Шел дядя Гриша

1

 

Пару часов спустя я обедал на островке в дубах и соснах. Хлебал суп с гречневыми хлебцами и чесноком, потом пил горячий кофе с сыром, сушками и курагой. Настроение было отличное: волок состоялся. Ну, то есть переезд с элементами волока.

Но это была еще не река Западная Двина, а озеро Охват. В одном отчете туристов-геологов читал, что именно из этого озера и начинается Западная Двина, сиречь Дюна, а, мол, всякие разговоры о том, что исток в другом озерке — Корякинском, — и даже еще выше, в болотце, из которого вытекает ручеек, впадающий в Корякинское озерко, — от лукавого. Дескать, так можно находить новые и новые ручейки и болотца, увеличивая длину реки. Примерно то же самое говорят и о Волге. Любой исток — реки ли, идеи, времени, цивилизации — вызывает споры.

Об этом же сообщал в своей замечательной книге «Река Западная Двина», изданной в 1893 году, гимназический учитель и краевед А. П. Сапунов: «За начало Двины прежде принимали исток ея из озера Охват-Жаденье, но теперь установлено, что она берет начало выше, из небольшого оз. Двина, или Двинца, имеющего версты 4 в окружности, вблизи деревень Корякиной и Двинца; озеро это лежит среди болот и лесов, на высоте более 800 фут. над уровнем моря, в верстах 13, в прямом направлении, от истоков Волги. Из этого озера Двина вытекает в виде ручья, аршина в 2-3 шириной  и ½ -1 арш. глубиной; весной он несколько разливается и становится глубже и шире. Но народ признает за начало Двины не озеро Двинец, а полагает его в шести верстах выше, в болотах, тянущихся по направлению к дер. Гришиной (к оз. Пёно). По выходе из оз. Двинца, Двина, протекши около пятнадцати верст, входит, у дер. Лавуги (Извоз), в длинное озеро Охват (или Вохват), иначе Лавуское, которое народ отличает от Жаденья, отделенного от Лавуского перехватом. На последнем озере есть четыре острова, и вся длина его вместе с Жаденьем, составляет 13 верст»^[1].

Какие названия! Охват, Жаденье. Охват-Жаденье. Я и впрямь с жадностью пытался охватить озерные просторы. Отличия от волжских озер сразу бросались в глаза. Во-первых, здесь леса стояли стеной у самой воды, и леса первостатейные: хвойные — ну, с примесью берез, конечно, но и дубов. Запах дубовой палой листвы ни с чем не спутаешь. А листва уже к осени опадала.

Воды в озере было много, уровень из-за дождей поднялся, и она с шумом текла в узком месте сквозь деревья и калину в красных ягодах.

А ведь где-то неподалеку, в деревне Луги был аэродром, где базировался истребительный полк двоюродного деда Григория Трофимовича Боровченко, осеняет меня. Он стал командиром этого полка. Под его началом полк получил звание гвардейского. В его дневнике, который он начал вести после крушения и ранения, то и дело мелькает название этого озера — Охват, — а также окрестных деревень, озера Пено, Осташкова, Торопца, Андреаполя.

 

7.10.42 г. Вернулся майор Петров, ранен, лежит в госпитале. Рад, что жив. Из боя не вернулся с-р-т^[2] Смирнов. Погиб Сеньченко в районе дер. Волок, что сев. Вост. озера Охват ст. сгорел.

14.10.42 г. Шальной пулей поврежден с-т Кормышева. С-т отремонтирован. В районе Соблаго сбит в возд. бою один с-т, тип не установлен. Нечем эвакуировать Афанасьева. Трегуб самовольно взлетел, допустил хулиганство: низко пилотировал. Арестовал на 5 суток строгим арестом, посажен на губвахту.

С 16.10.42 г. по 19.10.42 г. Прикрывал выгрузку войск: танков, людской состав и боеприпасы. Задачу выполнил.

21.10.42 г. Прикрываю снова Торопец выгрузку войск, танков и боеприпасы. 8 утра пытался пройти бреющем, не смог из-за низкой облачности и сильного снегопада.

22.10.42 г. Сильный снегопад и низкая облачность не позволила пройти в район Торопец. К вечеру погода улучшилась. Противник не проявлял большой активности. Отправил Трегуб в Хотилово, Гаркуша в Выползово.

24.10.42 г. Дни веселые для нас. Видно, как идет накопление сил. Возможно, Смоленск в ближайшие дни будет наш. Как бы я был рад видеть Смоленск своим. С ним связано мое детство и первые дни моей военной жизни. Полный день идет дождь. Прибыл из лазарета Афанасьев. Проверял вооружение; прекрасно дело знает Дегтев и сержант Бондарь.

25.10.42 г. Шел дождь, полный день. Занимались командирской учебой.

26.10.42 г. Иващенко, Васильченко командированы в Калинин. Взлетели в 8-30. Противник особенно активность не проявлял. В заключение 2 Ю-88 прошли никем не замеченные на Андреаполь, аэродром: не попал, убил одного и одного ранил гражданских. Закончила работу инспекция. Пересоставлен наградной материал. Шесть ИЛ-ов в 17-00 ушли на штурмовку, из боя не вернулось два. Причина плохо организована подготовка к вылету. Сначала дали время для вылета и в момент начала вылета пришло распоряжение отставить. В результате часть не взлетела, взлетевшие ушли без прикрыти».

 

До освобождения Смоленска еще было далеко — целый год боев...  Соображаю я, окончательно выйдя из вненаходимости и обретя память, волю смолянина, внука Григория Трофимовича Боровченко, и чувствуя, что эти строки дневника деда Гриши — мой золотой запас.

Ветер задувал все сильнее, и этот внук взял ближе к берегу, пробиваясь в тростниках и почти задевая веслом корни елей. Берега были низкие, поросшие брусничником, черничником и мхами с папоротником, вереском и можжевельником. На Днепре можжевельника нет вообще.

Эти места напоминали Карелию, куда однажды мы забрались с другом Вовкой в пору белых ночей; ловили и коптили щук ночь напролет, и солнце ночью освещало макушки елей вокруг озера, на болоте где-то кричали жалобно гагары.

У острова Сухарь маячила одинокая фигурка рыбака в лодке, стоявшей на якоре.

Больше никого я не видел.

Заплыл по Охвату-Жаденью далеко, почти до самого начала озера.  И остановился неподалеку от острова Телятник на низком «карельском» берегу в елках.

Сладко спалось во мхах этих, казалось, и весь мир в них потонул, так тихо было и покойно.

 

Там, где жили свиристели,

Где качались тихо ели,

Пролетели, улетели

Стая легких времирей.

Где шумели тихо ели...

