Конкурс эссе «2024 — год лейтенантской прозы»

2024 год объявлен «Годом лейтенантской прозы». В этом году будут отмечаться 100-летние юбилеи сразу многих писателей-фронтовиков. Всего и всех охватить невозможно, и мы предлагаем участникам очередного Конкурса коротких эссе сосредоточиться на жизни и творчестве одного из четверых прозаиков, связанных с «Новым миром»: это Виктор Астафьев (1 мая 1924 — 29 ноября 2001), Владимир Богомолов (3 июля 1924 года — 30 декабря 2003), Юрий Бондарев (15 марта 1924 — 29 марта 2020), Василь Быков (19 июня 1924 — 22 июня 2003).

Работа должна быть посвящена биографии и/или творчеству одного из четырех писателей, она может быть посвящена и самому феномену "лейтенантской прозы" в историческом, общественном и литературном аспектах.

В конкурсе могут принять участие все авторы и читатели "Нового мира".

Эссе принимаются с момента объявления Конкурса. Прием произведений на Конкурс завершится 30 апреля 2024 года в 24:00 по московскому времени.

По решению главного редактора журнала Андрея Василевского эссе победителей конкурса будут опубликованы в 6-м номере журнала “Новый мир”: июнь 2024 года.

Число победителей Конкурса будет зависеть от решения редколлегии журнала и главного редактора.

Объем произведения не должен превышать 7 тысяч знаков с пробелами по статистике редактора Word. (Материалы в формате pdf не рассматриваются).

Материалы следует посылать модератору Конкурса Владимиру Губайловскому на адрес telega1@yandex.ru.

Участникам Конкурса.

1. Не забывайте представляться. Напишите несколько слов о себе - откуда вы, где учитесь, чем занимаетесь. Это не обязательно, мы примем и анонимное сочинение, но желательно.
Укажите:
1. Имя
2. Профессию, образование или учебное заведение (для учащихся)
3. Место жительства

2. Напоминаем: "Новый мир" публикует только неопубликованные произведения. Размещение текста в личном блоге автора публикацией не считается.

3. Редколлегия журнала может признать присланное произведение, не соответствующим теме Конкурса или нарушающим законы РФ. Автор непринятого на Конкурс произведения будет об этом оповещен в ответе на письмо. Принятые на Конкурс эссе будут размещаться на этой странице под объявлением о Конкурсе. 

4. Количество произведений, представленных одним участником - не более двух.

По любым вопросам размещения эссе и порядку проведения Конкурса связывайтесь с модератором Конкурса Владимиром Губайловским по электронной почте: telega1@yandex.ru.

Примечание. Мы проводим юбилейные конкурсы эссе регулярно и регулярно получаем письма, в которых организаторов конкурса спрашивают: будут ли выдаваться сертификаты участникам Конкурса. Заранее сообщаем: сертификаты для участников не предусмотрены. При размещении на сайте мы не редактируем текст и не исправляем фактические ошибки. Ответственность за корректность текста несет его автор. В том числе и за ошибки, которые делают чат-боты, использованные при создании текста. 

ПРИЕМ ЭССЕ НА КОНКУРС «2024 — год лейтенантской прозы» ЗАВЕРШЕН

Всего на Конкурс принято 36 работ. Они размещены на этой странице.

Спасибо, всем приславшим работы на Конкурс.

Победители будут объявлены не позднее 7 мая на этой странице (следите за обновлениями)

Произведения победителей будут опубликованы в 6-м номере за 2024 год.

ВСЕ ЭССЕ НА КОНКУРС

36. Александр Донецкий, писатель, журналист, театральный критик, старший научный сотрудник музея-заповедника «Изборск». Псков

Фасеточные глаза Бондарева

Понятно, что это аберрация памяти, но ныне представляется, что писателя Бондарева я знал чуть ли не с самого малолетства. Ну, что значит «знал»? С той смутной поры, когда сверкнула и включилась в мозгу опция запоминания – не только живых впечатлений (летний поход с папой на речку, лепка первой снежной бабы ранней зимой), но и всяческих артефактов: песен, мультиков, телепередач, кинофильмов, – вижу сквозь фильтры времени и телевизионные помехи его лицо: простое, мужицкое, немного плоское, и ловкие солдаты в завидных полушубках с автоматами наперевес прыгают на броню легендарной «тридцатьчетверки» и весело кричат: «Привет, славяне!»

«Надо же, славяне! Кто это такие, мы, что ли?.. У них, значит, – фрицы. А мы – славяне…», – задумывался домашний ребенок восьми-девяти лет, сидя у цветного телевизора «Садко», из которого сыпался на уютный палас комнаты горячий снег, и, кажется, вроде бы как больше я нигде и не встречал этого необычного теплого обращения: «славяне», – только в кино и в прозе Бондарева.

В телевизоре Юрий Васильевич обстоятельно отвечал на вопросы читателей и – после солидной паузы в медленной скрипучей речи – произносил свой немного нелепый союз «ибо…». Вчера я заглянул в ютуб: встреча с писателем Бондаревым в большой концертной студии «Останкино» датируется 1978 годом; то есть я никак не мог её помнить, это выглядело бы фантастическим вымыслом, будто Бондарев пришел ко мне во сне и застрял в мозгу навсегда, как осколок авиационной бомбы, с которым живешь, и который нельзя вынуть, не повредив здравой памяти... зато точно помню, когда я впервые решил прочесть прозу Бондарева.

Это случилось после встречи с другим «лейтенантом» советской прозы, – после одной из лекций нашего преподавателя литературы, профессора Маймина.

Евгений Александрович Маймин читал у нас, первокурсников филфака, введение в литературоведение. А надо сказать, что лекции Маймина – это были не совсем лекции, а, скорее, такие как бы свободные рассказы о литературе и науке, которая изучает литературу.

Профессор Маймин, хромая, приходил к нам с палочкой. Он носил в себе осколки Великой Отечественной и рассказывал нам об искусстве, которое мыслит образами, и о жизни, частью которой для него была война. Многое из того, что он говорил, было для меня тогда почти откровением. Я слушал, раскрыв рот, хотя много читал о войне, а Маймин, морской пехотинец, разведчик, артиллерист «сорокапятки», рассказывал нам о том, что война – это вовсе не подвиг, ребята, а каждодневный, изнурительный, невыносимый труд; точнее, как раз этот нечеловеческий труд и есть подвиг.

Он рассказывал, что ранение в бою на «сорокапятке» и попадание в госпиталь – неимоверная удача, потому что уже второй бой – верная смерть. И он сам – настоящий везунчик, потому что был три раза ранен, и трижды выжил. Он не рассказывал про войну каких-то ужасов, подобно Астафьеву, про то, что «мы трупами немцев закидали», но однажды как-то скользь упомянул, что к 1942 году практически вся наша профессиональная армия погибла, а значит, он, солдат еще «ворошиловского призыва», участник «зимней войны», – любимчик судьбы, один выживший из ста. Все это произносилось просто, скромно, без малейшего пафоса, даже как-то отстраненно, будто говорил он не о себе, а о ком-то другом.

В тот год у Маймина в «Лениздате» вышла тоненькая синенькая книжечка рассказов и очерков с незатейливым названием «Я их помню». Я купил книжку в магазине и быстро прочитал её. Книжка мне понравилась: это была простая и суровая правда войны, и, читая, я будто слышал голос Евгения Александровича, его интонацию, его неожиданные акценты. И – да, лекции будто продолжали книжку, в аудитории он, наш преподаватель, часто отвлекался от основной темы (например, что такое метафора и для чего она нужна?) и как будто пересказывал и комментировал собственные художественные тексты.

Он исповедовал простоту, просил перечитать «Севастопольские рассказы» Льва Толстого и, конечно, говорил о лейтенантской прозе, назвал фамилии своих «братьев по оружию» – писателей-фронтовиков: Некрасова, Быкова, Астафьева, Воробьева… особенно выделив Бондарева.

– Если еще не читали, прочитайте «Горячий снег», – посоветовал он нам, – Бондарев тоже, как и я, как наш Толстой, был артиллеристом…

И я пошел в библиотеку и взял «Горячий снег». И честно попробовал читать, продираясь сквозь странно непроницаемый стиль. Бондарев, что называется, «не зашёл». Я и не ожидал, что будет так трудно. Меня честно хватило страниц на сорок, может, шестьдесят. Фраза Бондарева показалась мне тяжелой, тягучей, тяжкой, унылой, вязкой. Я элементарно не понимал, о чем он рассказывает, не видел реальности, скрывающейся за словами. «Вот это и есть хваленая лейтенантская проза?», – подумал я.

Впрочем, лейтенанты были здесь ни при чём. Недавно я прочел «Крик» и «Убиты под Москвой» Воробьева, читал Астафьева… да и самого профессора Маймина, посоветовавшего книгу. Что-то было не так либо со мной, либо с прозой Бондарева. И я малодушно решил, что Бондарев – не мой писатель, и всё. Он же подцензурный, советский, соцреалистический. А тут явились из Америки и Франции другие, свободные, веселые, антисоветские, – Довлатов и Лимонов. Да ну! Просто Бондарев – это вчерашний день, отживший свое соцреализм. И я отложил «Горячий снег». Пусть Бондарев идет ромбом.

Прошло, наверное, лет пятнадцать. «Лейтенант» Маймин умер, а «генерал» Бондарев был еще жив, правда, остался без армии. А я вдруг загремел на больничную койку, и главным испытанием вдруг оказалась не сама болезнь, а невыносимая скука, пустота лечебных будней… А в больничном холле стояла полка с книжками для пациентов, где я и обнаружил потрепанную корешок со знакомой фамилией и знакомым оксюмороном.

И я не знаю, что произошло: я повзрослел, или сменились настройки оптики? Нет, это был всё тот же прежний Бондарев, то есть – довольно трудное, заградительное чтение, требующее постоянного напряжения мысли и воображения. Но я внезапно увидел то, что не заметил и пропустил в юности, будто близорукий с минус десять надел волшебные контактные линзы.

Увидел жесткую сюжетную конструкцию, построенную на эксцессах, на пограничных ситуациях, в которых находится человек на войне; увидел тотальный межличностный конфликт, точнее, нескончаемую серию конфликтов, пронизывающих каждую страницу: постоянные столкновения между солдатами и командирами, между юностью и зрелостью, между образованностью и невежеством, между низостью и благородством; вообще – между всем многообразием человеческих проявлений. Увидел разъятое и корчащееся в конвульсиях жизни и смерти тело войны.

А главное, я увидел войну глазами Бондарева – то есть цепкими окулярами солдат, зрение которых можно сравнить с огромными фасетчатыми глазами стрекозы, летящей над полем боя и видящей во все стороны. Читая Бондарева, ты должен стать такой божьей тварью. Это – и особый метод, и загадка, и удивительное открытие. И отныне для меня – один из сохраненных в памяти эпизодов Сталинградской битвы.

35. Павел Улизко

Райские паданцы

Роман Виктора Астафьева «Прокляты и убиты» в отечественной литературе появился тяжеловесно, громко, как железнодорожный состав в зимней сибирской ночи, с прибытия которого начинается его повествование. Две книги бескомпромиссной солдатской правды войны. Две книги, сочащиеся кровью и расплавленным металлом. Ожидалась и третья, но, очевидно, ветеран Великой Отечественной Виктор Петрович Астафьев физически и душевно устал писать о войне, будто сорвал голос, которым он говорил о ней в романе.

Но появился голос, которым он заговорил о любви. Неслучившейся третьей книге суждено было стать повестями «Так хочется жить» и «Обертон».

Главные герои повестей – нестроевики, «доходяги», солдаты после ранений. Первые послевоенные месяцы на Винничине в центре Украины. Почтовое отделение, в котором трудятся девушки, их ладони пахнут керосином, прекраснее их нет на всей Земле.

«Победа, раствою мать!..» – так, без правильных слов встречают весть о конце войны. Краткий миг, когда все счастливы. Победа имеет вкус вина из паданцев, плодов, подобранных с земли.

Земные плоды щедро рассыпаны в повестях. Как и люди, населяющие эти повести, они ранены, ушиблены войной, подчас просто раздавлены. Но именно они становятся приметой человеческого в людях.

Плоды присутствуют каждый раз, когда люди откровенны друг с другом: фрукты в подоле Эллы – первой женщины Коляши Хахалина, два яблока последней встречи Сережи Слесарева с Любой, Толя-якут от полноты чувств высыпающий яблоки к ногам своей напарницы Стеши, даже мятые помидоры из мешка Одарки Смыганюк и таз с вишнями и грушами в разгромленной хате старшины Прокидько. Оглушенное чувство закончившейся войны медленно возвращает людей к жизни. К мирной жизни.

Нетвердый мир на земле. Неловкий рай на земле. Рай-подранок, рай-паданец. Сережа Слесарев с трофейными лошадьми попадает в почти пасторальное пространство колхоза «Победа». Покидая его на следующий день, он становится свидетелем нарастающего ужаса, перекрывающего все самые жестокие сцены романа «Прокляты и убиты».

Из нерайских садов по демобилизации едут Адам и Ева – Коляша и Женяра. Война кончилась, жизнь еще не началась. «Так хочется жить» – говорит сибиряку Коляше Хахалину его тезка украинец Микола в поезде, долго и трудно везущем их с войны.

Писавший в детстве между строк церковных книг – в школе не было тетрадей – Астафьев оставляет между строк своих произведений место для христианских заповедей, как их сам понимает и чувствует. Отсюда его негативное отношение к «комиссарам», идеологии, подчас весьма резкие, категоричные суждения. Но отсюда и отношение к человеку как к мере всего. Ни один геройский подвиг в военной прозе Астафьева не стоит рядом с простым человеческим состраданием.

Удивительным образом эти две повести, рассказывающие во многом об одних и тех же людях, наживо связанных судьбой и памятью, нельзя представить сведенными воедино. Будто им суждено быть разлученными, как их героям.

Пространство повестей «Так хочется жить» и «Обертон» – человеческое счастье, разрушенное, но не исчезнувшее. Любовь, спасшаяся в нежности. Смысл, отразившийся в совести.

В финале обеих повестей долго, подробно, почти мучительно рассказывается о жизни вчерашних двадцатитрехлетних фронтовиков уже в качестве ветеранов Великой Отечественной. Повествование будто намеренно мельчает, сбивается на подробности, рассыпанные, как беспомощные детали когда-то целого часового механизма. Механизма часов, которые остановились для этих одногодков 1924 года рождения, когда закончилось их детство. Когда началась война.

Наверно поэтому ни одному человеку не дано вернуться в детство. И ни одному человеку не дано вернуться с войны.

34. Анастасия Панченко, ИФЖиМКК ЮФУ. Ростов-на-Дону

Слово Бойца из Отряда Белинского о Бойцах лейтенантской прозы и остановившийся с трепетом взгляд на Владимире Богомолове

Кровь стала чернилами. Земля – словом. Бумага – человеком среди мёртвых автоматов.

- Боец, снова пишешь? – кричат, посмеиваясь, однополчане.

Трудно понять силу Слова тому, чья рука стала одним с безжалостной пулей, не почувствовать ему, равную мощности нарушающему покой родной земли танку, жажду исполнить духовный долг перед соотечественниками: поведать правду о жизни фронтовой.

Враг, что по природе брат, ибо также человеком рождён, наступает с глазами, полными смерти, но Душу Бойца не сломать, и потому вошла она в историю русской литературы – как крик автора лейтенантской прозы. Не сбежать читающему русскому человеку от неё, настигнет против воли его и падёт перед ним как снаряд, разорвавшись на куски человеческой братской плотью. Из густого дыма вылетят, полные жизни, их голоса и развеются по ветру:

- Не по-мужски – о войне красиво слагать. Наше слово обольёт нежные девичьи щёки горячими слезами, не сильно чувствующие сердца чаще забьются от скорби и тоски. Повести, нами во мраке окопа писанные, честные – это личный путь каждого из нас, проложенный Великой Отечественной Войной. Они выстраданные, усыпанные пеплом, мокрые от наших, брошенных судьбой в ад войны, слёз надежды и душащей её усталости. Вы часто кричите «Герой!» Да о ком увековеченные порохом наши произведения, знаете ли кто на самом деле решал исход войны? Не каждый в отдельности, а каждый как часть единого народа – сила, что называется «вместе». Две руки и две ноги были ничем по сравнению с тысячами рук и ног, что шагали по Родине, изгоняя «право имеющих». Лишь дух воина мог повлиять на ход войны – душа, предано и самоотверженно несущая или отвергающая свой крест.

- Да неужели не порадуете народец хоть одним вашим красивым, идеально выведенным словцом? – с наигранным удивлением выкрикнул тот, кого часто любят нарекать псевдоинтеллигентом.

- Слушайте страшную исповедь, ешьте гадкую искренность. Мы таковы, какими прошли войну, какими она сделала нас – мы открыты сердцем перед Богом, собой и всеми вами. И ни одно слово не сотрём, не изменим, дабы угодить вам! – он, чья жёсткая непоколебимость разбила жалкий крик напыщенности, всегда таким был в памяти людей.

Владимир Богомолов яростно воевал ещё и за самого себя, своё слово, отстаивая свои позиции. Было напрасно вызывать его на Лубянку, а после в Министерство обороны, чтобы он изменил три страницы в романе «В августе 44-го…» – мнение иных, слава и успех были чужды этому человеку – как истинному таланту. Да и могли ли они идти рука об руку с тем, кто победил смерть и не пал духом? Разве можно победить победителя? Вправе ли кто-то даже просто намекать на исправления в рукописях, которые были написаны благодаря каторжному душевному труду и упорной физической борьбе?

Приглядитесь, в его глазах мелькнул блеск детской слезы. Всегда ли он был Бойцом? Владимир родился простым мальчиком, который, возможно, и не хотел ни с кем, никогда какой-либо схватки. В объятых грустью зрачках забегали буквы, выстраивающиеся в ряд под названием Кирилловка – чёрные круги сменились бескрайним, мирным небом малой Родины, шелестом листьев-переговорщиков, пением птиц-разведчиков, запахом свежей травы, омываемой родниковой, ласково прохладной водой. Тихая жизнь шагала с Войтинским с его первого земного дня – 3 июля 1924 года.

Владимир рос хорошим мальчиком. Тёплые улыбки бабушки и дедушки озарили радужки его очей. 10 лет – как 10 чистых детских мгновений – он прожил с ними. С близкими же Войтинский пережил первое боевое крещение – поход в первый класс, что после повторилось шесть раз. Дойдя до конца седьмой школьной тропы, он решил расти далее трудолюбивым помощником. Перед ним открылись разные жизненные роли: счетовод, моряк, помощник моториста, и его мир расширился до деревень Туак, Куру-Узень. После, что совершенно справедливо, он стал руководителем кафедры трудового права в Московском юридическом институте, а в 1934 заслуженным профессором.

Владимир становился как личность, верная Родине и своему народу, готовая к их защите с самого начала войны. В мае 1941 году он добровольцем пошёл в Московский противопожарный полк в Филях, а июле-октябре в полковую школу младших командиров при воздушно-десантной бригаде.

Но всё это перечёркивается всего лишь одним воспоминанием из целой сотни, выжигающих глаза и покрывающих навеки тёмной пылью. Тяжёлое ранение у того, кто родился и рос простым, хорошим, трудолюбивым мальчиком. Оглушение взрывами – мир словно перевернулся, земля давит на человеческое тело со всей своей жестокостью, засыпая его, пасть войны жадно протягивает к нему языки пламени. С трудом поднимаемая голова и взор, вынужденный пасть на ужас наяву: товарищ, с которым вчера говорили о жизни, смеялись, пели обнимающие душу фронтовые песни на родном, любимом языке распорот проклятой рукой войны. Рука парня, что некогда нежно гладила волосы милой сердцу девчонки, собирает разбросанные осколками снаряда органы и кладёт их на нужное, природное место.

Какая жажда жизни и борьбы должна овладевать душой, чтобы человек собирал себя по кускам? Как можно изуродовать человека, его череп, что узнаёшь взводного только по сапогам?

Однако эта сила не сильнее слова «вместе». И именно там, в единстве душ и сердец, как думается мне, можно научиться так смело и отчаянно биться за своё Я, свой внутренний мир, свою жизнь, отображённых на бумаге.

Богомолов был награждён медалями и орденами. Но отчего-то я будто слышу его голос:

«Прочтите написанное мной. Не говорите с улыбкой на устах: «Да, медали, наверное, заслужены, он и правда столько прошёл… Крутой мужик». Зажгите свечу и помолитесь о тех, кто погиб тогда за нас, за всех! Помолитесь о каждом авторе лейтенантской прозы, подарившем вам вместе с болью, страхом, жжением в груди правдивую, честную, искреннюю историю, на которую нельзя закрывать глаза! Помолитесь и услышьте шёпот Души Человека – не повтори ужасы войны!»

33. Сергей Каверзин, бывший кадровый военный, корреспонденто газеты «Ангарская правда». Богучаны, Красноярский край

«Своя война» Виктора Астафьева

Не могу согласиться, что творчество о войне Виктора Петровича Астафьева относится к «лейтенантской прозе». Не был Астафьев ни лейтенантом, ни даже сержантом. Простой солдат, боец, красноармеец. А главное, не было в нем командирско-офицерского духа. И не у каждого он должен быть.

В военной среде, знаю, о чем говорю, сам бывший кадровый военный, занимаемая должность, воинское звание ставит человека в боевой обстановке в разные условия. Была такая 382-я стрелковая дивизия, сформированная в Красноярском крае осенью 1941 года. Участвовала во всех попытках Волховского фронта разорвать блокадное кольцо Ленинграда. В составе войск 2-й Ударной Армии своими остатками выходила из окружения в Мясном Бору. Освобождала Великий Новгород атакой по льду озера Ильмень. Так вот, прочитал в журнале боевых действий 1267-го стрелкового полка этой дивизии о чествовании ветеранов полка после капитуляции Курляндской группировки врага в мае 1945-го. Их оказалось двое (!), прибывших рядовыми при комплектовании: капитан Борщев, начальник военно-технической службы, и старший лейтенант Сафонов, начальник финансового довольствия. Наверное, только не самые «боевые» должности да везение сохранили этим людям жизнь.

На мой взгляд, эта особенная разница в восприятии войны хорошо видна в описании одного и того же события, форсирования Днепра, в «Прокляты и убиты» Астафьева и Бондарева в «Батальоны просят огня». У солдата Шестакова («Прокляты и убиты») все восстает против неподготовленной переправы, возникает тягостное чувство обреченности. Командир батареи Ермаков («Батальоны просят огня») становится свидетелем, как бомбовым ударом уничтожаются на станции разгрузки наши эшелоны с техникой и имуществом дивизии. Немцы ведь тоже не дремали. Офицер понимает, что это осложнит форсирование, которое уже не отложить и не перенести. На широком фронте велика цена заранее согласованных совместных действий.

Очень показателен момент принятия Ермаковым решения направить пять ездовых и старшину батарей на помощь саперам, готовящим паром для переправы под огнем противника и поэтому несущим потери. Командирской волей у этих батарейцев военная судьба круто переменилась. Минуту назад еще была относительная безопасность среди своих товарищей во временных, но все-таки укрытиях. А дальше – ранение, контузия или гибель. Их судьба неизвестна и в надвигающихся событиях о них уже не вспоминают.

«Батальон искал боя, а боя не было. И это было самое страшное, что могло быть на войне». Боевая злость, ответственность за подчиненных, стремление выполнить поставленную задачу – вот чем переполнен комбат Ермаков в бондаревских «Батальонах…»

Отупение от голода, бессонницы, непрерывных обстрелов, внутренний вопль при виде неприбранных, разлагающихся тел убитых и утонувших – эта печать войны на всю жизнь Астафьева. В 1974 году из Вологды он напишет В.Я. Курбатову, литературному критику и литературоведу: «… но там, на плацдарме, осталась половина меня – моей памяти, один глаз, половина веры, половина бездумности, и весь полностью остался мальчик, который долго во мне удобно жил, веселый, глазастый, неунывающий».

И офицеры у Астафьева и Бондарева разные. Капитан Щусь и капитан Ермаков, любимцы авторов. В них они вложили свое представление о воинском долге и чести. Капитан Ермаков открыто говорит командиру дивизии Иверзеву, что не может считать человеком и офицером того, кто не поддержал огнем батальон, дравшийся до последнего патрона. Сам комдив Иверзев считает для себя важным после тяжелого разговора с подчиненным лично поднять необстрелянный батальон в атаку на дзоты. «И оттого, что в трех шагах справа во весь рост двигался Алексеев, оттого, что люди бежали за ними, бежали, не пригибаясь к земле, раскрыв перекошенные криком рты, выставив строчащие автоматы в ту сторону, где вокруг перевернутого трамвая взлетали столбы артиллерийских разрывов, вдруг порывистые слезы радостного отчаяния заклокотали у Иверзева в горле». Командиры армии-победительницы!

Тяжелая сцена разворачивается в штабе полка, где расположились на отдых выжившие после тяжелых боев на плацдарме офицеры. Побывавшие в аду и чудом уцелевшие командир полка, другие командиры промолчали, когда их боевого товарища, капитана Щуся, открыто оскорбил неуважаемый политработник. «Первый ли нам комок грязи в лицо? Отплюемся и станем дальше дело свое исполнять. Это главное». Ни рыцарской пощечиной, ни рабоче-крестьянским кулаком по тыловой морде… Сдержался, затаил и капитан Щусь. И все-таки убил своего обидчика, именно убил, подпоив и ненужного свидетеля, шофера начальника политотдела. «И крепко-накрепко уснул, отрыгнув во сне громко и вроде бы облегченно…»

Писать свою главную книгу о войне Виктор Петрович Астафьев собирался исподволь. Собирался и все не мог приступить. Из писем 1965-1966 годов: «Боюсь перед памятью убитых друзей сделать что-нибудь недостойно, слукавить, а еще памяти своей боюсь. Иной раз так и думаю, что сдохну, разворошив все и заглянув в нутро войны». «Если о ней писать, то только так, как было. Показывать морализированием и романтикой войну … - преступление перед мертвыми и живыми друзьями». «Всякий раз, как писать о войне, я, ровно, перед взаправдашней атакой, робею, набираюсь духу, все выверяю, выверяю, как бы чего не забыть, где бы не соврать, не слукавить, и это ведь все при том же «тик-так», которое стучит каждому из нас». Это уже из письма своему другу критику А.Н. Макарову.

Написать о запасных полках заручился благословением А.Т. Твардовского во время короткой встречи в редакции «Нового мира» и К. М. Симонова, незадолго до его смерти. «Буду завершать мою давнюю работу (речь идет о «Царь-рыбе» и «Последнем поклоне») и расставаться навсегда с темой Сибири и детства и целиком переходить на поле брани. Надо, пока не поздно, написать все же «свою войну». Никто ее за меня не напишет» (апрель 1977 года, Вологда).

Перед нами страшная книга о том, что «На войнах убивают людей! Все остальное не главное и пустяк по сравнению с этим» (письмо А.Н. Макарову, апрель 1967 года). Наверное, это проза людей, вырванных из мирной жизни и чьей-то губительной волей (в который раз на протяжении человеческой истории!) лишаемых главной ценности - жизни.

32. Елена Кулешова, писатель, медиаменеджер, член Союза журналистов России. Москва

Универсальные смыслы Владимира Богомолова

Владимир Богомолов, так уж вышло, был моим другом детства. Мне вообще повезло с друзьями: в маленькой гостевой спальне с балконом, на болотного цвета оттоманке, чудесным образом сохранившей валики с кисточками, мы часто беседовали. Я слушала рассказы Бориса Четверикова, Игоря Каберова, Альберта Цессарского, Николая Х. Спорила с ними, смеялась вслух, в ужасе бросала читать на полуслове. Но «Момент истины» стал книгой, в какой-то мере, ключевой.

Ключ к истине 

Для понимания причины надо рассказать, Зоя и Виктор Сафроновы, родители мамы, оба были армейскими радистами. Они часто рассказывали про свою военную работу. И потому, вместо того, чтобы пропускать вставки-радиограммы, я внимательно их читала, а описание радиоигры было интереснее, чем переживания за мокнущего в засаде Блинова.

Именно тогда я упросила дедушку сделать мне ключ и научить на нём работать. «Та-ти-та, ти-ти, та-та-та» - это был неведомый мне ранее язык радиоволн, одинаково понятный во всех уголках мира. Я ловила приёмником передачи из Канады и Египта, с одиноких морских судов, из крохотных советских деревень, где на чердаке увлечённо отстукивал точки и тире такой же энтузиаст-радиолюбитель. Тогда мне остро хотелось, чтобы вот и я, как Таманцев, Блинов, Алёхин, как безымянные дешифровщики непонятного «московского штаба», стала полезной стране, своему народу. Может быть, совершила бы подвиг... Потом, лет через десять, об этом станет неприлично говорить вслух – на долгие-долгие годы. Но это будет потом. А тогда, в 1985 году, «Момент истины» из названия книги приобрёл для меня личное, буквальное значение.

Три возраста

Книга говорила со мной, ребёнком, простым и понятным языком. Без пафоса и лжи. Меня пугало, как бесстрашно Таманцев вслух костерит Москву, у которой, конечно, двенадцать фронтов, но, - право слово! - шпион же уйдёт… Меня удивляло, что трус может оказаться человеком, долгие годы мучающимся от своей слабости. Семейные узы связывают людей, только чтобы погубить. Боль и мучения врастают в повседневную жизнь и перестают казаться чем-то страшным. Владимир Богомолов брал меня за руку и водил по миру, казалось бы, неподходящему для ребёнка: он показывал мне, где в кустах растут шпринг-мины, взрывающиеся на уровне пояса, объяснял, почему кусок целлофана может проложить след к логову врага. Это был мой учебник: каждое новое слово я искала в словаре. Каждый термин вырастал в науку: «группа цифр» - в криптографию, «органолептика» - в криминологию. Каждая страница была своим, отдельным открытием.

