Будущее за Николюкиным

Тоска, копившаяся с осени, свалялась в черный волосатый ком, он покатился по маленькой квартире — из тех, что можно пропылесосить целиком, не меняя розетки; уворачиваться от него все труднее.

В конце мая отключили горячую воду, потом — холодную. С опозданием на неделю вернули обе, но со странной примесью, так что соседка сверху, и без того имевшая обыкновение, будучи не в духе, стучать ночами по стояку, совсем рехнулась, и потолок стали прожигать капли ее яда. Треснул телефон, потек сифон на кухне, забыла на кассе дорогущий сыр, сломался зуб, пошли отклеиваться обои, на рынке подсунули порченую клубнику, ночами мотоциклисты почали гонять без глушителей — деточка в рев, утихомиришь ее из последних сил — и тут дробь по стояку.

К середине лета вокруг города занялись торфяники, пришлось наглухо засесть дома, зашторившись мокрыми простынями. Ход времени замечаешь по убывающим рулонам туалетной бумаги. Сидишь и ешь себя поедом, заедая остывшими макаронами, проходишь семнадцать врат мглы: с вечера — от раздражения к отчаянию, с утра — в обратный путь. Мысль испуганным тараканом носится по картонному лабиринту, на каждом повороте воздвигая себе заслонки: не сейчас, невмочь, негоже, подумаю потом, не подумаю никогда.

В горьком воздухе вся биография предстает чередой зияющих провалов, припорошенных постыдными мелочами. Все кажется, вот-вот очнешься и будет как раньше: легкость, белые чайнички с серебристым ситечком на веранде, ля-ля. Ан нет, только во сне многословно разъясняешь незнакомым людям прописные истины — лишь бы поговорить; еще случаются продавщицы, курьеры и сантехник Валера. Не с кем ля-ля — записывай, все записывай, чтобы не сойти с ума. Сочтем дневником. Зачтется за дневник.

 

День *

 

С утра позвонила Л. с бывшей работы и пригласила за скромную плату пожить в деревне, в пустующей квартире ее подруги. Деревня Выбоищи, на самой границе областей, где автобус появляется три раза в неделю, а шоссе переходит в бетонку. Зато квартира в новом кирпичном доме, за углом продмаг, в трех минутах ходьбы песчаный пляж. Мы никогда не были близки с Л., впору задуматься, почему ее выбор пал на меня. Да остальные, говорит, все при дачах давно, а ты приезжай, тут болота не горят и вообще райский уголок, природа первозданная, а ребенку воздух нужен, да и хоть не одна будешь сидеть, глядишь — Л. как будто неловко перевалилась через кочку, — и встретишь кого. Против обыкновения незамедлительно согласилась, решив даже не огрызаться на последнюю ее вздорную реплику. Не иначе как чудо.

Сама Л. уже лет пять как на пенсию вышла, переехала на дачу в соседнюю деревню, пейзажи пишет. Живу, говорит, тут словно в XIX веке. Будем с тобой, как помещики, на террасе чаевничать. Колясочку обязательно бери, на пляж ребенка катать, а больше ничего и не надо — все у нее тут есть: белье постельное, полотенца, посуда. Разве что резиновые сапоги захвати — в лес сходить по ягоды, по грибы. Там у нее стоят какие-то, но ты лучше свои возьми.

Ну вот еще, где я сапоги возьму, не покупать же ради одного раза. Без сапог в лес схожу, подумаешь.

 

День **

 

Долго ехали через сосновый бор по латаному-перелатанному шоссе. Как лес закончился, въехали на холм, беспорядочно усыпанный серыми некрашеными избами; немало сгоревших. Новый дом оказался двухэтажным бараком из грязно-белого силикатного кирпича, перед ним столбики с веревками для белья и обломки детской площадки. Обернувшись за деньгами и увидев мое лицо, таксист, благодарный за возможность выбраться из дымного ада, участливо спросил: точно остаетесь?

Достаю деточку из машины, спиной чувствую взгляды из окон. Не поднимая глаз, изучаю палисадник у подъезда, густо утыканный розовыми и сиреневыми свечками люпинусов вперемешку с пышными гофрированными георгинами, красно-желтыми граммофончиками настурций и уже поосыпавшимися садовыми ромашками.

Подъехала на велосипеде бодрая Л., помогла занести вещи, повела показывать окрестности. Так и лучится приветливостью, чуть не за рукав дергает мрачного мужика с косой: — Здрасьте, как у вас тут пройти на большой пляж? — Какой еще пляж? — хмурится мужик. — К озеру туда, и это, значит, змеи.

Ну а что ты хочешь, тараторит Л., места глухие, людей немного, они и не боятся. Тут не только гадюки — тут еще кабаны водятся, лоси, волки приходят зимой, сама видела, кому-то и медведи попадались. Кто кому попадался, конечно. Деревенские поразобрали бывшие колхозные земли возле леса, и вот одна стоит там ввечеру, картошку свою окучивает, вдруг сзади ее кто-то ниже талии погладил. Вот, думает, нахал какой выискался, развернулась врезать — медведь.

По пути к озеру сторожка, криворуко сложенная из силикатного кирпича: похожа на трансформаторную будку, оказалось — часовня; в распоре столба звонница из пяти небольших, будто игрушечных, колокольчиков.

Над самым склоном краснокирпичная усадьба со следами былой красоты, увенчана крепостной башней с зубцами. От нее к озеру спускается полувырубленная, полузаросшая липовая аллея.

Усадьба в неорусском стиле, просвещает Л., была построена при не учтенной в документах, но памятной в народе графине Павле Андреевне Сперанской. Сыновья ее, картежники и пьяницы, дом проиграли, купил его генерал Аполлон Ардалионович Горегляд. Все советские годы тут заседало правление совхоза, потом разные конторы квартировали, вот хоть ветеринарный пункт, я туда собак возила. И у Нины, хозяйки квартиры, была собака любимая, тоже миттельшнауцер, у ветеринара мы и познакомились, так-то обычно дачники отдельно, деревенские отдельно. Какая там была беломраморная лестница, боже мой. Раньше и на башню поднимались — ключ был у женщины одной в совхозной бухгалтерии; вид оттуда великолепный. Когда совхоз разогнали, надо было к ней домой идти, а она отговаривалась какими-то неписаными правилами: надо, мол, ровно по часам или по четным дням утром или еще что; муж у нее тогда оступился — с эстакады упал под грузовик, и у нее случилась боязнь высоты. А никому другому ключ не доверили — по кирпичикам бы башню унесли. Потом она сама поосыпалась, и больше не поднимаются, опасно.

Ну что еще. Озеро у нас тут Круглое, название такое. Впрочем, те, кто в Заозерье живут, называют его Долгим. Ну это с какой стороны посмотреть, одной-то правды не бывает. У него есть такие как бы уши, два залива — Большая Корова и Малая, значит, Корова. Там еще сельцо одно есть со смешным названием Николюкино. Можете туда сходить погулять. За ним еще одно, но туда вы не попадете.

Меж тем спустились: обещанный песчаный пляж оказался узким илистым входом в воду посреди зарослей камыша, для сомнительного удобства прикрытым плотом из нечистых занозливых досок. Мужик в рваных трусах со свежим шрамом поперек лица и свернутым набок носом тревожно вопрошал, теплая ли вода. Не дождавшись ответа, скомандовал самому себе снять носки и полез купаться.

Мы от купания воздержались, побуксовали наверх по песчаной дороге. Потрескавшийся светло-серый асфальт дорожки, по которой я собиралась катать коляску на пляж, материализоваться отказался, оставшись то ли в детстве, то ли в Прибалтике.