 

В таких-то местах они и проносятся совершенно бесшумно. Почти каждый стих у Хлебникова — иерофания. (Напомню вам и себе, что это определение Мирчи Элиаде, оно означает «нечто священное, предстающее перед нами», и произведено от греческих слов священный, светоч, свет.)

Охват-Жаденье, Хлебников и скальды.

...И светлая тень в небе самолета деда Гриши.

 

2

 

Но вот начало его дневниковой, так сказать, жизни.

 

Прошло два месяца ровно с тех пор, как я писал в этот дневник, да и сейчас пишу левой рукой. Это и явилось причиной перерыва записей.

Странно, как все это произошло. Вылетая на прикрытие войск в район (…) я не думал конечно, что мне не придется вернуться на свой аэродром!

Пробыв над полем боя около 30 мин., я дал команду на уход домой. Облачность была Н — 300 метров, временами доходя до Н — 100 м

Когда полк лег на курс и несколько опередил меня, я заметил, что из облаков выскочили 4 МЕ 104. из них МЕ 109 30 (...)

 Стремясь прикрыть своих, я развернулся для атаки и после 2 атак загорелся 1 МЕ 109 30 и пошел со снижением на территорию, занятую противником. Я приготовился атаковать МЕ 109, но в это время появился наш ЯК, который стал заходить ко мне в хвост. С-ты противника ушли в облака. Но когда я почувствовал, что моя рука бросает штурвал и не жмет гашетки, я увидел уходящим на нашу сторону ЯК на полном газу.

 Мне пришлось пилотировать с-т левой рукой.

Глаза мне заливала кровь, она шла также ртом. Когда я снял перчатку с руки, протер глаза, рука была вся в крови. Перчатку одел с большим трудом.

Сначала я хотел догнать своих, добавил газ мотору. Мотор сильно барахлил. Догнать своих мне не удалось. Я чувствовал, что меня бросают силы в противном случае сесть...

Процесса планирования и приземления я не помню, даже и теперь.

Когда пришел в себя, то я в кабине был закрыт фонарем. Слышал шла стрельба в стороне от меня. Артиллерийская стрельба велась неровно. Она то утихала, и только изредка слышны были разрывы.

То они становились частыми. Я слышал полеты снарядов, которые со свистом пролетали надо мной. Стрельба шла с обеих сторон.

Определиться точно, где я и что со мной вначале не мог. При попытке наклониться к приборной доске мне не позволили ремни.

Рука правая мне не подчинялась, при поворотах я чувствовал боль в груди. С большим трудом я вылез из кабины, даже вернее выпал. Подняться сразу не мог, чувствовал, что оставаться у самолета опасно.

Когда, пришел в себя, вынул из кобуры маузер, теперь вся надежда на него. Пытаюсь достать бортпаек, но это оказывается не по моим силам.

Ночь подходит, но я еще не знал где я и куда идти. За мной, где бы я не сел остаются кровавые пятна.

Самолет мой сидел на двух поломанных соснах и позади было видно несколько пригнутых деревьев. Вокруг меня куда ни гляну стоит крупный лес. Самолет внешне кажется целым, но поломан винт.

Как тяжело расставаться с крылатым другом и особенно когда не знаешь точно где? Раздумья окончены я должен его уничтожить сам.

Подрываю спец станцию, взрыва нет. Вынимаю маузер, стреляю в бензобаки, пожара нет, я делаю около пяти выстрелов, но самолет не горит. Достаю спички, создаю очаг и сам пытаюсь уходить от горящего самолета. Идти совершенно не могу, в этом я убедился, сделав несколько шагов в сторону от самолета. У меня нет сил держаться на ногах я падаю в снег. Глубокий весенний снег принимает меня в свои объятия как в перину.

Вот она небольшая звериная тропка попала мне под руки и теперь я ползу по ней, не зная куда она меня приведет. Ночь наступила темная холодная. Меня бьет лихорадка и слышу, как ходит моя верхняя челюсть. Преодолевая боль и лихорадку, я продолжаю ползти.

Когда я пришел в себя, то я не видел уже звериной тропы. Я лежал на снегу, окруженный со всех сторон лесом. Сверху падал снег, верхушки деревьев жалобно шумели, и мне казалось, что они поют мне похоронную песню. Когда я понял, что мне нужно ползти, то я видел, на месте моей снежной постели были большие следы крови. Пока я думал куда мне ползти, я услышал незнакомую мне речь и то здесь, то там было слышна стрельба автоматов. Соседи мне показались неприятными, и я желающий, что бы меня подобрали люди и оказали помощь.

Особенно с большой любовью посмотрел на свой маузер.

Теперь он должен или бить без промаха или прекратить мою жизнь.

Метров 200 от меня я вижу бурелом и частые заросли ельника. Я должен как можно быстрее доползти туда и там замаскировавши определить где я? и правильно ли я ползу.

Я напрягаю все силы, чтобы быстрее как можно достигнуть этого спасительного бурелома. Приблизительно через минут 3.0 я у цели. Вот я уже подбираюсь под коренья вывернутой ели. Еще одно движение и меня не будет видно. Я сливаюсь под фон горелого леса. Здесь я могу считать себя в безопасности.

Когда с большим трудом залез на ствол одной из много сваленных здесь елей, в это время нехотя и в то же время как бы приглашая меня на отдых, поднялась с лежки серая волчица. Она потянулась всем телом и посмотрев на меня горячими глазами, как бы спрашивая, кто я. И узнав, что советский летчик, а не фриц , неторопливо пошла прочь. А я упал на место, которое несколько секунд назад грела волчица.

Здесь я был в безопасности, наблюдая кругом, сам был незамеченным. По ведению огня из орудий я понял, что уклонился несколько от первоначального маршрута. Мне нужно ползти на юго-восток. Снег падал большими хлопьями, он скрывал мой след и это давало мне уверенность, что я останусь здесь в полной безопасности. Если бы я был здоров, можно было бы отсюда пронаблюдать и выяснить цель немецких автоматчиков., которые периодически продолжали беспорядочную стрельбу. Огонь их то утихал, то начинался снова. Когда я поднялся на ствол сваленного дерева, несколько пуль пропело свою песню у меня над головой, и 2 ударились в снег в метрах 2 от меня. Я немедленно скатился на место покинутое с большой неохотой волчицей.

Неужели мое место засечено? Выберусь ли я отсюда живым? А может быть, это шальные пули прилетели ко мне?

Так сменяя одна другую мысли толпились в моем мозгу.

Смогу ли продать дорого свою жизнь. На этот вопрос был ответ ДА, только да. Правая рука никаких признаков жизни не имела. Она не подчинялась моей воле. Ей я не мог ничего взять. Она висела плетью. Левой рукой я никогда не стрелял. Вот почему я сейчас грустно улыбался, (...) свой маузер, держа его левой рукой.