Второй раз «Момент истины» я читала в студенческие годы. В 90-е книги не особенно ценили. Эту, вместе с Анастасом Микояном и «Чекистами», просто оставили у помойки. А я, конечно, не смогла не спасти. Страницы были целы, но видно, что читаны: пятна от чая или кофе, заломы, карандашные пометки… Это была книга со своей личной жизнью и характером, и я уже была со своим характером, и эти характеры схлестнулись. Я скептически поджимала губы, пропускала кажущиеся лишними вставками радиограммы, и искала несоответствия в поведении персонажей. Как могла женщина так забыть себя от любви? Почему так холоден бывший партизан к своему однорукому сынишке? Я, как археолог, вдруг напавший на развалины древнего города, разгадывала предназначения – не позабытых предметов – а неведомых мне тогда движений души и парадоксальных решений.

Признаться честно, тогда Богомолов показался мне немного наивным: неужели он так плохо знал людей, что буквально каждый его персонаж – ошибается, закрывает глаза на очевидное. Простые решения буквально лежали у меня под рукой, и мне казалось, что если б я писала книгу, то она была бы гораздо мудрее. Ведь я уже знаю ответы!

В третий раз в букинистическом отделе Московского дома книги, будучи уже не новгородским журналистом, не псковским редактором, а московским же писателем, нашла томик Богомолова. Не скажу, что случайно – я искала его. Мне казалось, что раньше я упустила что-то, а теперь, когда таманцевы, блиновы, алёхины и «энэф» стали не книжными героями, а доступной на расстояние руки реальностью, - пришло время вернуться к старому другу. Конечно, я читала в этом тридцатилетнем промежутке «Ивана» и «Зосю», и про боль сердца, но именно к той, первой книге, оказались намертво привязаны, приварены, приклёпаны и детские искренние порывы, и будоражащие юношеские открытия секретов душ человеческих.

Без фраеров и ресторанов

Как росла книга, - 23 года из рассказа и повести до романа, - так рос вместе с ней и читатель. И тот момент истины, который казался мне правильным в 12 лет, обычная «верная догадка», превратился в «момент получения от захваченного агента сведений, способствующих поимке всей разыскиваемой группы и полной реализации дела». Не покривлю душой, если скажу, что с этой универсальной меркой, подходила я с тех пор к каждому произведению. И, вне зависимости от писательского ранга автора, славословий рецензентов, объёма продаж и смыслов, которые находили внутри критики, я задавала себе вопрос: «А где здесь момент истины и в чём он состоит?» Если его не было, книга, каким бы сочным языком ни была она написана, как бы кучеряво ни был вывернут сюжет, остаётся для меня пустышкой. Конечно, было бы удивительно, если бы только Владимир Богомолов приложил к этому руку: десятки отличных советских авторов научили меня читать книги не поверх, а вглубь; ценить персонажей, в которых, как и в жизни, сплелись пороки и подвиги; не ждать прямолинейной логики ни в какой момент бытия, потому как бытие – своенравно и переменчиво; работать не за страх, а за совесть – не для себя, для людей.

«Контрразведка – это не загадочные красотки, - говорит старший лейтенант Таманцев, - рестораны, фильмы, джаз и всезнающие фраера, как показывают в фильмах и романах. Военная контрразведка – это огромная, тяжёлая работа… четвертый год – по пятнадцать-восемнадцать часов каждые сутки – от передовой и на всём продолжении оперативных тылов… Огромная солёная работа и кровь… Только з последние месяцы погибли десятки отличных чистильщиков, а вот в ресторане я за всю войну ни разу не был».

Это не просто цитата – это квинтэссенция философии и автора, и его лучшей, как мне видится, книги. И в завершение позволю себе ещё одну цитату, фразу, произнесённую помощником коменданта в тот момент, когда группа чистильщиков наблюдает за улетающей по осенней поре стаей журавлей: «Всё пройдёт, и мы пройдём… но след оставим». И в прибавленному к этой сказанной без какого-либо подтекста древней библейской истине коротеньком хвостике «но след оставим» заключается цель жизни каждого. Для «человека труда», о котором говорил Горький в 1934 году, это, несомненно, польза для других: долгосрочная, несомненная, ощутимая. И это тоже «момент истины», один из сотен, рассеянных по книги и вспыхивающих для читателя путеводными огоньками в тот момент, когда они ему только и нужны.

31. Эльвира Трикоз, филолог, преподаватель. Вологда

Податься ближе к родному пределу…

В 2018 году исследование архивов Василия Ивановича Белова меня привело к Виктору Петровичу Астафьеву. Писатели начали общаться с 1959 года, когда поступили в Литературный институт им. Горького. Белов – на пятилетнее обучение в семинар к поэту-песеннику Льву Ошанину, а Астафьев в шестой набор на Высшие литературные курсы, где учился с поэтом Сергеем Викуловым и прозаиком Петром Проскуриным. И в каком окружении были эти уже взрослые студенты! В одно время вместе с ними на разных курсах учились Евгений Носов, Василий Федоров, Александр Романов, Валентин Сорокин, Ольга Фокина, Николай Рубцов, Леонид Мерзликин. Эти люди создавали тогда литературный процесс, их читала страна.

Сейчас трудно представить в подробностях, какие встречи и разговоры были в общежитских комнатах в 1959-1961 годах, но точно известно, что Астафьев сразу приметил Василия Белова и его товарища-поэта Ивана Лысцова. И очень живо звучат сейчас воспоминания поэта и беловского однокурсника Геннадия Русакова: «Астафьев нашу троицу почему-то отличал, особенно Василия с Иваном; я был городской деревенской жизни не знал. Сам он был постоянно в работе. На наших этажах кипела безалаберная жизнь с вечным поиском трёшки на опохмел, с выяснением отношений… А он работал. К нам выходил всклокоченный, с еще отсутствующим взглядом и постепенно приходил в себя сердцем, утишался от страданий и горестей своих героев… Я долго считал его вологжанином: он действительно лет десять жил в Вологде…».

Однозначно, что общение деревенского парня и фронтовика из Сибири сыграло значительную роль в судьбах будущих классиков. Приехавший после учебы из Москвы Василий Иванович пригласил уже в 1968 году в Вологду Астафьева. И с 1969 по 1980 год писатель-фронтовик вместе с семьей жил на Вологодской земле. За два с лишним десятилетия Пермский край не стал родным для Виктора Петровича, поэтому легко и без сожалений он приехал в компанию к друзьям-писателям – через полгода после смерти известного советского поэта Александра Яшина, основателя «одаренной» Вологодской писательской организации.

Виктор Петрович оказался тогда в окружении своих – хорошо знакомых с Литературного института людей – тридцати-сорокалетних литераторов, находившихся в расцвете творческих и жизненных сил; в кругу известных вологодских литературных критиков – Василия Оботурова и Виктора Гуры; в тесном общении с журналистами областной газеты «Красный Север» и процветавшей тогда газеты «Вологодский комсомолец», широко освещавшей культуру края. Однако он не терял связь с родиной и земляками-красноярцами. В вологодскую деревню Сиблу и городскую квартиру писателя со всех концов приезжали журналисты, критики, актеры, писатели, режиссеры.

Именно в Вологде Виктор Петрович познакомился с Василием Макаровичем Шукшиным. Странно, но с той встречи не сохранилось ни одной фотографии, только воспоминания оператора и близкого друга Шукшина Анатолия Заболоцкий: «Вечером, после поездки, Белов повел Шукшина к Виктору Петровичу Астафьеву, то было их первое личное знакомство (я тоже впервые видел своего земляка). Застолье у Виктора Петровича велось хозяином единолично, изредка возникал Витя Коротаев. Вспоминали Рубцова, но самого его тогда не было в городе. Мне казалось, такие вечера будут всегда. Было приятно проживать, ничего не оставляя в памяти. Но когда через пять лет в этой же комнате я снимал В.П. Астафьева для фильма “Мелочи жизни”, он говорил об этой встрече. Шукшин запомнился Виктору Петровичу молчуном».

Литературный размах и огромный личный опыт писателя и фронтовика сильно выделяли Астафьева в вологодской писательской среде. Критик Василий Оботуров в книге «В буднях. Вологда литературная за 25 лет» писал: «Наиболее плодотворным для В. Астафьева оказалось десятилетие его жизни в Вологде: здесь завершен «Последний поклон», написаны «Пастух и пастушка», «Царь-рыба». Названные произведения встали в ряд заметных явлений современной русской советской литературы».

Виктор Петрович был прекрасным оратором, имел необыкновенный шарм как рассказчик, и его речь всегда несла мощную воздействующую энергию. Он умел очаровать любую аудиторию. Из воспоминаний жены вологодского поэта Александра Романова: «Виктор Петрович очень любил быть в центре внимания. Ему было что рассказать своим младшим товарищам, которые слушали, что называется, «раскрыв рот». Ему это нравилось, особенно, когда появлялись новые слушатели. Тут уж Виктор Петрович так расходился, так остроумно живописал, что иногда, наверное, не замечал, что его младшие товарищи за эти десять лет тоже повзрослели, им тоже было что сказать. Сказать что-то и вставить фразу в монолог Виктора Петровича не удавалось никому...»

В документальной повести Виктора Коротаева «Козырная дама» (о гибели Н.М. Рубцова) таким увидел автор Астафьева: «…был натурой порывистой и разбросанной, мог часами говорить о рыбалке и охоте, прочитанных книгах и встреченных когда-то людях, и этой неудержной словоохотливостью загонял себя до полного изнеможения и хрипоты, так, что в конце разговора валился, обессиленный, на диван, и нужно было какое-то время, чтоб он пришел в чувство и сумел членораздельно попрощаться. В работе тоже не знал меры и пощады…» Колоритная фигура Астафьева восхищала и окрыляла писательскую братию, неслучайно он становился и вдохновителем, и прототипом художественных произведений, и притчей во языцех.

В 2023 году в беседе с журналистом и писателем Ниной Веселовой через тонкий образ я поняла, каким был в те 1970-е художник: «Если по-простому, то представь наши леса, в которых каких только деревьев не растёт, - ёлки и берёзы, осина и ольха, ива и лиственница. Но вот вдруг издалека заметишь один на десятки километров крепкий, высоченный, могучий вековой дуб – и обомрёшь от восторга, и сердце заколотится в предчувствии познания тайны... Так же и Виктор Петрович Астафьев воспринимался… Вот не такой, как все, а коренной, главный, всю суть в себе несущий, способный заменить собою огромное множество безликих и слабых».

В Вологде Виктор Астафьев пережил гибель поэта Николая Рубцова в 1971-м, смерть отца в 1979-м, которого похоронил «в мокрые комки вологодской глины», почувствовав после этого тяжесть на душе и тоску. А за исцелением Виктор Петрович поехал в родную Овсянку, в Красноярский край, где остались из стариков «только две тетки и дядя в Сибири». Писал он в феврале 1980-го товарищу Юрию Сбитневу: «И теперь я уж всерьёз думаю: самому надо успеть податься ближе к родному пределу…. Надо ехать ближе к ним. Одному неуютно и тоскливо жить стало. Раньше спасался от всего работой, сейчас работать не могу, и не я один, вся мне близкая братия ни хрена не пишет…»

Легко писать о Викторе Петровиче: он сам о себе многое рассказал при жизни – в произведениях, письмах, публицистике. Как и хотел. Чтоб другие про него ничего не напридумывали. Приятно думать о том, что земные пути Виктора Петровича в нескольких городах нашей страны хранят астафьевские маршруты, проложенные по житейским и творческим затесям писателя-сибиряка. И в тихой моей Вологде.

30. Алексей Гелейн, литератор. Москва

Почва и судьба

«Четырнадцатого сентября одна тысяча девятьсот сорок четвертого года я убил человека. Немца. Фашиста. На войне. Случилось это на восточном склоне Дуклинского перевала, в Польше».

Польша – почва.

Первая строка «Весёлого солдата» В. Астафьева - той же крепости, что и литая пуля, принесшая смерть. Тут важно все. И как. И когда. И где.

Здесь Польша – не про географию.

Польша – почва переосмысления и осознания.

Здесь убит человек.

«Тянет, обнимает земля человека, в муках и для мук рожденного, мимоходом с земли смахнутого… Толстозадые жуки с зелеными, броневыми, нездешними спинами роют землю, точат камень, лезут в его глубь, скорей, скорей, к крови, к мясу. Потом крестьяне запашут всех, кто пал на этом поле, заборонят и снова посадят картошку и клевер. Картошку ту будут варить и есть с солью, запивать ее сладким, густым от вкусного клевера молоком…»

Становясь почвой, мертвый немец словно излечивает собою истерзанную землю. Но одновременно и притягивает к себе живых.

«Старик (Стефан) рассказывал, как невесело и трудно жилось при немцах… Рыская по хатам, ригам и погребам, (они) забирали вещи и некоторые продукты; год тому назад, оцепив неожиданно деревушку, угнали всех мужчин от семнадцати до пятидесяти пяти лет, а отступая, увели лошадей - нещадно, до единой».

Это уже «Зося» В. Богомолова, написанная в 63-м.

Но боль все та же. И подспудно - ощущение потери земли как потери самости, потери опоры для самоидентификации.

Война заставила – совсем по Шкловскому – обновить восприятие сокровенной сути неразрывной связи человека и почвы. Теперь на первый план вышел библейский, не трансцендентный, а прямой смысл этого единения: прах ты и в прах возвратишься.

Война, напрочь обесценивая человеческую жизнь, одновременно сообщала ей же и бесконечную ценность. Именно поэтому в повести «Зося» начштаба, занимаясь составлением похоронок - рутинным фронтовым делом, за каждой вписанной в листок фамилией видит чью-то судьбу.

Конфликт человека и почвы (в самом широком смысле) вскоре после войны закономерно начала исследовать деревенская проза, у истоков которой – и неслучайно - стояли именно фронтовики: В. Овечкин, А. Яшин, А. Солженицын, В. Астафьев, Ф. Абрамов…

Не менее интересен и феномен польской деревенской литературы. Так повесть Марии Домбровской «На деревне свадьба» (1955) критики посчитали не только удачей автора, но и – тоже неслучайно - актом гражданского мужества. И тут уместно вспомнить книги В. Маха, К. Филиповича, С. Пентака, Ю. Кавальца, В. Мысливского…

Многие исследователи в дальнейшем отмечали схожесть проблематики русских и польских писателей, пишущих о человеке земли.

Но это – позже, после.

А сейчас «весёлый солдат» совершает еще одно открытие: нынешняя беда, она - всехная. Общечеловеческая. И, глядя однажды на опустевшие железнодорожные пути, думает про себя: «Уехали немцы. Домой уехали. Горя на земле убыло…»

Но один немец так и не отпустит его никогда.

«Убитый мною, походил на кого-то из моих близких, и я долго не мог вспомнить – на кого…»

Получилось так, что на восточном склоне Дуклинского перевала «весёлый солдат», выстрелив в человека, словно бы выстрелил еще и в себя.

Польша – судьба.

Польский Октябрь 56-го налетел стремительно.

«Поляки распрямляли спину уже который раз в истории последних двух столетий - очень быстро» (В. Британишский).

Всемирная слава польской школы кинематографа. Трагическая судьба Анджея Бурсы. Книги Збигнева Херберта, Ежи Анджеевского…

А осенью 1967-го на всесоюзный экран вышел фильм М. Богина «Зося», снятый по одноименной повести В. Богомолова. Надо ли говорить, что в исполнителей главных ролей Полу Раксу (Зося) и Юрия Каморного (Михаил, начальник штаба) мгновенно влюбилась вся страна.

Герой Юрия Каморного с книжкой Есенина в руках опрокидывал время:

«...Ах, поля мои, борозды милые,

Хороши вы в печали своей!»

То, что Михаил не из этой жизни, понимали все. И в первую очередь, его самый близкий друг комбат Виктор Байков, старший лейтенант. «Сюсюк!!!» - кричал он гневно своему начштабу, едва завидев в его томик Есенина.

Собственно, со словом связан был в повести один важный эпизод, в картину не вошедший.

Во время «обеда по усиленной раскладке» в доме Зоси Михаил, решившись, наконец, заговорить с девушкой, не понимавшей по-русски, достал из кармана «Краткий русско-польский разговорник»: «Скажите, известно ли вам, где немцы заминировали местность?.. Или: «Можно ли перейти реку вброд?.. Где?.. Могут ли переправиться танки?..»

«Ну к чему мне была в тот час вся эта опросная лабуда?..» - с досадой подумал он.

Тут требовался иной язык - язык любви и жизни, который через Есенина постигал начштаба.

Вдруг Зося «что-то сказала Стефану, и он, улыбаясь, обратился к Михаилу:

- Товарищ молится Богу?

- Нет, почему?..

- Зоська говорит, что товарищ на речке молился…

— Это не молитва... Совсем...

— Это стихи, - услышав и сразу сообразив, пояснил Витька» и огорченно, с укоризной посмотрел на своего друга.

И все же это была молитва. Хотя Михаил пока и не осознавал, что именно стихи соединяли его сейчас с Предвечным.

Неслучайно уже в следующем эпизоде старлей Байков, поэзию не понимавший и не принимавший, начнет упрекать Зосю в том, что она - верующая.

Зося, «с гневом и презрением посмотрев на Витьку, вдруг энергичным движением вытащила из-за пазухи цепочку с католическим крестиком и вывесила его поверх блузки, вскинув голову и с явным вызовом выпятив вперед грудь. В ее лице, осанке и взгляде выразилось при этом столько чувства, столько негодования, гордости и нескрываемого презрения, что Витька подрастерялся…»

Это была Зося. И это была Польша.

Как алмаз, она «блеснула своей чистой гранью» (из стихотворения Ц. Норвида) из пепла войны. Как «блеснул» в первый мирный день и Мачек, тоже ставший синонимом Польши, из знаменитого фильма А. Вайды. («Пепел и алмаз» (1958 г.))

И когда герой Збигнева Цибульского, под слова песни «И тылько маки на Монте-Кассино// Чэрвенейшэ бэндоу, бо з польскей взроснау крви» («И только маки на Монте-Кассино // Краснее будут, ведь из польской вырастут крови») вспоминал своих павших друзей, уже было не понять, о прошлом ли это? О настоящем? О будущем?

Мачек, в темных очках (память о канале), в джинсах (не по времени), получивший в финале картины смертельное ранение, закутывается на миг в белоснежную простыню.

«Побеждающий облечется в белые одежды; и не изглажу имени его из книги жизни…» (От Иоанна, гл. 3, ст. 5)

«Польша была для нас, поколения оттепели, окном в свободу». (В. Британишский)

В. Богомолов в финале повести сообщает нам, что «богоборец» Витька Байков до Берлина дошел. И там погиб.

Начштаба пуля не заденет. Он встретит и Победу, и многие дни после…

Только никогда не встретит Зосю.

«И по сей день меня не покидает ощущение, что в моей жизни и впрямь…не состоялось что-то очень важное, большое и неповторимое...»

Но пуля достанет исполнителя главной роли - Юрия Каморного.

Достанет зло, страшно, бессмысленно.

Говорят, случайностей не бывает.

«И географии примесь // к времени есть судьба». (И. Бродский «Строфы»)

29. Елена Кузьмицкая, кандидат филологических наук, учитель русского языка и литературы ГБОУ школы № 65. Санкт-Петербург

Евангелие от Василя Быкова

Василь Быков – белорусский писатель, прошедший Великую Отечественную войну, видевший трагические события 1941-1945 г.г. собственными глазами и сделавший эти события темой своих произведений, – заставляет нас задуматься не только о прошлом, но и о настоящем. Одной из самых ярких произведений В. Быкова стала повесть «Сотников».

При прочтении «Сотникова», совершенно естественно, все обращают внимание на заглавного героя – человека, оставшегося верным своим принципам, идеалам, воинскому долгу. Сотникова сравнивают с Иисусом Христом, ведь именно Его вспоминает Сотников, когда идет на свою «Голгофу». Хотя Сотников очень странный «Христос» (если делать такое сравнение), это скорее анти-Христос, потому что Сотников никого не спасает, а наоборот, по его вине гибнут люди, да и будучи на кресте (виселице) он не прощает Рыбака, обратившегося к нему со словами «Прости, брат!», и не Сотников вел своего «ученика» Рыбака по дороге (тут вспоминается, что первые апостолы, идущие за Христом, были рыбаками).

Рядом с Сотниковым оказался товарищ по партизанскому отряду, человек, вступивший на путь предательства – Николай Рыбак, который также какой-то неправильный «Иуда».

Над причинами предательства апостола Иуды размышляют богословы до сих пор, но единого мнения нет. Есть версии, что Иуда должен был сделать свое дело, что он позарился на деньги, что он хотел, чтобы Иисус проявил себя как царь Иудейский и т.п. Но кажется, что Быков в образе Рыбака нашел еще одно объяснение. Иуда никого не хотел предавать, он просто хотел жить. Иуда же понимал, что вокруг Христа собираются тучи, и ученикам тоже не поздоровится. Нужно что-то делать. Можно прикинуться временно своим, даже взять деньги – 30 сребреников. А потом уйти тихонечко. Но нельзя все время изворачиваться. Ты оказываешься втянутым в поток событий, а потом принять самостоятельное решение и уйти не можешь.

Рыбак тоже никого не хотел предавать. Он просто не умел проигрывать: а умереть – это значит проиграть. А Рыбак всегда всё делал успешно, удачливо. Он не может потерпеть неудачи, у него всё продумано, всё под контролем, его везде ждет успех. Ему все время везет. Даже на войне, будучи раненым, он смог хорошо устроиться с Зосей и дядькой Ахремом. Здоровье у Рыбака тоже всегда было хорошее. Где надо, крестьянская смекалка всегда помогала. Да и по характеру Николай был очень миролюбивый человек: не любил говорить людям неприятные вещи, избегал разных сложных ситуаций. Вообще не любил размышлять над трудными вопросами: долго думать – не его конек. Часто Рыбаку всё удавалось достаточно легко, интуитивно, на инстинктивном уровне.

В детстве Рыбак даже совершил героический поступок: «спас от беды себя, коня и девчонок». В этом ряду важно, что на первом месте «себя». И мальчик понял, что главное «не растеряться и не струсить». И тогда все будет как надо. В отличие от Сотникова, который вспоминает из детства совсем иную историю – историю о взятом без спроса маузере, когда пришлось солгать, глядя отцу в глаза.

Рыбак, боящийся страданий, просто хотел жить, ведь это естественное чувство любого живого существа. И он придумал замечательный план, как обмануть немцев: он прикинется своим, правда, вместо 30 сребреников на размен даются жизни других людей. Но Рыбак надеется, что ему не придется убивать, он просто рядом постоит, ведь это не предательство. Вот такое банальное, бытовое объяснение, когда всё происходит как-то само собой.

Рыбак, как и Иуда, тоже приходит к раскаянию. Но высокой трагедии не получилось: Рыбак пытается покончить с собой, а ремня-то нет, его забрали при аресте. И приходится выйти из уборной, присоединиться к отряду полицаев, а потом найти объяснение своему поступку: не я виноват – судьба такая.

Этот образ в своей обыденности приобретает зловещее звучание, становясь своего рода предостережением. Как мы готовимся к испытаниям сами и готовим ли к этому наших детей? Можно ли воспитать сильную личность, если она испытывает только состояние успеха? Что будет делать такой человек при столкновении с истинными жизненными трудностями?

Быков пишет, что предателем человек может стать, даже не заметив этого. Война, бесчеловечная, жестокая, открывает в человеке глубины души и духа, демонстрирует истинную сущность человека, когда один показывает силу, другой – слабость.

Ну, а книга все-таки становится своеобразным Евангелием: если понимать Евангелие как «Благую весть», то Быков создает благую весть только не о Богочеловеке, а о Человеке, утверждающем своей смертью свободу духа, потому что «в его власти было уйти из этого мира по совести, со свойственной человеку достоинством».

28. Михаил Гундарин, литератор. Москва

Развязка тех легенд

Какой будет новая «лейтенантская проза»?

А в том, что она появится, и уже скоро, я не сомневаюсь. Кажется, начиная с позапрошлого века во всех русских войнах участвовали в качестве младших офицеров молодые интеллигенты. Воевали – и писали об этих войнах. «Лейтенантской прозе» Великой Отечественной просто повезло: впервые в истории она была обозначена именно как литературное направление. Каким бы неточным ни было определение, каким бы произвольным ни казалось объединение совершенно разных авторов (а оно произвольно всегда), но зерно в этом объединении несомненно было и есть.

Нам предложен взгляд на войну людей, находящихся внутри массы, но способных видеть дальше и осмыслять происходящее глубже окружающих (условно говоря, «солдат»). Так, повторю, было всегда. Кого-то из «литературных лейтенантов» не знает никто, кого-то знает всякий - например, Льва Толстого времен «Севастопольских рассказов». А к тем, кто перечислен в условиях конкурса, конечно, можно добавить и Виктора Некрасова, и Григория Бакланова и много кого еще (думаю, и взгляд Астафьева – рядового в годы войны – это все же ретроспективный взгляд интеллигента, то есть, сюда подходит).

Но есть еще одно, что заставляет сегодня говорить о «лейтенантской прозе» прошлого – и задумываться о военной прозе будущего. Это тот опыт, который был принесен авторами с войны и выражен, преображен ими в тексты книг.

Вспомним слова Вальтера Беньямина о Первой мировой (кстати, из эссе, посвященного нашему Лескову). "Когда закончилась война, люди пришли с фронта онемевшие... Став не богаче, а беднее опытом, доступным пересказу... Прежде никакой опыт не представал столь явной ложью как опыт стратегов в условиях окопной войны, экономический опыт в условиях инфляции, телесный опыт в сражениях с применением тяжелой военной техники, нравственный опыт в поступках сильных мира сего". Наверное, так можно сказать про каждую большую войну. Она – всегда неожиданна. Дополняя известную поговорку, можно заметить, что генералы каждый раз готовятся к прежней войне, а лейтенанты узнают на своей шкуре, какова она, война новая.

Выразителем нового опыта тогда, после Первой мировой - и надолго – конечно, стал Ремарк. Его хватило и на вторую войну. Не случайно наших пишущих лейтенантов обвиняли в «ремарковщине». То есть - в приоритете описания личного травматического опыта над заданными идеологическими рамками.

Обратим внимание: проза Ремарка идеально легла на время зарождения и первого расцвета экзистенциализма как философского учения и интеллектуальной моды, быстро ушедшей в массы. (Что, само собой, не просто совпадение – экзистенциализм ведь был во многом порожден небывалой прежде Первой мировой).

Второй расцвет экзистенциализма пришелся на время после Второй Мировой (и все по той же причине) - и наша лейтенантская проза попала в самое яблочко. Ведь позиция авторов этой прозы "пессимизм с верой в человека" (у кого эта вера сильнее, у кого слабее) – есть декларируемая позиция экзистенциалистов (объединять которые в единое учение возможно ровно с тем же крайне условным основанием, что книги, например, Василя Быкова и Юрия Бондарева). И Быков, и Астафьев, полагаю, не могли бы пройти мимо известного хайдеггеровского суждения о нынешнем времени, как времени «ночи мира: «это скудное, жалкое, убогое время, ибо и становится оно все более скудным и смутным. Стало оно уже настолько оскудевшим, что не может, не в состоянии замечать отсутствия Бога в качестве отсутствия». (Кто не помнит предсмертное письмо автора «Веселого солдата»: «Я ухожу из мира чужого, злобного, порочного»)….

Ну а в вершинных вещах Юрия Бондарева (трилогия «Выбор», «Берег», «Игра») как не увидеть экзистенциальную философию поступка (то есть, отголоски проблематики Бубера, Левинаса и прочих).

Таков был дух того времени, такова была потребность общества.

Сделав шаг в сторону, вспомним еще одну цитата - из великого Слуцкого.

Вниз головой по гулкой мостовой
вслед за собой война меня влачила
и выучила лишь себе самой,
а больше ничему не научила.

Это глубокая, горькая правда. Победа в войне не стала ключом к победе добра над злом, смысла над бессмысленностью. Человечество быстро отошло от ужаса миллионных жертв. Да и навыки, приобретенные в окопах (и профессиональные, и психологические), очень мало пригодились в мирной жизни. А уж с философской точки зрения и подавно – война есть несомненное зло. Только в одном война полезна - она выводит человека один на один с самим собой, ставит ребром «вечные вопросы». Возможно, только перед лицом смерти они и могут быть вообще решены.

Нужен ли был авторам лейтенантской прозы такой жизненный опыт? Судя по их заявлениям, они с радостью от него отказались бы... И ведь книги Василя Быкова - все, Виктора Астафьева, да и Владимира Богомолова - многие ( незаконченный его роман по степени неприятия происходившего в нашей армии вполне сравним с романом Астафьева "Прокляты и убиты") сегодня видятся именно антивоенными. Это относится (хотя выглядит менее очевидным) и к Юрию Бондареву. Такая вот военная-антивоенная проза.

А что сегодня? Мы можем констатировать: изменилось время. Изменилась война. Тем, кто говорит, что перемены коснулись чего-то внешнего, второстепенного, просто напомню слова Беньямина. Новым людям нужен новый опыт изложения увиденного.

Да ведь и экзистенциализм как актуальное направление мысли, как способ осмысления мира, как литературная идеология, наконец - по сути, сегодня мертв. О причинах этого написаны тома. Современный человек к своей экзистенции придти не может, он все больше путается в отражениях и плоскостях (да есть ли она вообще, эта самая глубинная, единственная экзистенция? Может ли быть в принципе?). Множественность социальных и этических вселенных сегодня несомненна. Как и множественность реальностей. Современная война, превращающаяся в кровавый техноаттракцион, а не в единоборство, ситуацию только усугубляет.

Нужна новая проза.

Вероятно, сегодня мы присутствуем как раз при "развязке тех легенд" (снова Слуцкий), которыми была овеяна прежняя «лейтенантская проза». Значит, для адекватного осмысления нового опыта «новая лейтенантская» должна быть совсем другой. И только став другой, по известному парадоксу, она повторит то, что в свое время дала нам всем проза лейтенантов Великой Отечественной - понимание и осмысление, язык для разговора о немыслимом прежде.