А вот и магазин, указала Л. на маленький железный сарайчик, похожий на лежащий на боку холодильник, и укатила к себе в соседнюю деревню, предварительно наставив: будут спрашивать — скажешь, что живете в квартире Нины Степановны Генераловой, сама же она у дочек в городе, работает и все у ней хорошо.

Хорошо так хорошо. Объявления на двери магазина, крупным детским почерком на тетрадных листочках: «Куплю лисички. Дорого» и «В среду будут продаваться несушки». В ассортименте рыбные консервы пирамидками, мешки макарон, мороженые куры со страшно распластавшимися по витрине лапами, будто их обладательницы пытались выдавить стекло и сбежать, неразличимые по цвету банки с повидлом, кабачковой икрой и томатпастой, колбасные батоны оттенков фуксии на срезе, жернова пряников и упакованные штабелями в целлофановые пакетики так и сяк рифленые печенья.

Продавщица посоветовала взять манники — бисквиты на манке. Мама, говорит, вкуснейшие манники пекла, мы в детстве с сестрой объедались, остановиться не могли. Сейчас спрашиваю, мама, как ты их делала, дай рецепт, а она уж не помнит, поздно я спохватилась, 90 лет маме. Сама я, говорит, не местная, приехала в поселок — тогда село иначе называлось — в 75 году после техникума, по распределению, познакомилась с мужем, и встали в очередь на квартиру двухкомнатную, тут как раз бараки эти двухэтажные строили. В блочных уже свободных не было квартир, а как этот кирпичный построили, предложили трехкомнатную — мы отказываться не стали. Теперь я одна в ней живу, плачу за нее. Дочки в город уехали, институт там окончили. Одна биолог, другая, значит, юрист, зять — прокурор, у него как раз сегодня день рождения. Внучки приезжают на лето. А так я одна. Муж-то у меня погиб. Хороший был муж, другого такого не сыщешь, не пил, не курил, а вот погиб — фура задавила. Пошел на работу — и не вернулся. Десять лет уж прошло.

 

Деточка съела три манника и как будто была довольна, хотя, конечно, виду не подала. Уложила ее, принялась за уборку. «Стенка», в треть комнаты, заставлена хрустальными вазочками с бижутерией, гжельскими фигурками, черноморскими раковинами, сувенирными блюдечками, карманными складнями, фотографиями глядящих исподлобья девочек в сарафанах в цветочек и резиновых сапогах. На стене зияет черный прямоугольник телеэкрана, антенна примотана синей изолентой к черенку от лопаты. Глянцевый навесной потолок, обои с блестками, над диваном иконы в пластмассовых окладах и фотокартина: пруд с лебедями на закате. Однотумбовый стол под липкой клетчатой клеенкой, в розовом плюшевом креслице медведь с плиссированным бантом. Пол из клееной стружки, за дверью напольная ваза с искусственными подсолнухами.

Усталость внезапно опрокинулась на голову что эмалированное ведро. Насилу подмела, кухню в другой раз. Сквозь мелкую сетку тюля за зубцами елового леса алеет, пламенеет, полыхает закат.

 

День ***

 

Поздним утром поплелись на озеро. Слобод в деревне нет, что ни дорожка — тупик, на склоне огороды с сараями и баньками. Детски голубое небо с легкой пенкой облаков отражается в озерной глади. Кромка леса на другом берегу, повторенная в отражении, в согласии с библейским стихом отделяет воду от воды.

На дощатой скамейке одинаковыми кучками четыре цветастых халатика. Завидев нас, тетки, что утки, одна за другой потянулись к берегу — знакомиться. Вы, простите, чьи будете, раньше вас не видели, у Нины Степановны, значит, какая девочка у вас хорошая, а ведь как будто вчера у самой у Нины-то дочка была еще малая, Оленька — или Поленька? И зырк на меня. Напряженно улыбаясь, вспомнила фотографии: так две же дочки-то. — А и верно, — согласились тетки и продолжили щебетать: сама-то где, в городе, а вроде недавно тут видали, у дочек, значит, вот оно что, а вам как у нас отдыхается, у нас дачников-то много, да какие дачники, окстись, Петровна, у нас дачников не бывает, только свои, местные, да ладно, что ты несешь, и Тонька, скажешь, местная, а какая же еще, приехала к матери на лето со своего севера, детей оздоровлять, благо озеро близко, а то вон в соседнем Огрызкове до озера-то далеко, купаться они к нам ездят, только сельпо у них побольше нашего, да закрыто оно, и ягод у них никаких нет, а у нас тут ягод много, черника, брусника, малина, на болотах клюква, морошка, и вода уж прогрелась, купайтесь, отдыхать, чай, приехали, всего добренького.

Накинув халатики, тетки потянулись по тропинке в гору и, чуть отойдя, бросились вполголоса перетирать новости, ветер исправно доносил их трындеж. — К дочкам она переехала, ишь, так мы и поверили — а чего ты несешь, будто в Огрызкове магазин закрыт, — а что, нет, что ли, — закрыт не закрыт, а вон тетя Клава у него клубнику продает — да кто у ней купит, всем известно, чем она ее удобряет, — потому и ездит в Огрызково, что дачникам тамошним это неизвестно, — да какие там дачники, отродясь не бывало — ну дачники не дачники, а в палатках на озере стоят — да это туристы — Нинка-то, когда мой учился, водила их, балбесов, туда в поход, с ночевкой — Нинка молодчина, спуску им не давала — а какой оливье у ней всегда был на Новый год — зря мы с ней так — а чего она, всех умней, что ли, Христос терпел и нам велел — ой, посмотрите на нее, Христос ей велел, держите меня семеро — ладно ржать-то, мы все корячимся, а она пошла себе, гордая, — ну и пошла, бойкот-то зачем — а то, можно подумать, ты против — ну я как все, а вот Александра Федоровна вчера сказала, зря вы свой бойкот придумали, нехорошо… — Александра Федоровна сказала?! Тетки сбились в кружок и заговорили все разом, так что ничего не разберешь.

Жара проглотила день, не разжевывая.

Ввечеру грызла ногти, смотрела в окно, как вьется мошка, идет дым из трубы баньки, толстый пацан с искусанными комарьем ногами гоняет взад-вперед на тарахтящем мопеде. Помыла кухню. Иконы рядком на закопченной газовой трубе. Между плитой и столом густая паутина с пленниками — засохшими макаронами, сама плита на удивление сияет чистотой. В шкафчиках ковшик со штырьком вместо ручки, жестянки из-под кофе, спрей от комаров, видавшая виды деревянная толкушка, фигурой напоминающая шахматную ладью, фарфоровая сахарница с розочками и початая коробка рафинада, две бутылки столового уксуса, овальная эмалированная посудина для холодца, сушеные грибы и в бордовой картонной обложке блокнот для рецептов, пухлый от вложенных листочков отрывного календаря и полузаполненный вразброс рецептами соленых помидоров, хрустящих огурчиков, щей, борщей, чебуреков, блинчиков с мясом, лечо, котлет, питательных салатов на майонезе и сметанных тортов. На форзаце тем же округлым почерком отличницы записан стишок: «Я стою у ресторана, / Замуж поздно, сдохнуть рано. / Не сходить ли в турпоход? / Может, кто-то отъ…» Над раковиной полочка, на полочке обмылки хозяйственного мыла, голубая плюшевая свинка и брошюрка «Небо… как попасть туда».