Несмотря на внимательное исследование близлежащего около меня леса, я ничего не обнаружил. Стрельбы тоже близко не было. Но зато усиленно шла стрельба на левом фланге наших войск. Сидеть дальше здесь, значит рисковать, быть схваченному как зайцу. Ползти, притаившаяся где-либо кукушка снимет. На что-то нужно решаться и какие-то меры принимать.

Ползти по часто поросшему молодому ельнику оказалось очень тяжело, я тонул в снегу. В глазах становилось темно. Ветер шумел в зеленой кроне ельника. Напрягая последние свои силы, я отполз метров 1500 от моей засады. Первые сутки кончились, но мои мучения только начинались.

 Может быть, прибегнуть к маузеру? Чтобы кончить на этом свою жизнь, но это мне противно. Я уже давно, во время, когда учил молодежь летному делу, далеко до войны, говорил жизнью дорожите, гордитесь ей но никогда не жалейте ее ради интересов родины. С врагом страны своей бейтесь до последнего патрона, не жалея сил и кровь. На милость победителя никогда не сдавайтесь, лучше смерть, чем рабская покорность. Потомки наши должны будут брать пример с нас, гордиться нами. Нашей гордостью, смелостью и нашей любовью к свободе. А что мне сказали бы наши великие предки, которые шли с Суворовым на штурм Чертого моста или поднимались на Альпы. Что мне сказали бы современники Александра Невского, которые били псов рыцарей на Чудском озере. Они назвали бы меня недостойным трусом. Под эти мысли я уснул.

От сильного холода я проснулся. Кругом стояла тишина, снегопад прекратился и на меня смотрело небо своими звездными глазами. Вначале я не понял, где, но потом мне стало ясно, что нужно двигаться. Надо мной одна за другой пролетели кукурузницы и поднятый вверх луч прожектора сделал шапку и лег, как бы говоря мне ползи, правильно ты держишь направление и я пополз.

Мои зубы стучали, а перебитая челюсть хотела как бы убежать из моего рта и потеряться здесь в заснеженных лесах. По мере того, как я преодолевая боль и не обращая внимание на кровавый след, продолжал ползти. Мое тело и конечности согрелись, зубы уже не стучали дробь и только перебитая челюсть временами хотела выпасть. Но я решил принести с собой хотя бы ломанные но свои челюсти. И я полз, напрягая все силы, порою проваливаясь в снегу. Временами теряя сознание я засыпал, но как только приходил в себя, я снова полз к своим, желая, чтобы они меня подобрали.

Днем надо мной неоднократно появляется с-т противника, а немного в стороне идет воздушный бой, дерутся наших пять их семь. Но вот один МЕ 109 падает на крыло и так идет почти до земли. На Н-50-70 переходит в пикирование и так один уже отвалился навсегда. Когда я поднял глаза кверху, вижу, там два самолета горит еще, чьи они я не знаю, но мне хочется чтобы это были тоже МЕ. Конец боя я не знаю.

Придя в себя от выстрелов автомата, я пополз в чащу. Недалеко от меня метров в 50-70 остановился человек в шинели мышиного цвета и сапогах. Это не наш. Постоял минут 15-20, он приложил автомат к пузу, дал три очереди. Рука сжала холодный маузер, глаза впились в это чучело стреляющее по лесу.

Выбрав удобный момент, я делаю по нему левой рукой один за другим 3 выстрела. Он быстро скрылся в лесу. Я ждал его появления долго, но он здесь не появлялся. И часа через 2 я услышал далеко от меня стрельбу автомата.

С большим трудом я вначале ползу по частым зарослям, чутко прислушиваясь ко всему и озираясь кругом как хищник. Я знаю, только моя осторожность и настойчивость меня спасут. Все чаще я чувствую усталость и поэтому я очень часто начинаю отдыхать. Меня по-прежнему окружает лес. На ветвях ели налип снег и теперь перед закатом в лучах солнца кажутся разноцветными изумрудами.

Вершины деревьев и особенно ели от этого кажутся убранными жемчугом. Как видно поэтому меня сейчас привлекает своей красотой лес. Временами я вижу как дятел перелетая с дерева на дерево стучит по коре своим носом. Да жизнь идет своим чередом. Война не остановила ее, но только видоизменила.

Вторые сутки я провожу один в лесу. Ночь наступила медленней, чем первая. Снегопад прекратился, мороз дает себя знать. Звездное небо позволяет точнее ползти. Но это 3-я ночь проходит так же без огня как и первые две и чтобы не замерзнуть, я ползу. Но силы мои не постоянны, они меня временами покидают и я тогда засыпаю. Просыпаюсь обычно в ознобе, мой комбинзон внизу замерз. Вдали я вижу прожектора делают шапку, это меня ободряет, я ползу правильно.

Вдруг начинают появляться недалеко от меня взрывы. Это немцы простреливают лес. Я уже не прятаюсь (...) и ползу не обращая внимания на разрывы. Меня даже это подбадривает, где-то недалеко наши. А что если позвать на помощь, может быть услышат свои помогут, но а если немцы, тогда что? Плен, позор. Боровченко лучше умрет, чем плен. И снова я не издавая ни одного звука, ползу.

К утру артстрельба прекратилась. Надо мной пролетело один за другим 5 У-2. Они как видно спешили домой с задания. В половине дня мартовское солнце, как бы сжалясь надо мной, приласкало меня своими теплыми лучами. Забравший снег в мои унты начинает там таять. С большим трудом я снимаю унты и освобождаю их от набравшего снега внутри. Но когда я стал одевать их, то при каждом моем нагибании шла ртом кровь. Голова сильно болела, но нужно было бороться с морозом, иначе он меня мог убить не хуже немецкой пули.

Я начинаю чувствовать, что у меня горит все. Временами я кашляю и после каждого плевка на снегу остается черный сгусток крови. Рана горит как будто ее кто-либо жгет раскаленным железом. Мое передвижение становится все медленней. Я часто останавливаюсь, чтобы отдохнуть.

Временами мне кажется, что ко мне идут и я судорожно хватаюсь за маузер, но когда приходил в себя, я видел что меня окружает как и прежде лес, правда он несколько изменился, стал мельче и больше попадает лиственный.  И я снова ползу, не зная точно, где нахожусь.

Меня берет сомнение в отношении, правильно ли я ползу. Я хорошо знаю теперь, что полоса на которую я приземлился не особенно широкая. Здесь нашими войсками окружена армия противника. И в этом направлении и в районе он хочет соединиться. Вот почему я временами особенно боюсь в припадке усталости быть подобранным противником.

Прошло уже 3-е суток, а я даже и не знаю, далеко ли мне еще ползти. Сейчас я не вижу никаких признаков живых людей. Но зато мертвые мне попадаются, большинство из них фрицы, но есть и наши.