27. Евгений Кремчуков, поэт, прозаик, эссеист. Чебоксары

Безвестный бой путейца Cущени

Имя героя повести Василя Быкова «В тумане» навсегда останется неизвестным. Мы знаем его только по фамилии – Сущеня. Осенью сорок второго этот молодой и крепкий деревенский мужик вместе с тремя товарищами-путейцами, у которых был он бригадиром, арестован немцами после того, как их ремонтная бригада организовала железнодорожную диверсию, развинтив рельсовый стык на закруглении полотна перед мостом и немного сдвинув внешний рельс. Десяток вагонов прошедшего вскоре немецкого эшелона улетели под откос. После нескольких дней пыток трое из четверых арестованных рабочих были повешены. Но для Сущени – отказавшегося от предложенного (и по-хорошему, и по-плохому) сотрудничества – дьявольский ум офицера СД доктора Гроссмайера изобретает наказание пострашнее виселицы: его просто отпускают из полиции. И путеец, который мог бы взойти на эшафот героем народного сопротивления, теперь вынужден влачить существование с клеймом предателя. Кажется, даже его жена Анеля втайне сомневается в том, что он не выдавал товарищей. А ещё хуже – его всё равно ждёт смерть, только теперь она будет смертью позорной, и с этим стыдом его жене и маленькому сынишке придётся жить дальше: партизаны, Сущеня это понимает, не поверят ему и не простят измены. Так оно и случается, командир действующего неподалёку отряда отправляет двоих бойцов, Бурова и Войтика, с приказом казнить предателя.

Однако когда покорный судьбе и собственному нравственному императиву, отконвоированный партизанами в лес путеец уже заканчивал рыть себе могилу, началась стрельба – их обнаружили полицаи. Случайность ли это или же умышленная ловушка, часть коварного замысла Гроссмайера? – останется загадкой.

Война у Василя Быкова это не боевые действия, не грохот металла и не дым над полями сражений. Нет, это тягучая, но для многих едва ли не та же обыкновенная жизнь. Кажется, война изменила всё – и почти ничего не изменилось. Тринадцать лет Сущеня трудился на железной дороге, однако когда пришли немцы, оставил работу, чтобы не сотрудничать с чужой властью. Впрочем, вскоре начальник станции Терешков просит Сущеню вернуться: «Надо идти работать, иначе немцы меня расстреляют». И хотя «Сущене очень не хотелось идти при немцах работать на железную дорогу, чуяло сердце: добром та работа не кончится», но он пожалел Терешкова, «неплохого, в общем, человека», с которым они долго служили вместе, вернулся. Вроде как жизнь продолжалась и в оккупации: пусть не в охотку, но трудился Сущеня со своей бригадой, жена Анеля хлопотала по хозяйству, доила корову и готовила еду, рос сынишка, – только не та это была теперь жизнь, что прежде, до войны, стала она будто призрачная, туманная какая-то, лесная, волчья – не людская.

А всё-таки жизнь. И ведь в неприятности, которые неуклонно вели его к трагическому концу, Сущеня оказался «втянут» помимо собственной воли. Он «с самого начала был против затеи» своей бригады. «Бригадир молчал, но в душе он уже чувствовал, что добром это не кончится. Будет беда». Так и вышло, беда пришла, проведя накоротке всех четырёх путейцев от места совершённой ими диверсии: троих – к немецкой виселице, а четвёртого, Сущеню – в сырой осенний лес вместе с партизанами Буровым и Войтиком, отправленными исполнить вынесенный командиром приговор. Теперь в этом бывшем до человека и будущем после него заколдованном лесу они – два палача и жертва, товарищи по несчастью – раз за разом то теряют, то непостижимым образом вновь находят друг друга, в этом последнем в их жизни лесу, где «времени у них было немного, даже совсем не было времени». Здесь каждому из троих суждено встретить свою смерть.

Считается, что очевидный центр тяжести повести «В тумане» – проблема морального выбора: «И жить хочется, и хочется человеком остаться, – слышим мы сквозь восемь десятков лет голос Сущени. – И то, и другое вместе не получается, надо выбирать одно». Но если в довоенной жизни (как, например, в давней истории со снопками, что с проезжавшего мимо их дома соседского возу упали да пропали) ему достаточно было оставаться чистым сердцем – не для других, а для себя, потому лишь, что так «покойнее на душе», – то в тумане войны и его незлобивость, и честность, и вся его простая сердечная чистота неожиданно оказываются в трагической ловушке.

Вот в туманном и тёмном лесу лежат рядом с Сущеней погибшие Буров и Войтик. Что он физически может сделать в эту минуту? Попытаться самостоятельно отыскать партизанский отряд? Но после гибели обоих бойцов, отправленных казнить предателя, при появлении Сущени в отряде его, что бы он ни рассказал, разумеется, сочтут отправленным для внедрения немецким агентом, и он будет незамедлительно расстрелян. Это та же самая смерть в бесчестье. Что ещё? Он может, оставив (наскоро укрыв по совести) тела партизан, вернуться домой к жене и сыну. Однако там его снова ждут подозрения в предательстве и пособничестве, уже с отягчающими обстоятельствами, а значит, за ним придут ещё раз – отомстить за всех павших товарищей. Это не только смерть, но и опять клеймо позора. Значит, выхода в жизнь у него нет. Возможно, есть иллюзия другого выхода, ведь в руках у Сущени наган Бурова, а в барабане нагана семь патронов. И хорошо бы напасть на немцев или на полицаев, хорошо бы ему погибнуть в бою, захватив с собой нескольких врагов – пусть даже одного-двоих, да, больше вряд ли ему удастся. По складу своему он не воин, он работник – ну а много ли кто рождён воином? Зато тогда и жизнь Сущени, и его гибель окажутся не напрасны, тогда он, быть может, очистит память о себе от подозрений в предательстве. Одна беда, страшнее любой смерти: тем самым он должен принести в жертву не только себя – к такому он, безусловно, готов – но и Анелю с Гришуткой. В том, что немцы после его нападения и гибели казнят семью, нет ни малейших сомнений.

Так и что же, там, где кончается жизнь Сущени, – что ему остаётся? Кажется, из этого туманного леса нет для него ни дороги, ни выхода. Но именно здесь вопреки всему он принимает свой последний, отчаянный, безвестный бой – с доктором Гроссмайером. Обездвиженный, казалось бы, в сотканной дьяволом паутине невозможности выбора, Сущеня обнаруживает перед собой выбор экзистенциальный – возможность избрать собственную смерть. Она заключается не столько в том «как», но и – что гораздо важнее! – «с кем». Он хотел бы быть повешенным с товарищами-путейцами, но теперь выбирает смерть с теми, с кем он не был рядом, с кем не был вместе при жизни – с Буровым и Войтиком. В ту минуту, когда он, сидя около павших партизан, направляет наган на себя, они двое, лежащие рядом – и отважный, и (мы знаем) малодушный – становятся его братьями по смерти. Именно так, единственным доступным для него жестом, Сущеня подтверждает, что всегда стоял он на стороне своей земли, народа своего и своей семьи. И для него, загнанного за туманом войны в безысходный, казалось бы, тупик, этот экзистенциальный выбор обнаруживает сохранённую вопреки всему свободу собственной воли. Свободу первую и последнюю, высшую из возможных для человека.

26. Леонид Дубаков, филолог, преподаватель. Ярославль, Шэньчжэнь

Нисхождение

В «Восхождении» Ларисы Шепитько сходятся в экзистенциальной схватке Сотников и Портнов ‒ два советских духовных полюса, отстроивших свои миры в разные стороны от великого земного учения. Кажется, что экранизация проявила в быковском тексте не сразу или не вполне видные слои, и сквозь «Сотникова», через диалог двух в прошлом школьных учителей показался Достоевский. Герои Быкова и Шепитько спорят о той реальности, о том смысле, которые обретаются за земной жизнью. Причём Портнов в этом споре подобен Смердякову ‒ получившему образование и дозвавшемуся и дождавшемуся свою «умную нацию». Себе и другим на голову, на разор и на погибель.

Думается, есть несколько причин, почему Портнов пошёл в полицаи. Он хотел жить. Потому что другой жизни для себя не видел. Ведь жизнь для него покупаема и конечна. В Бога он не верил. И даже раньше против Него агитировал. Возможно, он наполнен завистью ‒ к тем, у кого вера, умная или сердечная, в непонятный ему высший идеал осталась. Ведь для него «выхода-то нет», а для них, и это он чувствует, всё-таки этот выход есть. Также возможно, он наполнен и ненавистью ‒ к соплеменникам («глупой нации») и к Родине (нелюбимой матери, к молоку которой он присосался как змея). Русские в массе своей живут и думают иначе, нежели он, и это его от них отталкивает, отвращает. Портнов поражён гордостью и болен неуверенностью в себе. При этом интересно, как в сцене казни в фильме, его, заискивающе хихикающего перед немецкими офицерами, те просто не пускают в свой круг ‒ как безродного. Отпавшие от своего народа люди не нужны и народу чужому. Разве как инструмент ‒ для пыток.

Портнов ‒ это собрание многих духовных сомнений, искажений, первопричина которых ‒ противорелигиозная пропаганда, вольно и невольно порождающая при как будто бы несуществовании высшего суда соблазнительную мысль о вседозволенности, о безграничном самооправдывании. Гомункулус Смердяков воспитан язвящим кощунником-отцом и соблазнён идеями гордого брата. Плоды их просвещения известны. Гомункулус Портнов воспитан и соблазнён гордым государственным атеизмом, выросшим, как ядовитое растение, на почве атеизма либерального. И плоды этого просвещения также налицо.

Сотников ‒ тоже школьный учитель и тоже выросший в антирелигиозной стране. Но он другой. Почему он другой? Скорее всего потому, что он обладает интуицией продолжения героической жизни ‒ например, через долгую и благодарную память других. Через поступок, совершённый здесь и сейчас, но который будет записан в воздухе Родины навечно. Он не гордится и не завидует, потому что он часть сообщества ‒ большой страны и малого партизанского отряда. Он идёт на смерть трудно, покалеченный, но зато рядом со своими. И идёт до конца.

Сотников и Портнов в книге и фильме, по сути, спорят о Боге, в которого они при этом парадоксально оба не верят. Но Сотников разглядел, почувствовал отблеск высшей реальности за великим земным учением. А Портнов увидел лишь его соблазняющие стороны. И снова вопрос ‒ почему? Конечно, у их сознаний разный опыт. И они просто разные люди по характеру. Но, может быть, дело ещё и в прыжке веры ‒ Сотникова ‒ и, наоборот, в неготовности к нему ‒ Портнова.

«Сотников» и «Восхождение» ‒ это произведения, так или иначе отсылающие к Достоевскому. Но героям быковского текста сложнее, чем, например, Карамазовым. Жить без Бога, чувствуя Его присутствие и ощущая сотворённую одуряющую дыру Его «отсутствия» невыносимо тяжело. А уж идти на смерть ‒ и вовсе так почти невозможно. Сотников и Портнов как герои сартровской «Стены». Неясно, почему нужно выбрать смерть, но выбрать её нужно ‒ в мире абсурда, созданного самим же человеком, что изъял Бога из центра мира. Об этой связи повести с экзистенциализмом говорил и сам Быков.

Анатолий Солоницын своей игрой озвучил в Портнове бесовской смешок. Портновский мелкий бес утратил своё основание, свою суть. Ему нечего ответить на вопрос, кем он был до войны. И, хотя он и говорит, что знает, что такое человек на самом деле, в действительности он как раз не разбирает, кто перед ним. Понимание духа в Портнове утрачено, он видит лишь внешнюю оболочку человека, да и то плохо ‒ принимая кожу за «шкуру». Он может только унижать и уничтожать, выдавливая из себя смех и призывая своего «доброго человека» для пыток. И ужасаться ‒ прежде всех загнав в эту пыточную себя самого.

В результате в финале в книге и в фильме Сотников восходит в свой населённый героическими духами и душами красный рай, ранее оставивший метку на его груди, Портнов же, напротив, нисходит ‒ в свой пустынный белый ад, потому что он уже там, в зимних землях, навсегда замёрз. По-другому можно сказать, что каждый из них сам на основе своего сознания и своего выбора создал свой мир: Сотников совершил прыжок на горячее марсово небо с победно кричащими звёздами, Портнов низошёл в свой пылающий ледяной дом, стоящий посреди ледяного озера.

В завершение. Такие книги, как «Сотников», и такие фильмы, как «Восхождение», очень тяжелы. Прежде всего тем, что, раз уж ты начал их читать или смотреть, ты теперь должен понять их смыслы и расставить для себя все их нравственные акценты. Но Сотников и Портнов ‒ это живые люди, такие же, как каждый из нас. И пока мы не оказались в такой же ситуации и не совершили тот или иной поступок (лучше ‒ правильный), судить их мы не имеем права. Мы не судьи. Быков и сам не судил ‒ ни заплутавшего, запутавшегося на войне Рыбака, ни, кажется, даже Портнова. К тому же, всё имеет последствия: судьба творится нашими мыслями и словами, а потому можно запросто однажды оказаться зимнем лесу и встретить зло, холодно и снисходительно смеющегося тебе в глаза бывшего школьного учителя, утратившего или не обретшего веру и перешедшего на сторону врага, ‒ с оружием в руках, наставленным на тебя.

И хорошо ещё, если не оказаться им.

25. Ольга Девш, литературный критик. Гуково, Ростовская область

Феномен лейтенантской прозы

Не так много ждать до возрождения лейтенантской прозы. Это произойдет как только возвратятся из-за ленты те, кто сможет вернуться. После Великой Отечественной войны понадобилось десятилетие, чтобы последовать за Виктором Некрасовым. Не выйти из его «Окопов Сталинграда», как подмечено критиком Владимиром Лакшиным и утверждено самими писателями, а наконец рассмотреть, осмыслить, постараться обжить окопы военного опыта, не боясь замешкаться и погибнуть или получить ранение. Война не оставляет времени на рефлексию, говоря современным языком. На страх, боль, на подвиг, любовь, на подлость и смерть оставляет — чудовищно много на смерть, — на всё, что вмещает в себе человек и его общество, на войне есть место, а времени на оценки нет. Другое дело отметки. С ними проще и быстрей, особенно таким как Мусенок. И приказы не обсуждаются. Они либо выполняются и люди умирают, либо не выполняются и нет вообще никаких гарантий. В мирной жизни совсем иначе. Но не для пишущих лейтенантов.

Они не вернулись из боя. Лейтенантская проза — это не просто «наша честная военная проза». Лакшин был безусловно прав, но сегодня мы обзавелись определениями, которые идейно-нравственное слово «честная» жестко препарируют, чтобы приблизить к той сути письма фронтовиков, от которой было тошно жить. Лейтенантская проза — это литература травмы прежде всего. Выжившие в войне по умолчанию глубоко травмированные люди. Их психика, их мироощущение, их представление о добре и зле искорежены и разметаны подобно тушам домашних животных на минном поле. Травмоговорение опускает категорию честности, потому что не терпит тавтологии. Но фронтовая травма должна говорить и показывать, в подробностях, со всех сторон. Война на каждой пяди земли, которую захватила, разная. И до ужаса одинаковая. Потому — форма повести. Произведения вернувшегося невозвратным поколения объединяют не только военная тематика и реальный боевой опыт авторов, персонажная сетка, конфликтные узлы и жанр, а импульс. В нем невыносимая какофония войны, которая сливалась из тысяч голосов и кричала в их головах до смерти. Феномен лейтенантской прозы в этом разъедающем душу гуле. Со временем он не затихал, наоборот, как после шока, приходило осознание постигшей трагедии, начиналась беспощадная работа совести — дознаватели и рядом не стояли. В политике партии пошли послабления, победу додумались чтить и отмечать, как и ветеранов. А те, гневаясь на голливудизацию войны, на упрощенные до нужной односторонности модели героев и пафосно-картинных отношений на фронте, довоевывали, перевоевывали, чтобы, повествуя от первого или растворенного в роте, батальоне, дивизии третьего лица, попытаться ответить на неразрешимые вопросы, в которых нет риторичности в привычном мирном смысле, но по горло — нравственно-моральных тупиков. Один из: можно ли было победить меньшими жертвами? Почему не берегли каждого солдата? Кто виноват, что пришлось заплатить жизнями чудовищно непомерную цену? Кто-нибудь ответил за это, кто искупит это?.. «Неужели только великие люди не исчезают вовсе? А от обычных, от таких, как они все, что сидят сейчас в этом лесу…неужели от них от всех ничего не останется?..» — устами девятнадцатилетнего лейтенанта Третьякова вопрошал Григорий Бакланов. Поэтому написали о войне самые пристальные ее очевидцы, непосредственные участники боевых действий. Выжившие седые желторотики. На младших офицерах, взводных и рядовых держался и двигался фронт, оттого образы высшего военноначальства площе и отстраненней кажутся, если сравнивать с лейтенантами и солдатами. Два общества: созданное государством и собранное вокруг человека ним самим. Война обостряет конфликты, катализирует все противоречия, превращая человеческие отношения в реакцию подобную распаду урана — ужасно опасную, но жизненно неотменимую работу. Полковники, командующие дивизией и вообще чины с большими звездочками на погонах порой напоминают Deus ex machina, они, например, приехали с инспекцией и скомандовали двухметровых бойцов кормить двойной порцией и обувь достать подходящую. А не то б сгинули богатыри, даже фрица не увидев вживую. Всё для победы. Однако общество вокруг каждого штрафбатника или солдата из брошенного без поддержки батальона сильно другое, чем сообщала гражданам газета «Правда». Маленький солдат это еще хуже, чем маленький человек. Его смерть лишается статуса отдельной трагедии, вместо этого — корабли списков сражавшихся за родину и сгущенный в генетическом материале плач. Но так у тыловиков и потомков. Пишущие лейтенанты помнили всех в лицо. То, как художественно они обрабатывали тексты, перевязывали сюжеты мотивами да фактами, равными стигматам, достойно называться не просто выдающимся литературным трудом, а психологическим и историческим подвигом. Еще одним. Через годы.

Лейтенантская проза — это и литература doc. Феномен здесь не столько в документальности изображенного времени и пространства — где теперь тот Днепр, что форсировали с неподъемными никогда больше жертвами?.. Где та Европа, которую не бессмертные эллины с индейцами освобождали?.. Где мы, ослепшие почти от светлого будущего?.. — сколько в документальности сопротивления человека войне. Уцелеть, защитить, победить и вернуться — мало. Надо сохранить человечность, сберечь совесть, не потерять душу, не повредиться рассудком. Продолжить воевать в воспоминаниях и кошмарах. Или погибнуть на поле боя, в учебном лагере, в санитарном поезде... Похороны могут отличаться, а суть одна. «Алексей встал лицом к приближающемуся танку, затем не спеша вынул рюминский пистолет и зачем-то положил его на край окопа у своего правого локтя. Наклоняясь за бутылкой, он увидел испачканные глиной голенища сапог и колени и сперва почистил их, а потом уже выпрямился…» (Воробьев К. // Новый Мир. 1963. № 2. С. 46–76.)

…В литературе двадцать первого века всё снова повторится. Но с поправкой на реалии. Трубка — пятнадцать, прицел — сто двадцать. Батарея, огонь! Бац, бац — и мимо.

24. Дарья Леднева, выпускница аспирантуры, методист кафедры новейшей русской литературы Литературного института имени А. М. Горького. Москва.

Планида

Эхом доносятся скорбные, глухие голоса. Безымянные и раздавленные колесом истории, они умирали сотнями, тысячами на Войне, после Войны, их не считали, их забывали. Но канувшие в небытие тени восстают и обретают плоть. Виктор Петрович Астафьев прошёл Войну простым рядовым и теперь говорит за тысячи безмолвных.

Сложная, тяжёлая жизнь проходит в его письмах. Сначала борьба молодого писателя с редакциями, которые нещадно режут рукописи, держат годами текст и травят душу обещаниями. Но всё же Астафьев сильнее, и вот он уже тот, кому молодые писатели присылают пробы пера, он может дать рекомендацию и помочь с публикацией. А для читателей становится другом, духовником, проводником. Ему пишут в минуту отчаяния. Природа человека такова, что нестерпимо, до слёз, в мире одиночества, войн и насилия хочется ощутить хоть на секунду счастье духовного родства, встретить того, кто утешит. Сейчас можно анонимно поделиться проблемами в Интернете и найти поддержку в комментариях, а тогда кому и куда было писать?

«Я сказал, что в древности люди ходили за советом к мудрецам», пишет Виктор Петрович. Вот и к нему, как к мудрецу, обращаются люди. Исповедуется Наташа из Климовска, которая давно поняла всю пошлость жизни с её фатальной невозможностью понимания и родства. Она хочет покончить с собой, но ещё потерпит, после письма ей немного легче. Пишет женщина, у которой последняя стадия рака. Пишет потерявшая в Войну брата сестра, она надеется, что Виктор Астафьев знал его. Пишут солдаты.

Пишут и противники. Правда у каждого своя.

В письмах Астафьева видно, как зарождался, рос и креп замысел книги о Войне. Страшной книги. Это не проза офицера или журналиста. Это душа солдата, рядового, замёрзшего, голодного, уставшего, которого в восемнадцать лет бросили на самый опасный участок. Туда, где почти никто не выжил, но он выжил, ибо судьба его уже наметила путь.

«Прокляты и убиты» — солдатская правда, правда простой пешки, пушечного мяса.

Человеческие потери невозможно сосчитать. Читатель пишет, как проезжал мимо поля, где белели белые пятна, а когда он приблизился, оказалось, это черепа незахороненных солдат. Захоронены ли они сейчас, десятилетия спустя, или так и лежат на бескрайнем русском поле?

Я прочла роман «Прокляты и убиты», когда училась на Высших Литературных Курсах, и поначалу была обескуражена мрачной, даже антипатриотической стороной книги. Обличение ошибок командования, критика советской действительности, устройства армии. Не было никакой красоты и романтики подвига, патриотического подъёма, только запах мочи, мухи и беспощадная бессмысленность происходящего.

Расстреляли братьев Снегиревых, которые по наивности сбегали домой за провизией. С точки зрения командира это дезертирство. Но ведь с человеческой точки зрения это просто наивные дети, которые не видели в жизни зла. Откуда им было знать? И вот их расстреляли. Жестоко? Да. Но что делать командиру? Всех жалеть и всем сочувствовать — а человек ведь склонен привыкать к хорошему — как потом изнеженные дети будут воевать?

В том-то и ужас Войны, что сочувствию нет места.

Получается, на Войне необходимо пожертвовать сотней, тысячей, миллионом жизней, чтобы выжило государство и миллионы других. Потому что не государство для человека, а человек для государства. Только объединившись для общей цели, отрешившись от личного и индивидуального, можно победить.

Исчезновение человека — страшно.

Жизнь мордует человека, уменьшает его ценность в масштабах мировой истории. Литература всегда внимательна к конкретному человеку, униженному, раздавленному, избитому. Потому и написаны «Прокляты и убиты», чтобы в раздробленной пешке, лежащей на обочине, вдали от Парада, увидеть живого человека с изломанной судьбой. И цель у Астафьева простая и святая: «о войне обязательно надо писать, чтобы показать: вот она какая, вот чего вы хотите», чтобы пробудить в людях животный ужас и никогда не допустить повторения этой резни.

Войну нельзя романтизировать. Война жестокая, тупая, братоубийственная, грязная, голодная, вшивая, она другой быть и не может. Когда-то на Валааме я узнала, что туда ссылали инвалидов войны, самоваров, солдат, оставшихся без рук и ног. И это награда человеку за его подвиг? На их увечья тяжело смотреть, и об этих людях пробовали забыть. Вместо того, чтобы носить их на руках. Да, приятно смотреть на красивое, но закаляет душу и воспитывает страдание.

Не только на Войне человек звереет, в другое время — тоже. Подлость, но и способность сопротивляться ей, видимо, заложены в двойственной природе человека. Без тьмы нет света. Но, увы, человек часто поддаётся внутренней мерзости и гнили и по доброй воле совершает подлости, без смысла, без цели, просто так.

Затесь «Две подружки в хлебах заблудились» рассказывает о женском лагере, и надзирателями там мужчины.

«Веселей забавы у них не было, как, попользовавшись женщиной, для полного уж сраму, затолкать в нее что-либо: огурец, рыбину, желательно ерша иль окуня. Зое забили бутылку, и она в ей раздавилась. Я уж в холодном сарае ее нашла — валяется в куче замученных мерзлых женщин и в промежности у нее красный ле-од комками…»

Затеси — зарубки на древе жизни, плач и песня. О подвиге народа и цене этого подвига. О низости, подлости человеческой. О падении души, но и о её возвышении. Только вступив в борьбу с собственной тьмой и победив, человек возвышается.

Да, один человек не построит новый прекрасный мир. Но каждый отвечает за себя. Перед своей совестью и своим Богом.

С годами нарастает отчаяние. Старость. Писать тяжелее. Астафьев жалуется на проблемы со здоровьем, на усталость. Угнетает его и нравственный распад общества.

Но ведь, если во тьме было что-то хорошее, стало быть, надежда для человечества ещё есть?

Война подарила дружбу. «С поля боя, рискуя своей жизнью, выносят бойца только настоящие, преданные друзья». И Война же воспитала совесть. В затеси герой и другой солдат едят из одного котелка “суп” с единственной макарониной. Герой думает, что товарищ по котелку обязательно обманет, съест побольше, всё ждёт от него подлости. Но ошибается! «Я не забыл случайного напарника по котелку и не забыл на ходу мне преподанного урока, может, самого справедливого, самого нравственного из всех уроков, какие преподала мне жизнь».

Человек должен бороться с собой, чтобы каждый день становиться человеком. Бороться с искушением, со слабостью, с малодушием. И признавать ошибки. Может, тому помогает тепло воспоминаний о детстве, о счастье.

«Бабушка, бабушка! Не проходит дня, чтобы я тебя не вспомянул. Какого же свойства твоя-то сила была? Спи спокойно, моя родная. Со мной все в порядке. Я еще радуюсь цветам, всему светлому и красивому, что есть вокруг и пребудет до моей кончины».

Пройдя Чёртову Яму, Плацдарм, потеряв друзей, насмотревшись ужаса и насилия, он радуется. Жива душа. Человек победил.

23. Игорь Фунт, писатель. Вятка

Лекция

«Горбачёвская Перестройка — это что-то вроде самолёта, поднявшегося в воздух и не знающего, имеется ли в пункте назначения аэродром для посадки». Ю.Бондарев

«Отчего это перед боем небо бешено голубое?..» Ю.Друнина

«Мы пьём напропалую
одну, за ней вторую,
пятую, десятую,
горькую десантную». Б. Окуджава

*

Аудитория быстро наполнилась студентами. Прозвенел звонок. За кафедру встал высокий сухощавый преподаватель — Паустовский.

— На чём мы остановились, товарищи? — спросил он.

— На Бунине, — тут же ответил серьёзный молодой человек в лейтенантской форме.

— Бунин, Бунин… — учитель вышел из-за кафедры и медленно продефилировал по залу. Глядя на прищурившегося от солнца лейтенанта и вспоминая, верно, себя в его возрасте — «москвич по рождению и украинец по душе» — в киевскую историко-филологическую бытность: студиозусом, как обожал приговаривать Лесков.

Да, к Бунину у Паустовского было особенное отношение и много вопросов, но не суть…

*

Имеется печальная статистика опальных 1941–45 гг.: из ста вчерашних семнадцатилетних школяров, нырнувших в жестокое горнило войны, выживали трое. Трое пацанов из ста. Трое… Из ста.

В.Астафьев, В.Бушин, Ю.Бондарев, В.Богомолов, В.Быков: одногодки, коим несомненно повезло: пОжили, слава Богу. Которым в нынешнем 2024-м исполняется(лось) по сто: «Ах, что-то мне не верится, что я не пал в бою. / А может быть, подстреленный, давно живу в Раю?..» — спрашивает их однолеток — Булат. Ставший впоследствии символом «гитарно»-оттепельных 1950–1960-х.

А ещё одна их ровесница — поэт Юлия Друнина, — пройдя жуткую бойню, голод и холод, не смогла прорваться через шлагбаум веков конца столетия, разрушивший любимое государство: «Не вернуться мне в ту страну… <…> Потому что за мной встаёт / тех убитых мальчишек взвод». — Не выдержав натиска беспринципности, самовольно покинув сей мир в 91-м.

*

Поздней, сидя на блестящих мАстерских семинарах бывшего военкора Паустовского в литинституте, слушая его чудное видение словесных построений, его отточенную страсть к правильным фразеологическим нюансам, мл. лейтенант Бондарев, наслаждаясь тишиной, прищурив глаз, думал: «А было ли на самом деле то, через что он, девятнадцатилетний, прошёл? Сержантский Сталинград… Ранение… Опять фронт. Опять ранение…» [Лейтенанта получит после войны.] — Слишком громоздок, до неприятия, был тот разительный контраст: меж окопной грязной «вшивой» жизнью, ожогами стужи, «пороховой вонью» — и солнечным, бунинским великолепием тихих, уютных вузовских аудиторий. Где на переменках постоянно сталкивался и уважительно здоровался со слепым, но шустрым пареньком-погодком, тоже бывшим воякой-летёхой — ныне начинающим поэтом — Эдиком Асадовым… Любившим травить весёлые байки за жизнь и виртуозно обращавшимся со старенькой трофейной пишмашинкой «Мерседес». Юра частенько его видел спорящим со статным кавказцем, как потом выяснил — аварцем, — по имени Расул с соседнего курса. Так же — стихотворных мастей-пристрастий.

Под успокаивающий, — но надёжно-уверенный — голос Константина Георгиевича вспоминал…

*

Замоскворецкое детство — с книгой Горького под подушкой и не забывшимися флюидами вечной радости. И каким разительно «иным», «чужим» в плане инвектив затем показался ему Чехов: как-то проще Горького, что ли. Одномоментно сложней и… жизненней, что ли.

Да, Стивенсон, Дюма, Жюль Верн — само собой. Но — Чехов это… другое. Нечто мощное. Родное. До дрожи в коленках близкое. Плавно перетекшее постепенно в океаническую дрожь… бунинских волн. Лёгких. Светлых. В тонкую акварель намёков, предутреннее марево недосказанностей. Шуршание женских тайн. Связывающих флёр Серебряного века с веком новым, советским. Тревожным. Наполнявшим веки тяжестью. А кулаки — сталью.

Через десять лет недовольно ворчал о своём негласном народном назначении провозвестником «лейтенантской прозы» — вслед выходу «Батальонов…». Сетуя: типа уж, дескать, тогда и генеральскую прозу «включайте» — и полковничью-ефрейторскую… Медсестринскую.