 

День ****

 

При такой жизни, праздной и бессобытийной, еда становится религией, трапезы — каркасом дня. Как в дворянском гнезде, ничего не скажешь. Просыпаешься — и весь смысл существования как будто в том, чтобы споро состряпать завтрак. Приземистый алюминиевый чайник громыхает пластинками ржавой накипи как река Самбатион, влекущая вместо воды и рыб песок с валунами. Соль — в баночке для анализа. Гречка грязная, как сама грязь. Отмытая в семи водах, при варке окрасила воду в зловещий темно-фиолетовый цвет и была беспощадно спущена в унитаз. Молоко умудрилось скиснуть в холодильнике, в овсянке, затаившейся в глубине шкафчика, жучки. Смысла жизни не вышло. Зато вышли искупаться.

На озере вновь встретилась тетка в халатике в цветочек, одна из прежних или новая, не пойму, цветочки вроде те же. Посетовала, что рыба в озере перевелась и лодок никто не держит, потому как на что лодки, если не рыбачить, подивилась, что Нина Степановна подалась в город, попыталась деточку погладить — деточка, не будь дура, не далась. Уходя уже, вскользь спросила, где Генералов-муж, вернулся ли с каких-то Ходоков. Ответила, что не спрашивала, не мое дело, но вроде Нина Степановна с ним рассталась. Тетка хмыкнула в том смысле, что она-то, конечно, рассталась, а он, пока тетеху себе какую не нашел… С тем и ушла.

Поднимались с озера, на тропинке мужик в моржовых усах и полосатых подштанниках, приветствую, кричит, я знаю, вы с того дома, фамилию только вашу забыл (откуда у него моя фамилия, боже мой), что ж, не скажете, фамилия-то нужна человеку, а как без нее, без нее и человека-то, можно сказать, что нет, вот если жена, скажем, ушла от мужа — и то его фамилию сохраняет, чтобы что-то, так сказать, было… И стоит себе на тропинке, что фонарный столб, не обойдешь, пошагали от него прямо по скошенной траве, наплевав на змей. Пришли к усадьбе.

Фасад и оба торца в упадке, окна забиты ржавыми листами железа, гнутые деревянные рамы рассохлись, башня вся в брешах, а с заднего фасада, через покосившуюся дощатую пристройку, как ни в чем не бывало вход в библиотеку. Юный библиотекарь в очках и джемпере, будто с другой планеты сюда заброшен, осклабившись, высоким голосом сказал, что у него стена несущая, а что будет с той частью здания, его не колышет. Потопталась у полочки с краеведческими брошюрами, вычитала, что наследница имения после революции вышла на лодке в озеро и утопилась, привязав к ноге канделябры. Ревсовет посмертно судил ее за разбазаривание социалистического имущества.

 

День *****

 

Пытались покружиться на ржавой карусельке под окнами, посреди джж-тщщщ-ффссии подрулила тетка с пучками зелени в крепких пальцах с густо лиловыми ногтями. Издали затараторила, что спешит познакомиться с новыми соседями, что погода в этом году теплая, а бывает, за все лето ни разу не искупаешься, только рыбачат парни, рыбу сушат, в прошлом году паренек соседский утонул — лодка прохудилась, а так, слава богу, давно никто не тонул, лет разве что дцать назад сынок председателя, жлоб неприятный, напился и того, туда ему и дорога, девок портил, парней калечил. Спросила, гуляли ли мы в окрестностях, видали ли в лесу развалины свиноводческого комплекса и молокозавода, совхоз тут был, миллионер, а теперь ничего не осталось, ничегошеньки, одни развалины. На прощанье выразила недоумение, что это Нина Степановна в город переехала, в таком солидном возрасте и ни полсловечка. Поинтересовалась у нее, больше для поддержания разговора, где тут ягоды собирают. Замахала руками, мол, еще с девочками не ходили, да у нас тут черники не так чтобы много, да и малина так, крошка одна, да и какие сейчас ягоды при такой-то сухоте? Вон Петровна жаловалась, идешь, говорит, как по асфальту, одна пыль и змеи, пыль и змеи. Разве что в Огрызкове, там вокруг сосновый бор, там и черника, хотя, конечно, комарья прорва.

Л. заезжала вечером, аж у виска покрутила: так они тебе и выдали свои заветные поляны. Оказалось, тут святой закон: пошел по ягоды, до последней ягодки не обирать, а оставить другому, да только показывать этому другому поляны никто не обязан, а вообще считается, что всем ягодам, которые низко растут, хозяйки гадюки и, если на них наступить или с камня прогнать, где они греются на солнце, вовек ягод не сыщешь.  А что в нынешнем сезоне ягод не будет — так всегда говорят, как бы против сглазу. Огрызково, возмутилась Л., дыра та еще, мутная деревенька. Наговорили они тебе с три короба, да все разного. Единой правды тут не бывает, каждый слышит, как он слышит. На самом деле ни сельпо там нет, ни бора, ни туристов — пьянь одна да борщевик. Раньше было богатое село с крепкими хозяйствами, но всех поизвели. Тетки постарше по прежней памяти к нему с ревностью: огрызковцы-то имя свое сохранили, а их село и названия лишили в рамках искоренения помещичьих и кулацких пережитков. Это сейчас оно Выбоищи — дороги тут всегда были гиблые, так и прозвали неласково, первым попавшимся, да уже всем на все начхать. А в советское время оно называлось Поселком совхоза  «1 мая». Это ж надо было так наступить на людей, которые поколениями... Хотя коренных и не осталось почти. А раньше, спрашиваю. Раньше оно называлось Грязнопальцево. Огрызково и Грязнопальцево, значит.

 

День, кажется, ******

 

Направились в березовую рощу — там погост, на котором краеведческая брошюра обещала ряд примечательных могил: местного помещика, генерал-майора Аполлона Ардалионовича Горегляда; дочери его Елизаветы Аполлоновны, учительницы церковно-приходского женского училища; волостного писаря Монькина; бывшей оперной певицы Кривоколенной, вдовы водного инженера и попечительницы уездных учебных заведений, которая вопреки фамилии была редкой красавицей, проходу не имела от поклонников и после самоубийства третьего несчастного дала обет не показываться на людях без маски; фельдшера Федосихина и отставного почтальона Теребенина; попа и попадьи; дьякона Неговоренко и псаломщика церкви в Огрызкове Кузявого; уволенного в запас трубача Мурашечкина и землемера Переполосина; учителя сельской школы Мосягина, «умудренного от природы и опыта жизни» председателя совхоза «1 мая» Толстобрюхова, заслуженных свинарок Толстобрюховой же и Бабанько и, наконец, ветерана-танкиста, пастуха и погодоведа-любителя Сорочки.

По дороге подошли к магазину. На столбе свежее объявление: «В деревне Поганая Горка продается дом с печкой, колодцем и уборной. Обращаться к Серафиме Петровне». Продавщице уже доложили, что мы живем в квартире Нины, она, оказывается, в соседнем подъезде. Как и все, не поверила, что Нина уехала в город (что вы говорите, недавно еще ко мне заходила), спросила про мужа. Я виновато улыбаюсь: приехала отдохнуть на месяц, подробностей не знаю. Взглянула на меня цепко и вдруг говорит: по хозяйству не нужно чего, скоро дожди зарядят, зонт захватили, а сапоги? у Нины наверняка есть, но старые, возьмите вот, хорошие, немецкое качество, да и ягодами вы, говорят, интересуетесь, а в лесу змеи. Отказалась, но взяла по ее совету свежий хлеб — сыроватую буханку, можно будет ночью лепить из мякиша вместо чтоб ногти грызть, и банку разливной сметаны. Еще настойчиво предлагала «свеколку» — огромные клубни с налипшей сухой землей, похожие на штуфы, не взяла.

Рассмотреть замшелые плиты не удалось — поле подзаболочено, по хлипким доскам коляску не протащишь. Пришлось удовлетвориться взглядом издали на это место, «несущее на себе следы трагической временной обреченности, чего-то навсегда отжившего, но еще печально-прекрасного», по словам краеведов, и ко всей деревне, пожалуй, применимых.