Как видно здесь была стычка какой-либо разведовательной группы. Судя по тому что возле них нет оружия за исключением одного штыка, который зажат в окаченеющей руке фрица. Здесь подбирали раненых. Но это было давно. Трупы занесены снегом и совершенно не видно следов человеческих ног.

Наступает четвертая ночь, нужно выбираться из этого места. У меня появляется уверенность, что если я крикну о помощи, ко мне придут. (...) Окажут помощь, перевяжут раны и тогда закончатся мои страдания. Я снова буду жить. После госпиталя вернусь на фронт, и с новой силой буду драться за права и честь моего народа, за свободу моей страны и за свою свободу. (...)

С наступлением ночи мороз усилился я чувствую, что начинает застывать мой комбинзон внизу. Луна освещает лес, который, мне кажется, одет в серебряные одежды. Ночь наступает в лесу как-то сразу и мне кажется даже раньше, чем обычно.

Теперь мой след с кровяными пятнами становится незаметным на снегу, но если кто и найдет, то не поймет, что здесь шел человек. А если замаскироваться, то можно позволить себе кричать о помощи, надеясь, что ты будешь незамеченным. И я решил в первые за эти трое с лишним суток попытать счастье, позвать на помощь. Плохо, что я не могу выполнить этого с первой силой.

Набрав, сколько мог воздуха я крикнул, помогите. Эхо понесло мой крик по лесу нарушая ночную тишину. Как бы в ответ на мой зов гремели два один за другим наши бомбардировщики в сторону противника.

 

3

 

Я прислушивался к ночной тишине, ожидая ответа на свой зов, но он не пришел. Спустя несколько минут я повторил несколько раз свой зов о помощи, но мне только эхо ответило, которое летело по лесу, освещаемому бледной луной, и где-то далеко прокричали, иду. Я повторил свой зов, но человек отзывался где-то далеко и дальше не шел, кто он трудно сказать, свой или враг я не знал. На горизонте снова замелькали прожектора, наши или фрицы?

Зубы все сильней и сильней выбивают дробь и кажется нет сил, чтобы остановить ее. Нужно ползти. Вот я слышу совершенно недалеко, кричат люди, работают машины. И я на этот шум ползу. Но когда я ползу, мне попадается группа бойцов, которая расположилась под большой елью и из землянки идет дым, пахнет жареным мясом.

Мне недалеко метров 30 — 40 и я ползу на этот запах напрягая свои силы. А немного в стороне люди ставят под густую ель самолет, заправляют его горючим.

Но при моем приближении к этим местам я нахожу только деревья и никаких признаков человека. Я внимательно смотрю снег, землю и никаких признаков нет. Временами мне кажется, что на меня мчится танк. И одна и та же ель или сосна из мимо мчащего танка превращается в красавицу, которая подбирает свой наряд и укрывает, согревает своим теплом. Эти кошмары продолжали меня преследовать и днем. Утром я выполз на опушку леса, метров 500 от меня развалины, а когда то это была как видно деревня. Сейчас тут ни одного целого двора или сарая. Я передвигаюсь крайне медленно, силы меня оставляют очень часто. Мне кажется, если я лягу, то больше не поднимусь.  И где-то в стороне идет бой. Это слышно по частой дроби, которые выбивают пулеметы. Это слышно и по стрельбе пушек. Но мне теперь кажется, что я уже теперь не доползу до своих, силы меня покидали. Через каждые 10-15 метров я вынужден был останавливаться и утолять жажду.

Несмотря на употребление большого количества снега, жажда не утолялась. Во рту сохло, кашлял по прежнему кровью. Часто после откашливания шла кровь, которую трудно было остановить. Голова сильно болела, и я боялся лечь. Попытки встать на ноги, несмотря на мои старания, не дали желаемых результатов. При одной такой попытке на утоптанном лыжами снегу я упал на левый бок. Много прошло время, чем я раньше поднялся в сидячее положение. Боли я не чувствовал, но почему-то не было сил оттолкнуться от земли или вернее от снега, чтобы сесть.

Здесь в первый раз за 4-е сутки я поднес холодное тело своего маузера к виску. Предохранитель снят, курок взведен и плавное нажатие пальцем левой руки прервет мою теперь слабеющую жизнь. И снова слышу надо мной шум моторов и стрельба. Я поднял свои глаза туда, где шла борьба моих друзей за жизнь моей страны. Рука сама собой упала вниз. Кто там кого-то сбил. Горят еще два самолета и оставляя черный дым, как след последней жизни идут без сопротивления в объятия земли. Они еще с землей не повстречались, как падать сбитой птицей стал еще один. Я видел ясно, летчики из этих четырех машин погибли. Кто они я и сейчас не знаю, но я хочу, чтоб были то враги.  И верю твердо погибли фрицы. А эти, что остались и дрались, взяли и разошлись. И как бы вторя им, судя по частоте стрельбы и вспышкам взрывов горел наземный бой.

Нет, умирать, пожалуй рано. Спустил курок, и маузер спрятал, ползу опять по крепко втоптанной лыжне. Быть может мне придется еще хоть раз (...) но боем мстить врагу. Как хорошо было бы мне принять участие в боях за освобождение мне милого Смоленска, за край, за тот где я родился, рос. Тут жизнь я начал понимать впервые. Как мил мне был в мои мальчишеские годы простор полей моей деревни.

И тихое журчание моей Жереспеи. В крапиве грязненькой речонки любил я рыбку половить. Или косить косой густую траву. А как было хорошо когда работал я в Донбасе. И шахте № 5 я многим ведь обязан. Она своим рабочим коллективом меня по-новому учила труд любить. Она меня впервые научила понимать ученье Ленина великого. Она меня горного рабочего любить страну по-новому заставила. Пожалуй было бы не плохо, но вместе с горняками прогнать проклятого с Донбасса. Нет рано умирать. Ползи с последних сил, ползи когда не будет их совсем тогда чтоб не захватили живым фрицы нажми курок и сейчас ползи.

Очень медленно я преодолеваю пространство, сейчас приходится все чаще и чаще останавливаться. Все тело дрожит, голову неимоверно тянет книзу. Рана особенно горит. Метрах в 400-500 от меня показалось несколько человек, но кто они я не мог определить. Лыжня пропала и теперь ползу просто по снегу, временами рука моя проваливается довольно глубоко. Иногда я и сам проваливаюсь тоже глубоко. На мой крик о помощи никаких ответов не последовало.

 Ну как видно придется прощаться с жизнью. Вот уже на исходе 4-е сутки, но я еще не добрался к своим и теперь я даже не знаю где они. Ежели я у своих, то глупо стреляться, могут подобрать и без сознания, тогда жизнь спасена и с нею возможность мстить, а если подберут немцы, тогда плен, позор и издевательства.