Хотя и был руган за «чеховство» — сиречь человечность, перегиб в лирические дали, ползание по душе. Это в момент, когда свистят бомбы над головой!! — неистовствовали «правдорубы». Как в своё время самого Чехова критиковали за шеллингианство-буффонаду и за ставшие потом непререкаемой классикой чеховские «снетки»: якобы «ненужные» в большом искусстве мелочёвку с бытовухой.

Лекция подходит к концу. Но память не отпускает…

Память вновь бросает его на «кипящий» Днепр. Через форсаж Днепра — на Киев, Житомир. Польша. Чехословакия… «Нежели ужас сей никогда не прекратится?» — спрашивал он тогда себя по ночам. В беспокойных снах. И сам себе отвечал: «Кончится. Обязательно кончится».

Победа! Дембель по очередному ранению. В голове уже зреет что-то неведомое. Могутное. Яркое. Друг на друга наслаиваются мнемонические понятия Любви, Ненависти, Свободы, Дружбы… — Должные вскоре ровными рядами встать в строй и выплеснуться на бумаге. Миниатюрами, романами, рассказами. Сценариями.

Будет долгая напряжённая писательско-общественная жизнь. Будут переводы его текстов на более чем семьдесят языков. Выставка в «Ленинке» на 80-летний юбилей не сможет(!) вместить всех имеющихся в библиотеке бондаревских книг. Весь, абсолютно весь мир познакомится с шедевральными фильмами, снятыми по его произведениям-сценариям.

Будет громадное количество наград, званий, выигранных премий. Его привечают президенты. К нему бесконечной вереницей идут люди: ученики-писатели, коллеги-поэты, студенты-режиссёры.

А пока…

«Юрий Васильевич, уважаемый, звонок давно прозвенел. Вы свободны», — завкафедрой улыбался, глядя на глубоко ушедшего в себя серьёзного молодого парня. Паустовский прекрасно лицезрел у перспективного автора большое светлое творческое завтра — в огромной и счастливой, и мирной стране: Союзе Советских Социалистических Республик.

Ведь в знаменательном 1945-м — о плохом тогда вообще никто не думал. Все чаяния и мысли — лишь о Победе, которая «нас не обошла, / да крепко обожгла. / Мы на поминках водку пьём, / да ни один не пьян», — всё пел и пел свою грустную песню Окуджава в честь тех великих дней.

И дай-то бог, чтобы лейтмотив той бондаревской, и не только, лейтенантской, окопной, «кровавой» — какой угодно! прозы — вспыхнул и не потух в наши дни. Предвестником скорых весенних белых журавлей. Расчерчивающих в бескрайнем майском небе торсионный МИГовский ландшафт. Шрифт — уставших от войн добрых, отзывчивых, и главное: ничего и никого не забывших — служивых людей. Солдат Победы. Наших.

22. Евгений Татарников, пенсионер. Ижевск

«Тихая вологодчина когда-то приютила сибирского писателя»

(эссе к 100-летию «настойчивого правдолюбца» - Виктора Астафьева)

Предисловие

Больше всего Виктор Петрович Астафьев не любил пафосных речей и статей, писал он просто, по-сибирски колоритно, у него был свой кладезь слов русского языка. А его письма – это отдельная книга, где есть и юмор, и драма. Ну, вот сами посудите, Виктор Астафьев пишет из Вологды игарскому однокласснику: «Я тоже бросил курить и тоже стал пузат и толст. Курить заставил меня бросить сердечный приступ, который случился после празднования дня рождения – первого мая праздник, второго в больницу…Летом двину в село родное на месячишко, ждёт меня дядя рыбачить – вот с ним и к тебе по морю прикатим…Будем ехать, песни петь и рыбачить, а ты выйдешь на бережок и скажешь: «Что же вы, … такие, так долго едете? Уж самогонка вся прокисла!»…».

Незадолго до своего юбилея Виктор Астафьев писал в 1973 году Николаю Волокитину: «…пишу выступление к 50 годам, и страшное моё ощущение и отношение к этому – по длине жизни чувствую, что мне лет полтораста, и в то же время кажется: не заметил, как всё это было. Видимо, самый длинный отрезок времени – это юность, а она бывает раз …».

«Так уж случилось, что вся его жизнь… раннее сиротство, детский дом в забытой Богом Игарке, ФЗУ, фронт, передовая, госпиталя, послевоенная разруха… Как бы мог пройти через эти жернова одинокий мальчишка, искалеченный войной? Как — не будь к нему сочувствия со стороны? Вот в этой сыновней благодарности народу и надо видеть истоки его писательского дарования. Там же, среди людей, кончал он и свои университеты, набирался ума-разума...Веселый он человек! Любой зал, любую аудиторию заставит смеяться. Но приглядитесь повнимательнее к нему. Смех для него — лишь с годами выработанная зашита. Ещё детдомовцем понял, что хуже ему придётся, если не научится смеяться над собой, над своими неудачами и бедами», – так сказал его друг Евгений Носов в Вологде, когда праздновали 50-летие Астафьева. Сейчас будут праздновать 100 – летие уже без него.

«Литературные истоки творчества Виктора Астафьева»

Первые пробы пера Виктора начались ещё в школе заполярной Игарки и первым раскрыл его писательский талант преподаватель литературы Игнатий Рождественский. После каникул школьники писали сочинение «Как я провёл лето». Пятиклассник Витя написал о том, как пошёл в лес, побежал за глухарём, заблудился, но всё же на четвёртые сутки вышел из тайги. Сочинение назвал «Жив». Дочь Игнатия Рождественского, Лидия, писала: «Папа любил своего Витьку какой-то ему одному ведомой любовью к ученику, оправдавшему его надежды. И как бы высоко ни поднимался на своём литературном поприще, никогда не забывал того, кто указал ему эту дорогу». «Когда в 1953 году в Перми вышла первая книжка моих рассказов, я поставил первый в жизни автограф человеку, который привил мне уважительность к слову, пробудил жажду творчества», – писал В.П. Астафьева

«И надумал я покинуть Урал…»

В июне 1968 года состоялся агитационно-пропагандистский рейс на пароходе от Вологды до Великого Устюга писательской бригады, посвященный подготовке к 100-летнему юбилею В. И. Ленина. В нём участвовал и Астафьев в хорошей компании – Федора Абрамова, Василия Белова, Евгения Носова и это было большой для него отрадой. Позже Астафьев в дневнике напишет: «…Что-то после поездки к Вам тошно мне тесно на этом индустриальном Урале…». В конце 1968 года Астафьев извещал Белова: «Решил я приехать к Вам, попробовать жить в исконной России. Как ты на это дело смотришь? Дадут ли мне квартиру в Вологде?». Квартирный вопрос был решён, и Астафьев переехал в Вологду.

«Приезд Виктора Астафьева в исконно русский город»

Тяга к переезду у Астафьева была велика. «Жить на Урале больше не могу и не хочу - если уж за 25 лет он не стал мне родным, дальше уж ждать нечего», – писал он Василию Белову. Несмотря на поздний февральский вечер на перроне было много людей, среди них выделялась группа вологодских литераторов, пришедших встречать нового коллегу. Поэт Николай Рубцов был трезв и сильно взволнован и старался произвести приятное впечатление на жену Астафьева, которая сама подошла к нему, хотя видела его впервые. На Рубцове было тёмное ношеное пальто, шапка пирогом, пёстренький шарф, на ногах - стоптанные валенки, а на руках были варежки-самовязки. Он представился: «Рубцов» и сняв свои варежки, сразу же стал предлагать их в подарок. Марья Семеновна, взяв его под руку, повели к машине и скоро оказались в квартире–хрущевке, где обмыли и встречу, и новоселье, сидя в основном на газетах, расстеленных на полу. Мария Семёновна вспоминала: «На столе – вино, закуски, шаньги!.. Скоро заговорили все разом, смеялись, читали стихи. Николай Рубцов почти весь вечер играл на гармошке. Пил он мало, а пел много!». Это была обычная «двушка» в пятиэтажке, которую им дали временно, Николай Рубцов часто бывал в гостях, так как жил по - соседству. Дочь учится в пединституте, сын служит в армии, а «старуха моя мне помогает и суп да кашу варит. Так вот и живём…». Про Вологду в начале 90-х годов Астафьев писал следующее: «Почти одиннадцать лет я прожил в Вологде… и она показалась мне тихим белым раем. Магазины ломились от продуктов и товаров, выпускалось вологодское масло в деревянных бочоночках, в озерах и реках водилось много рыбы. Здесь создалась и долго жила по законам братства писательская организация, взрастившая не одного выдающегося писателя».

В Вологде Астафьев впервые соприкоснулся с театром и кинематографией. В 1978 году был снят фильм под названием «Сюда не залетали чайки» (по мотивам его повести «Перевал»). В 1979-м на «Ленфильме» вышел фильм- драма «Таёжная повесть» (по мотивам его рассказа «Сон о белых горах» из его романа «Царь-рыбы»). Своим первым крупным успехом обязан Астафьеву Вологодский детский театр. В конце 1979 года в Вологде состоялось большое событие — премьера спектакля «Прости меня» в постановке режиссёра В.П. Баронова. Астафьев предоставил театру право первой постановки пьесы и сам участвовал в репетициях. В 1980 году этот спектакль был отмечен Государственной премией РСФСР.

Пребывание Астафьева на вологодской земле было противоречивым. В марте 1980 года он напишет совсем откровенные строки в письме другу: «В Вологде у меня нет никакого общения. Пока мог водку пить, собутыльничать было с кем. А вот уже не могу, да и неинтересно стало, не веселит и водка, и нету собеседника по душе, а трепаться просто так я уж лучше буду со своей Марьей, она в писательских делах собеседник толковый и подвижный…». Его жена, Марья Семёновна, долго сопротивлялась, не хотела уезжать из Вологды, но в 1980 году они уехали в Красноярск.

Эпилог

Из завещания Виктора Астафьева: «Пожалуйста, не топчитесь на наших могилах и как можно реже беспокойте нас. Если читателям и почитателям захочется устраивать поминки, не пейте много вина и не говорите громких речей, а лучше молитесь... Желаю всем вам лучшей доли, ради этого жил, работал и страдал. Храни вас всех Господь!»

21. Алина Панютчева, студентка Педагогического института Белгородского государственного национального исследовательского университета. Старый Оскол, Белгородская область

«Кругом люди!»

Мрачная пелена, опустившаяся в 1941 году под первые враждебные выстрелы, содрогнула родные земли. Расстеленная тяжелым и голодным ковром тьма, казалось, не давала никакой веры ни в завтрашний день, ни в человеческое в людях. Каждый кто, так или иначе, пришел на фронт, находился в поисках своей правды, отвечая на те вопросы, которыми задавалось их сердце в период Великой Отечественной войны.

Владимир Богомолов, ставший на литературное поприще в 1958 году, прошел долгий военный путь от курсанта до лейтенанта. За эти годы невозможно было не встретиться с общественной жестокостью: хладнокровные расправы и расстрелы, надругательства над соотечественниками, зверское и бесчувственное сожжение памятников истории и жилых домов. Страшнее всего вернуться домой с глазами, наполненными глубокой и неописуемой печалью, со слабым телом и колеблющимся духом и пройтись по знакомым улицам с тяжелым осознанием, что проживавших здесь друзей и соседей уже нет на этом свете. «До боли клешнит сердце: я вижу мысленно всю Россию, где в каждой второй или третьей семье кто-нибудь не вернулся», – писал Владимир Осипович в сочинении «Сердца моего боль». Случайно увиденное после войны знакомое лицо напомнит ему о погибшем приятеле, а горячие слезы чужой матери нагонят угнетающую тоску и «ощущение какой-то неловкости и виноватости», что он вернулся, «а Петька погиб». Тем самым, взявшись за перо после пережитых испытаний, Владимир Богомолов, подобно двум старичкам из его рассказа «Кладбище под Белостоком», в своих произведениях «молится» за упокой души неизвестных ему «гв. сержантов Чиновых», как будто явственным шепотом говоря: «...Дай ему вечный покой, господи...»

Человеческое бездушие как главный порок военных лет не могло не волновать писателя. Вспоминая трагичную историю Ивана в одноименной повести Владимира Богомолова, трудно игнорировать пугающие строки о жестокости захватчиков, за эшелонами которых с обмороженными пальцами наблюдал подросток, и предательский поступок полицая Ефима Титкова, поймавшего юного соотечественника, сдавшего немцам и получившего вознаграждение в сто марок с распиской… Столько в бездушных глазах стоила жизнь смелого русского школьника.

Можно ли осмелиться доверять людям, видеть и чувствовать красоту этого мира после того, что пережил писатель, что камнем лежало на его груди? Тяжело ответить. Но доверие к доброму сердцу человека все же в силах остаться даже после пройденной мировой скорби. Не зря богомоловская героиня рассказа, проехавшая всю Россию на электричке без денег и билета под покровительством случайных людей, воскликнет: «Кругом люди!» И в ее убедительной реплике будет «столько веры в человека и оптимизма» что всем станет «как-то лучше, светлее...»

20. Артём Попов, журналист, прозаик. Северодвинск, Архангельская область

Вечный «Сотников»

У меня в памяти до сих свежи самые первые впечатления от фильма «Восхождение» по повести Василя Быкова «Сотников», хотя тогда я был безусым подростком. Показывали фильм по центральному телевидению, и мы смотрели его всей семьей, как было у нас заведено. В конце картины я хотел выбежать из комнаты…. Это было страшно. Что-то перевернулось во мне, открылось новое, каким может быть человек и каким не должен… За этот фильм я стал старше.

А потом я прочитал книгу о Ларисе Шепитько, гениальном режиссёре с трагической судьбой, и снова был ошеломлён – уже тем, как снимался фильм, какое потом сопротивление встретила картина у чиновников. Повесть для сценария была переработана, режиссёр вносила в него правку. В создании фильма принимал участие и Василь Быков. Фильм по большому счёту стал философской притчей. В главном герое Лариса Шепитько хотела увидеть образ Иисуса Христа. Молодой неизвестный тогда актёр Борис Плотников с огромными глазами, тонкими чертами в самом деле напоминал лик Спасителя с икон. А вот внешность Владимира Гостюхина в начале не совпадала с представлениями Ларисы Шепитько об этом герое. Сейчас мы не представляем других актёров в этих ролях.

Фильм снимался в сорокаградусные морозы. По воспоминаниям Бориса Плотникова, мороз и снежная целина были обязательными условиями, которые выдвинул сам Василь Быков. Этот холод передавался зрителям. Кажется, о фильме, каждом кадре написано так много, что уже добавить нечего, кроме собственных впечатлений.

В этом году Василю Быкову – сто лет. Наш Северодвинский театр драмы обратился к этой повести. Надо отдать должное смелости главного режиссёра театра Анастаса Кичика, взявшегося за сложный, но богатый материал.

Я должен был, просто обязан посмотреть этот спектакль. Не скрою, боялся разочароваться в театральной постановке. Ведь у театра (любого, тем более провинциального) меньше технических возможностей, не говоря об актёрской работе. Насторожил и жанр неопритчи в афише. Неопритча характеризуется простотой и чёткостью композиции, аскетичностью, минимумом деталей, реалистическими обстоятельствами. Герой неопритчи – один человек.

Подходит ли этот жанр к постановке Северодвинского драмтеатра? Вопрос спорный.

В начале спектакля настроенность на чёрно-белый фильм «Восхождение» не покидала: белый снег под ногами, чёрные дома на заднике сцены.

Исполнители главных ролей сыграли правдоподобно, переиначивая Станиславского, скажу: верю! Они были убедительны, никого не копировали, каждому удалось что-то привнесли в эту роль. Интеллигентным, сокровенным был Сотников в исполнении Павла Митякина, грубоватое, прямолинейное выпячивалось в Рыбаке Владимира Кулакова.

Сложным оказался образ следователя Портнова. Каким он должен быть? В повести Василя Быкова он не предстаёт объёмной фигурой, писатель словно оставил простор для интерпретаций другим актёрам. Но как сложно конкурировать с Анатолием Солоницыным, сыгравшим в «Восхождении»! У северодвинского актёра Павла Варенцова Портнов – слепок немецких следователей из многих советских фильмов про Великую Отечественную. Может, в этой обобщённости заключается достоинство? Вот и причёска соответствующая, лакированная. Этакий маленький Гитлер!

Безусловно, покорил монолог Анны Венгерович в роли Баси. Думается, что монолог мог стать самостоятельным произведением – рассказом.

Говорят, детали делают прозу прозой. Наверное, это применимо и к театральной постановке. Когда кровью сплевывает Сотников – это не перебор, это целесообразный приём. Мне иногда казалось, что постановка Анастаса Кичика приближается к художественному фильму.

Поразила современная музыка – электронная с роковыми вставками. Долго она крутилась в голове после спектакля…

Необязательно показывать пытки нацистов. Достаточно яркого рисунка, спроецированного на занавес. Вот раскалённая металлическая звезда приближается к Сотникову, а на самом деле – будто надвигается на каждого зрителя, сидящего в зале. Страшно! Я принимаю эти современные приёмы. И если фильм Шепитько для меня чёрно-белый по форме, то главный цвет постановки Северодвинского театра – красный. Цвет не Красной армии, а крови и сильнейших чувств.

Единственное, что я бы изменил: сцену повешения закрыл не чёрным полотнищем, а белым. Может быть, традиционно – да, но ведь все они мученики и должны попасть в рай.

Финальная сцена спектакля: Рыбак, шатаясь, идёт к петле, увеличенной тенью. Но это лишь наваждение…

Образы Сотникова и Рыбака – архетипичные, вечные. Верность и предательство, честь и бесчестие, совесть и подлость – можно долго продолжать этот ряд. Повесть Василя Быкова «Сотников», написанная ровно 55 лет, сегодня снова актуальна. Война – это всегда заострение как лучших человеческих качеств, так и бесчеловечного, инстинктивного, звериного. Нельзя идти на компромисс и оправдывать преступление ни при каких условностях. Напоминание об истинных ценностях разве может быть лишним? Это и есть задача театра, кино, литературы.

Доктор филологических наук, профессор, театральный критик из Архангельска Андрей Петров инсценировку Северодвинского театра сравнивает с повестью:

«У Василя Быкова имя заглавного героя остается неизвестным для читателей, его фамилия становится символом стойкости, мужества, героизма, своеобразным мерилом, точкой отсчета. Однако автор инсценировки и режиссёр спектакля в Северодвинском театре Анастас Кичик опирался не только на литературный первоисточник, но и на сценарий знаменитого фильма Ларисы Шепитько «Восхождение», снятого по мотивам повести «Сотников», поэтому в спектакле появляется пронзительный финальный монолог героя, в котором он не без честолюбия называет себя полностью по имени, отчеству и фамилии, не желая оставаться в памяти людей безликим Ивановым».

Но сколько таких тихих, неизвестных подвигов самопожертвования было совершено в Великую Отечественную?

Вообще, замечательно, что главный режиссер Северодвинского театра – приверженец классики. Не подменил материал повести Василя Быкова, передал её нравственную и философскую идею, не ослабил нерв.

Самый главный показатель, удался спектакль или нет, – это реакция зрителей. Сидевшая позади меня молодая женщина шмыгала носом – она плакала! Когда на поклон выходили актёры, один из них, сыгравший эпизодическую роль полицая, смахивал со лба пот. Выложился! Все выложились…

19. Игорь Сухих, критик, литературовед, доктор филологических наук, профессор СПбГУ. Санкт-Петербург

Две войны Виктора Астафьева

«Пастух и пастушка» contra «Прокляты и убиты»

Он опоздал. Первая военная проза Виктора Астафьева, повесть «Пастух и пастушка» (1971) появилась уже после того, как столкнулись в невидимом сражении дивизии генеральской прозы («Живые и мертвые» К. Симонова, 1959) и батальоны и роты альтернативной прозы лейтенантской («Южнее главного удара» Г. Бакланова, 1957; «Батальоны просят огня» Ю. Бондарева, 1957; «Журавлиный крик» В. Быкова, 1959). В других, ранних, повестях («Звездопад», 1960; «Где-то гремит война»,1967) Астафьев писал не войну, а эхо войны.

Через два десятилетия, писатель, как он утверждал, начал свою главную книгу. Датировка романа «Прокляты и убиты»: книга первая «Чёртова яма» (1990 - 1992), книга вторая «Плацдарм» (1992 - 1994). Предполагаемая третья книга не была написана. Ее фрагменты были опубликованы отдельно, в виде повестей «Так хочется жить» (1995) и «Весёлый солдат» (1998).

Практически все авторы военной темы проделали показательную эволюцию. Но путь К. Симонова от трилогии о Серпилине к дневникам «Разные дни войны» (1975) и запискам о Сталине (1979) или Ю. Бондарева от ранних повестей к сценарию «Освобождения» (1969—1972) кажется более естественным и плавным, чем астафьевское переосмысление/перелом (заметим, что он писал и публиковал роман уже после СССР, в новой России).

Кажется, эти две войны писали разные люди.

Подзаголовок «любимого детища» (авторское определение) «Пастух и пастушка» - современная пастораль. Астафьев вспоминал, что удивительным импульсом этой работы стало чтение «Манон Леско» аббата Прево. История всепоглощающей трагической любви кавалера де Грие к непостоянной главной героине превратилась у Астафьева в ночное обреченное свидание романтического лейтенантика Бориса Костяева с деревенской Манон («Мы рождены друг для друга, как писалось в старинных романах», – не сразу отозвалась Люся…») - на фоне страшных боев, смертей солдат, генерала, врагов-немцев, похорон двух стариков – тех самых заглавных пастуха и пастушки – и последующих ранения и смерти героя (не от раны, а от жизненной усталости) в санитарном поезде.

Важными для «пасторали» были и романтический эпиграф из Теофиля Готье и композиционное кольцо: героиня, уже седая женщина» находит и приходит к забытой степной могиле, пирамидке-столбику («И мрамор лейтенантов - / Фанерный монумент - / Венчанье тех талантов, /Развязка тех легенд». Борис Слуцкий), чтобы произнести, промолвить: «— Спи! Я пойду. Но я вернусь к тебе. Скоро. Совсем скоро мы будем вместе... Там уж никто не в силах разлучить нас»

К этому пасторальному финалу добавляется повторяющая фраза, переходящая от героини к автору: «- Почему ты лежишь один, посреди России? – Остался один посреди России». В ней легко увидеть вариацию одного из самых известных созданий военной лирики, «Его зарыли в шар земной…» Сергея Орлова.

Герой «Пастуха и пастушки» вроде бы забыт, но на самом деле, вспомянут, оплакан и понят.

Роман Астафьева полемизирует с этой картиной и мыслью, начиная с общего заглавия «Прокляты <<Богом> и <бессмысленно> убиты», заглавия первой части («Чертова яма»), грозных евангельских эпиграфов Матфея и Павла («Если же друг друга угрызаете и съедаете, берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом») и даже первой же картины-заставки.

«Поезд мерзло хрустнул, сжался, взвизгнул и, как бы изнемогши в долгом непрерывном беге, скрипя, постреливая, начал распускаться всем тяжелым железом. Под колесами щелкала мерзлая галька, на рельсы оседала белая пыль, на всем железе и на вагонах, до самых окон, налип серый, зябкий бус, и весь поезд, словно бы из запредельных далей прибывший, съежился от усталости и стужи.

Вокруг поезда, спереди и сзади, тоже зябко. Недвижным туманом окутано было пространство, в котором остановился поезд. Небо и земля едва угадывались. Их смешало и соединило стылым мороком. На всем, на всем, что было и не было вокруг, царило беспросветное отчуждение, неземная пустынность, в которой царапалась слабеющей лапой, источившимся когтем неведомая, дух испускающая тварь, да резко пронзало оцепенелую мглу краткими щелчками и старческим хрустом, похожим на остатный чахоточный кашель, переходящий в чуть слышный шелест отлетающей души».

Поезд появляется и в сцене ухода из жизни героя «Пастуха и пастушки». Но какие это разные составы!

«Очнулся он от прохлады.

Шла весенняя гроза. Толчками, свободно дышала грудь, будто из нее выдувало золу, сделалось сквозно и совсем свободно внутри.

Весенняя гроза гналась за поездом, жала молний втыкались в крыши вагонов, пузыристый дождь омывал стекла. Впереди по-ребячьи бесшабашно кричал паровоз, в пристанционных скверах, мелькавших мимо, беззвучно кричали грачи, скворцы шевелили клювами.

Сердце лейтенанта, встрепенувшееся от грозы, успокаивалось вместе с нею и вместе с уходящими вдаль громами билось тише и реже, тише и реже. Поезд оторвался от рельсов и плыл к горизонту, в нарождающийся за краем земли тихий, мягкий мрак.

Не желая останавливаться, сердце еще ударилось сильно раз-другой в исчахлую, жестяную грудь и выкатилось из нее, булькнуло в бездонном омуте за окном вагона».

Символика «Пастуха и пастушки» вырастает из точно увиденной, пронизанной чувством и светом картины.

Романный поезд натужно навязчиво, символичен. Притчевый характер повествования задан заглавием и эпиграфами и первыми строчками романаю Изобразительная наглядность и точность сведена здесь почти к нулю. Как бы ни были подробны описания военных ужасов и смертей в астафьевском романе, они нанизаны на скелет заданной абстрактной идеи.

Алесь Адамович когда-то предлагал создавать, делать сверхлитературу. Но в попытках подняться, воспарить к этим высотам, сверх- забывает о том, что она должна быть/остаться литературой. Всякое мнение/размышление/суждение должно быть описано, изображено.

«Но ведь надо же что-нибудь описывать? - говорил Воланд, - если вы исчерпали этого прокуратора, ну, начните изображать хотя бы этого Алоизия».

Обычный, прежний, первый Астафьев – прежде всего i>описыватель. По художественной пластике, изобразительности ему не было равных, пожалуй, не только среди соратников-деревенщиков, но, вообще, среди современников. Не случайно его главные вещи, как бы они жанрово не обозначались (повесть в рассказах «Последний поклон», повествование в рассказах «Царь-рыба», тетради «Затесей»), в сущности хроники: подробное, заинтересованное, живописное изображение, состоящее из фрагментов- эпизодов.

«Прокляты и убиты» - первая серьезная попытка Астафьева написать именно роман (раннюю вещь «Тают снега» он сам называл «прозаическим грехом творческой молодости», «Печальный детектив», тоже, скорее, повесть, а не роман). Причем, роман идеологический, а не психологический или бытовой. Что-то вроде толстовского «Воскресения» или даже «Что делать?»

Но природа писательского дара или своеобразие сложившейся за десятилетия астафьевской поэтики противоречат этой установке. Дело даже не в обилии натуралистических сцен (в чем, прежде всего, упрекали Астафьева критики), и густых проклятиях от лица разных персонажей коммунистам и советам («- Скажу я те, капитаха, одному тебе токо и скажу: нет ничего на свете подлее советского комиссара!»). Композиционно книга построена так, что для иллюстрации заранее заданной идеи достаточно было бы трех-четырех эпизодов (опять-таки рассказов!), а не семисот с лишним страниц.

Эволюция Астафьева напоминает мне о кинорежиссере Алексее Германе. Его ранние фильмы («Проверка на дорогах» 1971; «Мой друг Иван Лапшин», 1984) поражали по видимости объективным тщательным воспроизведением быта, колоритными деталями, фактурой разных эпох (хотя она была скрупулезно сконструированной художественной версией). Позднее он зачем-то решил сделаться не свидетелем, а судьей, философом и пророком. И позднее его кино («Хрусталев, машину!», 1998; «Трудно быть Богом», 2013) превратилось в мучительный перечень однородных эпизодов-иллюстраций (порой замечательных), нанизанных на скелет заранее определенной концепции.

В послесловии к роману Астафьев утверждал: «это “моя правда, моя и ничья больше “». И там же дважды повторил: «Всю правду о войне, да и о жизни нашей, знает только Бог».

Но это значит, что «Пастух и пастушка», как и ценимый Астафьевым, хотя и с оговорками, «Василий Теркин» («даже Великий поэт современности, как и все мы, ненаученный мыслить масштабно, всечеловечески, обречен, как и вся современная литература в большинстве своем произрастать в своем огороде, для своих потребителей») были другой правдой. «Прокляты и убиты» есть астафьевская правда о войне при взгляде из девяностых. Но это не вернувшийся с войны израненный «веселый солдат» и не сочинявший военную пастораль писатель начала семидесятых.

Кстати, приведенный выше вариант – один из ранних. Астафьев не раз возвращается к повести, расширяет описание, добавляет детали, одновременно договаривая то, что ясно описано в образе. В редакции 1974 года фраза о поезде чуть правится и оканчивается совсем очевидным: «И поезд оторвался от земли, от рельсов, тоже уходил, нет, плыл за край плоской земли в тихий мрак. Борис понял вдруг – в небытие».

В редакции 1989 года (она вошла и в итоговое собрание сочинений) происходит возвращение к первоначальному описанию (оно, действительно точнее и «пасторальнее»), но зато дописываются две страницы, где забытый, брошенный на полустанке в товарном вагоне труп уже «пахнул» (привет Достоевскому!), к вагону приходят воющие голодные волки, начальник полустанка, «матерясь, кляня войну, покойника и злодеев», вместе со сторожем везет на тележке «начавший разлагаться труп» и сбрасывает его в неглубокую яму (не могилу!), причем пьяница-сторож снимает с покойника белье. (В прежней версии «мужчины стянули фуражки и скорбно помолчали над могилой фронтовика».)

Можете сами решить, как соотносится с этим описанием идущий после многоточия прежний финал («Остался один – посреди России»). Страницы, предваряющие, видимо уже задуманных «Проклятых и убитых», кажется, разрушают «современную пастораль». Это разные книги.

После смерти писателя близкие нашли короткую недатированную записку.

«От Виктора Петровича Астафьева.
Жене. Детям. Внукам.
Прочесть после моей смерти.
Эпитафия
Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно.
Ухожу из мира чужого, злобного, порочного.
Мне нечего сказать вам на прощанье.
Виктор Астафьев»

«Прокляты и убиты» написаны не /только/ о войне, а об этом злом, порочном, падшем мире.