На обратном пути очередная встреча. Разогнувшись над грядкой, тетка приветствовала нас из-за штакетника: молодцы, гуляете, а я тут с шести утра корячусь и так всю жизнь свою пропустила за работой, а от работы кони дохнут, да тут все так пашут и за одно это в будущее не возьмут (куда не возьмут? — да в будущее, не знаешь, что ли, ну и ладно, тебе и незачем), а мальчоночка у тебя какой кудлатенький, а если девочка, то что ж не в платье (деточка вдруг поняла и категорически заявила: низзя, не буду, бяки), Нину Степановну хорошо знаю и дочек ее помню, старшей уже поди лет 25, а мужа нет, вот несчастье, никак порченая она. Попыталась возразить, что муж не кабачок, нужно время выбрать, присмотреться, но она настаивала, что хоть плохонького, а мужа надо, куда ж без него на хозяйстве-то, а если еще прихватит какой-нибудь дрянью, как ей однажды иголку воткнули в косяк и будто медвежьи волосы во рту выросли — царапает, шевелит, колет, так она пошла к знаткой, к матушке здешней, та поговорила что-то шиворот-навыворот, питья дала, и ушло оно все, слава богу, а то жуть накрыла и работать было невмочь, тут-то мужик и пригодился, огород не девица, ждать не любит. Вытерев руки о передник, тетка добавила, что Нинин брат — он уж умер, замерз по пьяному делу — работал у нее в строительном управлении, а строили они тут всё: школу строили, почту, магазин — этот железный ящик без окон без дверей, это разве магазин, они другой построили, кирпичный, красивый, так он закрылся, а главное их несчастье в том, что закрылся совхоз. Какой был совхоз, восклицала она, потрясая тяпкой, одно свинопоголовье — три тысячи, крупного рогатого скота — дойное стадо 800 голов, а еще молодняк, и вот мы строили — видали, может, там в лесу — хлева, ангары, душевые были для совхозников, комнаты отдыха — все было, все и развалилось, лесом поросло, последних коров четыре года назад уморили, нехристи, зимой дело было, электричество сорвало, отопления не было, они их там бросили помирать, коровы к подстилкам примерзли, выли несколько дней, никто ничего, хоть бы застрелили их, чтоб не мучились, так и подохли от нехристей этих. Каких, уточняю, нехристей? Ну как каких — от черных этих, да мне почем знать, водятся они здесь, не водятся, ну а кто еще такое мог устроить?!

 

Заживо померзшие в лесу коровы не шли из головы, набрала Л., изогнувшись антенной на балконе, где худо-бедно сеть ловится, та решительно сказала: Врут. Все врут. Сами же и устроили, сами же и вопили потом: сволочи, вот сволочи! Мужики их устроили. А что поделаешь: с мужем-то не разведешься из-за коров, тем более государственных, хоть и жалко им — люди все ж, не звери.

 

И было утро, и был вечер, день седьмой

 

Под утро приснилась графиня Сперанская, верхом на ревущей корове штурмующая врата рая, зеленые такие, с облупившимися красными звездами на створках. Ворота не поддавались, из привратной будки донесся осанистый голос: нет, ваша светлость недорезанная, трудились вы мало, ни вилами не работали, ни лопатой, ни тяпкой, почитай, вовсе не работали, нормативы не выполнили, пропускать вас не велено. Тут подтянулись сыновья графини, стиляги в цветных подтяжках, один на закорках у другого, карточные флориши в четыре руки показывают — и к будке: предлагают этому Петру то ли карту загадать, то ли сыграть на право прохода, но из окошечка только дуло вылезло, ткнулось в упитанную клетчатую ляжку, помедлило и всосало всю колоду. Павла Андреевна меж тем спешилась и промывала корове глаза бледно-розовым раствором из бутылочки, а корова норовила облизать ей руки обожающим языком.

За завтраком надумала нагрянуть в гости к Л. Они с мужем живут в соседней деревушке Солодожа в новом теплом доме — выстроили по соседству с прежней своей избой, которую сначала снимали, потом купили, теперь же она тихо приходит в упадок, служа складом всякого барахла. До Солодожи этой час с лишним ходу по лесной дороге. Л. предлагала приехать к ним автобусом — не пришел. В другой раз собирались нас забрать на машине, да спустило колесо. Теперь неудобно им, что забросили нас. Посмотрела карту, нашла короткий путь через плотину: что же, думаю, Л. его не посоветовала. До плотины дошагали, а вот на саму пройти не удалось — забор до небес и охрана. Не положено, говорят, и не вздумайте фотографировать.

Пошли вспять. На склоне тетка траву косит. Вот, говорит, учудили несколько лет назад — превратили наш мостик в плотину федерального значения, не пройдешь теперь, одно хорошо — мужикам приработок в охране. По прописке-то пускают, да и вас бы, может, пустили, но за ними следит тут один, видите, дом на берегу, там плотинщик живет, плотину починяет, когда требуется, был он, так сказать, в отъезде, а теперь, значит, вернулся, захотел тоже в охрану, а его не взяли, потому что был там, а таким в охрану нельзя, охрана же почти как милиция, да и пьет он, конечно, проверка была, чуть не губернатор приезжал, а он из своего дома-то вышел проситься, значит, в охрану, да и рухнул как стоял, тут уж окончательно отказали, теперь со злобы сидит у окна да высматривает, к чему придраться, и если что — стучит на них, его тоже понять можно.  А вы чьих будете, гляжу, с ребенком, думала, к Антонине Петровне дочка приехала. У Генераловой живете?! Что ж не сказали-то, а я тут болтаю, идите-идите, всего добренького.

Идем дальше, неподалеку мужик забор красит, жена его из дома зовет: борщ, кричит, разогрела, иди скорее обедать, а то на плотину, говорят, сейчас кто-то зашел, так Генералов, коль не пьян, побежит мимо нас на почту, стучать, ну и прикопается к тебе, ведь злющий стал, как черт, раньше до Нины докапывался, а теперь она вроде уехала — теперь до всех.

Тропинка ушла из-под ног. Неслучайно всю неделю казалось, что-то нечисто, тетки косятся то недоверчиво, то сочувственно, и чья-то тень будто наползает из-за угла, а если купить голову, можно было и догадаться, чья. Муж-объелся-груш. Ну за что мне это, я просто квартирант, Нину в глаза не видела, и коли пьяный Генералов подкараулит в безлюдном месте — а тут все места безлюдные, — как ему втолкуешь, что я ни при чем.

Уложила деточку, в панике выбегаю на балкон звонить Л. Она, как назло, в город уехала, кисти себе покупать и таблетки от аллергии. К себе, говорит муж, не приглашаю, я тут свинарник развел, так всегда с мужчинами происходит в отсутствие женщины: превращают свой дом в свинарник, да и жизнь свою тоже, ну а конкретнее, очень люблю бутерброды с луком, ими одними и питаюсь, так что дух, сами понимаете. Да ладно, говорю, я в гости не напрашиваюсь, хотела только поинтересоваться, где Генералов-муж, и отчего Нина ушла от него, если позволено спросить, и это не праздное любопытство — в деревне разговоры идут, надо быть в курсе.