Больше ползти не могу, силы меня покинули уже пожалуй прошло больше часа, а лучше себя не чувствую, кругом никого не видно. Бой, который шел с утра, теперь утих и только очень редко как хлопки иногда слышны отдельные винтовычные выстрелы. Маузер, как к тебе хочется прибегнуть, сегодня я смотрю на тебя с особой любовью. Ты один друг, который может выручить из большой беды.

Больше нет надежды на то чтобы быть подобранным. Настало время прибегнуть к маузеру. Скажи дружище свое последнее слово.

Жалко уходить из жизни. Она была такая интересная. Только сейчас понятно как хорошо жить. Жаль, что многое не сделано. Я не жалел ее во имя родины, борясь один с девяткой МЕ — 109 25 июля (...) в районе Вязьмы. Мое желание было тогда спасти свой аэродром, своих друзей. Сейчас не жалей ее дерясь и прикрывая своих друзей. Жаль, что мало мне пришлось повоевать. Но рассуждать теперь, пожалуй поздно. Пока совсем не потерял сознание, используй безотказный маузер. Прощай друзья, прощайте милые мои, привет последний мой примите. До вас пожалуй это не дойдет, пишу на карте. Ритуся тебе я, дочка, завещаю: ненависть к врагу, любовь к свободе, и родину любить не жалея жизни. Меня не осуждайте, я отдал все за родину, за Сталина великого. (...) Сегодня 31.3.42 г. время приблизительно часов 17 — 18 почти кончаются 4 — е сутки.

Здесь 1942 г. 31.3 застрелил себя майор Боровченко раненный в воздушном бою над полем боя 28.3.42 г. 4 суток полз к своим и не хватило сил. Чтобы не попасть в плен, застрелился.

(...)

Маузер поднесен моей рукой к виску. Глаза в последний раз прощаются с нежными лучами заходящего вечернего солнца, цепляясь всей силой за жизнь. Они внимательно следили по круг лежащей местности, желая видеть, хоть что-либо живое, но кроме ворона парящего надо мной, да снегом прикрытого молодого леса, ничего не обнаружили. Глаза снова застремились к лучам заходящего солнца. Жаль, что мало успел сделать. Не дожил до полной победы над фашизмом. Палец жмет на спуск, взведенного курка. Слышен четко клац ударника курка по капсуле патрона. Прошли томительно секунды. Осечка?

Когда отвел я маузер от виска, раздался выстрел затяжной. Ругаясь крепким русским словом за неудачу выстрелом одним покончить с ослабеющей жизнью. (...) Глаза горели, их больше не тянули к себе красивой местности ландшафт. Они смотрели в точку ту где пуля в снег зарылась. Рука подносит взведенный маузер в открытый рот, чтобы нажать курок покончить с жизней этот раз.

Тело сжалось от боли сильной в полости груди. Прошел припадок кашля, глаза потухшие теперь смотрели на кровавые плевки. Маузер выпал. Рукой стирал холодный пот со лба. Когда пришел в себя и маузер снова в руку взял.  У виска рука остановилась: метнулась ввысь и прозвучал уверенно зовя на помощь громкий выстрел. Бойцы, идущие кромкой леса. Остановились, на выстрел мой припали к снегу и ползут. Я вижу наши шубы, шапки и слышу говор русской украинской речи. Кричу, товарищи я ранен помогите. Идут ко мне с винтовкой на перевес, готовые к любому делу. Когда я точно убедился, что своими окружен, толкнул оружие в карман.

С деревьев молодых соорудили мне носилки, и дружно обступив меня в медпункт поволокли. Здесь как-то разом я размяк. Пришел в себя в санбате от боли резанной в груди. Вокруг меня стояло несколько врачей в халатах белых, в масках на лице. Глаза открыв, я пытался встать. Лежите смирно, сказала маска мне. Держите крепче, крикнула все та же маска. И пара дюжих санитаров меня к столу прижала. Минуток десять потерпите, и будет все готово, сказал мне женский голос.

 Ну вот и все теперь в порядке. Мы вам добавили крови куб 400. Крепко вас, но крепко сложен вы и месяца за два снова будете летать. Опять поплыло все кругом.

Проснулся я под говор женский. Он спит? Какое там он весь горит и поминутно просит пить. За ночь два раза шла горлом кровь. Здесь был сейчас хирург, дал порошков от кашля. А я ему недавно сделала укол. Начальник сказал, чтобы от него не отходить. Если попросит кушать, дать жидкую пищу. Открыв глаза я долго осматривался и не мог определить, где я. Голова сильно болела, дышать было тяжело, я лежал полусидя в крестьянской хате, но никак не мог понять, что со мной, и где я. Когда попытался встать и мне казалось, что я привязан к койке. Заметив мои усилия подняться, ко мне наклонилась девушка с черными косами, обвязанными вокруг головы, покрытая белой косынкой, в белом халате с нежно голубыми глазами. Вы хотите встать? Скажите мне, что вам нужно?  Я вам подам, сами не вставайте, вам нужен покой. Где я и что со мной?

Вы ранен находитесь в санбате, вас привезли к нам два дня назад. Вы ранен. Вам сделали сразу же и операцию, как только привезли. Завтра утром вас будут эвакуировать в тыл. Там поправитесь скоро и снова возвратитесь к нам. Вы может быть, что-либо покушать, хотите. Выпив сладкого чая, я лежал и слушал, что мне рассказывала сестра. Под ее разговор я снова уснул. А утром она и другая блондинка меня заворачивали в пакет для отправки в тыл.

Я попросил начальника, чтобы меня отправили не в госпиталь, а в свою часть. Меня погрузили в какую-то машину и повезли по тряским дорогам. Везли долго, трясло неутомимо и мне порой казалось, что вытрясает душу. По пути наш автомобиль обстреляли из самолета фрицы, но обошлось все благополучно, если точнее несколько пробоин в машине и отбитую ручку моих носилок. Вовремя обстрела водитель затормазил но я никуда не мог уходить и был в машине. С-т сделал две атаки, ушел на запад, заметив наши с-т на горизонте. Вечером меня привезли в санчасть. Через врача я поставил в известность генерала о своем ранении. Утром мне дали санитарный самолет и врача Батута, направили в Москву для лечения. Меня проводили часов в 10-00 и в 13 меня уже сняли с с-та на Московском центральном аэродроме. По пути в М, было тяжело дышать.

4.4.42 г. я попал вечером в эвакогоспиталь, расположенный в академии Тимирязева. Здесь упорно и долго врачи помогали мне побеждать смерть, и 5 мая смерть отступила, жизнь победила. Температура резко спала, у меня появился аппетит. Мне теперь не хватало одной порции обеда и мне давали две. Шефы приходя к нам в госпиталь, которые провели у моей постели не одну бессонную ночь, теперь радовались вместе со мной моей жизни.

