Вся ноша

Дама с собачкой — машинистка Васнецова, с которой намеревался расписаться Полиграф Полиграфович Шариков.

Счастье ждало кого-то в переулке, тщетно пытаясь раскрыть сломанный зонтик, и холодный дождь норовил забраться за шиворот, чтобы хоть там согреться. А из теплого подъезда так никто и не вышел.

У Блока в «Двенадцати»:

От здания к зданию

Протянут канат.

На канате — плакат:

«Вся власть Учредительному Собранию!»

Старушка убивается — плачет,

Никак не поймет, что значит,

На что такой плакат,

Такой огромный лоскут?

Сколько бы вышло портянок для ребят,

А всякий — раздет, разут…

То есть — получились бы красные портянки! И вот уже в финале (представим эту претенциозную картину) «…Так идут державным шагом» двенадцать товарищей в красных портянках, а впереди известно Кто с красным же флагом.

И еще: эта наивная старушка очень уж напоминает ту, о которой Ян Гус сказал сакраментальное «О святая простота!», когда некая крестьянка подбросила в его костер хвороста. А уж костер-то в «Двенадцати» только разгорался: «Мы на горе всем буржуям / Мировой пожар раздуем…»

Два утра. Первое: «В пять часов утра, как всегда, пробило подъем — молотком об рельс у штабного барака. Перерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было, и надзирателю неохота была долго рукой махать.

Звон утих, а за окном все так же, как и среди ночи, когда Шухов вставал к параше, была тьма и тьма, да попадало в окно три желтых фонаря: два — на зоне, один — внутри лагеря.

И барака что-то не шли отпирать, и не слыхать было, чтобы дневальные брали бочку парашную на палки — выносить. <...> Перед столовой сегодня — случай такой дивный — толпа не густилась, очереди не было. Заходи.

Внутри стоял пар, как в бане, — напуски мороза от дверей и пар от баланды. Бригады сидели за столами или толкались в проходах, ждали, когда места освободятся. Прокликаясь через тесноту, от каждой бригады работяги по два, по три носили на деревянных подносах миски с баландой и кашей и искали для них места на столах. <...> Конвой сидит в теплых казармах, сонные головы прислоня к винтовкам, — тоже им не масло сливочное в такой мороз на вышках топтаться» (А. Солженицын, «Один день Ивана Денисовича»).

Второе: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах этот начал преследовать прокуратора с рассвета. Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и конвоя примешивается проклятая розовая струя. От флигелей в тылу дворца, где расположилась пришедшая с прокуратором в Ершалаим первая когорта Двенадцатого Молниеносного легиона, заносило дымком в колоннаду через верхнюю площадку сада, и к горьковатому дыму, свидетельствовавшему о том, что кашевары в кентуриях начали готовить обед, примешивался все тот же жирный розовый дух. О боги, боги, за что вы наказываете меня?» (М. Булгаков, «Мастер и Маргарита»).

Из «диалогов» Пушкина:

Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут — и свобода

Вас примет радостно у входа… (1827)

И пусть у гробового входа

Младая будет жизнь играть,

И равнодушная природа

Красою вечною сиять. (1829)

У «Импровизаций на темы Баха» Олега Янченко за два года сто семьдесят один просмотр, из них пять — мои.

Органная фантазия и фуга на хорал «Ad nos, ad salutarem undam» Ф. Листа напоминает в своей кульминационной части экстаз расшалившегося ребенка, то состояние, когда радостная игра переходит незримую грань и превращается в неуправляемую и разрушительную силу. В таком состоянии взрослый должен резко и даже безжалостно прервать такую вакханалию. И вот уже обида сменяется приближающимся стыдом, а иссякшие слезы каприза делают глаза сияющими каким-то ясным внутренним светом. Одна из первых душевных бурь минула, волны, еще минуту назад грозившие чуть ли не гибелью, нежно щекочут ноги, лижут их, как провинившийся щенок.

«Жизнь человеческая. Люди как будто стоят все в очереди перед магазином, в котором находится жизнь. И каждый в очереди, получив своей паек, отходит и, вкушая, кончается, не зная, за чем он стоял, ждал и вкушал» (Пришвин М. Дневники 1946 — 1947. М., «Новый Хронограф», 2013, стр. 80).

Фонтаны с идиотским оптимизмом устремили свои струи в небо.

(Слово «идиотским» в предыдущей записи компьютер подчеркнул. Обычно предлагается вариант для замены или грамматический комментарий. На этот раз возникла надпись «нет вариантов» — воистину так!)

Протекающий кран: «Надо по капле выдавливать из себя раба!»

Волга впадает. Рыба гниет. Требуйте долива. Один раз отрежь. Все движется. И как я сам меняюсь.

Двуличные фрукты: зеленые бананы и мандарины со временем желтеют, дозревают в темном укромном месте, чтобы понравиться покупателю. И только честный овощ помидор стыдится и краснеет.