Рассказал. Однажды Генералов отправился на заработки в город, перед его возвращением Нина поехала на девере в соседнее Огрызково, где магазин считался побогаче, купить того-сего, пирогов ему напечь, как заведено, а Генералов, как возвращался, в автобусе встретил соседа, и тот ему наплел, что, мол, жена с его же братом на мотоцикле катается, обжимается, но и Нина не просто пироги с капустой испекла, а гвозди в начинку напихала, поскольку до нее дошел слух, будто муж в городе к ее младшей сестре зачастил — все по-родственному, по-родственному, да и в койку, и вот он ввалился уже злой как черт, ни слова не говоря пирог заглотил, и тут ему гвоздь в больной зуб воткнулся, рассвирепел Генералов и сковородой чугунной в жену: она в больничку, он — на Ходоки, Малые уже прошел, а теперь Большие. Ходоки — это что, спрашиваю, тюрьма, что ли? Вроде того, усмехается, исправительно-трудовые Ходоки, это вы у Л. спросите, она Нину когда-то расспрашивала, даже записала, а я не вникал. Впрочем, заговорили, что скоро выкинет его оттуда на волю, но вас это не должно беспокоить, квартира только ее, Генералов к ней отношения не имеет.

Не должно беспокоить, ага.

 

День без числа

 

Всю ночь бегала меж дверью и окном, дергала, надежно ли заперта, смотрела в глазок, выглядывала на улицу сквозь дырочку в шторе. После полуночи прикатили парни на побитой девятке, расставили на капоте пластиковые стаканчики, врубили: малиновый закат стекает по стене / был я пацаном — теперь мужчина / режет вновь судьба на части / кружева на блузке милый курносый нос / без нее я дурак просто дурак / полжизни я готов за сигарету / звоню-звоню но абонент не абонент / ты на вкус приятна как спелая малина / под ногами мгла сзади пустота / ты не звонишь и бог тебя накажет / сквозь бетонные стены ты услышишь меня / сегодня я хочу напиться за твою любовь / у тебя все нормально у тебя все пучком / нам холодно значит мы живы / я хочу как в кино чтоб всегда побеждать / я плачу мир сошел с ума / глупышка поймешь что игрушкой была / не надо мне врать я столько страдал / я трачу себя сладким ядом отравлен.

Поутру, чувствуя себя ошпаренной, но недоваренной рыбой и двигаясь соответственно, вывела деточку на карусель. Там людно, голосование, снуют девицы из райцентра, раздают бюллетени, показывают, куда галочку ставить, — заскорузлые пальцы старательно рисуют, запихивают в ящик. До словоохотливой соседки уже довели, что мы штурмовали плотину. И не пытайтесь, говорит, не пустят, стучит там один, раньше-то был мужик неплохой, веселый, только очень охоч до женского полу, разные у него водились зазнобы, даже городские, но однажды смешал водку с этой, как ее, виагрой, и что-то у него с головой, значит, случилось, в больничке лежал. Зато как вышел, говорит, теперь я все свои книжки заново могу читать, ни черта не помню, а он читать был горазд: как ни пройдешь мимо их дома, все на завалинке книжку точит. Да как зазнобы перевелись, характер испортился, теперь ни девок водить, ни читать, день-деньской сидит у окна, на плотину пялится. — Так это, спрашиваю шершавым голосом, не муж ли нашей хозяйки? — Что вы, муж-то на Ходоках, это другой Генералов, деверь; ну ходил он тут к ней, было дело, по-родственному, только по-родственному ходил, ничего такого.

Час от часу не легче: вместо одного закулисного Генералова имеем двоих, пьющих и злющих, один уже вернулся, другой скоро будет, один из больницы, другой из тюряги, в охрану не возьмут ни того, ни другого, делать им будет нечего, у обоих, судя по всему, виды на Нину, и дорога в квартиру ее им хорошо известна.

Бежать. Только вот расписание автобуса узнать невозможно за его отсутствием, и тот лишь местный, до города нужно заказывать такси, а связи почти нет, абонент не абонент. Все думала, ну и пусть телефон не работает — все равно никто не звонит, уж и мелодию своего звонка забыла, а вот пригодился.

Да и торфяники никто не потушил, опять из дома не выходить. Под ногами мгла, сзади пустота. Впереди — гарь.

Ввечеру заперлась на два замка, да не закрыла вовремя форточку — прошла все муки комариной охоты: издевательское зудение, мигающий фонарик, оттирание пятна с обоев — и снова зудение, выглядываешь, подкрадываешься, со всего отчаяния лупишь, идешь за губкой, входишь локтевой ямкой в дверную ручку, больно до слез, а деточкина мордашка расцветает укусами. Боже мой, ну почему я в этой нелепой квартире, в этой никчемной деревне, у которой все уже случилось в прошлом и живет она лишь по инерции, как же так, где я ошиблась.

 

Никакой день

 

Как собрались выйти, подсуетился и дождь — и как из ведра, весь оставшийся день перебирались с дивана на кухню и обратно, дышали воздухом на балконе, заставленном стеклянной армией: трехлитровые банки, полуторалитровые банки, литровые банки и эмалированные тазы с крышками: банки закатывать; в углу обнаружились и резиновые сапоги: высоченные, в цветочек и на каблучке.

К вечеру прояснилось, протрюхала на велосипеде тетка в трениках, платье в горошек, кофте и косынке. За зубцами елей вдруг возник и медленно угасает теплый желто-розовый закат.

 

Еще один

 

Похолодало. Отправились гулять по шоссе — больше негде; в пределах деревни Выбоищи оно превращается в улицу Цветочную и единственную. На обочине длинный мужик в кирзовых сапогах: стоит смотрит. Выше по улице посреди дороги тетка топчется в обществе бело-рыжей кошки и взглядывает на крышу дома. Не могу понять, говорит, идет дымок, не идет, вроде идет слабенький-то, устала я с этой печкой кувыркаться, вот наказание мне на старости лет, может, хоть будущего за него сподоблюсь. Чего сподобитесь, спрашиваю, не слышит, бухтит дальше: придет сегодня мужик один сажу мне чистить, а то ведь похолодает, мало ли что радио сказало, врет почем зря, ему платить надо, трубочисту-то, тот еще кадр, больше и больше берет, скоро всю пенсию уносить будет, и куда ему: жена умерла, на самом-то деле, не умерла — ушла она от него, но он всем говорил, будто умерла, и сам небось поверил, иначе стыдоба, а вот дочь и вправду умерла, с электрокосилкой в канаву с водой ступила, а он же жадный, купил старую косилку-то, ну и током ее. Сейчас явится, ирод, по деньги по мои, а вы идите, идите, всего добренького. Ступайте, ступайте, — подтвердила надменно бело-рыжая кошка, — все равно вы ничегошеньки не понимаете.

Отправились дальше: с озера поднимается бабушка с ведрами на коромысле, соседка ее шарит в почтовом ящике из старой хлебницы на ножках от табуретки, у калиток лебеди из побеленных покрышек и пальмы из вставленных одна в другую пивных бутылок темного пластика и крашенных зеленкой поролоновых лент. Вернулись, мужик там же: стоит смотрит.

Зашли в магазин, спросила продавщицу, как эти дома-бараки — три блочных и наш кирпичный — посреди села образовались, избы тут снесли, что ли. Нет, говорит, на месте этих домов ничего и не было, огороды были, свинарник был, деревня-то не очень старая, она раньше была, до революции еще, при усадьбе, а потом большевики пришли, всех в колхоз согнали, люди картошку и пшеницу посадить посадили, а урожай сдавать государству отказались, и их кого расстреляли, кого в Сибирь, так деревни почитай и не осталось, уж после войны восстановили, совхоза ради, и какие проплешины оставались, застраивались постепенно. Под конец поблагодарила меня за то, что хожу к ней. Куда еще я тут могу ходить, интересно.

Вышли, мужик там же: смотрит прямо на меня. Городские, цедит, зачем вы тут, да вы все… всех вас надо… надо… надо того, — решительно рубит рукой воздух и оседает на кучку битого кирпича.

У меня все нормально у меня все пучком.