Но развернутое письмо близким (9 марта 1989 г., задолго до ухода) оканчивалось иначе.

«Как мне хотелось, чтоб все люди нашей Земли жили бы по совести, под вечным солнцем, и свет любви и согласия никогда для них не угасал!

Благодарю вас за то, что жил среди вас и с вами и многих любил. Эту любовь и уношу с собою, а Вам оставляю свою любовь.

Ваш соотечественник и брат Виктор Петрович Астафьев».

Две войны, две книги, две правды, два завещания.

18. Александр Большев, доктор филологических наук. Санкт-Петербург

Квинтэссенция «прозы лейтенантов»

Если речь заходит о батальной литературе, практически всегда возникает вопрос о степени достоверности изображения войны, однако применительно к быковской повести «Мертвым не больно» разговор на эту тему представляется не вполне уместным. Очевидно, что Василь Быков не слишком задумывался об исторической объективности, работа над произведением стала для писателя-фронтовика прежде всего родом автотерапии – он буквально выплеснул на страницы художественного текста переполнявшую его невыносимую боль. Мысль о том, что книги являются вместилищами боли, вложена в уста главного героя повести, инвалида войны Леонида Василевича: «Особенный интерес вызывают ночью книжные витрины. Целые роты самых различных изданий. Когда-то я очень любил рассматривать их именно ночью. Ночью они выглядят совсем иначе, чем днем. Книги в них в это время как умные люди из жизни. Каждая в себе. В каждой – сплав эмоций, свидетельство эпох, концентрация разума. И, наверное, ни в одной – того, что так болит во мне. Они глухи к моим болям, так как каждая полна своих. В них – то, что переболело и ушло вместе с уходом многих поколений».

Леонид Василевич больше двадцати лет не может освободиться от тяжелого военного невроза. В середине шестидесятых, в день Победы он бродит по малознакомому большому городу, погруженный в болезненные воспоминания о страшной ночи под Кировоградом, когда летом 1944 года внезапно появившаяся в советском тылу немецкая танковая бригада устроила жуткое побоище. В том ночном бою Василевич потерял лучшего друга Юрку, сам был изранен, в беспомощном состоянии взят в плен немцами и даже расстрелян, но каким-то чудом выжил. Последующие два десятилетия герой мучается от физических увечий, но в еще большей степени его терзает посттравматическое стрессовое расстройство, принимающее форму репереживаний-флешбэков, ночных кошмаров и невероятной тревожности: «Я бреду как лунатик. Начинает болеть голова. Всегда, когда разнервничаюсь, у меня болит голова. В карманах, к сожалению, никакой таблетки. Видно, надо бы где-то поискать пристанища. Но я почти ничего не замечаю. В растревоженной памяти будто весенним паводком начинают размываться напластования лет и событий. Отчетливо встающие образы воскрешают давнишнее и навеки памятное. Я уже знаю, что от него не отделаться. Его не залить водкой, не забыть в бесшабашном разгуле. Оно всегда в сердце, потому что оно – это я». Периодически Василевич – то ли девятнадцатилетний младший лейтенант в адском пламени ночного сражения, то ли сорокалетний инвалид с жалкой сорокарублевой зарплатой – безуспешно пытается проснуться: «Кажется, не сон ли это?». Самой главной своей болью Василевич считает смерть Юрки, в которой винит себя: «Эх, Юрка, Юрка! Ты – самая большая моя боль в жизни. Ты – незаживающая моя рана. Другие уже все зарубцевались, а ты кровоточишь и болишь, видно, потому, что ты – рана в сердце. Совесть моя подрублена твоей смертью, от которой я не могу оправиться долгие годы».

Невротичная мысль Василевича то улетает в военное прошлое, то возвращается к реалиям настоящего, где ему встретился (а точнее, померещился) демонический особист капитан Сахно, сыгравший роковую роль в событиях той страшной ночи. Поначалу Сахно кажется обыкновенным функционером тоталитарного режима – офицером НКВД, который одержим служебным рвением, в силу чего стремится неукоснительно выполнять соответствующие предписания и инструкции. Так, сперва он всячески мешает Василевичу донести до командования важнейшую информацию о немецких танках в нашем тылу, убежденный, что это лишь слухи, способные вызвать панику; когда же начинается вражеская атака, пытается во что бы то ни стало не допустить сдачи советских солдат и офицеров в плен: «Немцам живыми я вас не оставлю». Однако по ходу развертывания сюжета фигура капитана НКВД становится все более инфернальной и явно перерастает рамки «диссидентского» нарратива. В финальной части повести перед читателем предстает монструозный манипулятор и садист, абсолютно равнодушный к советской идеологии, которой якобы ревностно служит (не случайно сам он в результате спокойно сдается в плен немцам), но жаждущий безграничной личной власти над окружающими, вплоть до возможности распоряжаться их жизнями – точнее же говоря, собственноручно убивать людей или отправлять на верную смерть.

Носителем сходной ментальности оказывается и Горбатюк, по ошибке принятый Василевичем за Сахно. Этот герой жаждет доминирования над окружающими даже в самых банальных бытовых ситуациях (он закатил грандиозный скандал в ресторане в ответ на невинную просьбу сидящих за соседним столом студентов закрыть окно) и с яростной тоской вспоминает военные времена, когда статус прокурора позволял ему безнаказанно «ломать» людей: «Твое счастье. Я опоздал! А то бы я сломал тебе хребет! Не таким ломал. Жалко, мало! Не всем. Остались…».

Измученный длящейся на протяжении двух десятков лет физической и душевной болью Василевич напряженно размышляет о «непрекращающейся схватке добра со злом». Лейтмотив аффективных внутренних монологов героя – мысль о царящих в мире хаосе и несправедливости: «Огромная, яростная, небывалая на земле война. В ней сам дьявол с Богом самым хитроумным способом все перепутали. Ни одна закономерность тут не является правилом». Особенно удручает Василевича, что злодеи, виновные в бесчисленных страданиях и смертях, так часто уходят от справедливого возмездия: «На счету истории все увеличивается число невинных, неотмщенных жертв. Где же виновники?!» И когда Василевич бьет по лицу Горбатюка-Сахно, он, сознавая, что мир от этого не станет гармоничнее и справедливее, все же испытывает огромное облегчение.

Может показаться, что в сюжетно-смысловом плане повесть «Мертвым не больно», написанная в середине шестидесятых, не слишком отличается от появившихся ранее произведений «прозы лейтенантов» – таких, как «Батальоны просят огня» Юрия Бондарева (1957), «Пядь земли» Григория Бакланова (1959), «Крик» Константина Воробьева (1962) или «Третья ракета» того же Быкова (1962). Во всех этих повестях ключевую роль играет изображение трагического локального боя, в котором фатально гибнут лучшие и из которого главный герой, «мальчик-лейтенант», выходит уже совсем другим человеком. В каждом из названных произведений обнаруживается образ аморального карьериста, виновного в бессмысленной гибели людей – и нередко главный герой получает возможность так или иначе свести с ним счеты: например, бросив в лицо обвинение или выстрелив из ракетницы. Однако знакомая по прежним текстам ситуация противоборства добра и зла доведена в «Мертвым не больно» до максимальной остроты и предельно универсализирована, поэтому быковская повесть воспринимается сегодня как своего рода квинтэссенция «прозы лейтенантов».

17. Евгений Асноревский, писатель. Гродно, Беларусь

Личный Быков

В 2000-х тысячных годах автор этих строк, благодаря шапочному знакомству с Ириной Михайловной, вдовой Василя Владимировича Быкова, имел возможность заглянуть в минскую квартиру писателя. Не особо примечательный, брежневский дом, в центральной части Минска был, как выяснилось, последним местом проживания знаменитого создателя «Альпийской баллады». Нужно было пройти по коридору, чтобы оказаться рядом с комнатой, оформленной как классический писательский кабинет. Большие полки с многочисленными книгами, массивный стол, а главное – особая игра приглушённого солнечного света, заливавшего собой всё помещение, создавали почти магическую атмосферу, которую автор отчётливо помнит и теперь, хотя в год визита к музе и соратнице Быкова был ещё совсем юн. Переступить порог кабинета, этой святая святых Быковского дома, автор, однако, не решился, а вскоре чрезвычайно приветливая Ирина Михайловна позвала на кухню пить чай.

При любом соприкосновении с творчеством Быкова, мне вспоминаются детали визита в его квартиру, как что-то волнующее и затрагивающее особые струны души.

Однако даже не зная биографию писателя-фронтовика и не имея возможности прикоснуться к его родным местам, читатели чувствуют острый психологизм быковских рассказов и повестей, который делает переживания от знакомства с ними необыкновенно личными.

Спрятанная за обличием суровых солдат – героев Быкова, сложная и масштабная картина их внутреннего мира, транслируемая читателю, является одной из характернейших черт быковской прозы и фундаментом творческого метода, благодаря которому писатель выдвинулся в число ведущих советских литераторов.

Лишённые всякой вычурности, строгие тексты, постепенно, без резких скачков, погружают во внутренний мир персонажей.

Таким, постепенно раскрываемым героем, является, к примеру, Сотников, проходящий путь от усталого солдата, одолеваемого болезнью, до героя, входящего на символическую голгофу ради ближнего – своего сослуживца Рыбака, который становится предателем и, на первый взгляд, совершенно не заслуживает спасения. Негативную характеристику, в последние минуты своей жизни, даёт Рыбаку и сам Сотников, однако тут же обрывает подобные мысли, запрещая себе судить товарища, не вынесшего испытаний. Жертва ради несовершенного человека, придаёт истории о Сотникове явственный библейской оттенок, и показывает вершину становления героя, который приходит к моральному апофеозу, через путь сомнений и трудно разрешимых коллизий.

Финал повести «Сотников» - один из лучших в творчестве Быкова примеров мастерского создания моральных дилемм, решение которых раскрывает психологию персонажей.

Нет сомнений, что это весьма примечательный элемент быковской прозы. Имеет место тонкая и продуманная работа писателя с внутренним миром героев: он раскрывается не посредством театральных эффектов и аттракциона динамичных сцен, а благодаря глубоко личному авторскому диалогу с читателем. Быкову нет нужды впечатлять размахом повествования, его интересует исследование морального преображение человека в тяжёлых, нередко невыносимых условиях. В таких обстоятельствах находятся герои рассказа «Адна Ноч», где ради выживания вчерашние враги вынуждены объединить усилия.

Союз людей разных культур, находящихся в смертельной опасности, показан и в «Альпийской балладе», одном из самых известных произведений белорусского писателя. Здесь же, как и в повести «Сотников», герой приходит к жертве самого ценного – собственной жизни, ради спасения случайно встреченной девушки, с которой его связали внезапно нахлынувшие, романтические чувства.

Налаживание своеобразной беседы писателя и его читателей, через сдержанную лексику и спокойную манеру изложения, усиливает эффект психологического погружения в души героев и помогает неспешно вникнуть в наиболее характерные особенности мировосприятия персонажей. Не удивительно поэтому, что герои Быкова по-настоящему привлекают читателей, перенося их в хоровод личных переживаний и глубоких раздумий.

Быков, любящий спокойно развёртывать вселенную своей прозы, и сам был сдержанным человеком - это явственно чувствуется во время чтения его автобиографической книги «Долгая дорога домой». Здесь уместно говорить об этом, ведь при установлении связи с личностью писателя его творческие приёмы ощущаются как особенно органичные и естественные, идущие от внутренних убеждений воевавшего на страшной войне солдата. Поэтому и литературные зарисовки Быкова легко воспринимаются как отчасти автобиографические, а герои-фронтовики кажутся, в, некотором роде, альтер эго своего создателя. Благодаря знанию биографии писателя личная, «дневниковая» составляющая книг Быкова становится ещё более заметной и производит большее впечатление на читателя.

Из всего вышеизложенного нетрудно сделать вывод, что погружение в мир быковских героев - совершенно необыкновенный, внутренний опыт для многих читателей. Чтобы ещё раз доказать это утверждение стоит вновь вернуться к истории быковских мест в его родной стране.

В 2020 году, на упомянутый ранее дом Быкова в Минске, была установлена памятная доска. Однако места, связанные с жизнью и творчеством выдающегося писателя, есть не только в белорусской столице. Долгие годы Быков жил в городе Гродно. Здесь, на старинной улице Великой Троицкой, стоит дом, в котором квартировал Быков. Согласно исследованиям специалистов, тут писатель написал повесть «Сотников» и многие другие свои знаменитые произведения. Неподалёку от дома Быкова прячется небольшой, художественно оформленный, дворик, где все желающие могут увидеть довольно крупную живописную работу. Местный художник изобразил на стене скромного человека с книгой, и, хотя имя тут не указанно, в этом живописном прохожем не сложно узнать Быкова, который, кстати, и сам любил рисовать. В городе Гродно пока нет официального памятника писателю, но люди помнят о славном земляке, держат его образ в душе, и, видимо, поэтому находят для Быкова место в своём творчестве. Быть может, именно в этом личном измерении, несколько парадоксальным образом, заключён секрет универсального значения произведений Василя Быкова.

16. Никита Тимофеев, кандидат филологических наук. Москва

Две правды

(Человек на войне в повести В. В. Быкова «В тумане» и в романе Ф. Н. Горенштейна «Место»)

Произведения Ф. Н. Горенштейна (1932 – 2002), писателя, как мне представляется, и поныне недооценённого, пришли к российскому читателю с опозданием – только в начале 1990-х годов. В 1980 году Горенштейн уехал за границу; за долгий период жизни в СССР ему удалось официально опубликовать один-единственный рассказ. Остальные сочинения писателя не пропускала в печать цензура.

Казалось бы, что общего может быть у Горенштейна, автора, мало писавшего о войне, и у Василя Быкова, посвятившего войне, по сути, всё творчество? Однако, пусть и неочевидная, связь есть. Речь пойдёт о военных эпизодах в сложном, многофигурном романе Горенштейна «Место» (1972, 1976) и о повести В. Быкова «В тумане» (1986).

В романе «Место» меня будет интересовать не главный герой, Цвибышев, от лица которого ведётся повествование, а второстепенный персонаж по имени Христофор Висовин. Замечу, однако, что, на мой взгляд, Горенштейн «подарил» Цвибышеву как повествователю немало сокровенных философских и психологических размышлений.

Изложу вкратце историю Висовина. Он, ленинградец, потомственный пролетарий, после обучения в диверсионной школе попал на фронт, став членом диверсионно-десантного отряда. Зимой 1942 года очередная операция отряда обернулась неудачей. Возвращаясь с невыполненного задания, члены группы случайно набрели на крестьянский дом, хозяин которого уже готов был дать им пищу и кров, однако внезапно объявились немцы. Членам группы удалось спрятаться в холодном сарае, но на сильном морозе им было долго не продержаться, а во дворе немцы выставили часовых. Тогда командир решил, что нужно выйти и вступить в бой. Висовин воспротивился решению командира – и потому, что, выдав себя, они обрекали на расправу семью хозяина, и потому, что «глупая смерть от пули нисколько не лучше глупой смерти от мороза». В итоге все, кроме Висовина, выбежали и были расстреляны, Висовину же повезло: вскоре в село вступил партизанский отряд, спасший его. Однако из числа группы ещё оставался жив один человек, и он перед смертью оклеветал Висовина, назвав его трусом и предателем. Это обвинение, а также тенденциозная статья, написанная по горячим следам известным журналистом, обернулись для Висовина тяжёлыми последствиями.

Анализируя поведение Висовина и поведение очернившего его своей статьёй журналиста, повествователь говорит, что Висовин жил по личной «правде-совести», противоположной массовой «правде-долгу», которой руководствовался журналист. Именно привычка Висовина действовать согласно личным убеждениям шла вперекор законам войны, требующим повиновения долгу, «представляющему собой всё-таки вымысел, пусть часто и необходимый»: «Из-за этой веры в правду-совесть не пошёл тогда под пули искать смерть для себя Висовин и не поддался правде-долгу...»

В центре произведения В. В. Быкова «В тумане» – три героя: партизаны Буров, Войтик и железнодорожник Сущеня, которого им приказано убить за предательство. По мере развития повествования читатель понимает, что Сущеня вёл себя безупречно, однако стал заложником иезуитской хитрости немца из службы СД – доктора Гроссмайера.

Бурову приказали застрелить Сущеню, но именно у Бурова пробудились в душе сомнения: а вдруг приговорённый и в самом деле не виноват? Буров, если использовать понятия из романа Горенштейна, внезапно почувствовал в себе пробуждение «правды-совести», вступившей в его сознании в конфликт с «правдой-долгом», предписывающей убить Сущеню. Повествователь в романе «Место» размышлял: «Долг носит бытовую, политическую окраску, опирающуюся на поэтический вымысел, доведённый до понятий, ясных даже малограмотному, в то время как вера связана с таким неясным религиозным понятием, как совесть, где никто и ничто тебе не в помощь...» Вера и совесть связаны – и Буров в итоге принимает рассказ Сущени на веру, уже не требуя непреложных доказательств.

Приказ командира обязывает Бурова, но постепенно герой выходит за пределы «правды-долга» (согласно которой «дело проще пареной репы») и стремится разобраться сам, полагаясь на внутренний голос, на «правду-совесть». В. Быков стилистически блестяще показывает эту внутреннюю борьбу в душе героя. Когда звучит голос совести, то в сознании Бурова властвуют сомнения: «Разве бы шёл он (т.е. Сущеня. – Н.Т.) с такой покорностью, если б был невиновен?.. А может, именно потому и идёт, что невиновен?» Когда же в сознании Бурова раздаётся голос долга, то мысли становятся «плакатными»: «...застрелить предателя. Чтобы другим было неповадно, чтобы знали, как партизаны карают тех, кто предаёт своих, прислуживает немцам».

Хотя Буров характеризуется в начале повести как «человек крайних взглядов и твёрдых убеждений», в глубине души он человек сомневающийся, совестливый. Его напарник Войтик – другого склада. Приучившись во всём следовать общественному мнению и предписаниям свыше, Войтик не привык предаваться долгой рефлексии. Это видно даже в мелочах: когда до войны Буров, работавший шофёром, однажды велел Войтику уступить место в кабине старушке, возвращавшейся с похорон, а его, работника райисполкома, пересадил в кузов, то Войтик не понял поступка шофёра, назвав этот поступок «обычным хамством и хулиганством».

Войтик слепо верит в политические мифы периода сталинских репрессий: когда его начальника обвинили во вредительстве, Войтик, для которого начальник был раньше «идеалом руководителя», тотчас покорно развенчал этот идеал. Мысли Войтика полны обезличенных, газетных формулировок: «снюхался с классовым врагом», «умел тщательно маскироваться», «гнилой буржуазный либерализм» и т.д. Закономерно, что именно Войтик, в отличие от Бурова, не допускает мысли, что Сущеня может быть невиновен. Войтик находится во власти «правды-долга», как и журналист из романа «Место», который хоть «и впадал ... в размышления, но по части долга ... сложности не допускал».

Сам же Сущеня – человек ярко выраженной «правды-совести», он отказывает доктору Гроссмайеру в сотрудничестве не в силу каких-то патетических установок, а просто потому, что «хочется человеком остаться». (Показательно, что он, как и Висовин, противился поверхностному оптимизму и верхоглядству товарищей, замысливших диверсию на железной дороге: «С самого начала Сущеня был против этой затеи... <...> ...но у его мужиков уже загорелись глаза... <...> И он согласился».)

В романе «Место» повествователь рассуждал: «...может, трагизм войны и прочих бедствий как раз в том и состоит, что общие их необходимые законы противоречат личной совести...» В период работы над повестью «В тумане» В. Быков вряд ли был знаком с романом Горенштейна: сочинения Горенштейна в те годы были доступны очень узкому кругу лиц. И тем не менее оба писателя – творчески такие непохожие – разными путями шли к схожим идеям. Разумеется, не стоит трактовать понятия «правда-совесть» и «правда-долг» вульгарно, однако они могут обогатить трудные размышления о человеке на войне и о тех движущих силах, которые руководят его поступками.

15. Наталья Нагорнова, психолог, кандидат психологических наук. Самара

Женская доля на том берегу

“Жизнь Эммы, которая стала госпожой Герберт”.

В романе Юрия Бондарева “Берег” русский писатель Никитин посе-щает литературное мероприятие в Германии и узнаёт в организовавшей его приезд фрау Герберт девушку Эмму, с которой в конце войны была пылкая взаимная любовь. Подробно описаны основные вехи судьбы героя: его отношения с женщинами – кратковременные и длительные, становление его, как мужественного воина – справедливого командира и верно-го друга, в мирное время – путь от журналиста с редкими гонорарами до успешного писате-ля, семейная трагедия.

На этом фоне жизнь немецкой женщины, с которой его свела война, высвечива-ется пунктирно. Как же сложилась судьба той, которую спустя двадцать шесть лет при встрече герой поначалу не узнал.

При их знакомстве ей восемнадцать, ему двадцать, он спасает её от изнасилова-ния его однополчанином. Эмма ему безмерно благодарна, настолько, что вместе с “кофе в постель” предоставляет и себя. Её первые отношения спровоцированы страхом за жизнь – свою и младшего брата Курта, сопутствуют околосмертным переживаниям. “Она затравлен-ным зверьком озиралась на дверь” – опыт счастливой любви, соединённой с гонением, ви-ной.

О том, что страх смерти усиливает либидо, писал Зигмунд Фрейд. Позже прово-дились исследования на историческом материале, связанном с периодом Второй мировой войны, которые подтвердили гипотезу, что стресс и близкое столкновение со смертью акти-визирует репродуктивное поведение женщин, объясняя это эволюционной логикой – в си-туации высокой вероятности своей гибели организм выбирает стратегию продолжения рода, повышая шансы на выживание.

В войну со стороны Никитина на фоне влечения к Эмме были отчаяние, стыд, растерянность, ужас. Чувства партнёров передавались друг другу и сливались: ему “переда-валась дрожь ее зубов”. Они принимали любовь и телесную близость вместе со страхом и неприязнью. Создался замес: любовь, страх смерти, стыд, раскаяние.

Помимо телесной любви до полного слияния Эмма выстраивала и духовное еди-нение, ей важна была точность понимания до самых мелких нюансов. Она вникала в чужую речь, сразу формировала их общий язык: имя, «Спа-ас-ибо”, “ Баттерфляй – это по-английски ... пожалуйста, учи немецкий…”, “Семнадцать или восемнадцать?” – … отметила на циферблате ноготком три деления за цифрой пятнадцать». В океане незнакомых языков они понимали друг друга подлинно, взлетев до наивысшего уровня понимания, когда паль-цем на столе, как Кити и Левин.

С наступлением мирной жизни Эмма стала жить без любимого: не закончила университет, работала секретарем, в библиотеке, в книжном магазине, муж старше на десять лет, “я стала богатой женщиной”. Позже – супруг умер, дочь вышла замуж и уехала в Кана-ду, брат в другом городе, она “осталась одна со своими деньгами, магазинами и машинами. И вот так прожила жизнь, совсем незаметно”.

Первый сексуальный опыт накладывает отпечаток на следующие отношения. “В ней, госпоже Герберт, сорокачетырехлетней женщине, имевшей замужнюю дочь, еще жила, ещё в чём-то сохранилась прежняя восемнадцатилетняя Эмма”, и словно навсегда засело внутреннее напряжение, не дающее крови равномерно циркулировать по всему телу, скап-ливаясь внутри нервным клубком: “Мне почему-то часто бывает холодно, … не согревает даже коньяк”.

Она влюблена в русскую литературу – “Достоевский, Чехов, Толстой”, натыка-ется на книги того, кто был ей дорог. Проза Никитина полна “жесткой эмоциональности, нервной обнаженности” – вероятно, это откликалось её внутреннему миру. Она читает, вни-кает, становится поклонницей его творчества. И так – вновь обретает любовь, но не той Эм-мы, а духовную, мысленную, одностороннюю. Госпожа Герберт организовывает приезд пи-сателя, погружает его в воспоминания и выводит на плато прежнего духовного единения – «Ваша последняя новелла "Дорога назад" … ваш талант как трагический, … вам гораздо ближе Чехов, хотя конец последней новеллы очень тяжелый, вы так омрачаете сердце!», “пусть несчастья, пусть катастрофа, но пусть будет то, пусть повторится”, “с глухим вскри-ком кинулась к нему, уткнув голову ему в плечо, шепча так страшно, так обреченно, что ог-ненным ожогом ударило по сердцу, и он задохнулся от вскрикивающего ее шёпота”.

И вот Никитин вновь расставался с ней на высшей эмоциональной точке: “Он, растерянный, не ожидавший этого, неловко поцеловал её куда-то в висок и со стыдом, не совладав с мигом растерянности, оглянулся, уже пройдя мимо контроля. … Она, вся тонкая, вытянувшаяся, … постаревшая и прежняя Эмма … Значит, она продолжала любить меня двадцать шесть лет – и в ожидании, в неестественной надежде был смысл её жизни? … Ко-гда же это случилось со мной?”

Он откликнулся, ответил на её чувства, к своим ранам последних лет добавил и её: “Я хотел взять другую боль – боль Эммы. И тоже в машине поцеловал ей руку. Что зна-чит взять боль другого? Это сумасшествие, это трудно понять разумом. … Вина перед чу-жой болью? Я впервые почувствовал это очень давно… Я был счастлив? Когда? Какие-то секунды, минуты, часы, которые я мог вспомнить как лучшие мгновения своей жизни. Дет-ство? Молодость? Но война, война…”

Их единение вновь произошло.

Каково было зрелой Эмме? Да так же, как и ему: “Да, был тот берег... Он не раз снился мне ... Какое наслаждение думать и понимать многое, что стал чувствовать после со-рока лет... И какой был вскрик: "Вадим, Вадим!" – Никитин искал полноту смысла действи-тельности в своем восторге. Его воспоминание об убитых на давней охоте паре белок, “му-жа и жены” – одна сатана, одна судьба… – пронизано ощущением момента истины.

"У него свой берег, счастливый, разделенный и несчастный..." Эмма – его берег? Часть Никитина, оставленная в молодости, отделённая от него самого и потому несчастная?

В совокупности с названием романа “Берег” первая часть “По ту сторону” – как через реку. Какую? – географическую, временную, личностную? Как и третья часть “Но-стальгия” – о своей молодости, о себе–прежнем? “Господи, – молилась я, – пусть снова бу-дет война, пусть снова стреляют, пусть меня насилуют, но только чтобы вернулся русский лейтенант … пусть несчастья, пусть катастрофа, но пусть будет то, пусть повторится то...”

Эмма, вернее – госпожа Герберт, осуществила невозможное: соединила два бере-га. Организовала встречу. Повторно привлекла Никитина к себе, повторила и страстное, ис-терическое прощание, погрузила его в прежние ощущения: огненный ожог по сердцу, стыд, неудобство. Весь накопленный потенциал её душевных сил, нерастраченный жар чувств тронул героя, сдвинул его замершую стабильность, и покатилась она клубком, как с горы, разворачиваясь и обнажая незажившие старые раны.

Есть такие слова у Юлии Друниной:

Не встречайтесь с первою любовью,
Пусть она останется такой –
Острым счастьем или острой болью
Или песней, смолкшей за рекой…

Эмма Герберт – тронула: заново распалила костёр, пропела песню, фатально со-единила два берега.

14. Дмитрий Афенчук, писатель. Горловка, Донецкая Народная республика

Человек и война в произведениях Василия Быкова

Победу над фашистской Германией называют Великой. Это потому что ежедневно и ежечасно, на протяжении бесконечно долгих 1418 дней и ночей, она создавалась не­человеческим напряжением миллионов людей на фронте и в тылу, включая детей, стариков и женщин. Ее ковали работники-тыловики, кормившие, обувавшие нашу армию, снабжавшие ее необходимым оружием и боеприпасами, и каждый боец на своей боевой позиции - маленьком островке героизма посреди бушующего океана войны. В этом заключается подвиг всех и каждого в то время, в этом источник Великой Победы. Именно суровая школа войны позволила талантливому писателю В. Быкову воссоздать на страницах своих произведений такие живые и разнообразные характеры, которые делают незабываемыми героев его романов, повестей, рассказов. «Каждый художник приходит в искусство, прежде всего с правдой собственного опыта, с собственным пони­манием мира», - писал Василь Быков, но чем ближе этот опыт и эта правда народу, тем больший резонанс производят они, тем больше понимания и признания встречает писатель. Я думаю, именно этим можно объяснить широкую популярность произведений В. Быкова, сумевших не затеряться в массе литературы на военную тематику, а занять в ней достойное место.

Война всегда была суровым испытанием не только для всего народа, но и для каждого человека в отдельности, потому что победа или поражение всегда зависели от суммы усилий и веры людей. В произведениях В. Быкова мы сталкиваемся с различными людьми, которые по-разному и проявляют себя в жестокой действительности военных будней. Но это время не прощает слабости, неуверенности, безволия. Поэтому на наших глазах происходит нравственная эволюция героев, уверенно сделавших свой выбор (Алесь Иванович Мороз из повести «Обелиск», Зося из повести «Пойти и не вернуться», Сотников из одноименной повести), готовых на самопожертвование, лишения и даже смерть ради приближения Великой Победы, а также внутренняя деградация испугавшихся за свою шкуру, эгоистичных, слабовольных, готовых на предательство (Антон из повести «Пойти и не вернуться», Рыбак из повести «Сотников», Каин из повести «Обелиск»). Читая произведения Быкова о войне, понимаешь, что для общей победы была важна прежде всего победа чело­века над самим собой, способность поставить инстинкт самосохранения на службу устремлениям сердца и воли, а вовсе не возраст и жизненный опыт, которые, конечно, мог­ли играть важную роль в проявлениях природы человека. Совсем юные девушки из повести Б. Васильева «А зори здесь тихие», только что покинувшие школьную скамью, превозмогая страх и жертвуя собой, самоотверженно стараются выполнить важное задание по обнаружению и ликвидации немецких диверсантов. Зося Норейко из повести «Пойти и не вернуться», «маленький человек на этой земле», с достоинством проходя через различные испытания, верит, что именно военное время предъявляет к людям повышенные требования, когда нельзя трусить, лгать перед собой, нельзя поступаться совестью, нельзя идти против своих, потому что все это играет на руку врагам и отдаляет миг долгожданной победы. Предательство же во время войны не требует ни объяснений, ни оправданий, потому что человек, ступивший на эту дорогу, будет идти по ней до конца, не беспокоясь о жизни друзей, о судьбе Родины, заботясь лишь о своем обесцененном и обессмысленном существовании. Рыбак из повести «Сотников» не только выдает врагам местонахождение отряда, но и подводит к виселице своего боевого товарища - нуждается ли его поведение в дополнительных объяснениях?! И Быков, погружаясь в глубины человеческой души, утверждает, что люди, совершившие предательство по отношению к Родине и своим друзьям, предают в первую очередь себя, те нравственные и моральные устои, на которых прежде держалась их жизнь, и поэтому они обречены на мучительные угрызения совести и страх перед настоящим и будущим. Так стоит ли такая рабская жизнь достойной смерти? И все же повести этого писателя жизнеутверждающие, потому что в них раскрываются героические характеры русских людей, способных идти на самопожертвование, бесконечно любящих свою Родину, сохраняющих преданность ей до последнего вздоха и завоевавших у своих врагов победу не только для себя, но и для своих детей и внуков, а значит - для нас.