 

4

 

На этом закончились записи первой тетради, которые мне передала через троюродного брата Володю Калентеенкова, родившегося в Каспле, дочь деда Гриши Рита Григорьевна (именно Рита, такое имя ей дали родители, не Маргарита).

Впоследствии за этот бой Григорий Трофимович Боровченко был награжден орденом Ленина. После лечения и отпуска снова на фронт. Назначен командиром истребительного авиаполка. Второе ранение истребитель Боровченко получил под Старой Руссой.

…Гребу под августовским солнцем и вскоре снимаю тельняшку, так тепло и даже жарковато. Озеро в утренние часы спокойно. Тихо, лишь иногда резко кричит сойка. И ни одной моторки.

Но чуть позже мимо проплыл рыбак.

Да снова тихо и безлюдно…

Сегодня понедельник, это тоже надо иметь в виду. И это странно. Все дни в походе вытягиваются в одно ВОСКРЕСЕНЬЕ. Горожанин в этот огромный день и впрямь воскресает. День, два, три привыкает, а через неделю уже смотрит острее, дышит свободнее, чует лучше. Городская оболочка сорвана. Философ Георгий Гачев, наблюдая, как жена снаряжает его сынишку в школу, лаская и все стараясь предусмотреть, приходит к неожиданному выводу, что и любой горожанин балованный ребенок, «весь в обслугах — „удобствах” — лифт, газ, вода, электричество, телефон, отопление, автобус, магазин, парикмахерская, телевизор, транзистор, газета...» Все это Гачев назвал посредником, кожей, «через которую и не продохнешь до чистого воздуха, не вырвешься в вольный Космос. Потребности и отправления самого распролетария сегодня разветвленнее, чем у короля Артура: ему больше надо, а обслуживает его фактически, в силу разделения труда и обмена, весь мир: от Ямайки до Исландии...»

В наше время «кожа-посредник» стала еще толще: мобильник, плейер, переговорное устройство, GPS, интернет, электросамокат, развивающий скорость до 25 километров в час, аудиокниги, кухонный комбайн, пылесос, который сам включается в нужное время и сам убирает пыль и выключается...

Так что «каналы сообщения с бытием» еще сильнее перекрыты. «Он скорбит, что нечем уплатить за телевизор, и не замечает, что скорбеть-то ему нужно, что естественные ему дары: зрение, слух, воздух и свет — благодаря приманке телевизора у него отобраны и что попался-то он не на живца, а на мертвеца — на механического соловья».

Вот странник и разрывает эту искусственную кожу, в которой нечем уже дышать, и выпрыгивает в живой космос.

В живознание.

У меня отключен мобильник в походе. Часто и в городе. Жене я отправляю по вечерам сообщение: «ок». Мол, все в порядке. Но связь зачастую просто отсутствует, и я тайно рад этому. Ведь этого и жаждет странник — уйти в полный, как говорится, отрыв. Во вненаходимость. Плеер у меня есть, но я его обычно слушаю раз — два раза за поход.

И я не знаю, что происходит в мире.

…Уже многое мне открылось на этом пути. Вдруг вспыхнули с новой силой идеи космистов, к которым я обращался уже давно, лет двадцать назад. И услышались голоса предков, зовущие идти дальше. Да хотя бы и ближайшего предка — деда Гриши.

А ведь знаменательно, что он после службы стал лектором планетария Волгограда. Как сообщала его дочь Рита, лекции летчика Боровченко привлекали много слушателей. Дед Гриша умел и любил рассказывать о Вселенной.

Я смотрю в синее небо над Охватом и думаю, что его бороздил самолет деда Гриши. Яркая судьба: деревенский парень спустился в недра земные — шахту Донбасса, а потом взмыл ввысь.

 

4.9.43 г. Хорошая сегодня дата. Мне вручили 2-ой орден \ Это орден «Отечественной войны» 1 степени... За то, что полк сбил 107 самолетов в т. ч. Он лично 2. Так было написано в представлении \ И одновременно со мной еще 7-ми человекам руководящего состава. Освобождена Горловка моя вторая родина. Здесь я впервые с обушком в забое научился по-настоящему ценить и понимать жизнь. Вот почему так радостен мне сегодняшний день.

30.7.43 г. Вылетел на тренировочный полет. Пробил облака на Н-1500м.^[3] В районе Старо Рыхина. Н-6500 м заметил Ю-88^[4] атаковал в лоб и после... атаками зажег оба мотора. Горящий с-т предположительно упал в районе озера Ильмень, на восточном берегу.

31.10.42 г. Плохо работает штаб и особенно начальник штаба: писаря да и то херовые. Отправил почту с опозданием на 4 часа. Летал за облака,  Н облачности 200-300, толщина ее 400-500 м. Там ясно и ярко, светит солнце. Встречи с фрицем не было, а хочется сбить хоть одного к празднику. Плохо было пробивать Н мало, а земли не видно. При таких обстоятельствах и блудить можно.

 

Там ясно и ярко...

Обязательно надо перечитать земляка Беляева «Ариэль», мой самый любимый роман у него. Воздухоплавание с детства завораживает. И осуществляется во сне. Сколько было ярких снов про полеты в самых неожиданных местах! В горах Тибета, в Кейптауне, на окраине Африки, в Париже, в Америке, в Москве, Смоленске, Архангельске, Афганистане, Индии, даже в арктических льдах, — надо льдами моря Баффина у Гренландии.

Как же понятна тоска Сухово-Кобылина о небе: «Отсутствие у теллурического человека крыльев есть мера его униженности пред пространством. Тогда как рядом с ним живущий в природе организм — птица — по своей формальной стороне есть уже ангел, или обратно, ангел есть по своей форме птица, а, по вещим словам поэта, птица и есть тот летающий организм, который по своей легкости достичь материальной свободы от пространства освободился, поет и своим жизнерадостным и вдохновенным пением всесильного Бога славит и потому есть не только вольная птица, а есть в своей воле и радовании поющая Бога — божия птица».

Ишь, как его забирало.

«Птица есть поэт, славящий Бога. Положение спекулятивной философии, что человек должен в своем обвнутрении преодолеть пространство и потому в своем будущем имеет пройти сквозь момент летания, т. е. тотально одолеть пространство, есть самая суть спекулятивной философии, которая на то и явилась, чтобы усмотреть эту свободную божественную форму в будущности человечества и возвестить ее в виде одного тезиса науки всему мыслящему человечеству».

Сны о моменте летания я собрал в «Голубиной книге анархиста», не все, конечно, но многие. Анархия и летание близки по духу. Хотя вот дед Гриша был совсем не анархист.