 

Возможно, понедельник

 

Из города вернулась Л., повезли нас к себе кормить борщом. Успокаивала меня, уговаривала не думать об отъезде — бояться мне совершенно нечего, а тут природа, воздух, купание. Выяснилось, что сказку про гвоздь в пироге и сковородку придумал муж (в Литинституте учился), а так и ссоры были, и ревность, но главное, дочка их старшая очень хороша собой, в школе от парней отбоя не было, и она не сидела взаперти, в общем, Генералов сказал, раз ты пошла по рукам, сучка, отца позоришь — уезжай, и выгнал ее из дома. Оленька переехала в город, в институт — и там, подхватил муж, попала не в лучшую компанию, баловались всякими веществами, ну и все, для Нины это конец света, каждый раз просит Л. портрет ее написать, по фотографии.

 

Господи боже, не просто злющий Генералов за углом — призрак мертвой красавицы в квартире.

 

— Не понимаю, что ты несешь? — возмутилась Л., отвлекшаяся было на борщ. — Опять присочинить приспичило для красного словца? — Так Нина ж заладила «умерла, умерла» и портрет по фотографии? — Нина говорит «как умерла», а портрет как еще напишешь, если Оленька носу сюда не кажет и все связи обрубила, обиделась, а то Генералов тебе не говорил! — Да он все больше молча пьет; ну хорошо, хорошо, я уж привык, что тут чего только не происходит и всяк это по-своему понимает.

— Точно, говорю, кто во что горазд: то рыбачат, то рыбы нет и в помине, то много дачников, то в деревне только свои, вот только голосуют все одинаково. — Это они как дань платят, — пояснил муж. — Сказано — проголосовали, без затей. Они не вдаются, зачем им, золотой век ушел вместе с совхозом, царь, все уверены, ненастоящий, подменили, и, как ни голосуй, ничего не исправить. У них одна забота — концы с концами свести, платят-то копейки, — и собственные чаяния, от государства очень далекие. Тут в принципе вся жизнь проходит под знаком терпения. Вот и Нина долго терпела, даже после того, как он Оленьку выставил, и только когда Поленька подросла, ушла наконец и за все хорошее на Ходоки его отправила, проветриться. Как избавилась от него, расцвела. — Что ж за Ходоки такие?

Л. нацепила очки и зачитала с протершейся на сгибах бумажки, потом отдала ее мне:

 

Ходоки — это место тут такое одно, скорее закольцованная дорога. Точнее, даже две — Большие и Малые Ходоки. Где именно они находятся, сказать затруднительно, ведь сама природа их в том, чтобы обнаруживаться нечаянно-негаданно: идет себе человек по знакомым местам, не впервой идет, а вдруг раз — и оказывается на Ходоках, Больших или Малых, и начинает ходить по кругу и сойти не может. Большие Ходоки, значит, большое кольцо, Малые, понятно, наоборот.

Впрочем, есть разговор, что не так уж с ветру, за здорово живешь, туда попадают. Это кто-то тебя направить туда должен, за какие-то дурные дела. За всяким ведь какие-никакие грешки водятся. На малый круг, говорят, за дурные дела: бумажку какую на асфальт выкинул, поленился до урны донести, или в любви ответной признался ложно — постеснялся человека обидеть. На большой же — за дурные недела: собаку по лености не выгулял или с днем рождения друга добрым словом не поздравил — по лености опять же, по душевной, — отделался открыткой. По большому-то ходить легче, голова хоть не заверчивается.

А другие рассуждают, что на малый забирают за дурные слова, на большой — за дурные мысли. Но это, может, уже в конце времен так будет, когда дурных дел не останется — все переделаются.

Пока по Ходокам ходит — человек изменяется, в соответствии с душевным своим обликом: у кого уши вырастают что лопухи, у кого глаза пропадают и завместо головы — ромашка, у кого — три руки для пущей хватательности, а кто и вовсе в змеюку обращается или в квадрат. Твари, одним словом.

На обоих Ходоках есть точка возврата: до нее идешь туда, после — обратно. И известно, что если сподобишься в конце концов снятия с маршрута, то только на пути туда, поэтому туда твари эти радостно чешут, красные все от возбуждения, а как поворачивают — душа их опускается и все им выходит фиолетово, а потом и вовсе чернеют с горя.

А вот за что прощают — никто вам не скажет. То ли за подлинное раскаяние, то ли за быструю ходьбу. Да и с чего мы взяли, что прощают, — может, просто на правильный камушек наступишь — и выкидывает тебя оттуда. Потому что сколько ж можно — людишек с сомнительными делишками да мыслишками много, почитай, все, а Ходоки-то не резиновые.

 

Кстати, говорит муж, соседи обсуждали, нынче новое испытание у них: сажают у длинного прилавка, заваленного яблоками, их нужно разложить по лоткам с ценниками: антоновка, штрифель, богатырь, белый налив, — да только на прилавке ни разу не антоновка, не штрифель и не белый налив, а все на одно лицо и без запаха, зеленый бочок, красный бочок, «яблоко сезонное», но рассортировать непременно надо: иначе на новый круг отправят.

Под моим изумленным взглядом Л. ушла от ответственности мыть посуду, подытожив, что про Ходоки тут частенько говорят, а сами мы не проверяли, все знать нельзя. Все нельзя, но Нина-то где, ежели велено говорить, будто у дочек, а старшая с ней порвала? Но допытываться неудобно, чужая жизнь, на что она мне.

 

Допустим, четверг

 

Прояснилось, на озере встретили соседей: он покрышки мыл, она — резиновые сапоги. Рассказала, что вода скоро зацветет и что, если заплыть за камыши, будет видно Заозерье и плотину, заодно вспомнила про Генераловых: вся семья, говорит, с душком, мать недобрая женщина, Нина Павловна. Тут, спрашиваю, другие имена кроме Нины есть? Да все тут у нас, говорит, либо Нины, либо Антонины, ну, кроме приезжих, а мужики — мужики по-разному, да и бог бы с ними, раньше были незаменимы в хозяйстве, а сейчас и без них справляются кому надо (и выразительно смотрит на меня; ейный, полезный в хозяйстве, молча трет шины). Нина Павловна, значит, обманом захомутала своего мужа, который хотел жениться на девушке из соседней деревни, тихой, интеллигентной, учительницей работала в школе, и он ей нравился, все шло к свадьбе, так эта Нина Павловна, девка такая — то с одним, то с другим, соблазнила его по пьянке, а потом стала говорить, ты у меня первый, мол, и будет ребенок, ну и он, значит, как человек порядочный на ней женился, хотя и с большим скрипом, а дальше такая жизнь пошла: она на него орет, скандал за скандалом, он и умер молодым, а на его могилу та женщина, учительница, все цветочки носила. Не знаю, жива ли она еще. Два сына у них, парни собой видные, да оба склочники, вот и Нину вашу, Нину Степановну, выгнали с криком, а ведь она крутилась как белка в колесе: и картошку сажала, и по клюкву ходила — на продажу собирала, и банки закатывала, в школе работала и девок растила, а он только на плотине сидел и болтал, поганец злобный, будто хахаль у нее — брат его, бабник, хочет, мол, отнять у него и дом, и жену. Не было у нее хахаля — когда уж тут, и вот допахалась до того, что они же ее и погнали: ты, говорят, чужая в нашем доме, хозяйничаешь, а это все наше тут. Женщины в деревне ее осудили, не здоровались даже — разводиться-то у нас не принято, без хозяина ты, мол, и не человек, но по-хорошему права она, права, давно надо было. А объяснять тут у нас никому ничего не объяснишь, только язык сотрешь.