13. Никита Тимофеев, кандидат филологических наук. Москва

Стрелка колеблется...

(О нравственной проблематике в творчестве В. В. Быкова и Кшиштофа Занусси)

Размышления о творчестве В. В. Быкова мне хотелось бы начать несколько издалека и для постановки волнующих меня вопросов обратиться к произведениям польского режиссёра Кшиштофа Занусси, а именно к его картинам «Защитные цвета» (1977) и «Константа» (1980). В первой из названных картин в центр сюжета поставлена полемика доцента Якуба и магистра Ярека. Доцент пытается убедить оппонента в том, что жизнь по строгим нравственным принципам – прекраснодушная иллюзия, простительная разве что в молодости, что все эти принципы рано или поздно разлетаются или же в лучшем случае деформируются при столкновении с жестокой действительностью. Доцент внушает Яреку, что люди создают некую систему ценностей, действующую лишь до тех пор, пока она годится для выживания.

В картине «Константа» главный герой – молодой человек Витек, не желающий поступаться принципами даже в мелочах. В результате острого конфликта с начальником герой теряет престижную работу. Абсолютная честность – вот нравственная константа Витека. Однако жизнь оказывается беспощадной. Герой становится промышленным альпинистом и однажды, сбивая старую облицовку со здания, не успевает заметить, как внизу в опасную зону забегает ребёнок, на которого и обрушиваются куски облицовки. Витек вёл себя безупречно, но всё равно получил подлый удар от судьбы, как и некоторые герои В. В. Быкова, о которых речь впереди.

В книге «Пора умирать» К. Занусси заметил, что человек долгое время может считать себя порядочным, пока не столкнётся с тяжёлым испытанием. Однако испытания войны стократ ужаснее испытаний мирной жизни. Как же сохранить нравственные принципы в адских условиях? Вот вопрос, который последовательно ставил В. В. Быков, в частности, в выдающейся повести «Сотников». Эта повесть напоминает прямо-таки лабораторный эксперимент по исследованию пределов человеческих возможностей – нравственных и физических. Быков говорил, что, создавая «Сотникова», размышлял о том, «что такое человек перед сокрушающей силой бесчеловечных обстоятельств».

Конечно же, хочется, чтобы в человеке была та самая нравственная константа, подобная стрелке компаса, всегда указывающей на север. Но прежде чем стрелка «отыщет» север, она колеблется. А что же произойдёт с нею, если компас вовсе попадёт в зону магнитной аномалии? Такой аномалией для человека и является война.

Сотников обладает несгибаемой волей, руководствуется жёсткими принципами, в борьбе с врагом он не допускает никаких полумер, никаких моральных «оттенков», признавая, грубо говоря, деление лишь на чёрное и белое: «В жестокой борьбе с фашизмом нельзя было принимать во внимание никакие, даже самые уважительные, причины – победить можно было лишь вопреки всем причинам». Он отказывается от угощений жены старосты потому, что староста, по его убеждению, продался немцам. Сотников требователен к другим, но его требовательность по отношению к себе ещё выше – можно сказать, она не знает предела. Сама фамилия героя – говорящая: сотником в старину называли начальника сотни воинов, то есть человека, принявшего на себя ответственность за сотню других. Так и Сотников: он готов браться за то, за что не берутся остальные. Несмотря на болезнь, он отправляется с Рыбаком на задание. Сотников говорит: «Потому и не отказался, что другие отказались». В финале он снова готов пойти на жертву ради других, пытаясь, увы, безуспешно, взять на себя всю ответственность и спасти приговорённых к казни. Герой желает во всём полагаться только на свои силы даже в мелочах: «Сотников начал с трудом подниматься, Рыбак и на этот раз поддержал его, но тот, оказавшись на ногах, высвободил локоть».

Сотников, названный А. А. Шагаловым «героем-максималистом», вызывает у нас восхищение своим мужеством. Однако если присмотреться, у высокого максимализма Сотникова есть, что ли, оборотная сторона. Скрыв болезнь, Сотников пошёл на задание, но не рассчитал сил, взвалив на себя – в очередной раз – ношу, с которой на этот раз уже не справился. В итоге именно его кашель, которого он не смог удержать, привёл к краху самого Сотникова и других людей... Со своим максимализмом Сотников также считает, что староста Пётр вполне заслуживает смерти. Когда Рыбак выводит Петра из хаты, старостиха восклицает: «Он же его застрелит!», на что Сотников сурово отвечает: «Надо было раньше о том думать». А позднее выясняется, что староста прятал у себя от немцев еврейскую девочку Басю, и «чёрно-белая» оценка Петра Сотниковым вдруг также оказывается не вполне состоятельной...

В уже упомянутой картине К. Занусси «Константа» есть такой эпизод: Витек приносит профессору математики вариант решения задачи, очень ясный и логичный, по мнению Витека. Но профессор отвечает ему, что такое решение будет работать лишь до тех пор, пока условия задачи будут относительно простыми, если же они будут сложнее, предложенный Витеком вариант уже не сработает. Так и в нравственных вопросах: кажется, так просто поставить вопрос ребром, указать, где добро, где зло, но это лишь до тех пор, пока жизнь не собьёт с толку. «Теоретически всё было просто и, несомненно, легче, а как вот на деле?» – думал Агеев, герой романа В. Быкова «Карьер». Стрелка компаса колеблется... Однако в сомнениях подстерегает другая крайность: пойти на поводу у обстоятельств, шаг за шагом сдавая позиции, как это сделал Рыбак, сам не заметивший, что по горло увяз в трясине, или как Ступак – герой последней повести В. Быкова «Час шакалов».

Порою жизнь (и на войне особенно) требует от человека нечеловеческих усилий, хотя подчас даже такие усилия, по В. Быкову, не гарантируют ни спасения, ни даже утешения. Судьба иногда наносит дьявольски подлые удары, не разбирая добрых и злых. Как отметил К. Занусси в книге «Как нам жить?», в жизни, к сожалению, «добродетель не вознаграждается». Так, в смертельной западне без надежды обелить своё имя оказываются герои Быкова: безупречно ведший себя железнодорожник Сущеня из повести «В тумане» и смирный, ни в чём не повинный Хвёдор Ровба из произведения «Облава»...

«Но что делать – я пессимист», – признался Быков в интервью 2003 года, незадолго до смерти. И тем не менее всё творчество писателя отличает глубокий гуманизм: невзирая на жестокость и абсурдность жизни, порою ужасающие нас, Быков утверждает право человека жить и умереть, не потеряв достоинства. Как писал Н. Н. Асеев: «Если сердце бьёт вперебой, / если боль вздымает дыбой, – / не меняйся ни с кем судьбой – / оставайся самим собой!» И. А. Дедков отмечал: «Те нравственные принципы, которых упорно держится Сотников, чрезвычайно требовательны к человеку. Эти принципы неизменно властвуют в художественном мире В. Быкова; на них держится сам небесный свод...»

Пусть стрелка компаса порою колеблется, однако север как неизменный ориентир всё равно существует на земле. Истина и духовная высота также существуют, вот почему сочинения В. Быкова остаются для нас нравственной поддержкой, несмотря на весь их трагизм.

12. Татьяна Зверева, профессор Удмуртского государственного университета. Ижевск

Вертикали: лейтенантская проза на вершинах советского кинематографа

Владимир Богомолов, Виктор Астафьев, Василь Быков и Юрий Бондарев… Эти четыре писателя объединены не только датой своего рождения – очередным «ненадежным» 1924 годом, окруженным «огнем столетий» (как сказал бы Осип Мандельштам). Все четверо прошли через войну, выжили и осуществились в литературе, вкусили подлинный читательский успех в 1960-1980-ые и познали годы забвения в 1990-2000-ые (пожалуй, только имя Виктора Астафьева в нулевые еще звучало на устах, но его последний недописанный роман «Прокляты и убиты» отмечен, скорее, скандальной славой). Всем четверым повезло на режиссеров, увековечивших их произведения. Фильмы Андрея Тарковского «Иваново детство» (1962), Ларисы Шепитько «Восхождение» (1976), Игоря Таланкина «Звездопад» (1981), Александра Алова и Владимира Наумова «Берег» (1983) сообщили «лейтенантской прозе» религиозно-метафизическую звучание.

Благодаря рассказу В. Богомолова «Иван» мировой кинематограф обрел А. Тарковского. Главному герою богомоловского рассказа двенадцатилетнему Ивану неведом страх, война уничтожила в нем в нем не только ребенка, но и свойственный всему живому инстинкт самосохранения. Единственная слабость Ивана, его «ахиллесова пята» – боязнь заснуть. Как известно, Тарковский принял решение снимать экранизацию, когда у него возникла мысль о построении будущей картины как сновидческой, т.е. замысел фильма изначально вступал в противоречие с сюжетом рассказа. Фильм Тарковского прорастал из снов, которых не было у Богомолова. В грезах возникал образ «потерянного рая» – омытые дождем яблоки прикатились в «Иваново детство» не только из «Земли» А. Довженко, но и из самого Эдема. Этим омытым дождем и пропитанным солнцем снам противостоит кромешный мир, символом которого являются всадники Апокалипсиса. Лики святых на стенах превращенной в военный штаб церкви не способны остановить дюреровских коней. История как таковая у Тарковского – выход из вечности, падение в смерть-время, забвение созданного Творцом мира. В то время как Богомолов восхищался бесстрашием своих персонажей, Тарковский ставил вопрос о постапокалиптической реальности ХХ века. Космическая музыка Вячеслава Овчинникова в «Иванове детстве» – это симфония-прощание с невинными снами человечества. И в кузове грузовика, полном яблок, под дождем Иван протягивает яблоко сидящей рядом девочке…

Снятый по повести Василя Быкова фильм «Восхождение» восходил к знаменитой «Радуге» Марка Донского с ее напряженным переживанием христианской апологетики. Вслед за Донским Ларисой Шепитько актуализирован новозаветный миф о страстях Христовых. Однажды свершившись, Голгофа длится всегда… Импульсом к созданию кинокартины стало не прочтение «Сотникова», а знакомство с Новым Заветом. Быковский текст сложен по инструментовке, по обрисовке человеческих характеров, однако свою предельную цельность герои повести получили именно в фильме. Не случайно Шепитько обращается к черно-белому, почти графическому изображению – цвет и полутона в притче избыточны. Белый снег в «Восхождении» уподоблен не только савану, это еще и первоначальная чистота – незапятнанный злом и предательством мир. В «Восхождении» проблематика быковской повести переведена во вневременной план. Вторая часть картины отмечена резким доминированием вертикальных ракурсов и стремительным нарастанием музыки Альфреда Шнитке. В финале историческое время распахивается в Вечность-бессмертие… После просмотра «Восхождения» Василь Быков признался, что его повесть уступает фильму (и это закономерно – миф неизбежно поглощает реальность, подменяя ее собой).

В 1981 г. на советский экран выходит «Звездопад» Игоря Таланкина, снятый по мотивам трех рассказов Виктора Астафьева – «Звездопад», «Сашка Лебедев», «Ода русскому огороду». Военные произведения Астафьева выбивались за пределы «лейтенантской прозы», были лишены свойственной текстам других писателей сентиментальности и ностальгии. Игорь Таланкин, чьи творческие поиски также не вписывались в тенденции советского кинематографа, создает «звездную дилогию» о войне («Дневные звезды» и «Звездопад»). Религиозно-метафизическое измерение астафьевского сюжета задано уже первыми кадрами, в которых возникает обреченное лицо неизвестной женщины, обрамленное окном отходящего поезда, как рамой картины. Лик Мадонны будет проступать и в лице Лиды, впервые познающей опыт утраты. Привычная реальность в фильме искажена, камера Георгия Рерберга живет напряжением между тревожным мерцанием красно-зеленых оттенков настоящего и ахроматическими картинами прошлого. Госпиталь в «Звездопаде» – метафора ада, чрево которого ненасытно. Война перемалывает не только человеческие тела, но и человеческие чувства, и первой любви суждено исчезнуть в жерле войны. В «Оде русскому огороду» Астафьев пытался воскресить «озаренного солнцем мальчика» – того, кому еще неведом опыт страшной истории. Однако в фильме утопающие в нереально ровном свете сновидческие картины детства растворились во мгле и погасли, как звезды в ночном небе.

Последний, совместно снятый Александром Аловым и Владимиром Наумовым фильм обращен к роману Ю. Бондарева «Берег» – новаторскому для своего времени тексту, отмеченному влиянием ремарковской прозы. Для самого Бондарева это был в какой-то степени автобиографический роман, его главный герой Вадим Никитин – известный писатель, после долгих лет отсутствия вернувшийся в Германию. Сквозь недостоверные краски настоящего, тонкую ткань бесконечных зеркальных и оконных отражений проступают графически четкие картины прошлого. Прошлое и настоящее как бы меняются местами, война в «Береге» Алова и Наумова обладает большей достоверностью, нежели современность. Травматический опыт прошлого не исчезает во времени, оставляя свой след и отбрасывая тень в будущее. Вечность в «Береге» заявляет о себе через попранный лик леонардовской Джоконды (уличный художник рисует ее портрет на асфальте, но люди его не замечают и топчут). Голос неба различим в звуке утонувшего колокола (Вадим Никитин звонит в колокол затопленной церкви, этот повторяющийся сновидческий эпизод сопровождается музыкой Антонио Вивальди). Растоптанная Мадонна и затонувший колокол – ёмкие метафоры человеческой истории, отвернувшейся от Вечности.

В. Астафьевым, В. Быковым, В. Богомоловым, Ю. Бондаревым была открыта не только окопная, но и человеческая правда – в произведениях этих писателей война соизмерялась в первую очередь с внутренним опытом человека. Антропоцентризм советской литературы отчасти был преодолен той новой аксиологией, которую несло с собой кино 1960 – 1980-х гг. В кинематографе прежде, чем в литературе, обнаружилась тоска «по высшей реальности». Благодаря объективу камеры «лейтенантская проза» обрела еще одно – вертикальное – измерение.

11. Виолетта Зимницкая, писательница. Красноярск

Письмо В. П. Астафьеву

Аэродромы,
                        пирсы
                                     и перроны,
леса без птиц
и земли без воды...
                       Роберт Рождественский

Здравствуйте, Виктор Петрович! Это письмо пишет Ваша землячка Зимницкая Виолетта. Прежде всего, я хочу поздравить Вас со столетним юбилеем! В настоящее время Вы являетесь одной из самых известных личностей Красноярска и Красноярского края, а Ваши произведения красной нитью проходят через всю школьную программу по литературе. Думаю, что такое внимание, уважение и почтение и есть лучшая награда для всякого великого человека. От всей души желаю Вам вечной славы и преданных читателей!

Моё первое знакомство с Вашим творчеством началось в средней школе. К сожалению, тогда «Конь с розовой гривой» не произвёл на меня должного и неизгладимого впечатления. Согласитесь, за последние несколько десятков лет жизнь человечества так переменилась, что понять и осознать некоторые вещи, ясные и прозрачные для людей двадцатого века, их потомкам, родившимся после 1990 года, не представляется возможным. Например, как понять чувство восторга, испытываемое деревенским ребёнком при виде обычного пряника, пусть и коня с розовой гривой, когда сегодня полки магазинов ломятся от всевозможных товаров, в том числе и сладостей? Признаюсь, я понять не смогла. Спустя годы после рассказов бабушки об её деревенском детстве, где пределом мечтаний была карамелька – в лучшем случае и леденец – в худшем, мне открылся весь смысл истории о совестливом мальчике и желанном прянике.

Примерно такая же ситуация и с «Фотографией, на которой меня нет». Сегодня, когда школьные фотографии делаются из года в год, а камера есть даже в самом простом телефоне, поведение героев рассказа кажется странным. Теперь, по прошествии многих лет, я понимаю, что значила для мальчика эта фотография – это было что-то такое, чего не было прежде, что-либо новое и неизвестное. Справедливости ради нужно заметить, что в те далёкие времена в деревне всё было в диковинку: и телевизор «Сатурн», и пылесос «Буран», и стиральная машина «Малютка».

А в одиннадцатом классе я прочитала повествование в рассказах «Царь-рыба». Признаюсь, это далось непросто. Обилие просторечных, устаревших, порою бранных слов отягчало понимание текста. Далёкая от рыболовства и никогда не плававшая по реке, не любившая походов и песен под гитару (на вкус и цвет, как говорится, товарищей нет), я пробиралась сквозь глубокие нагромождения из предложений и абзацев, пытаясь «выловить» главных героев, их образы и поступки. И, несмотря на то, что произведения, входившие в повествование, были трудны для восприятия мною, сентиментальной семнадцатилетней барышней, я открыла главное: все они не только и не столько о природе и человеке, их постоянном, отчаянном противоборстве, но и о чём-то другом, например, об отношениях в семье, о совести и чести, справедливости…

Больше всего мне понравился рассказ «Царь-рыба». На первый взгляд, он напоминает «Старика и море» Э. Хемингуэя. Действительно, в обоих рассказах мы видим рыбака, вступившего в схватку с природой. Но на этом сходство заканчивается.

В «Старике и море» главный герой – старик Сантьяго. Уже из первых строк узнаём, что он «рыбачит один в своей лодке на Гольфстриме» и «уже восемьдесят четыре дня ходил в море и не поймал ни одной рыбы». Несмотря на неудачу, герой не сдаётся и продолжает рыбачить. «Но человек не для того создан, чтобы терпеть поражения», – говорит Сантьяго, и эти слова характеризуют его как целеустремлённого и уверенного в себе человека. Измотанный тяжёлой борьбой с непокорной рыбой, Сантьяго просит добычу сдаться, и она сдаётся. Можно сказать, что Э. Хемингуэй сочувствует своему герою, помогает ему, посылая эту долгожданную рыбу. Игнатьич – главный герой Вашего рассказа – тоже противостоит природе: ему попадается Царь-рыба. Понимая, что её не одолеть, герой вспоминает своё прошлое, в котором хорошего было мало. «Всё время в погоне за нею, за рыбой этой клятой», – жалеет Игнатьич. И какая же это ирония судьбы! Только в предсмертный час он понимает, что жил неправильно, но природа не щадит его, и Игнатьич погибает.

Первое, что отличает героев – это жалость к природе и всякой божьей твари. Сантьяго видит во всём живом прекрасное, умеет любоваться природой, созерцать её. Рыба, ставшая добычей, вызывает у него жалость, но делать нечего: инстинкт самосохранения приказывает Сантьяго убить её, чтобы самому не умереть с голода; именно поэтому бедняк Сантьяго понимает ценность рыбы лучше зажиточного Игнатьича. Другое же отношение к природе у Игнатьича – потребительское. Он первый рыболов в деревне. Рыба у него всегда в избытке. Хотели его на важный пост назначить, так он «рыбачит втихую, хапает».

Жадность – это второе, что отличает героев. Сантьяго ловит рыбу, потому что он беден и продажа пойманного его кормит; при этом герой не наносит большого ущерба природе. Игнатьичем же, в отличие от старика, управляют жадность, жажда наживы, а не нужда; он является тем, кто ради обогащения готов погубить природу. Человек с такой жизненной позицией заслуживает лишь суровое наказание, которое в итоге и получает.

Сравнение образов Сантьяго и Игнатьича показывает, что поступки людей и ситуации, в которые они попадают, могут быть схожими, но движения души, побуждающие к действию, у каждого свои и зависят они от нравственных качеств и психологических черт человека, условий его жизни.

Уважаемый Виктор Петрович! Я благодарна Вам за то, что Вы и Ваши герои заставляете нас, своих читателей, задумываться над экологическими проблемами, особенно актуальными сейчас, когда противостояние природы и человека достигло наивысшей точки напряжения. Но уже тогда, во второй половине двадцатого века, Вам стало понятно, что об экологии, уничтожении природной среды нужно писать и говорить. Как пушкинский пророк, как некрасовский поэт и гражданин, Вы почувствовали новый общественный запрос. И пусть мы не рыбачим на Енисее, как Игнатьич и Командор, от этого ничего не меняется: остаётся лишь безжалостное, потребительское отношение ко всему живому. Радует, что сегодня ситуация постепенно улучшается. На территории Красноярского края уже несколько лет подряд действует комплексный инвестиционный проект «Енисейская Сибирь», в основу которого положены как экономические, так и экологические начала. Вдобавок ко всему в 2024 году в Красноярске планируется открытие Центра снежного барса, основная цель которого обозначена как восстановление популяции краснокнижной кошки, являющейся исчезающим видом.

В целом, можно сказать, что в современном обществе происходит медленная, но верная экологическая реформация, основоположниками которой, без преувеличения, являетесь Вы и Роберт Рождественский. Его строчки о том, что «Всё меньше – окружающей природы. Всё больше – окружающей среды», и игнатьевское «Девочка небось в миг последний отца родимого, дядю любимого пусть про себя кликнула. <…> Где были они? Чего делали?» уже долгие годы живут в моём сердце. И я верю, что не только в моём, но и в сердцах всех поколений, живущих на Земле.

10. Елена Долгопят, писатель. Москва

Про экранизацию

Про экранизацию иногда говорят: прочтение. Экранизация никогда не прочтение, это всегда сон, который с открытиями глазами видит зритель. Но, возможно, любое прочтение – это сон.

В 2013 году мне предложили подумать над экранизацией рассказа Бориса Васильева (1924-2013) «Неопалимая купина» (1986). Уже после смерти писателя. (Борис Васильев не входит в список авторов (тем?) для конкурса, но без него не обойтись, другой герой – уже из списка – появится чуть позже).

«Неопалимая купина» - рассказ о мирной жизни женщины, прошедшей войну. В мирной жизни она стала учительницей. Ученики ее не любили. Своих детей у нее не было. («А вот детей у Антонины Федоровны Иваньшиной никогда не было».) Антонина брала к себе на постой девочек-студенток, приезжих, конечно. Денег с них не брала ни копейки. Присматривала за ними как за собственными детьми. Попадались на ее мирном пути и злые люди, и добрые (их больше). Добрые – присматривали за ней. Как за собственной матерью (или сестрой, или ребенком). Одинокая, покалеченная войной женщина оказалась вовсе не одинока. И мир (община?) стал ее семьей. Финал в рассказе не благостный. Антонина сгорела заживо. Такая вот неопалимая купина.

Почему, зачем такой финал?

Наверное (не наверняка), никто не может присматривать за другим (пусть даже близким, кровным родственником) до самозабвения. Если только «присматриватель» не одинок до пустоты, если только он – не пуст. Как была пуста Антонина без своих студенток, без Валентина (любовь ее жизни, любовь без взаимности, но с ответной – от Валентина ответ – добротой и жалостью). Также беззаветно могла раствориться в другом Душечка. Ничем не схожая с Антониной. Кроме вот разве пустоты. Но пустота пустоте рознь.

Рассказ Васильева мне показался скучен. Точнее, жизнь его героев мне показалась скучна. Не по-чеховски, нет. У Чехова (как мне чудится) скука - предчувствие тоски, а тоска разлита в воздухе. Даже в «Каштанку» она просачивается, скука-тоска. Васильев, вроде бы, не осознает скуку своих героев, их жизни, но яркости, огня ему не хватает. Вот и горит его Антонина.

Я несправедлива. Я лукавлю. Я знаю, почему сгорает Антонина. Потому что ее мирная жизнь оказывается миражом. И погибает Антонина в огне боя.

Продюсер-заказчик был с Васильевым знаком. Для продюсера экранизация (он хотел совместить в ней два очень разных рассказа Васильева: «Встречный бой» и «Неопалимая купина») была чем-то важным, он точно долг писателю отдавал.

Васильев рассказывал ему о прототипе своей героини, о живой, настоящей, из плоти и крови женщине. О том, что он знал ее много лет, о том, как увидел ее как-то раз стоящей у окна, увидел из глубины комнаты, только силуэт на фоне окна, увидел ее коротко (всегда коротко) остриженную голову, и так пожалел, до боли. Этот рассказ-пересказ живее всякого вымысла – для меня. Хотя ведь тоже мог быть вымыслом, верно?

Снимать задумали целый сериал. Прежде всего, я решила сжать время, не тянуть рассказ на долгие послевоенные годы, а уместить в 1945-1946. И рассказ, и жизнь. У героини поменялся характер.

Неважно. Не об этом речь.

Редактор посоветовал мне почитать «Веселого солдата» Виктора Астафьева (прежде я не читала; как, впрочем, не читала и Васильева). «Веселый солдат» меня ошеломил. Я не могла оторваться. Это был такой яркий, такой плотный, такой живой мир. Он пугал, радовал, удивлял. Он был, как бы это сказать, реальнее самой реальности. И вот из этого прекрасного мира в сценарий волшебным образом перекочевали три эпизода. Расскажу о двух.

Все читатели «Веселого солдата» помнят (быть не может, чтобы забыли), как герои, муж и жена, возвращаются с войны, их эту одиссею. Ночью они оказываются в пригороде Загорска, ищут дом тетки. Не город и не деревня, палисадники, неверный свет неверной луны. «…слабый свет все дальше и выше уходящей, даже вроде поспешно и радостно улетающей в варево туч и облаков, в небесные бездны луны едва уже достигал поверхности пруда со все более и более густеющей водой…» (все цитаты – по публикации повести в «Новом мире», 1998 г., № 6) А? вот это, я понимаю, литература, вот это, я понимаю, живые, а не мертвые слова. Недаром жена называет его колдуном (Астафьев пишет в повести о себе, а если и привирает, так ведь не газетную статью строчит, не автобиографию для загран. поездки вымучивает). Колдун и есть. Я и до «Веселого солдата» знала, что он колдун. По «Пастуху и пастушке» хотя бы. Великий колдун, великий маг.

И вот колдун в шинели нашел (наколдовал) теткин дом. И вот они уже в нем. Их принимает тетя Люба. Весь порядок приема какой-то правильно-сказочный, как бы по уставу. Переночевать, помыться, переодеться в чистое и сесть за стол. Вот они и садятся. Да не одни. С Кащеем. Который аккурат к ужину вернулся с работы. Кощея зовут Василий Деомидович. Почитаем про их совместный ужин:

«Тетя Люба, накрыв на стол, поставила перед хозяином тарелочку с салфетками, тарелочку под закуску, по левую руку две вилки, большую и маленькую, по правую — два ножа, тоже большой и маленький.

“Зачем столько?” — удивился я. Передо мной с боку тарелки лежали одна вилка и один нож, я же и с ними-то не знал, что делать: ведь все уж порезано, накрошено, намешано. Рюмок тоже было по две, да к ним еще и высокий стакан! “А ну как нечаянно рукавом заденешь да разобьешь?!”»

Оказывается, Василий Деомидович всю войну провел в плену, да так удачно, что вернулся с трофеями и вроде как пропитавшийся хорошими манерами и культурным заграничным духом.

«И ведь, судя по морде, хозяин сам сдался в плен, никто его туда не брал, не хватал, сам устроился там и с войны ехал как пан, во всяком разе лучше, чем мы с супругой. А теперь вот вел беседы на тему, как праведно, чисто, обиходно, главное, без скандалов, поножовщины, воровства и свинства живут европейские народы, понимай — германские <…>»

Вот этакого Василия Деомидовича и втащила я в сценарий (точнее, сам он влез, не спросился). Впоследствии зрители (сериал, как ни странно, сняли и время от времени показывают) упрекали авторов (видимо, меня) за столь странного персонажа. Странность в том, что он не боится говорить, что был в плену, да еще и хвалить немцев. Наверное, это, и вправду, странно. Но очень уж живо я его представила.

Второй украденный (и преобразованный) мной эпизод был жуткий. Про смерть младенца от голода.

У Астафьева:

«Поскольку врачи не разрешали кормить ребенка, заболевшего диспепсией, ничем, кроме грудного молока, она просила, умоляла женщин хоть разок покормить девочку. Никто из женщин не откликнулся на ее мольбу. <…>

Девочка хотела жить, тащила больничную пеленку в рот и сосала ее, жамкала деснами. Когда умерла девочка, жена долго пальцем выковыривала из ее рта, запавшего, будто у старушки, обрывки ниток трухлой ткани».

Перечитываю и реву.

9. Роман Воликов, писатель

Как хороший писатель погубил хороший фильм

В начале семидесятых годов прошлого века литовский кинорежиссер Витаутас Жалакявичус (1930-1996) находился на вершине славы. Его фильм «Никто не хотел умирать», снятый в 1966 году, уверенно шествовал по международным фестивалям, получил высшую отечественную награду – Государственную премию СССР. Эта кинокартина была, пожалуй, одной из последних ласточек уходящей эпохи «оттепели». Жесткая и правдивая история о «лесных братьях», снятая в традициях новой «европейской волны», вызывала большой интерес у зрителей всех стран. В этом фильме, кстати говоря, впервые появились на большом экране будущие советские звезды: Регимантас Адомайтис, Юозас Будрайтис и Донатас Банионис.

Картина «Никто не хотел умирать» вошла в перечень тех произведений, которые считались «визитной карточкой» советского искусства для зарубежной аудитории.