 

10.1.43 г. Сегодня отдал все свои сбережения \ 5200 \ для вооружения нашей армии. Слава нашему народу. Теперь он достоин своего вождя. Наш народ решил жертвовать всем во имя свободы! И наш к-в внес 118000 рублей для постройки с-тов. Народ в едином порыве стукнет о землю ногой и будет землетрясение. Германии быть с обломанной фашистской свастикой. Облачность 10 бал Н — 50-100 м горизонтальная видимость 200-500-1000 м местами сильный снегопад. Я на УТИ 4^[5] летал на совещание К. А. П. Прошел через Осташков его еле заметил, сел в Хотилова в сильный снегопад.

 

Дед Гриша был сталинист, сталинский сокол.

 

16.5.43 г. Низкая облачность, дожди ливневого порядка. Провел совещание с руководящим составом. Полк сегодня слушал марш «Сталинские соколы», посвященные нашему полку и мне. Музыка хорошая, композитор Эдуард Кульп \эстонец\. Личный состав очень доволен остался музыкой.

 

Дело не в марше, конечно, а в преданности идеям коммунизма и в войне с именем Сталина на устах. Сталин для деда Гриши был символом справедливой войны, фигурой, вокруг которой только и мог сплотиться народ в противостоянии другой фигуре — Адольфу Гитлеру. Я, антисталинист и вообще анархист по убеждениям, разумеется, не стану прямо сейчас возражать деду, это делают герои моей книги о летчике и его друзьях, «По дороге в Вержавск» книга называется. Сейчас мне и не хочется с ним спорить здесь, на озере Охват, где наши пути пересеклись.

 

28.2.44.г. В туманный день летал на розыск вынужденно севшего с-та 966 полка. Нашел его рядом с Осташковом, сел на лед. Он садился на пузо, к земле подошел на большой [скорости], в результате козел^[6], отбил винт, упал на мотор... сделал полупереворот. С-т разбит летчик получил тяжелые ушибы. Домой возвращался в сплошном тумане. Не долетел до точки, садился вынужденно на озеро и потом по железке дошел до Охвата и с Охвата ощупью пришел домой. Плохо, очень плохо летать в такую погоду.

 

То есть летчик Григорий Боровченко вот на это самое озеро и вынужден был приземлиться... приводниться? Нет, приледниться, лед же был на озере. Может, именно где-то здесь он и сел, думаю я, размахивая веслом, прорывая дюралевыми лопастями синюю воду с облаками.

А в плавании по озеру или реке есть что-то от горизонтального летания. Иногда и чувствуешь себя летающей рыбой с серебрящимися крылами лопастей.

В дневнике деда Гриши много любопытных записей. По ним можно представить жизнь летчика, потом командира полка. Считается, что летчики как сыры в масле катались, отличная кормежка, спирт, шоколад, добротная одежда, унты, кожанки. Но в дневнике сетования то на нехватку горючего, то хлеба, то простой обуви.

 

6.10.43 г. Прибыл наземный эшелон, но нет питания и очень мало горючего. Летчики получили в обед \ завтрака не было\ по 200 грамм хлеба и по 100 грамм колбасы, по 10 грамм масла, по стакану не сладкого чая. Технический и весь остальной состав половину того, что получил летчик. Ужина не было. Полк выполнял поставленную задачу барражированием и дежурством в засадах. Был один воздушный бой харикейна^[7] с юнкерсом безрезультатно. В это же время через нас прошел 2-ой Ю-88.

7.10.43 г. Завтрака не было. Обедали нормально, только с большим опозданием.

 14.10.43 г. Не было сегодня кислорода. В виду этого я поднимал для борьбы с разведчиками одиночек. Ночью хенкеля^[8] производили бомбометание одиночными с-тами. В 12-05 Тимофеев на Н-7500 встретил разведчика, вступил с ним в бой и после 5 последовательных атак зажег его и с обоими горящими моторами с-т противника упал северо-западней Сокольники. Сам произвел блестяще посадку с сухими баками на аэродром ст. Торопа. Итак Гвардейский счет открыт.

 

Это сообщение после присвоения полку звания «гвардейский».

 

22.10.43 г. Завтракали без хлеба. Ездил на склад, мне дали 1000 кг ржаной муки. В 14-00 привезли хлеб на с-те. Теперь заживем. Противник активности не проявляет. Низкая облачность и дождь не дали вести работу.

 

Наверное, благодаря присвоению звания и дали муки. Но одной муки солдату маловато. Хочется и картошки хотя бы.

 

26.10.43 г. Утром обнаружен раненый моторист... Ночью пошел воровать колхозную картошку, но был обнаружен колхозным сторожем, оказал ему сопротивление. В результате этой драки выстрелом из дробовика был ранен в лицо и выбит глаз. Сейчас в тяжелом состоянии находится в лазарете. Запросил санитарный самолет.

 

Вождь своих соколов не то что мясом, даже вот и картошкой не мог накормить. А на охоту напущал.

 

18.11.43 г. Снег стаял, дороги и аэродром раскис полностью. Дороги стали не проходимы. 2-ой день стоит туман и идет какая-то сырость. Плохо обеспечивает Б. А. О. сапогами, люди разуты, ходят в одних портянках. Нет порядка в столовых, обещают много, но не х.. не делают. Стыда нет у этих людей.

 

Заругаешься тут.

Двое пилотов пропали. Как потом выяснилось, сели на лес, месяц жили на клюкве и всякой всячине. Наконец прибились к партизанам и стали воевать вместе с ними, «по отзывам, хорошо», пишет Боровченко.

Воевать приходилось и на земле:

 

16.6.43 г. Сегодня снова поймал двух диверсантов. Они дезертиры с нашей деревни \Родионово\ Вчера из наших пленных были выброшены двое для диверсионной работы. Но они сразу пришли и сдались. Эти еще совесть не потеряли.

 

Иногда подчиненные «бунтовали»:

 

17.9.43 г. Инженер майор Цефт, будучи в командировке напился пьяным, устроил дебош. Мне не признался в своих безобразиях. Надо снять погоны майора для лучшей памяти.

23.9.43 г. Полный день идет дождь. Осень нагоняет большую скуку. Сегодня суд чести офицерского состава судил инженера майора Цефт за дискредитацию офицерской чести.

 

Что дальше было с этим майором Цефтом, неизвестно.

А вот как описывает Боровченко день присвоения полку звания «гвардейский», это случилось позже известия о присвоении:

 

5.11.43 г. Утром хорошая погода. В 13-00 полк выстроен для получения знамени Гвардейцев. С-ты типа ЛА-5^[9] стоят на опушке леса, выстроенные для парада в одну линейку. Эти грозные машины стоят готовые снова броситься на врага под умелым управлением летчиков, принести славу нашей Родине. Солнце дает настроение. Закончены последние приготовления, полк выстроен у своих боевых красавцев. Дежурная пара парит в небесной лазури, готовая ценой жизни не пропустить врага к месту сегодняшнего торжества. Вот вдали показалось знамя, оркестр играет встречный марш. По лесу пронеслась эхом команда смирно, полк замер и только слышны шаги идущих со знаменем. На коленях летчики и техники принимают клятву на верность Родине. Колышется знамя переливаясь на солнце красками. Полк проходит торжественным маршем. Бодрой поступью, чеканя шаг идут летчики отныне гвардейцы. Каждый из них знает и свято чтит память тех, кто во славу части положил свою голову. Вот проходят инженеры, техники, это те которые в любых условиях держат матчасть в полной боевой. Лечат раны машин и посылают снова их в бой. Гости разъехались и снова приступил к постоянной работе.