 

День какой-то там опять

 

Как я и подозревала, местная молодежь собирается в усадьбе: видела издалека одну девицу, которую обычно под окнами на лавочке наблюдаю, — прошмыгнула в заколоченную якобы дверь. Зашли в магазин, продавщица сама про усадьбу завела речь, очень кстати. Зина-то, говорит, Зинаида Павловна, девочку вашу за мальчика приняла, обозналась — сама тут сегодня была, мне рассказывала, а мы с ней двадцать лет в конторе совхоза проработали: я бухгалтером, она прорабом, — вот тут за углом, контора-то в усадьбе заседала. Какой совхоз был: и свиньи, и коровы, и птица, «1 мая» назывался, а в Огрызкове — «Трудовая семья», в Великооктябрьском и Поганой Горке — «Заветы Ильича»; и контора большая: нас было трое бухгалтеров, а еще счетоводы, всего 12 кабинетов было. Все развалилось, всех разогнали — я трех лет до пенсии не доработала, и контору закрыли, все забили-заколотили. — А мы, говорю, только что видели, как внучка ваша в усадьбу заходила: никак молодежь там втихаря в картишки играет? — Не может такого быть, показалось, или она, верно, от дождя там пряталась, под карнизом-то. Внутрь зайти никак нельзя. Вот свеколку молодую привезли, не нужна вам? И сапоги еще остались.

— Врет, — уверенно сказала Л., расставляя этюдник: приехала на наш берег камыши на закате писать. — Свеклу она так настойчиво предлагает, потому что тут без борща обед не обед, да и от сглаза она, считается, помогает, как все красное: красная нитка, красные трусы... Женщина она хорошая, но врет. Собираются, и не только молодежь — там вроде тайной церкви. А как же, говорю, сторожка около нашего дома со звонницей в распоре столба? То официальная часовня, освященная, да толку — ты хоть раз священника видела или чтоб заходил кто? Никому она не нужна, а ходят в усадьбу, там в крыле своя часовня была раньше, вроде как место намоленное. И что же у них там, спрашиваю, иконы? Наверно, говорит, есть и иконы, главное же — там Федоровна принимает.

Оказалось, деревню негласно держит в руках Александра Федоровна, которая и всегда была женщина видная и властная: заслуженная свинарка, героиня труда, — а на пенсии стала не в огороде копаться, а советы давать людям, и вот теперь — а ей уж сто лет в обед — по воскресеньям принимает людей в усадьбе, выслушивает их, грехи отпускает, порчу снимает, наставляет — от травок целебных до вещей самых серьезных, жизнь определяющих. К священнику в огрызковский приход они не ездят, все женщины к Федоровне ходят. А мужчины, спрашиваю. А мужикам хоть кол, они под забором лежат. Есть предание, что тутошние мужики — потомки одного подонка, который дров не рубил, воду не носил, работать, короче, не умел, только кресты на церквах сбивал и на местных, кто хлеб не сдавал, чекистам доносил. Всех в Сибири сгноили, а он остался, и от него, мол, мужики и пошли, потому такие поганые. И что же, Александра Федоровна там и службы служит? Нет, молитву она считает частным делом, а вот таинства совершает. Раньше Федоровна крестила младенцев, когда храмы закрыты были, а теперь крестит в обход церкви, потому что, говорит, церковь эта ненастоящая. Еще верят, будто она единственная уроженка этого села, когда оно еще Грязнопальцевым было: мало кто Сибири избежал, да и те уж поумирали, остальных сюда по распределению направили, а она тут и родилась, причем не в крестьянской семье: она внучка последнего барина, Аполлона Ардалионовича, дочь же его утопилась не столько от горечи утраты родителей и имения, как краеведы пишут, а потому, что претерпела насилие от товарища в кожанке, ждала ребенка, которого не желала, а как поступить в тех условиях, не знала. Ее вытащили, младенец преждевременно родился и выжил, а она нахлебалась и умерла. И младенец этот, мол, и есть Федоровна.

— Кому старица и святая, а кому — колдунья, — подал голос куривший в сторонке муж. — Мужики в основном подальше держатся, сглазу боятся — Генералов-брат под водочку рассказывал. Сглазу — потому что барин тот последний назывался генерал Горегляд. Ну вот, фамильная, так сказать, способность.

— Колдунья не колдунья, а ходят слухи, оживила она тут девицу одну, током ее ударило, газонокосилка. Оживила и в город отправила, к матери, чтобы народ не смущать, а отец ее все ходит и на слезу бьет: одна, мол, его покинула, другая, — а всё сам заслужил: жлоб и жмот.

Любопытно было бы взглянуть, говорю. — И не надейся. Про Федоровну чужим не рассказывают, это мне Нина по большому секрету поведала. Очень она Федоровну уважает. — Уж не та ли Нину и надоумила эту вашу комбинацию проворачивать? — с интересом спросил муж, как будто только что догадался о чем-то. Л. нахмурилась и промолчала.

Спросила их еще насчет того, что соседка говорила, будто Генераловы сами Нину выгнали. Трудно, говорит Л., судить кто кого, скандал был не один, как он Оленьку проклял, вконец все разладилось, против его воли она пойти не могла, но он ей как кость в горле, и как на Ходоки его отправила, сама ушла, чтобы не оставаться с его братом и матерью в доме у плотины. — На Ходоки — в наказание, значит? — Ему в наказание, себе в наказание, ради Будущего. — Ради чего?! — Да на что тебе это, во все вникать жизни не хватит. Местные в Будущее верят, но с посторонними об этом не говорят. Главное, не тревожься, квартиру эту Нина купила в кредит, она только Нинина, и никакие Генераловы тебя на касаются.

 

День как день

 

Под утро приснилась барышня Аполлоновна. Испуганные дымчато-серые глаза на узком лице. Рассказала, что, когда бывали гости, papa просил ее музицировать, она садилась за рояль, зажигали канделябры — и они загораживали ее от публики и публику от нее, ей так было покойнее, они помогали ей — помогли и в последний раз. А вы знаете, спросила я, что… Она приложила палец к губам, улыбнулась сломанной улыбкой и спешно удалилась, шурша нижней юбкой.

Погоды продолжались некупальные, небеса сочились, твердь чавкала несмотря на панировку из битого кирпича и шифера, над сочной грязью уныло клонились мокрые лебеда и крапива, иван-чай осыпался, озеро серело внизу неподвижным стальным листом. Пошли прогуляться до соседних деревень — Николюкина и Будущего, бывшего Святого Поля. Согласно краеведческой брошюрке, святым место было прозвано то ли за монашеский скит поблизости, то ли за целебный источник; переименовали большевики.

По размытой проселочной дороге кое-как дошли до Николюкина, деревеньки в одну слободу на берегу заливчика. Продолжительные лужи с отражением разномастных облаков, качели на старом дубе, россыпи пижмовых монеток в высокой траве, сладкий запах лип из заросшей аллеи. Кроме аллеи от небольшой деревянной усадьбы ничего не осталось, да и от деревни скоро ничего не останется: часть изб сгорела, часть — пустует. На краю Николюкина высится кирпичная стена — обломок не то церковно-приходской школы, не то спиртового заводика, построенного рачительным барином из немцев. У стены мужик с лицом будто вырезанным в дереве; курит, рядом пасутся козы. Здравствуйте, говорю, как пройти в деревню Будущее? — Кто заслужил, тот пройдет. — Плохая дорога, что ли? — Как сказать. Болота. На тракторе можно, так нет. — А жители Будущего как справляются? — Жители? Обходятся как-то. — Хорошо, а та дорога куда ведет? — Никуда не ведет. — Как так? — Да так, не ведет. Деревня у нас такая — Николюкино, Никудыкино — никуда отсюда не пройдешь. Вам вообще зачем? — Просто, гуляем. — Ну гуляйте, коли просто. Но вы ж не местные, вам тут околачиваться интереса нет. — А кому есть? — Да что уж много болтать, — вконец осерчал мужик и отвернулся к своим козам. Меж тем одна из них зашла ко мне за спину и, размахнувшись безрогой своей головой, хорошенько треснула пониже талии со словами: «Наши тут земли и жизнь, какая ни на есть, а наша, а вы нос свой суете зря, свысока на нас смотрите и ничего не видите, фигу одну». Деточка гневно сказала «низзя», но коза не обратила внимания. Полжизни я готов за сигарету.