Вошла-то она вошла, только никто в Госкино не торопился давать режиссеру Жалакявичусу разрешение на новые постановки. Хотя он с уважением относился к Советской власти, в диссидентские игры не играл, более того, в течение 15 лет был художественным руководителем Литовской киностудии. В 1972 году от скуки и тотального безденежья Жалакявичус снимает фильм «Это сладкое слово – свобода» - тупое пропагандистское кино, которое не смог вытянуть даже гений выдающегося режиссера.

Поэтому когда в 1975 году писатель Владимир Богомолов (1924-2003) предложил Жалакявичусу для экранизации сценарий по своему роману «В августе сорок четвертого…» («Момент истины») режиссер был счастлив.

Роман Богомолова в те годы был невероятно популярен. Удивительный сплав шпионской приключенческой литературы с серьезными размышлениями о жизни и поведении человека на войне выделяет это произведение в особое место фронтовой прозы. Роман точен и безукоризнен в деталях, Владимир Иосифович в годы войны служил в СМЕРШе, а затем до конца сороковых в подразделениях по борьбе с бандеровцами.

Поначалу ничто не предвещало конфликта между режиссером и писателем. Жалакявичус внес изменения в сценарий, которые показались Богомолову не принципиальными, вместе они утвердили исполнителей главных ролей: актеров Сергея Шакурова, Анатолия Азо, студента актерской мастерской ВГИКа Сергея Бондарчука Александра Иванова на роль лейтенанта Блинова.

Два требования выдвинул Жалакявичус перед началом съемок:

Первое – писатель не должен присутствовать на площадке во время съемочного процесса, чтобы не мешать актерам максимально концентрироваться в роли.

Второе – до стадии монтажа Богомолову не будут показывать отснятый материал, он получает право корректировки только на финальной стадии.

Писатель поморщился, но согласился. Работа над фильмом началась.

Вдруг в самый разгар съемок Жалакявичусу передают копию письма Богомолова генеральному директору «Мосфильма»: «Вся беда режиссерского сценария в том, что режиссер имеет самое отдаленное, неверное представление о людях и событиях, которые должен изображать, и при невмешательстве студии упорствует в своих заблуждениях и своем невежестве. Ни к чему хорошему эти заблуждения режиссера и его незнание предмета изображения привести не могут. Предлагаю режиссера Жалакявичуса заменить, желательно, на специалиста, прошедшего войну».

Сложно сказать, почему Богомолов, человек с непростым характером, встал на дыбы уже после начала съемок. Писатели частенько тугодумы, а, возможно, нашелся и доброжелатель, который передал со съемочной площадки информацию, которая разъярила Богомолова. Жалакявичус был взбешен и в дальнейшем ограничивался в отношении писателя фразами лаконичными, состоящими из непечатных слов, отказавшись от личного общения.

Тем не менее, конфликт надо было улаживать. Директор фильма Борис Криштул показал писателю рабочий материал (фильм был снят на девяносто процентов). Материал Богомолову не понравился.

– И это контрразведчики? – воскликнул писатель. – Небритые, в грязных гимнастерках…

На следующий день он подал иск на «Мосфильм» и в декабре 1975 года Московский городской суд постановил: «Производство фильма по роману «В августе сорок четвертого» приостановить и никаких съемок без письменного согласия автора не производить».

Богомолов своего согласия не дал. Производство закрыли, отснятый материал переместили в архив, несколько попыток режиссера Жалакявичуса утащить коробки с пленками оказались неудачными, в результате почти полностью снятый фильм был смыт, не сохранилось ни одного кадра, лишь несколько фотографий со съемочной площадки.

Трудно судить, насколько интересным получился бы фильм Жалакявичуса по богомоловскому роману. Актеры, участвовавшие в съемках, Сергей Шакуров и Бронислав Брондуков, утверждали, что это был бы один из лучших фильмов о войне. И зря писатель Богомолов его загубил.

P.S. в 2000 году режиссер Михаил Пташук снял свой вариант «Момента истины» с Евгением Мироновым и Владиславом Галкиным в главных ролях. И этот фильм тоже не понравился писателю Богомолову. Актер Миронов в течение многочасовой беседы еле уговорил писателя не давать запрет на прокат фильма.

В 2022 году по мотивам романа режиссером Сергеем Виноградовым был снят сериал «Операция «Неман» с Александром Яценко, Алексеем Макаровым и Алексеем Кравченко в главных ролях. Что о нем сказал бы писатель Владимир Богомолов, мы не узнаем уже никогда.

8. Александр Мелихов

Проклята и воспета

Виктор Астафьев не раз твердил, что преступно показывать войну героической и тем самым привлекательной: «Те, кто врет о войне прошлой, приближают войну будущую. Ничего грязнее, жесточе, кровавее, натуралистичнее прошедшей войны на свете не было. Надо не героическую войну показывать, а пугать, ведь война отвратительна. Надо постоянно напоминать о ней людям, чтобы не забывали. Носом, как котят слепых, тыкать в нагаженное место, в кровь, в гной, в слезы, иначе ничего от нашего брата не добьешься» («Игарские новости», март 2014 года).

И первая, фронтовая часть романа «Веселый солдат» («Новый мир», №5, 1998) просто истекает кровью, гноем и слезами. Как ни у кого прежде. Симонов, Казакевич, Бондарев, Бакланов, Богомолов, Быков смерть изображали, но физиологию почти никогда. Хотя до смерти и у Астафьева четыре шага.

Окружение, попытка прорваться, крупнокалиберные пулеметы, тяжело ранен командир дивизиона Митрофан Иванович Воробьев – он и через полвека назван по имени-отчеству. «Добрый, тихий и мужественный, редкостной самовоспитанности человек это был единственный на моем фронтовом пути офицер, который не матерился». «Он и на Днепровском плацдарме с нами оказался, в первые же часы и дни после переправы, тогда как некоторых офицеров из нашего дивизиона – да и только ли из нашего? – на левом берегу задержали более “важные и неотложные” дела».

В итоге «мы оставили раненого майора – Митрофана Ивановича, командира нашего – в школе, где временно размещался госпиталь, забитый до потолка ранеными, дали ему две гранаты-лимонки, две обоймы для пистолета, и он сказал нам, виновато потупившимся у дверей: “Идите. Идите… Там, на передовой, вы нужнее…”».

Да, война ужасна и отвратительна, но те, кто на ней ведет себя героически, прекрасны.

В советском военном каноне нередко попадаются штучные трусы, шкурники, а у Астафьева целая сменная рота «занялась своим основным делом — варить картошку», а не окапываться, «и утром, только от сельца застреляли, затрещали, на холм с гомоном взбежали россыпью немцы, наших будто корова языком слизнула. Обожравшаяся картошкой пехота, побрякивая котелками, мешковато трусила в овраг, не раздражая врага ответным огнем».

«Боевые эти вояки звались “западниками” — это по селам Западной Украины заскребли их, забрили, немножко подучили и пихнули на фронт».

«Словом, была и осталась часть мужская этой нации полумужиками, полуукраинцами, полуполяками, полумадьярами, полубессарабами, полусловаками и еще, и еще кем-то. Но кем бы они ни были, воевать они в открытую отвыкли, “всех врагов” боялись, могли “бытись” только из-за угла, что вскорости успешно и доказали, после войны вырезая и выбивая друг дружку, истребляя наше оставшееся войско и власти битьем в затылок».

Насколько справедлива характеристика «этой нации», ответственность на Астафьеве, но вот что характерно: война ужасна и отвратительна, но те, кто от нее прячется, достойны презрения.

А тыловые ворюги – ненависти и омерзения.

«На машине, на трофейной, до блеска вылизанной, прибыла начальница госпиталя, подполковник медицинской службы Чернявская. Тень в тень вылитая начальница из львовского распределителя, разве что телом еще пышнее и взглядом наглее. Брезгливо ступив в нашу палату, отпнув от дверей веник, которым мы ночью сметали с матрацев червей, клопов и вшей, натрясенных из Васиного гипса, она рыкнула на санитарку. Издали, от дверей же, мельком глянула на младенчески-тихо спящего Васю, обвела нас непримиримым, закоренелой ненавистью утомленным взором давно, тревожно и неправедно живущего человека.

— Та-ак! — криво усмехнулось медицинское светило».

И, услышав дерзкий ответ, грозно воззвало: «Кто сказал? Кто?»

Но на сцену вновь выступил достойный восхищения храбрец.

«— Да я сказал! — выступил вперед в мужицкие зрелые лета вошедший, крупный, костлявый боец Анкудин Анкудинов. — Ну чё уставилась-то?! Да я немца с автоматом видел! В упор! Поняла? И я его убил, а не он меня. Поняла?!»

И на угрозу штрафбатом ответил по-астафьевски смачно.

«— А ты слыхала поговорку: “Не стращай девку мудями, она весь х… видала”? Грубовато, конечно, но ты, сучка, иного и не стоишь, вместе со своим закаблучником замполитом и ворьем, тебя облепившим. Госпиталь этот фашистский мы те припомним! Сколько ты тут народу угробила? Сколько на тот свет свела? Где Петя Сысоев? Где? — я тя спрашиваю.

— Какой Петя? Какой Петя?

— Такой Петя! Друг мой и разведчик, каких на фронте мало.

— Мы тысячи! Тысячи! — слышишь ты, выродок, — тысячи в строй вернули! А ты тут с Петей своим! Такой же, как ты, бандит!

— Бандит с тремя орденами Славы?! Со Звездой Красной, добытой еще на финской?! С благодарностями Иосифа Виссарионовича Сталина?! Бандит, четырежды раненный!.. Бандит, пизданувший немецкого полковника из штаба, с документами!.. Это ты хочешь сказать?! Это?!»

И когда этого героя отправляют неведомо куда, он же еще и утешает струхнувших товарищей: «Да не хмурьтесь вы, хлопцы, не переживайте за меня. Было б за чё ухватиться, они б меня тут же схарчили! И вы живите так, чтоб не за что ухватиться, не потому что извилисты, скользки, а потому что прямы».

«Но мандавошка та, с белыми непорочными погонами, все ж кой-какую разруху произвела в моей душе. Да и не она одна… Тысячи вернула в строй!.. — Анкудин Анкудинов вдруг взвился, брякнул кулаком по столу: — “Жизнь наша не краденая, а богоданная”, — бает моя Фекла. Они, эти курвы, после войны хвастаться будут. Но это мы, мы сами, сами возвращались в строй, рвались на передовую, со свищами, с дырявыми легкими, в гною, припадочные, малокровные, — потому что без нас войско не то. Потому что без нас ему не добыть победу. Но вот после четвертого ранения я начал задумываться: а может, лучше домой? (…) Это ж так пойдет — честные люди кусочниками сделаются, у корыт с кормом хрюкать будут… А что с державой будет? Холуй державу удоржит?»

Война ужасна и отвратительна, но добыть победу, отстоять державу необходимо – такие вот мысли автор вложил в уста любимому герою.

В романе «Прокляты и убиты» рупоры осточертевшей партийной демагогии отвратительны повествователю до такой степени, что начальника политотдела Мусенка, он наделил не только мерзкой внешностью, но и гадким именем-отчеством: Лазарь Исакович. И этого Мусенка, единственного из тыловой сволочи, настигло заслуженное возмездие – его отправил на тот свет рыцарь без страха и упрека капитан Щусь, изобразив дело случайным наездом на мину.

Совершенные герои без страха и упрека для Астафьева те, кто ведет войну не только с внешним врагом, но и с тыловой сволочью.

В итоге впечатление возникает, по-русски выражаясь, амбивалентное. Да, война ужасна и отвратительна, но нигде величие духа не выступает в такой обнаженной грандиозности. А восхищаться героями и клеймить презрением трусов и шкурников и означает воспевать войну.

7. Станислав Минаков

Сотников, Плотников, Быков

Военными повестями белорусского прозаика Василя Быкова зачитывался весь Советский Союз. Они переводились на многие языки мира (на русский автор переводил их сам). Не утратили они актуальности и теперь, как не растворяется «ни во что» великая литература.

Василь Владимирович Быков родился в 1924 г. в д. Бычки на Витебщине. Война застала молодого Быкова на Украине, где он принимал участие в создании оборонительных рубежей. Во время отступления, уже в Белгороде, отстал от колонны и был арестован и даже чуть не расстрелян — приняли за шпиона. К 1942-му, моменту призыва в Красную Армию, Василь успел поучиться на скульптурном отделении Витебского художественного училища и окончить Саратовское пехотное училище. Младшим лейтенантом осенью 1943-го отправился на передовую, воевал на Втором и Третьем Украинских фронтах, прошел по Румынии, Болгарии, Югославии, Австрии, был дважды ранен. В частности, во время проведения Кировоградской наступательной операции получил ранения в живот и в ногу (по ошибке был записан как погибший; родители получили похоронку). Был награжден орденом Красной Звезды.

Первые сочинения Быков опубликовал в 1947-м, 23-летним. Но литературную биографию отсчитывал от рассказов, созданных в 1951 г., в которых запечатлевал будни, думы, судьбы солдат Великой Отечественной войны.

Как это знакомо нам по творчеству молодых русских офицеров — М. Лермонтова, Л. Толстого и других! Как это близко по произведениям советских фронтовиков — прозаиков К. Воробьева, Е. Носова, В. Богомолова, В. Кондратьева, поэтов А. Тарковского, А. Межирова, П. Шубина, Д. Самойлова, Ю. Левитанского, Ю. Белаша и многих других, в том числе и сложивших свои молодые головы в битве за Отечество.

В 1960-е годы были опубликованы повести В. Быкова «Третья ракета», «Альпийская баллада», «Мертвым не больно», а в 1970-е – «Сотников», «Обелиск», «Пойти и не вернуться», «Дожить до рассвета». Этот прозаический быковский «пул» ввел писателя в ряд выдающихся мастеров военной прозы ХХ в. Быковские притчеобразные, носящие нравственно-философский характер повести знаменовали в литературе новый этап художественного осмысления трагических событий войны.

Его жгучую прозу экранизировали не раз. Но нельзя не остановиться на самой выдающейся экранизации, осуществленной режиссером Ларисой Шепитько, уроженкой Артемовска Донецкой области, выученицы школ Львова и Киева. Молодая ученица Довженко, которую называли «русской березкой Украины», стала автором шедевра мирового уровня «Восхождение» (1977), снятого по пронзительной и глубокой повести В. Быкова «Сотников».

Фильм оказался грандиозным по воздействию — как на отечественного зрителя, так и на зарубежного. Универсальность и смелость художественного языка превозмогли цензурные препоны. Черно-белая лента, выглядевшая почти как документальное кино о войне, актуализовала высочайшую нравственную проблематику, опираясь и сюжетно и визуально на библейскую первооснову (сцены с зимней, русской Голгофой и шествием на нее Христа, несущего Крест), на евангелическую тему предательства и верности, воплощенную прекрасным актерским треугольником — Б. Плотников (в роли Сотникова, озвучен А. Демьяненко), В. Гостюхин (бывший партизан Рыбак), А. Солоницын (гестаповский следователь Портнов). Тут в актив пошло всё: и музыка А. Шнитке (потом он напишет музыку к недоснятому Шепитько фильму «Прощание» по повести В. Распутина), и работа художника Ю. Ракши (памятного еще по фильму Куросавы «Дерсу Узала»), и операторские находки В. Чухнова и П. Лебешева.

На фильм «Восхождение» вылился премиальный дождь из престижных международных наград, он оказался настолько силен и пронзающ, настолько неожидан в своем ракурсе подачи военной, партизанской темы, обильно присутствовавшей в нашем искусстве, что практически, как и сама повесть В. Быкова, перевернул сознание соотечественников.

Главный герой, плененный советский офицер Сотников говорит допрашивающему его и склоняющему к сотрудничеству предателю, следователю гестапо Портнову: «Я не предам. Есть вещи поважнее собственной шкуры...» Показательна ответная реплика Портнова: «Где они? Ну что это? Из чего состоит?.. Это чушь! Мы же конечны. Со смертью для нас заканчивается все. Весь мир. Мы сами. Не стоит… Ради чего? Пример для потомков? Но героической смерти у вас тоже не будет. Вы не умрете, вы сдохнете как предатель. Не выдашь ты — выдаст другой, а спишем все на тебя; ясно?» В условиях безбожной парадигмы предлагаемая перспектива в самом деле безысходна: остаться в памяти людей, при любом исходе, предателем Родины. Однако Портнов не видит Божиего суда и хочет Сотникова утянуть за собой в бездну. Не видным выход мог быть и миллионам советских людей, существовавших в безбожном миропонимании.

Однако духовный подвиг авторов этой истории состоит в том, что в безбожной реальности художник (сначала писатель, а затем режиссер и актер) заводит речь о Божием суде — как о самой реальной реальности. «Реализм действительной жизни», как однажды сказал Достоевский, у Быкова включает в себя также, осмелимся сказать, реализм жизни горней.

Шепитько четыре года добивалась разрешения на экранизацию повести В. Быкова. Вспоминают, что съемки «Восхождения» проходили в сорокаградусные морозы, во владимирском древнем Муроме и его окрестностях, которые для съемочной группы превратились в Белоруссию суровой зимы 1942 г. В. Гостюхин рассказывал, что после съемок обессилевшую Ларису ему приходилось относить в гостиницу на своих плечах.

Эту «религиозную притчу с мистическим оттенком», как окрестило «Сотникова» идеологическое руководство, спасло личное вмешательство 1-го секретаря ЦК Компартии Белоруссии Петра Машерова, человека трагической судьбы, которого помянем добрым словом.

Нравственный императив был руководящим как для самого автора повести «Сотников», так и для его главного героя, идущего за Родину и «други своя» на оккупантский нацистский эшафот: «Все сделалось четким и категоричным. И это дало возможность строго определить выбор. Если что-либо еще и заботило его в жизни, так это последние обязанности по отношению к людям, волею судьбы или случая оказавшимся теперь рядом. Он понял, что не вправе погибнуть прежде, чем определит свои с ними отношения, ибо эти отношения, видно, станут последним проявлением его "я" перед тем, как оно навсегда исчезнет».

Злободневно звучат слова белоруса В. Быкова и в его публицистическом полотне «Колокола Хатыни»: «Немцы очень скоро поняли, что этот небольшой и миролюбивый народ выселить с его территории не удастся ни при каких обстоятельствах, как не удастся и онемечить, и оккупанты взяли чудовищный курс на его ликвидацию. Сознавая ежеминутную опасность, грозившую фашистам из лесов и деревень лесной стороны, они в своем страхе дошли до исступления и готовы были убивать каждого. И если они не убили всех, то лишь потому, что не в состоянии были сделать это физически. Ведь чтобы убить всех, прежде надо было их победить. А это оказалось сверх возможностей гитлеровцев, и они убивали, мстя за свои неудачи на фронте и в боях с партизанами, убивали тех, кто помогал или только мог помочь партизанам. Три года непрерывно погибали люди, и это была тяжкая плата народа за свою независимость, которая обошлась Белоруссии в два миллиона двести тридцать тысяч человеческих жизней. Погиб каждый четвертый. [...] за три года войны они сумели стереть с лица белорусской земли 209 городов и городских поселков, 9200 деревень».

Но художническое провидчество, которое помогло Быкову в те годы показать нам иудин грех и его последствия «в разрезе», не смогло бы и в самом черном сне вообразить и вместить подлинную правду о том, кто на самом деле 22 марта 1943 г. заживо сжег 149 детей и взрослых в деревне Хатынь. О том, что германский 118-й шуцманшафт-батальон «Дирлевангер» был сформирован в Киеве и почти полностью укомплектован украинцами из бывшего Буковинского куреня, в СССР почти никто не знал, ибо надлежало молчать. Во имя дружбы и братства советских народов. Но вот подлинные фамилии главных палачей Хатыни, в своем роде «коллективного ментального Рыбака», — бывший старший лейтенант Красной армии Григорий Васюра, Василий Мелешко, рядовые — Лукович, Сахно, Спивак, Топчий, Козынченко, Катрюк, Щербань, Петричук… Ну, и Варламов, Хренов, Искандеров, Хачатурян…

Символично, что ушел из жизни Василь Быков 22 июня. В 2003 году. Герой Социалистического Труда, народный писатель скончался в реанимационном отделении онкологического госпиталя в Боровлянах. Похоронен в Минске.

6. Станислав Минаков

Таинственный, несносный, одарённый

О писателе Владимире Богомолове впору ваять приключенческий роман, настолько его биография — подлинная или вымышленная — неожиданна, изменчива, интересна, захватывающа. В ней и тайна, и Великая война, и служба в разведке-контрразведке, и борьба с бандеровскими и дальневосточными бандами, и посадки в тюрьму, и писательство, с доступом в спецархивы, куда другим хода не было, и принципиальность и непримиримость. Богомолова многие считали литератором огромного таланта и обладателем невыносимого, конфликтного характера.

Широкому читателю Богомолов памятен прежде всего уникальным военным детективом про «СМЕРШ» — «Момент истины», выходившим и под названием «В августе 44-го» (1974); это наименование много лет спустя, в 2000 г., получит российско-белорусский фильм М. Пташука, в котором сыграют замечательные актеры Е. Миронов, В. Галкин, А. Петренко, А. Балуев, Б. Тышкевич. В фильме прозвучит прекрасная песня А. Градского «Маятник качнётся». Лента получит признание у кинозрителей, станет воистину «лучшим военным блокбастером последних десятилетий», однако своеобразный характер В. Богомолова сказался: как соавтор сценария он потребовал убрать из титров своё имя. Ровно так же он поступил и в 1975 г., когда над экранизацией романа работал выдающийся режиссер Жалакявичус. Ещё штрих: в середине 1970-х писатель обратился к югославскому политическому лидеру Тито, когда заподозрил, что перевод романа «Момент истины» на сербохорватский сильно отходит от оригинала; издание было остановлено.

Богомолов утверждал, что в романе не было прототипов положительных героев… «а вот отрицательные — были… Точнее, был. Так, прототипом Мищенко был известный диверсант по фамилии Грищенко». Это замечание прозаика на украинскую тему во многом, на наш взгляд, остроумно и, увы, поныне актуально.

Писатель выполнил наставление Достоевского о том, что интригующий сюжет есть доброе снисхождение автора читателю. Может, потому роман «Момент истины» был переведён на три десятка языков мира, переиздавался более 130 раз, в СССР вышел общим тиражом около 7 млн экземпляров. Книгу переиздают и сейчас. С 2013 г. она включена в список «100 книг», рекомендованных школьникам Министерством образования и науки РФ для самостоятельного чтения.

Рождённый в Подмосковье 3 июля 1924 г., Владимир Осипович был сыном известного юриста-правоведа Иосифа Войтинского (расстрелян в 1937 г.), человека родовитого, о котором может быть рассказана отдельная интересная история. Мать — Надежда Павловна Тобиас (по первому браку Богомолец), дочь юриста из Вильно, замужем за Войтинским не была, ребёнка родила вне брака. Из автобиографических заметок Богомолова, до 1953-го года носившего фамилию отца: «Дед в 25 лет вернулся с русско-японской войны кавалером двух Георгиевских крестов… в 1916 году стал полным Георгиевским кавалером». Исследователи подвергают сомнению наличие этого деда, как и многие другие моменты автобиографии писателя.

До сих пор спорят, служил ли Богомолов в «СМЕРШе», разведке и контрразведке или это «альтернативная биография». Есть мнения, что он, впечатлительный и нервный, «начал писать про войну и отождествил себя со своими героями», сочинил себя. Но все сходятся на том, что в жизни, биографии Богомолова была тайна. Этот человек с семиклассным образованием, по свидетельствам некоторых его одноклассников, исчез в 1943 г. и появился уже после войны.

Считают, что с конца 1943 г., служа в войсковой разведке, он не только воевал на Северном Кавказе, участвовал в освобождения Тамани, но и форсировал Днепр, освобождал Житомир, Кировоград. В сентябре 1944 г. был переведен в Главное управление контрразведки «СМЕРШ» Наркомата Обороны СССР. Форсировал Вислу. Участвовал в освобождении от нацистов Польши, Восточной Пруссии и Германии, как утверждают, в составе 8-го гвардейского механизированного Прикарпатско-Берлинского Краснознамённого ордена Суворова корпуса.

География Богомолова весьма разнотерриториальна: освобождал он также и Белоруссию, служил после Победы на Дальнем Востоке в органах МВД и контрразведки, где занимался обезвреживанием вооружённых банд и диверсионных групп.

Безкомпромиссность, и упорство в отстаивании своей позиции не раз приводили его под арест. Есть свидетельство, что Богомолов с 9 декабря 1948 г. был переведен на борьбу с бандеровцами на Украину в Прикарпатский военный округ, подразделения МГБ, по некоторым данным, «в течение 1950–1952 г. служил в аналитическом отделе ГРУ по американской оккупационной зоне в Западном Берлине. Капитан Разведуправления Штаба ГСВГ или ГШ, далее в подчинении Комитета информации при Совмине Министров СССР, образованного путём слияния служб военной и внешней разведок, в Берлине. В Германии был арестован, попал во внутреннюю тюрьму МГБ во Львове», где сидел с бандеровцами, через год был освобождён, срок пребывания в тюрьме по решению Военной прокуратуры зачтён как офицерский стаж, комиссован со II группой инвалидности (молодого зека сильно били по голове), то есть вышел на пенсию в 1951 или 1952 г.

После чего наш герой окончил школу рабочей молодежи, учился в МГУ на филологическом факультете. Начал писать прозу и создал ряд новеллических шедевров, в первую очередь «Зося» (1963), «Первая любовь» (1958), «Сердца моего боль», «Кладбище под Белостоком» (1965), и «Иван» (1957). С момента выхода в свет в журнале «Знамя» в 1958 г. первой повести «Иван» Богомолов по неизвестным причинам отказывался от постоянных приглашений вступить в Союз писателей СССР.

Повесть «Иван», в которой рассказано о трагической судьбе мальчика, ходившего в тыл врага для сбора разведданных, получила всемирную известность (к 1998 г. была переиздана 219 раз на 40 языках!) благодаря режиссёру А. Тарковскому, в 1962 г. выпустившему русский мировой киношедевр «Иваново детство», съёмки которого проходили на Днепре, в окрестностях Канева. Сценарий по повести был написан самим режиссёром и А. Кончаловским специально для молодого актёра Н. Бурляева, тогда подростка; оператор фильма В. Юсов.

Надо ли говорить, что прямой и несгибаемый человек, офицер, имевший шесть боевых наград, включая несколько орденов, Владимир Богомолов остро воспринимал ложь новых времён, когда была расчленена великая страна и когда внутри и вокруг власти в РФ активизировались прозападные люди. В своей публицистической статье «Срам имут и мёртвые, и живые, и Россия...» писатель, как утверждают, бросил в лицо либеральным политкомиссарам «облитый горечью и злостью» солдатский приговор: «Очернение с целью “изничтожения проклятого тоталитарного прошлого” Отечественной войны и десятков миллионов её живых и мертвых участников как явление отчетливо обозначилось еще в 1992 г. Люди, пришедшие перед тем к власти, убеждённые в необходимости вместе с семью десятилетиями истории Советского Союза опрокинуть в выгребную яму и величайшую в многовековой жизни России трагедию — Отечественную войну, стали открыто инициировать, спонсировать и финансировать фальсификацию событий и очернение не только сталинского режима, системы и её руководящих функционеров, но и рядовых участников войны — солдат, сержантов и офицеров...»

И далее он развенчивает известного проходимца и фальсификатора: «Ещё в начале 1993 года мне стало известно, что издание в России книг перебежчика В. Б. Резуна (“Суворова”) также инициируется и частично спонсируется (выделение бумаги по низким ценам) “сверху”. Примечательно, что решительная критика и разоблачение этих фальшивок исходили от иностранных исследователей. … Проведенные экспертизы (компьютерный лингвистический анализ) засвидетельствовали, что у книг В. Резуна “разные группы авторов”, и основное назначение этих изданий — переложить ответственность за гитлеровскую агрессию в июне 1941 года на Советский Союз и внедрить в сознание молодёжи виновность СССР и прежде всего русских в развязывании войны, унесшей жизни двадцати семи миллионов только наших соотечественников. … Когда я читал рецензии и слушал радиопередачи с восторгами по поводу “немецкого танкового гения” Гудериана и “спасителя Москвы” Власова, я всякий раз думал — кто эти апологеты?.. Неужели на полях войны от Волги до Эльбы у них никто не остался?.. Они что, инопланетяне или — без памяти?»

Кстати, публичную антивласовскую полемику несокрушимый Богомолов вёл в 1995 г. и с известным писателем эмиграции Г. Владимовым.

Этот факт тоже говорит об общественной активной позиции Владимира Осиповича: в 1996 г. он принял посильнее участие в освобождении из чеченского плена полковника налоговой полиции Н. Иванова, ныне главы СПР.

Нельзя не сказать и о таких деяниях характера В. Богомолова: в 1984 г. он был награждён орденом Трудового Красного Знамени, однако отказался явиться на церемонию награждения. Потом, оба раза в 2001 г., история с отказами повторялась: от премии «Новой газеты» им. А. Синявского «За достойное творческое поведение в литературе» и от денежного содержания в размере три тыс. долл. премии имени разведчика Н. Кузнецова.

В 2003 г. писатель был удостоен диплома и медали ЮНЕСКО «За выдающийся вклад в мировую литературу» — за «гуманизацию жестокого военного ремесла». Скончался в том же году — 30 декабря, от тяжёлого и продолжительного онкологического заболевания.

Нам следует помнить его слова: «Когда пишешь или даже упоминаешь о цене Победы, о десятках миллионов погибших, ни на секунду не следует забывать, что все они утратили свои жизни не по желанию, не по пьянке, не в криминальных разборках или при разделе собственности и не в смертельных схватках за амдоллары и драгметаллы, — они утратили свои жизни, защищая Отечество, и называть их “пушечным мясом”, “овечьим стадом”, “быдлом” или “сталинскими зомби” непотребно, кощунственно»...

5. Николай Подосокорский, старший научный сотрудник ИМЛИ РАН. Великий Новгород.

