Очевидцы последних времён

*  *  *

 

Всё молю, чтобы время замедлилось,

ровным путь стал, несбивчивым — шаг

и над нами кровавая изморось

тем же чудом прошла, разошлась.

 

Колесо огневидное катится,

мир торопится в тартарары,

что желанным ему представляется —

прекрати, удержи до поры.

 

Вавилонский размах опьяняющий,

манких благ и свобод западня —

и Твой праведный гнев устрашающий…

Да исполнится воля Твоя.

 

Ведь чем больше вершится безумие,

тем стремительней станет светать,

в преисподнюю тем неминуемей

в преизбытке сойдёт благодать.

 

С нею мы не охвачены мороком —

очевидцы последних времён —

лютой злобой извечного ворога,

что вознёсся и тем обречён.

 

 

*  *  *

 

Рывком от окопа до окопа,

со рвением филантропа,

такая забава, работа —

весёлая наша рота.

Не рукописи горят — бумага,

толкает нечаянная отвага

заговаривать дуло пулемёта,

кидаться грудью на доты.

Да кто ты такой-сякой, что ты,

мало ль тебе заботы?

 

Я из бессменной роты,

я из беззвёздной ночи,

я между всем прочим,

я не ведаю сна.

Мне задача ясна —

звёздное небо над нами

и что-то там внутри нас,

что звучит именами,

гасит адское пламя.

 

Мы исполняем приказ —

узнать в непроглядной темени

героя нашего времени,

пройти не одну войну,

везде, где были и не были,

записывать были-небыли,

раз надо, идти ко дну.

 

Дойти до дна.

Ещё весна не одна

взойдет великими всходами,

не зная о малых нас, —

то не было безысходностью,

с ума мир сходил не раз,

но с той стороны планеты,

где слепли от гари глаза,

мы шли от заката к рассвету,

вперёд, не назад —

к свету.

 

 

*  *  *

 

Но рад ли Бог чреде безликих дел

иль хочет, чтобы хор великий пел

и было слово, а дела забылись?

Пустые, неуёмные дела —

куда нас только глупость не вела

в благом порыве сказку сделать былью.

 

Сплошь профанация — зубная боль, —

и станешь ли когда-нибудь собой,

а не удобною — для всех, для галки?

Теперь-то время долбит по башке,

как дятел по деревьям вдалеке,

и не болит у дятла, ёлки-палки.

 

То крутишься, как белка в колесе,

то попадаешь в цифровую сеть,

то в бездорожье — с кочки да на кочку,

а время, что рисует ё и йот,

сосредоточенно всем сёстрам раздаёт

по се́рьгам, расставляет жирно точки.

 

 

*  *  *

 

Деревья, что были большими, спилили,

построили лабиринты многоэтажек,

забаррикадировали автомобилями,

кричащими задрапировали растяжками.

 

Спросите, о чём молчит дядя Толя, сиделец,

новоселье справив, пребывая в прострации,

на руках в сорок первом держал его немец,

вошедший в храм на крестинах при оккупации.

 

С тех пор пролетело много, хоть отбавляй, разных

суровых дней, и солнечные исчезли,

безликие потянулись, однообразные,

как блоки бетонные, будни, болезни.

 

И он тоже тянет, но невзначай суицидит,

создает инфоповод, сам к нему равнодушен,

неотложку не ждёт и толку в этом не видит,

не терзает врачей, не изливает им душу.

 

Реанимированный, правда, сразу бормочет:

попутал бес, и что с дурака возьмёшь-то —

прослезится, но кается больше для дочери —

не буду и всё такое, да вы не тревожьтесь.

 

…Примкнувший к церковной стене крепко,

во сне дом вернётся к нему снесённый,

в вишнёвых, яблоневых, грушевых ветках,

и он меж них молодой, спасённый.

 

 

*  *  *

 

Искать ли сильные рифмы

в мире тотальной боли?

Белый уместен стих более.

Всюду подводные рифы.

 

Мнится, что дело за малым

легкомыслием лета:

лепестки, бабочки — это ль

станет логичным финалом?

 

Уснуть, отстраниться или

из сокровенного истово

слова извлечь истину?

Ради нее и жили.

 

Короток век, дни лукавы.

Рдяные всполохи боя.

Слышно о морах, войнах,

поруганиях Божьей славы.

 

Лишь в темноте на коленях

припоминаешь Лавру:

молились как, Боже правый,

«Свете Тихий» как же там пели…

 

Окутывает туманом,

в плен сердце берёт тревожное.

Твое посещенье и множит,

и исцеляет раны.

 

 

*  *  *

 

Как по весне живительные силы

восходят вверх, струятся вновь по ветвям,

волнуют ветер, будят, возмущают,

раскачивают тучные деревья,

дотягиваются до облаков над ними

серебряным сияньем паутинок —

тончайших нитей, связывающих крепко

плоды и корни, воду и кувшин, —

на сушу сходит дождь, переливаясь

небесными алмазами, слезами,

сближающий твердь с твердью, проникая

из горнего в тенистые долины.

 

И зёрна, пролежавшие в утробе

земной, успев сродниться с мертвецами,

вдруг чувствуют движение и голос,

которому противиться не в силах

никто, могильным холодом объятый.

И набухает брошенное семя,

и пробивается упругими ростками,

несущими с собою дерзновенье

и новизну поры благоприятной.

 

Приди, о Ду́ше, лёгким дуновеньем

насытить душу — высохшую землю,

изъязвленную распрями и гневом,

неплодную, родившую лишь камень,

забывшую про доброту и милость.

Вдох чаемый, окрепнувший в надежде,

не легче ль будет и её оставить?

Ужели сень есть, что не опаляет,

не посрамляет в гноище пришедших

и вымаравших брачную одежду?..

 

И в ветхие мехи вливается вино.

 

 

*  *  *

 

Как будто ещё обещает реальная жизнь

восторги и плачи, и всё обратить ко благому,

как будто ещё не внушала она: удержись

от крайностей тектонического разлома.

 

От края опять отступить, между прочим черкнуть

о чём-то неважном, как в недопроявленном снимке:

о пасмурном дне — в кои веки-то в нём отдохнуть,

рисуя лубочные календари и картинки

 

окраин, краёв затерявшихся бог знает где —

в провинции провиденциальном тумане, —

которых в надмирной своей слепоте, глухоте

никак не найти, не заметить, но припоминая,

 

всё то, что исчезло, рассеялось, не заживёт —

разбитый асфальт, низкий домик: какого он цвета? —

почудится вдруг: там играет, искрится, цветёт

летучее юное время и позднее лето.

 

...И кто-то глядит из окна то на землю, то ввысь —

какая там высь — морок стелется, гнёт, атакует.

Неспешная — до седмижды семидесяти удержись —

неслышно, неявно, неведомо жизнь торжествует.