 

День гнева

 

Л. дописала очередной пейзаж с розовыми волнами иван-чая вдоль полевой дороги и по случаю позвала на шашлыки. Чтобы мужа Л. не утруждать, пошли пешочком заранее, пока он не успел за нами выехать. Успели: пришли — он только в машину садился. От калитки вижу, какая-то женщина, как водится, в кофте и трениках, из нового их дома в старый прошмыгнула. У вас, говорю, гости, мы, наверно, невовремя. Муж отвел глаза и долго запирал машину, потом кликнул Л.: хватит уже темнить, некрасиво получается, рассказывай.

Вопреки тому, что через меня узнала вся деревня, Нина Степановна Генералова к дочкам в город не поехала. Л. со своей склонностью всех поучать и просвещать пересказала ей «Короля Лира», и та живо представила, как Поленька устанет от нее и спихнет Оленьке, а та и на порог не пустит — одно унижение. Но поскольку пошел слух, что Генералова скоро выкинут с Ходоков, а встречаться с ним она категорически не хотела, то в тайне переехала к Л. в старый дом, там и живет, нас же они позвали как прикрытие: квартира сдается, хозяйка будто бы в городе, Генералов будет сбит со следа, в город не сунется — Оленька его знать не хочет, Поленька за сестру и мать в обиде, даже фамилию собралась менять — и прекратит Нину искать.

Но если квартира ее и только ее, спрашиваю, почему бы ей там не остаться? Ее не ее, машет рукой Л., все равно он туда явится — куда ему еще идти: с братом поругались, в дом у плотины хода нет. То есть как, говорю, она сдала мне квартиру, зная наверняка, что придет ее муж с намерением там перекантоваться? В этом, оказывается, состоял их тайный замысел: мужик он неплохой, незлой, зачастила Л., тебя увидит, ты ему понравишься, закрутится, уедете в город, а Нина спокойно в квартиру вернется жить свою жизнь, к Будущему готовиться, ну а что такого, растишь ведь ребенка одна, из сил выбиваешься, а он мужчина хоть и постарше, но видный, здоровый, с руками.

Кто-то тут сказал: чтобы мужик оставил жену в покое, необходима тетеха. Тетеха, значит. Хорошенького, выходит, понемножку. Глупышка поймешь что игрушкой была.

Он же пьяница, возражаю машинально, как будто тут есть что обсуждать, деспот домостроевский… Да нет, спорит Л., ты путаешь, пьяница — его брат, а домостроевцы тут все, никого другого ты не найдешь. Мне бы в голову не пришло тут кого-то искать! — В городе ты себе не подыскала, видно, — осторожно, как больному, говорит Л. — Вы в своем уме, я вполне счастлива своим семейным положением, мне никто не нужен, что за бред, как вы могли подумать, что я вообще его на порог пущу? Ну, мычит Л., он же будет исправившийся, все они после Ходоков новую жизнь стараются начать, с Ниной уже все насквозь испорчено и не починить, а новую — почему бы нет. И вот сапоги, кстати. Оказывается, тут такое поверье: если женщина в доме другой женщины надевает ее одежду или обувь, то тем самым как будто занимает место хозяйки и хозяин может переключиться на нее, даже против своей воли, такая магия, поэтому гостьям помоложе, посмазливей и незамужним никогда ничего не дают надеть, плаща в дождь не предложат. Потому-то продавщица, добрая душа, советовала купить сапоги — чтобы я случаем не надела хозяйские и не навлекла на себя, но зачем же сама Л. наказывала свои взять? Для чистоты эксперимента, говорит, чтобы без всяких этих, если уж встретитесь и понравитесь, значит, судьба, а не просто сапоги сработали.

Боже мой, правая рука не знает, что делает левая, и само это сватовство могла выдумать только художница с придурью, романтически настроенная ко всему деревенскому. Ан нет, выдумала Александра Федоровна, к которой Нина ходила душу изливать и к Будущему готовить. Все тут уповают на этот местный рай, в который чем тяжелее живут, тем крепче верят, куда дороги не ведут и машины вязнут в болоте, лишь тракторы внидут в царствие небесное, а кто не в Будущее, попадают в деревню Погибелку. Дабы удостоиться Будущего, потребно соблюдать всего несколько правил: держать в чистоте печь (а кто в квартирах — плиту), не обирать грибы-ягоды подчистую и, самое трудное, самого себя за грехи наказать, чтобы потом не тратить время на искупление и прямиком в Будущее. — Это от мужа избавиться наказание? Я бы думала, освобождение. — Ты так думаешь, поджимает губы Л., поэтому ты и одна, а тут это страшный позор, мужиков все терпят, все им спускают, развода вообще нет как понятия; Нина, пока с Генераловым жила, была душой деревни, любимая учительница физкультуры, все к ней заходили поболтать, рецепты переписать, а как рассталась с Генераловым, все волком смотрят: и дядьки — мужская солидарность, и тетки — завидуют смелости, бойкот ей объявили; чем не наказание.

Печально, конечно, говорю, но при чем тут я, я вашей Нине ничего плохого не делала. И заставляю себя отчеканить со сдержанной яростью: они живут по каким-то устаревшим диким понятиям, к моей жизни это не имеет ни малейшего отношения, и вашим непрошеным сватовством я глубоко возмущена. Потребовала заказать такси на следующее же утро. Что же, говорит Л. с укоризной, и познакомиться с Ниной не хочешь, как-то не по-человечески выходит. Человеческого тут вообще мало, думаю, но молчу.

— Закаты у нас сумасшедшие, — с извиняющейся улыбкой говорит муж, куря в горсть на ветру. — Скажете, жалкая компенсация? А что, в сущности, человеку надо?

 

День последний

 

За то время, что мы здесь, бело-фиолетовые свечки люпинусов отцвели и превратились в пирамидки мохнатых стручков, зацвел и отцвел иван-чай, поспела и сошла земляника, полиловела ирга и появилась мелкая костистая лесная малина.

Такси проехало указатель «Николюкино 4.5 км, Будущее 6 км», на то Будущее, куда мы не попали, а Нина Степановна Генералова, пожалуй, попадет. Водитель сам из райцентра, про эти деревенские бабьи басни, говорит, ничего не знает и знать не хочет, девушка, вы что их слушаете, они же все тут больные на голову, вон в Выбоищах как раз есть один мужик — поджигатель: палит брошенные избы, чьи хозяева в город подались, мстит, значит, тем, кто малую родину предает. Дочь у него учиться уехала, он ее и проклял. Его сажают, потом выходит, снова поджигает и снова садится, полудурок, война-то его давно проиграна: все равно все уедут, кто тут сопьется, конечно, а остальные уедут, не в город, так хоть в райцентр, но уедут. Причем, говорят, по молодости нормальный был парень, да его опустил какой-то жлоб, сынок председателя, — по пьяни помочился на него на глазах у других пацанов и девок, а сам утонул на рыбалке, так что тот отомстить не смог и с тех пор умом тронулся. Сейчас сидит, но скоро, говорят, должен выйти. Раньше он еще на плотине работал; фамилия у него такая, военная, вылетела из головы.