Тебе, тебе

*  *  *

 

И рот кривишь, и свету щуришься,

идя единственной прямой —

расцвеченной московской улицей

в году на длинный выходной.

 

Где вы, затейники с колядками;

вы, записные шулера

из переулка с тёмной аркою,

границы с совестью — вчера?

 

Ухватят за обшлаг ли ме́ховый,

а то с перчаткой телефон

изы́мут, иль мешок с орехами

волхвы, иду́чи на поклон,

 

вруча́т? Мне более неведомо,

в каком пространстве год назад

идём со Старого и бедного

на Новый дорогой Арбат.

 

Сияет красный, синий, розовый

над обнажённой головой.

И снег, как голова философа,

белеет кучей угловой.

 

Ещё он видим в папской шапочке,

он — бронзовый, простёрший длань.

Всё это, надевая тапочки,

пурпурную полив герань,

 

прочти в окне за толстой рамою

в туманном Альбионе ты:

движенье улицы — то самое

и — беглый взгляд поверх толпы.

 

 

*  *  *

 

запахнет одеколоном

откуда он здесь и как

мальчишка большеголовый

с веснушками на щеках

 

по лужам орлёнок синий

он гонит почти без рук

качели сестра разиня

умеет считать до двух

 

до трёх четырёх не больше

само́й не больше пяти

там были джинсы из польши

и очереди не пройти

 

муку истончало сито

шипучка и дымный плов

и зита была и гита

отксеренный гумилёв

 

листали ночью в постели

незнающие о войне

и родинки были на теле

особенно на спине

 

гадали любит не любит

вершили нехитрый труд

там жили большие люди

теперь они не живут

 

ровесники их могилы

верона горловка кипр

но запах остался гиблый

флакончик зелёный шипр

 

 

 

Листва

 

    Тебя, тоскуя о твоей пропаже…

                                          Д. Бобышев

 

 

Листвою гладит воздух мая,

как платьем по полу шурша.

А я сижу и понимаю,

какая ты, моя душа.

 

Из невеличек ты — синица

подвижная, но лучше птиц.

Тебе нельзя остановиться,

тебе, не знающей границ.

 

Тебе, тебе, чей профиль тонок,

готовит ветер есть и пить.

Дом — от посуды до иголок —

проспал немыслимое фьюить

 

твоё. Ему ты незаметна,

когда вблизи и вдалеке,

разбуженная шумом ветра,

ты держишь первый свет в руке;

 

и, поднимаясь с этим светом

по лествице, но к облакам,

ты можешь стать нежарким летом,

прибрав весь спящий мир к рукам.

 

А ты ему внушаешь снова

через форзацы и фаянс

своё дыхание и слово,

ничуть иголок не боясь.

 

Иголки чёрные по кругу

устали серый холст колоть,

и люди говорят друг другу,

что снилось им и как спалось.

  

 

*  *  *

 

                       Надень пальто. Надень шарф.

                                                   В. Гандельсман

  

Не показывай пальцем. Голову выше, спину

прямее держи. Не выучил сонатину.

Снова тройка. Опять на полу подушки.

Не стреляй из воздушки

по голубям. Варежки на батарею

положи просушить. Я тебе согрею

суп. Ешь обязательно хлеб.

Новый мальчик — его зовут Глеб?

Надо зубрить неправильные глаголы.

Меня вызывают в школу.

 

Вытри лужу и сапоги почисти.

Ты курил, ты весь пропах табачищем!

Эта компания и этот твой Михал.

Ты снова врёшь — видишь, я плачу, нахал.

На плите ужин, ешь с хлебом.

Что произошло с Глебом?

Мне позвонила мама твоей Лены,

обсуждали новое поколенье.

Снег за окнами это крошится мел.

Предлагала билеты в ЦДЛ.

 

Снег в ноябре облепил липы в аллеях.

Первым в армию ушёл Пантелеев.

Иней красив, назавтра обещают морозец.

Зачем вы перенесли запорожец?

Я была в «Лейпциге», это Тёплый Стан.

Что там Афганистан?

Не чистят, еле прошла через снег.

С родимым пятном генсек.

На проводы Лена пирожки испекла.

Не могу отделаться от пятна.

 

 

Улица

 

Набухла, хмурится и спрятала лицо,

не замечая птиц и тёплый ветер —

живой сквозняк. Бульварное кольцо

с морожным переходят дети.

 

Ещё троллейбус, проводов пучки

(потом обрежут перспективы ради),

зелёный пешеходам, их значки,

береты, обувь и тетради.

 

Ещё — щемящий запах смоляной —

прозрачен невод, но из тины соткан.

От зоопарка полчаса домой,

когда бы не высотки

 

косая тень. Но и в её тени

головокру́жит прозябанье.

Пылают щеки, движутся огни,

от здания перебегая к зданью.

 

Но вот загрохотало, началось.

Намокшие носки, ковбойки, платья —

небесная летит на землю ось,

Москва, в твои обьятья.

 

Пакеты, папки, зонтики в цене —

над жителями вскинуты твоими.

В шкафу стеклянном милиционер

парит над ними.

 

Намокшие, живые — не толпа,

дождь обозначит лоб, ключицы, спину

и на скамейке Мухиной стакан —

с водой наполовину.

 

 

*  *  *

 

Сглатывая горечь и ругая

растворимый кофе — кипяток

обжигает, мама дорогая —

пальцы, губы, рыжий завиток.

Ты ещё запомнишь тот глоток:

уезжай; не медли, уезжая.

 

Вспомнишь шум, окно без занавески,

лайнеры под сереньким дождём,

проигрыш дурной от Анны Вески,

как пробился луч один, но резкий;

заспанность, морщинок арабески.

Жили здесь, пока не рухнул дом.

 

Вызывают, убрана посуда,

смуглой официантке горсть монет;

паспорт, вещи. Ты стоишь покуда,

ждёшь не промедления, но чуда;

веером в руке твоей билет.

Но никто не провожает, нет.

 

Неужели только эта горечь

с нёбом, обожжённым про режим

провожает русскую брижит;

полосою бенефис закончишь:

обрываешь с родиною связь

ободком от чашки испарясь.

 

Ты живёшь, своей Москвы не слышишь

часовых за девять поясов;

спать ложишься, не по-детски дышишь.

Ты ещё мне на стекле напишешь

буквами из вражьих голосов,

арлекином выйдешь из часов:

 

Боль прошла, а горечь стала тише.