Эхо Бобка: кладбищенский рассказ Василя Быкова

Среди поздних рассказов Василя Быкова, в которых зачастую царит мрачная атмосфера безысходности и мастерски показано чувство потерянности, обреченности маленьких людей, не способных совладать с собственной судьбой, особо выделяется рассказ «Довжик», впервые опубликованный в журнале «Знамя» в 1999 году. Его отличают, казалось бы, мало свойственные творчеству Быкова намеки на мистицизм и нарочитая интертекстуальность. Собственно, уже в рассказе «Очная ставка», опубликованном в том же номере «Знамени», в паре с «Довжиком», военинженер III ранга Булавский, прошедший немецкий плен и пытающийся восстановить свое имя на допросах в отделе контрразведки СМЕРШа, признает, что стал жертвой момента, когда «перестал управлять собой», и «неведомые силы руководили им».

Не прошедший в итоге проверку у спецслужбистов Булавский как будто предчувствовал свою гибель, когда рассуждал о том, что связывает на этой земле мертвых и живых: «Но ведь вот и он любил свою Нинку — возможно, уже мертвую, растерзанную где–нибудь на дороге во время бомбежки, засыпанную землей, давно похороненную… Что–то же остается от человека даже после его непродолжительной жизни? Но остается в сердцах и памяти близких. У далеких и незнакомых ничего остаться не может. Чего не было при жизни, то не может сохраниться после смерти».

В «Довжике» тема взаимосвязи живых и мертвых еще более усилена и заострена. Первичное действие рассказа происходит на кладбище, устроенном на бывшем совхозном поле, куда приезжает Макаревич, бывший участник партизанского движения в Беларуси в годы Великой Отечественной войны, чтобы навестить спустя пятнадцать лет могилу своего бывшего начальника по институту. Посещение кладбища наводит героя на «печальные размышления о бренности земного» и «о загадочности потустороннего, когда тело остается на этом вот бывшем совхозном поле, а душа отлетает куда–то». При этом разменявший восьмой десяток лет бывший партизан не очень-то верит в вечную жизнь, полагая, что «вполне может статься, что до сих пор не разгаданного просто не существует, и всякая человеческая жизнь банальным образом и заканчивается на таком вот кладбище».

Подробное описание могил, на которых крестов «почти не видать», в самом начале произведения Быкова отсылает к рассказу Ф. М. Достоевского «Бобок», герой которого Иван Иваныч также посещает городское кладбище, где не был двадцать пять лет. Чтобы эта аллюзия точно не осталась незамеченной, автор в иронической форме сделал соответствующую закладку в тексте при описании памятников бандитам, погибшим в период «короткой и бурной эпохи начального перераспределения капиталов». На одном из них была «надпись определенного толка»: «Твой успех обмываем без тебя, Бобок».

Если герой «Бобка» Достоевского стал невольным свидетелем «разврата последних упований» разлагающихся мертвецов, обменивающихся друг с другом разными скабрезностями, то герой рассказа Быкова встречает, на первый взгляд, живую семью у могил, на которых видит знакомую ему по партизанскому движению фамилию — Довжик. При этом тела самого Владимира Довжика на этом кладбище нет (место для него как для пропавшего без вести было лишь приготовлено родными), но Макаревич знает, что именно с ним на самом деле произошло. Сперва он решает ничего не говорить его близким, но затем в все же рассказывает правду о его гибели, и уже в ходе этого тяжелого признания ощущает противодействие нечистой силы. «Труден и порой малоубедителен был его рассказ, и он чувствовал это. Знал: так бывает еще, если слушающие не расположены к рассказчику или среди них находится духовный вампир, “пожиратель мысли”, как он таких называл».

Этим «вампиром» оказывается муж-инвалид сестры Довжика, который со злобным криком обрушивается на рассказчика, посмевшего открыть им неудобную правду: «Зачем вы все это рассказываете? Кто вас просил? Мало нам было горя от неизвестности, так вот утешили, называется! На кой черт нам такая правда?!» (персонажи этого рассказа, как и герои «Бобка», весьма часто поминают черта).

Что же за неприглядную правду о войне рассказал Макаревич? Оказавшись осенью сорок третьего года в партизанском отряде вместе с двадцатилетним Довжиком, он стал невольным свидетелем того, как их вечно пьяный командир велел тайно расстрелять его товарища из-за приглянувшихся ему трофейных немецких сапог, бывших на партизане. Эти сапоги («добротные — из твердой юфтевой кожи, на толстой подошве, с голенищами в форме бутылок — как раз по голени»), ради которых сам Довжик ранее убил одного немца, гоняясь за ним по лесу целый километр, как оказалось, не принесли ему счастья. Недолго им радовался и командир, убивший (хоть и чужими руками) ради удобных сапог своего подчиненного — он, в свою очередь, «геройски погиб во время прорыва возле болотистого озера». Непосредственные убийцы Довжика также, по всей видимости, не ушли от воздаяния: «куда исчез его адъютант Махно, никто толком не знал. Взводный Дмитренко раненным попал в плен к карателям из батальона СС, его судьба была и вовсе незавидной».

Эта история Быкова о гибельном воздействии на человека прóклятого «богатства», нажитого путем убийства, перекликается с рассказом Н. В. Гоголя «Вечер накануне Ивана Купала», в котором бедняк Петро Безродный оказывается обманут нечистой силой и принужден к убийству младшего брата своей возлюбленной ради обретения клада. Довжик рассказывает Макаревичу, что более всего тяготило его душу, и это было отнюдь не убийство немца, а то, что в ночь на Ивана Купалу командир партизанского отряда заставил его с товарищем указать дом их бывшей учительницы немецкого языка Петрокевич (у Быкова жертва наделена фамилией — производной от имени убийцы в рассказе Гоголя), которую немцы заставили работать переводчицей. За то, что Петрокевич не отказалась помогать врагу, партизаны сами вынесли ей смертный приговор. Довжику же, выманившему свою учительницу на расстрел, в качестве награды преподнесли орудие ее убийства — немецкий карабин «с загнутой рукояткой и какими–то зарубками на ложе».

Единственным, что в итоге осталось от Довжика, также обманом выведенного подручными командира на расправу, оказалась книга, которую он увлеченно читал в дозоре. После его убийства Макаревич какое–то время носил ее в боковом кармане своей фезеошной куртки, а «потом она пошла по рукам и в конце концов была израсходована на цигарки». Это был роман «Амок» Янки Мавра, известного своим увлечением спиритизмом (писатель, по свидетельству современников, участвовал в вызове духов Наполеона, Бальзака, Толстого, Северянина и других, и записывал в специальную тетрадь результаты такого рода сеансов). Амок же — это особое психическое состояние слепой ярости и жажды убийства, когда человек уже сам себе не принадлежит, но всецело подчиняется неведомой злой силе, жаждущей кровопролития. Как показывает в своем рассказе Василь Быков, на войне впасть в это состояние гораздо легче, чем затем из него выйти.

4. Николай, преподаватель программирования. Богородск

Странною любовью

Виктор Астафьев был всю жизнь очень сложным человеком, как бы мы сказали сейчас, проблемным. Он и с коллегами по писательскому цеху ладил плохо, и дружба ему как-то не давалась, отношения ему было проще испортить, чем поддержать. Наверное, из его поколения один только Валентин Распутин ровня ему был по таланту прозаика, если малые республики не брать. Но не только факт, что этот, в сущности, малообразованный (ведь лишь после войны он ВЛК кончил, а в юности ФЗУ), да еще социально негибкий человек был так одарен от природы, формировал его неоднозначный образ среди профессиональных литераторов. Как и Лев Толстой, участвовавший в боевых действиях, Виктор Астафьев был (ну, или стал – это кому как нравится) по убеждениям скорее пацифистом. Войну он прошел в малых чинах, был награжден за героизм, однако военной карьеры никогда не делал. Да, в сущности, с таким неудобным характером и в статской жизни выходцу из села вряд ли светили бы большие материальные блага и сановная ласка, будь он хоть как Господом в макушку поцелован. Поэтом неудивительно, что жизнь его в целом, даже несмотря на пришедшие популярность и признание, на позднее депутатство (конечно, не в современном смысле, как мы представляем анекдотического типического депутата), была трудной.

Но, как кажется, причислять его к «лейтенантской прозе» не совсем справедливо – сам Астафьев не любил быть куда-то отнесенным. Интересно, как бы он воспринял, если бы узнал, что его поставили на одну доску (хоть в каком отношении) с Бондаревым, Баклановым, Быковым, Виктором Некрасовым и т.д. «Лейтенантская проза» – это ведь то, что проще называется «окопная проза», живое, полудокументальное свидетельство очевидца и участника, еще не искаженное многими годами и не переиначенное в пересказах, насколько возможно, свободное от избыточной «идеологической нагрузки». (Что ж, ни для кого не секрет, что был в советскую эпоху такой момент.) Ведь бывают и другие романы о войне, например главная книга А. Бека, которая скорее историческая, или даже «Берег» Бондарева, отличающийся по стилистике… Конечно, с формальной точки зрения всё правильно – ведь Астафьев в невысоком чине воевал, шофером был, потом связь налаживал, и он был молод в военные годы, и все тяготы на себе перенес, свидетель, очевидец. Конечно, и к глянцу, соцреалистическому подрумяниванию он был не склонен – потому можно, казалось бы, приобщить его к названному направлению.

Но только основной посыл его был глубже, чем у перечисленных авторов: он не только человек был неудобный, но еще и неудобный писатель. Не просто тяготы военной жизни он показывает или документальное свидетельство до нас доносит. А ведь почти религиозный, как и у Льва Николаевича, его основной посыл, что человек причина зла на свете, если не находит в себе основания и мудрости – и мужества, конечно, – нести заповеди, которые и Толстой проповедовал. Никто не скажет, что Астафьев был не патриот или «выраженно» не любил советский строй, – как, например, были писатели-диссиденты. Но он любил и свою страну, и человека на земле иначе, не так, как писатели соцреалистического канона. Поэтому они не особо-то любили его, а он – их. И все-таки, какие книги мы больше читаем у Астафьева? «Царь-рыбу» или переписку его, уже в нулевые изданную. А военную прозу его мало кто читает почему-то. В то время как попробуйте вспомнить «невоенное» произведение у Бондарева… Видите, разные они. И к Астафьеву еще много будут возвращаться, а военных классиков что же – сегодня в школе проходят по надобности. А так, когда не стало очевидцев и современников «лейтенантской прозы», – ведь кто ее перечтет по потребности души, при свете суда истории? Не есть ли это преходящее, когда-то важное, но ныне отходящее в историю литературы явление?

3. Василий Авченко, писатель. Владивосток

В августе сорок пятого…

Владимир Богомолов дебютировал в 1957 году повестью «Иван», по которой Андрей Тарковский пятью годами позже снял «Иваново детство». По-настоящему знаменитым писателя сделал вышедший в 1974 году роман «Момент истины» («В августе сорок четвёртого…») об оперативниках военной контрразведки СМЕРШ.

Названные произведения – о Великой Отечественной, но это не единственная война, в которой Богомолов участвовал и которую описывал.

Война после Победы

О том, что лейтенант Богомолов воевал в Польше и Германии, хорошо известно.

(Правда, его биография, начиная уже с даты рождения, изобилует разночтениями, да и сам он был человек закрытый, чтоб не сказать – зашифрованный. До 1950-х годов носил фамилию отца – Войтинский, впоследствии изменил материнскую фамилию «Богомолец» на «Богомолов». В печати спорят о том, в армии или госбезопасности он служил, почему избегал публичности и не вступал в творческие союзы… После смерти Богомолова писали даже, что он будто бы выдумал себе военную биографию; оставим эти сенсации на совести авторов).

Меньше известно о том, что летом 1945 года Богомолов попал на Дальний Восток - на Советско-японскую войну.

По соглашению с союзниками Сталин обязался вступить в войну против Японии через два-три месяца после разгрома Германии. 9 августа в Маньчжурию, с 1931 года оккупированную Японией, с трёх сторон вошли советские войска, сведённые в три фронта.

Через три недели всё было кончено, Япония капитулировала, но лёгкой или локальной эту войну назвать нельзя. Театр военных действий занял 1,5 млн кв. км – больше, чем Германия, Италия и Япония, вместе взятые. Маньчжурия – не Европа с её полями и дорогами. Войска 1-го Дальневосточного фронта входили в Китай из Приморья - по горно-таёжной местности, через сопки и болота. Части Забайкальского фронта шли через пустыню Гоби и хребет Большой Хинган. Морские десанты высаживались в Корее, на Сахалине и Курилах.

Маньчжурский поход Красной армии – одно из важнейших событий новейшей истории. В Россию вернулись Курилы и Южный Сахалин, город Тоёхара стал Южно-Сахалинском, Охотское - внутренним морем СССР. Международные позиции Союза усилились как никогда. В Китае в 1949 году при поддержке СССР к власти пришли коммунисты Мао. В Азии развернулся широкий антиколониальный фронт: Вьетнам, Индонезия, Лаос и так далее.

Маньчжурия Богомолова

Дальний Восток появляется «на полях» самого знаменитого произведения Богомолова. Диверсант Мищенко, которого ищет группа капитана Алёхина, раньше, оказывается, жил в Маньчжурии, состоял в Русском общевоинском союзе и Всероссийской фашистской партии Родзаевского. Участвовал в захвате советского консульства в Харбине в 1929 году, совершал теракты на КВЖД, свыше 40 раз проникал на советский Дальний Восток с заданиями «диверсионного, террористического, а также уголовно-контрабандистского характера». Получил в подарок от Чан Кайши арабского скакуна, имел счета в банках Шанхая и Гонконга, был женат на дочери генерала Владимира Кислицына (реальное лицо), любил трепанг с жареным луком… Разумеется, Мищенко – персонаж литературный, но в 1920-х и 1930-х годах шпионы и диверсанты, часто из белоэмигрантов, засылались в Забайкалье, Приамурье, Приморье постоянно. Ловить их приходилось легендарному пограничнику Никите Карацупе сотоварищи.

Войну 1945 года Богомолов описал в другом произведении. Неоконченная книга «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…» вышла полностью – насколько успела написаться – только в 2012 году, посмертно (в 1990-х как отдельные повести выходили главы «Вечер в Левендорфе» и «В кригере»). Это самое большое, под девять сотен страниц, и самое непрочитанное произведение Богомолова, представляющее собой сплав художественного с документальным.

Повествование ведётся от лица старшего лейтенанта Василия Федотова. Сам писатель предупреждал: «Это будет отнюдь не мемуарное сочинение, не воспоминания, но «автобиография вымышленного лица». Причём не совсем вымышленного; волею судеб я почти всегда оказывался не только в одних местах с главным героем, а и в тех же самых положениях». Ставить знак равенства между автором и героем нельзя, но жизни Федотова и Богомолова выглядят сходными «до степени смешения», в силу чего разделить их тоже не получится.

Романный Федотов из ГСОВГ - Группы советских оккупационных войск в Германии – попадает далеко на восток, на войну с Японией. Принимает роту и в составе 2-го Дальневосточного фронта участвует в освобождении Маньчжурии. Получает ранение в предплечье, около месяца проводит в дивизионном медсанбате в Фудидзяне – «грязном китайском пригороде Харбина», изнывая от бездействия, скуки и «страшных маньчжурских мух, прозванных пикирующими бомбардировщиками». Осенью 1945 года офицер попадает из Харбина во Владивосток. Зачисленный в батальон резерва, бродит по «необычному оживлённому портовому городу». Заходит в ресторан «Золотой Рог» - и покидает его ошарашенным и травмированным «несусветными ценами, обилием красивых, шикарно одетых женщин и бессовестностью официантов». Ждёт нового назначения, которое оказалось ещё интереснее, но о нём надо рассказывать отдельно.

Проза и поэзия Советско-японской

Война с Японией попала в тень Великой Отечественной – слишком скоротечной она оказалась и слишком далеко шла. Она не могла дать мощного потока литературы. И всё-таки художественные свидетельства маньчжурской войны есть, хотя их сравнительно немного и они тоже как бы в тени. Это ответвление от могучего ствола окопной прозы Великой Отечественной, кровь от крови её, - и отрывать одно от другого нельзя.

Иосиф Герасимов, разведчик 2-го Дальневосточного фронта, написал отличный роман о маньчжурском походе «Туда и обратно».

Писатель Олег Смирнов, служивший военным журналистом на Забайкальском фронте, - роман «Неизбежность».

Георгий Марков, в будущем - глава Союза писателей СССР, в дни разгрома Квантунской армии был военкором газеты Забайкальского фронта «На боевом посту» и позже написал повесть «Орлы над Хинганом».

Михаил Анчаров, впоследствии – сценарист, драматург и первый бард, воевал на 1-м Дальневосточном фронте, был переводчиком с китайского. Его дипломной работой в Суриковском институте стала картина «Освобождение Маньчжурии», а боевые действия августа 1945 года Анчаров описал в повести «Этот синий апрель…». Как и Богомолов, как и Фёдор Абрамов, Анчаров служил в военной контрразведке СМЕРШ. Есть фото младшего лейтенанта Анчарова в Маньчжурии – и как же не похож этот красивый, тонкий, интеллигентный офицер на тех звероватых и упыреватых СМЕРШевцев, которых нам показывают современные кинематографисты!

Поэт Павел Шубин служил в газете 1-го Дальневосточного фронта «Сталинский воин»:

…В артурской кровавой купели
Была наша месть крещена.

Поэт Пётр Комаров был прикомандирован к частям того же фронта как корреспондент ТАСС:

…Мы расстреляли эту тишину,
Когда входили в город Санчагоу.

Среди участников маньчжурской кампании - Юрий Левитанский:

Приводят пленного японца.
Идёт конвой, блестя штыками…

В этом же строю летописцев короткой восточной войны – Владимир Богомолов.

2. Олег Нехаев, журналист, литератор. Живет возле таежной реки Кан в сибирском Зеленогорске.

Никто не пришёл

Виктор Астафьев последний раз был тяжело ранен в сентябре 1944-го. Это произошло на чужбине, под польской Дуклой (ныне Дукля). Здесь, как и раньше, цена победы была выше человеческих жизней. Именно на польской земле Астафьев вынес с поля боя своего товарища. А чуть позднее, уже ему, искромсанному осколками, помогал выбраться Вячеслав Шадринов. На их глазах «в клочья разнесло целую партию раненых, собравшихся на дороге для отправки в медсанбат». Их самих тоже могло накрыть разорвавшейся рядом миной. Но «окопный друг Славка» успел его «столкнуть в придорожную щель».

«…Я упал на раненую руку, потемнело в глазах, — вспоминал Астафьев, — Сколько времени прошло — не знаю. Помню, как во сне: сумрачно, дымно, пыль оседает, и на развороченном булыжнике дороги, вперемешку с серым лоскутьём — землёй и корнями — серые скомканные трупы миномётчиков. Меж ними побитые девчонки валяются. Одна кричала истошно, предсмертно, до самого неба. Лейтенант, сделавшийся вдруг коротеньким, упираясь лбом в землю, молча приподнимал себя и нашаривал что-то руками, искал чего-то.

Лёжа под кухней, в относительной уже безопасности, я догадался, отчего лейтенант был коротенький — обе ноги ему оторвало, а искал он скорее всего пилотку. Вот и ревел я обо всём вместе виденном и от жути ревел…» (Астафьев В. П. Собрание сочинений. Красноярск. Издательство Офсет, 1997–1998 г. г. Т. 7. С. 482.)

Спустя 30 лет Астафьев приехал в Варшаву, чтобы побывать на месте боёв. Но уже следующим днём, ещё никуда не выехав, стал раздражённым и взволнованным. Сообщённое переводчиком резануло болью, будто осколком. Тот «прочёл в газете, — рассказывал в последствии Астафьев, — ошеломившие меня цифры: за освобождение Польши погибли шестьсот тысяч советских воинов и пятнадцать тысяч поляков» (В 2019 году Центральный архив Министерства обороны России (Ца МО РФ) впервые раскрыл потери Советской армии при освобождении Польши в 1944—1945 годах. По этим данным погибли более 477 тысяч военных. Более полутора миллиона были ранены.)

Ничего подобного о наших потерях в советских газетах читать ему не приходилось.

Он, как никто другой, понимал, что к обнародованному количеству убитых мог быть приплюсован и он сам. Рытвинный шрам на лице, незрячий глаз, изуродованная рука и спина, всегда были для него зримым напоминанием о том, в каком мимолётном мгновении находилась от него смерть. В том числе и под этой Дуклой. И теперь Астафьев ещё больше осознавал степень тогдашнего везения. Запишет: «…сколько изувечено здесь народу и, вроде меня, тяжко мучаются ночами болью старых ран». А потом ещё добавит, что с войны никогда не возвращаются. Навсегда остаются на ней и живые, и мёртвые.

Астафьев не раз жаловался в письмах: «Просят, умоляют написать о войне, напишешь — не проходит в печать: всем нужна война красивая и героическая, а та, на которой мы были… — такая война никому не нужна, а врать о войне я не могу…» (Астафьев В. П. Нет мне ответа... Эпистолярный дневник 1952-2001. 2-е издание дополненное. Иркутск. Издатель Сапронов, 2009. С. 367.) «Те, кто врёт о войне прошлой, приближают войну будущую. Ничего грязнее, жёстче, кровавее, натуралистичнее прошедшей войны на свете не было. Надо не героическую войну показывать, а пугать, ведь война отвратительна. Надо постоянно напоминать о ней людям, чтобы не забывали. Носом, как котят слепых тыкать в нагаженное место, в кровь, в гной, в слёзы, иначе ничего от нашего брата не добьёшься. Память у россиян так коротка, сознанье так куце, что они снова готовы бороться с врагами, прежде всего внутренними» (Астафьев В. П. Там же.).

И если с описанными им тяготами войны трудно было не согласиться — были ещё живы миллионы свидетелей, — то его следующий вывод звучал, как вызов, как тягостное обвинение в малодушии. И этого многие воевавшие простить ему уже не могли. А он упрекал людей в том, что победив фашизм, ценой величайших жертв и нравственных потерь, они так и не смогли отстоять право на достойное существование: «Снова хотят полуработы, полужизни, подудостатка и согласны жить под ружьём и надзором, но зато “спокойно”, то есть от аванса до получки, не сводя концы с концами, зато не надо ни о чём думать, не надо ни о чём тревожиться, куда-то устремляться — народ настолько ослабел духовно, что и не взыскует лучшей жизни» (Астафьев В. П. Там же.).

После премьеры в красноярском театре спектакля «Звездопад» по его пьесе, Виктор Астафьев, зная, что спектакль покажут ещё раз в честь 55-й годовщины Победы, попросил пригласить на него фронтовиков. Режиссёр Вячеслав Сорокин вместе с директором-распорядителем ТЮЗа Андреем Суворовым отправились в городской Совет ветеранов, чтобы передать 100 пригласительных билетов на две персоны каждый. Встретила их председатель Нина Михайловна Филиппова. Дальнейшее упомянутый режиссёр описал в воспоминаниях:

«— Я вас слушаю, молодые люди, — звонким голосом поприветствовала она нас…
Мы представились и вкратце рассказали о цели нашего визита.
— Что? Спектакль по Астафьеву? — всплеснула руками председатель. — Да вы знаете, что он войны не знает и написал то, чего не было?
— Не поняли, — чуть не в один голос сказали мы с Андреем.
Мы настолько опешили, что не знали, что возразить этой симпатичной женщине.
— А в последних произведениях он просто очернил войну. Те же “Прокляты и убиты”! — продолжала Нина Михайловна.
— Как же Виктор Петрович не знает войны? Он же воевал! — я попытался мягко вклиниться в разговор.
— А так! — ещё больше заводилась Нина Михайловна — Он был в окопах — откуда он мог её знать?
— А кто же тогда её знает? — моё любопытство переходило границы.
— Я! — так же отчётливо сказала председатель. — Я сидела в штабе и всё знаю, всё видела! А что он мог знать в окопах?
— Железная логика, — сказал Суворов.
— Разве Астафьев, как и любой другой человек, не имеет права на свою точку зрения? Вот вы возьмите и напишите, как всё это было, — не сдавался я…
Сложно передать горечь обиды, которую сдерживал в те несколько минут перед началом спектакля Виктор Петрович, да и мы вместе с ним, когда все вдруг поняли, что к нам на спектакль, несмотря на приглашение, не пришёл никто из руководства и их заместителей ни края, ни города, ни района… Как больно и досадно было нам, когда мы также поняли, что по нашему приглашению из городского комитета ветеранов к нам не пришёл никто…» (Сорокин В. История одного спектакля // День и ночь. 2013. № 6. С. 33.)

Это было за год до смерти Виктора Астафьева. И уже начинался новый век в жизни человечества.

Писатель Фазиль Искандер. Из статьи в газете «Культура». 2001 год: «Вечно взыскующий патриотизм Астафьева многих раздражал и раздражает до сих пор. Они никак не могли понять, какой идеологии служил писатель. А он никакой идеологии не служил, как истинный писатель он служил совести и призывал к совести, которая, как известно, не вписывается ни в какую идеологию» (Последний поклон Виктору Астафьеву. Прощание. Составители: Т. Давыденко, В. Ярошевская. Издательство "Ситалл". Красноярск. 2002 г. С. 95).

1. Александр Марков, профессор РГГУ и ВлГУ. Москва

Лейтенантская проза в свете медиатеории

Лейтенантская проза — это прежде всего революция в понимании медиа, того, как сообщение доходит до групп и до масс. Воспоминание о военных годах всегда содержит шок: сообщение, в том числе о происходившем с тобой, о твоих ранах и подвигах, не столько говорит о порядках событий, сколько повторяется в тебе. Ты можешь мыслить эти сообщения как часть твоего собственного движения к выполнению задач, но не как характеристику самих задач. Поэтому военная проза и журналистика сначала исходила из медийной проницаемости, из того, что все приказы отданы. Каждый солдат — резонантный медиум, в нем повторяется понимание, в нем воспроизводится то, чего хочет командование. Привилегия офицера — не в большем знании, а в том, что резонанс может привести в движение подчиненных и фронт. Такая литература проецировала шок воспоминания на ровный экран сюжета, с его последовательными завязками и развязками, и этот экран ничего нарушить не могло.

Лейтенантская проза исходит из ограничений медиума. Героям этой прозы часто непонятно, что происходит прямо сейчас. Понимание возникает не как новая зацепка закономерного сюжета, но как складка экрана: ты вдруг встречаешься с собой и должен мужественно отреагировать на ситуацию прежде, чем ты выстроишь структуру желаний и намерений не только командования, но и твоего соседа. Разрывы связей в том числе с ближайшими соратниками, при общей задаче, при общем экране боевой правды — один из сквозных сюжетов лейтенантской прозы. Экран общий, но весь как бы в складках.

В этой прозе коммуникация слишком медийно специализирована: устное распоряжение, письменный приказ, газетная сводка, радиосообщение, текущая экспертная оценка ситуации: всё это очень специализированные медиа, связанные со своим материальным носителем, со слабой устойчивостью и слабым пониманием контекстов. Приказ — это не начало большого резонанса: это текст или призыв, который не до всех доходит, и который не содержит в себе ясной инструкции, как его реализовывать. Синергия командования и низшего звена здесь не подразумевается. При всем единстве задач и ценностей — рвутся здесь не связи, а контексты понимания того, в каком порядке реализовать задачи, где что требовать от себя, а где — от ситуации. Только мужество, внезапный жест и восстанавливает эти контексты.

Но лейтенантская проза сразу стала расширять каналы медиа, как бы выворачивая их: от частной инициативы идя к общей задаче Победы. Получатель сообщения расширяет канал, совершая ряд мужественных действий, о которых не может не стать известно. Роль контрразведчиков, или случайное нахождение снарядов, как в «Горячем снеге» Юрия Бондарева — это немыслимое в повествовании о войне как организованном движении характеров и обстоятельств событие.

Здесь событие становится медийным в высшем смысле: если вдруг нашлись снаряды, не предусмотренные прежними ситуациями, то можно превратить медиаканал получения приказа в канал постоянного перевыполнения приказа. В канал, меняющий саму природу приказа из акта управления в факт распространения мужества.

Этот канал и должен стать каналом распространения веры. Вспомним «Мертвым не больно» Василя Быкова — в этой книге долго не могут поверить в существование немецкой танковой части, раз немцы попадают только в плен. Сама идея, что канал, по которому передают только распоряжения о дальнейшем продвижении и взятии немцев в плен, вдруг вывернется и покажет как на дополненном экране немецкие части, была немыслимой.

Ведь обычно военная проза исходит из соотношения сил, которые создают для себя каналы сопровождения: танки обладают и особой связью как техника, и оставляют особый след. Быков протестует против панорамного видения войны, и требует увидеть, как слово, донесение и создает настоящую панораму здесь и сейчас. По каналу запускаются распоряжения, но канал со стороны низшего звена расширяется, и мы видим небывалую ситуацию вызова мужеству прямо в этот миг.

Такое расширение канала может быть и совсем неожиданным, как в фильме «Иваново детство» Тарковского — Богомолова, где лейтенант Гальцев вручает Ивану немецкий альбом Дюрера, когда Иван видел в немцах только зверей, не мог представить, что у немцев были поэты и художники. Получается, что кроме мечты о взятии немцев в плен есть и мечта самих немцев, настоящих, об искусстве. И этими настоящими и становятся герои лейтенантской прозы: не говоря за немцев, но показывая, что мечта может вдруг стать основанием для дальнейшего движения, мечта гуманистическая, а не ситуативная.

Если ты мечтаешь, чтобы поэты и художники были везде, то ты будешь расширять канал снизу, чтобы он показал не только прежний приказ, но и нынешнюю поэзию жизни на дополненном экране. Канал расширяется из ситуативных распоряжений сверху в норму знания о себе и своих возможностей, в гуманистический дополненный экран, со стороны лейтенантов и солдат.

Апофеоз расширения канала, это, конечно, Люся в современной пасторали Виктора Астафьева «Пастух и пастушка». Лейтенант Костяев не знает, что происходит с Люсей, но не знает и кто такая Люся, какой из миров она представляет. Она и хозяйка, и жертва, и апостол, и гостеприимица. Она расширяет канал представления о тыловом хозяйстве, которое превращается из момента передачи понятных распоряжений в единственное распоряжение будущей мирной жизнью.

Этот дополнительный экран и есть единственный настоящий экран, передача по которому тем надежнее, чем трагичнее судьба не только Костяева, но и других героев, названных и неназванных, всего мира лейтенантской прозы. Этот мир на экране требует дополненного экрана и наших усилий мысли, и многие из них уже состоялись за последние более чем полвека.