 

И в Андреаполе, городе на Западной Двине, который еще лежит впереди по моему курсу, бывал Григорий Трофимович.

 

30.9. 43 г. Летал по заданию командира И.А.Д. на поиск аэродромов. Был в Лугах, Андреаполь, ст. Торопа, Зап. Двина хорошие.

24.10. 43 г. Ездил в Андреаполь, попытка достать горючее не увенчалась успехом. Провел занятия с командирами взводов.

 

Дочь Боровченко написала мне, что отец тяжело переживал запрет медкомиссии на полеты уже на Сахалине в должности командира дивизии: «Ему уже было 48-49 лет, сказывались ранения, на МИГ-ах большие перегрузки. У нас были его фото из самолета в момент перегрузок, лицо страшно искажается. Он переживал, но сдержал свое слово, не может командовать летной дивизией командир, который не летает. Мама очень обрадовалась и всячески поддерживала его решение демобилизоваться».

И тут выступает на сцену новый любопытный персонаж. Это был эсер, двоюродный брат жены Боровченко, Сахаров. Он оказывается делегатом съезда комсомола и слушает выступление Ленина. Оканчивает Политехнический институт и работает начальником управления капитального строительства Ленэнерго. И при этом не теряет связи с единомышленниками эсерами. Будущая жена Боровченко работала у него в управлении машинисткой. И, как говорит ее дочь, Рита Боровченко, в тридцать втором она благополучно уехала с летчиком в Забайкалье. Оттуда, с места службы, Боровченко и прилетал за новыми самолетами и получил не только их, но и жену. Возможно, это ее спасло. Через три года Сахарова арестовали, как водится, да и осудили на восемь лет. За что? Вообще-то дурацкий вопрос, хе-хе, наивный. Крылов давно дал на все подобного рода вопросы ответ: «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». А государству, особенно тоталитарному, всегда хочется кушать. Но без шуток, у него было преступление: связь с эсерами! Отправили в Воркуту. Да, правда, освободили досрочно, в тридцать девятом. И его не только освобождают, этого Сахарова, но и назначают директором Волховской ГЭС. Тут еще одна странность: членства в коммунистической партии его не лишили. После войны он разыскивал своих друзей эсеров и помогал им всячески. Ну, что ж, раз ты за старое, то и мы, хе-хе, — и взяли его снова в оборот. Уже в пятьдесят втором году. Повезло: помер через год Сталин. И Сахаров вернулся в Сталинград. Становится членом обкома КПСС Сталинграда и трудится руководителем в Сталинградэнерго. «Суждения о Сталине были в то время несколько критическими, но всегда оправдывал его действия, объясняя, что они отвечали требованиям времени. В 63 г. он вышел на почетную пенсию», — пишет Рита Боровченко о Сахарове. И о Сталине. И о своем отце.

Сахаров и помог ему. Боровченко окончил четыре класса церковно-приходской школы, потом вечернюю школу в Горловке. И летную школу. И занимался самообразованием, много читал. Да, в военном дневнике, например, упоминается «Сестра Керри» Драйзера. Но высшего образования у него не было. И вот бывший эсер Сахаров устроил его в вечерний институт марксизма-ленинизма простым слушателем, два года спустя он получает справку о том, что прослушал полный курс и сдал экзамен. С этой бумагой его, летчика, боевого подполковника в отставке, и берут лектором в планетарий. И, как пишет Рита Григорьевна, с лекциями он объездил всю область, его лекции пользовались большим успехом, много спорил, отстаивая свои убеждения...

И мне хочется думать, что имеются в виду не политические убеждения, да и вряд ли в шестидесятые и семидесятые годы случались горячие политические споры у лектора и его аудитории: о чем спорить? Все были согласны с политикой партии. По крайней мере, в аудиториях. Так он и выступал не на кухнях.

И значит, у деда Гриши были какие-то свои убеждения, скорее, в области космонавтики, свой взгляд на мироустройство.

Жаль, что мне так и не довелось с ним познакомиться. С детства я то и дело слышал от своей матери, Зинаиды Павловны: дядя Гриша, дядя Гриша, ах, дядечка Гриша!.. И сам его до сих пор так и называю, хотя для меня он — двоюродный дед.

Григорий Трофимович Боровченко дослужился до подполковника, был награжден орденами. Жил в Волгограде, приезжал на родину, в смоленскую Касплю. А во время войны он умудрился приземлиться возле хаты, в которой жила его родная сестра, моя бабка, Ефросинья со своими детьми. Об этом пишет дядя Костя. Что, мол, прилетел дядя Гриша на У-2, «кукурузнике», приземлился в пятидесяти метрах от хаты. Прилетел он с ординарцем. И тот подсадил Костю в кабину. И подросток до самого вечера не покидал кабину. Ведь это был настоящий самолет! И он воображал себя летчиком. Утром дед Гриша напился чаю, со всеми попрощался, залез в кабину с ординарцем, и самолет разбежался по лужку, да и взлетел, сделал круг над Касплей. Дед Гриша был человек прямолинейный. Мог бы стать, как пишет дядя Костя, и героем СССР, но при поступлении в партию в анкете написал, что он сын кулака. А ведь точно, он и был достойный сын своего отца, упорного крестьянина, достойный потомок николаевского солдата Максима Доледудина, и воздушным кулаком громил врага.

Кстати, сын этого николаевского солдата, Максима Доледудина, Никифор, взял в жены Прасковью из деревни Бор, — и стали все они Боровченковыми, и их дети, и дети детей. Из Бора. Одного крепкого крестьянина из этого рода, деда, на которого ссылался летчик, звали Боровок. Ну а дядя Гриша из Боровченкова стал Боровченко на Донбассе.

После службы жил он на Волге, как я уже говорил. Любил рыбалку. На зимней рыбалке в восемьдесят два года он и скончался. Как еще мог умереть этот солдат?

А когда-то вот на это озеро Охват-Жаденье он и посадил самолет, шел отсюда семь верст до аэродрома в деревне Луги.

Волны озера покачивают мою байдарку, и в некоей забывчивости или скорее созерцательности я помышляю:

Шел дядя Гриша по озеру Охват-Жаденье.