: видно, существует зеркальная дополнительность между “КПСС — ум, честь и совесть...” и “КВН — ум, честь и совесть...”), а также к панибратскому взаимоподначиванию ведущих. При этом словно нарочно задеваются комплексы рядовых зрителей, от которых пиры Валтасара прежде тактично скрывались и которые не привыкли созерцать суетливую отвязанность на торжественных мероприятиях. Это как если бы аристократы Санкт-Петербурга (до всех переименований северной столицы) в порыве эксгибиционистского фиглярства устраивали свои рауты на ярмарочной площади в окружении глазеющих на бриллианты и устриц извозчиков и разносчиков. Да при этом еще щелкали друг друга по носу, уподобляясь “бомондному” М. Ганопольскому. Превосходные свойства отечественной элиты на телеэкране оказываются таковы, что в самом деле: пусть уж лучше культуртрегерствуют чужие, неведомо на каких конвертируемых задворках подобранные гуманитарные самозванцы.
Обобщенным образом радиодуховности и телеэлитарности может служить шестой, сагалаевский, канал. На стадии проталкивания идеи утверждалось: люди устали от политики — им нужна культура. Дескать, новый телеканал будет специализироваться на гуманитарном просвещении. Теперь, когда большинство столичных районов осчастливлено программами ТВ-6, ясно, как видится подлинная культура с предельной для элиты СМИ высоты “12-го этажа” (публицистическая передача с участием подростков, которая сделала имя Э. Сагалаеву): бросовый товар Голливуда, поименованный “Золотой фильмотекой”. Правда, и тут есть непреднамеренно-истинная самооценка, как в славящих партию камнях на мусоре. Видеоклип, которым сопровождается титр высокого музейного ранга, состоит из бесценных кадров типа усаживаний киногероев в торты, размазывания мороженого по лицу, проливания супа на смокинг и проч.
Может быть, в профаническом конфузе инициатор гуманитарного вещания и не виноват. Возможно, ни на что достойное просто не хватило денег. Только все равно уж очень символично получается: от публицистической смелости, страховавшейся инфантильной хамоватостью школьников (которых неоткуда уволить и которым нечего запретить), к духовному окормлению масс развлекательной тухлятиной (за качество которой отвечает Голливуд 50-х годов и отечественные финансы 90-х). От лепета на “острые” темы к пошлости под вывеской просветительства. От накачки популярности на межеумочном к статусным дивидендам с выморочного.
Нынешняя реальность пытается утвердить свое превосходство над очередным “проклятым прошлым” (непроклятого у нас как-то не бывает) при помощи лозунгов духовности, элитарности и возрождения высоких традиций. Однако при этом воспроизводится парадокс, типичный для классических советских времен. Тогда гордо и слегка опасливо (как верительные грамоты предъявляют или паспорт милиционеру) пелось: “Вышли мы все из народа”. Имелось в виду — из колхоза, с рабфака, из барака, то есть “из низов”, “из простых”. Низкое происхождение (в идеале — из той собачьей конуры, которая в пушкинском памфлете сделана родовым гнездом доносчика и автора нравоучительного чтива для черни Ф. Булгарина) было условием жизненного спокойствия, не говоря уж о социальном успехе. Но в то же время завистливым трепетом окружались кастово-номенклатурные высоты. Механизаторы, вышедшие в большие партийные начальники, превращались в “свет”, о котором рядовое население судачило так же неутомимо (только более злобно и боязливо), как английские клерки — о королевской семье. Элитарное отличалось от эгалитарного, однако, лишь набором материальных привилегий, но не духовной культивированностью или отшлифованностью манер. Недаром чуть ли не непременной чертой имиджа руководителей была неграмотность речи.
Тождество “аристократии” и “охлоса” сохраняется и ныне. В первых трех властях барачная родословная иерархически возвышается по-прежнему за счет спецпайков и спецдач. В четвертой же власти, которая ранее не имела даже видимой самостоятельности, а сегодня претендует на лидерство, барак самонадстраивается не спецполиклиникой (она может иметь место за кадром), а “дворцом культуры”. Советский парадокс эгалитарной элитарности, маргинальной избранности в постсоветской ситуации выпятился в сферу “духовности”.
Барачно-рабфаковская простота всеобща. Недостаток вкуса и образованности тотален. В нем, однажды отвечая на вопросы, признался президент. В нем не хотят себе признаться бывшие диссиденты и, однако, невольно признаются в широко раздаваемых интервью. И вот монолитный примитив пытаются распределить между не то амвоном, не то салоном, с одной стороны, и не то лакейской, не то церковноприходским классом — с другой. Кирпич сказал кирпичу: давай я буду мрамор, а ты — щебенка; из меня построят храм, а из тебя — дорогу, ведущую к храму; я буду у микрофона, а ты у приемника... Кирпичи! На мрамор и щебенку рассчитайсь!..
Утратив в ходе “возрождения духовных традиций” наивную чистоту стиля, советский примитив сохранил роль несущей конструкции культуры. Хотя лом и тачка притворяются компьютером с лазерным принтером, каменопись на мусоре по-прежнему в ходу. Не слишком удивлюсь, прочитав из окна электрички: “Хари Кришна” или “Дворянское собрание — кайф, хит и имидж нашей эпохи”. Сами по себе слова не важны. Они лишь артикуляционные четки, перебираемые умственной привычкой. Нам кажется кощунственным спеть “В ы ш л и мы все из народа” (с акцентом на завершенном действии). Куда благостней для нашего уха звучит: “Вышли м ы в с е и з н а р о д а”. Вот и топчемся, как тот легендарный абитуриент-вокалист (в этих заметках не раз поминалась музыка — ею и закончу) — с голосом, но без признаков слуха, — которого консерваторские экзаменаторы попросили спеть гамму. И он запел, все громче, но на одной и той же высоте: “До — ре — ми...” Потом остановился и сказал: “Дальше не могу, слишком высоко, боюсь, сорву голос”...