«Повернись ко мне, перестань дуться из-за ерунды!» — единственный подсолнух выспел на огороде и стоит, отвернувшись от дорожки, ведущей к дому.

Нашел свою детскую аппликацию: старательно вырезанные кусочки плотной цветной бумаги образуют фигуру пса с высунутым языком. Со временем клей высох, и под наклейкой образовались пузыри — это воздух детства.

Когда на официальном мероприятии приглашенные рассаживаются за круглым столом в алфавитном порядке, то, казалось бы, противоположности непременно встречаются: буква А находится рядом с буквой Я.

Старуха тянет сумку на колесиках. Одно колесико сломано, оно застопорилось, и сумка идет как-то боком, издавая на асфальте скрежещатый звук. Но женщина не обращает на это никакого внимания, упрямо тащит свою поклажу, будто в сумке уместилась вся ее жизнь, вся ноша воспоминаний.

Шершни свили гнездо под крышей, и вечером после тяжелого трудового дня, возвращаясь домой, то и дело не могут набрать нужной высоты и норовят влететь в окно. Если одному из них удается преодолеть препятствие в виде тюля, то большое угрожающего вида насекомое плюхается на подоконник и растерянно принимается протирать глаза, недоумевая, как изрядно выпивший человек, очутившийся не в своем подъезде. Потом начинает искать выход, а когда ему пытаются помочь, грозно жужжит, будто бы не признавая своей ошибки. Так и выпивоха дергает закрытую дверь, чертыхается и даже бьет ногой, виня именно ее во всех своих злоключениях.

Туман. Пароход подает глухие органные сигналы в молочную пустоту. Все как-то притихли, присмирели — превратились из путешественников в пассажиров Ноева Ковчега.

Помню как сейчас: одиннадцатое апреля тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, семь часов двадцать восемь минут. В этот день ровно ничего не произошло.

Две хорошие книги, но одну перечитывать тянет, а вторую нет. Разница кроется в том, что в первой — чувство, а во второй — ощущение: автор как бы мнется перед дверью, не решаясь постучать в нее. Это ощущение, предчувствие тоже было бы интересно, если бы не было полной уверенности, что переступить порог он так и не решится и пойдет назад: а эту дорогу мы уже знаем, проходили. Автор такой книги — просто человек, не больше и не меньше. А вот постучавший в дверь — писатель. Писатель даже тогда, когда дверь не открылась. Потому что его интересует не только он сам, но и тот, кто скрывается за закрытой пока еще дверью.

Халва им и слава!

На выставке платьев «осьмнадцатого» века. Вычурные кафтаны и причудливые платья на манекенах — как пустые коконы вылупившихся и улетевших тропических бабочек. «Как души смотрят с высоты / На ими брошенное тело...» (Тютчев).

Она пересчитала веснушки на его правой, а потом левой щеке и с удовлетворением отметила, что и тут действует закон четных и нечетных чисел: как нумерация домов, например.

Ностальгия: как жук, пришпиленный булавкой. И острие прошло через самую душу, а тело отпущено еще побродить. Уже не больно, потому что уже нет жизни. Но ведь помнишь, что она была.

Народ безмолвствует. Зал неистовствует.

«Хорошая мина при плохой игре», — как сказал адмирал на подорвавшемся и тонущем корабле.

Один семантический сдвиг: ананасы в шампанском, изюм в шоколаде и… стихотворение в прозе.

Кондитерская продукция с фонетическим шиком: корж «Жорж».

Из невозможных фамилий: Рюрикович-Равикович.

Как загадочна была старая почта, похожая на сказочное строение, где в котле варился сургуч, словно варево колдуньи, и вдруг загоралась изнури ярким светом переговорная кабинка междугороднего телефона и голос с неба объявлял: «Рига, вторая кабинка!» И действительно — в кабинке возникало другое пространство и слышался голос родного человека, по которому успел уже соскучиться. Трубка больно прижималась к уху, заранее предполагая плохую слышимость. Первая фраза была недоверчиво-вопросительна, как будто не веря тому чуду, что слышишь голос именно того, единственного человека. И так же неожиданно свет гас, чудо прекращалось, потому что чудо было оплачено из расчета на три минуты разговора. И так ценилось потому каждое слово, каждая секунда — и все равно разговор всегда прерывался на полуслове, полуфразе.  И, выходя из темной безжизненной уже кабинки, кое-кто украдкой вытирал слезу или шмыгал носом в белый платочек, приготовленный заранее в рукаве. Иногда укоризненно смотрели на работницу почты, виновато прятавшую глаза в свои бесконечные бланки: как будто она была виновата в том, что недоговорили, недосказали что-то самое главное.

В свое время так измусолили неловкую, но искреннюю фразу «В Советском Союзе секса нет», что она стала куда как знаменитей записи И. Ильфа: «Вот радио есть, а счастья нет». Но и сейчас все еще ернически твердят ее, так что хочется ответить, как герой анекдота про чукчу: «В Советском Союзе секса есть».

На филфаке одновременно читали лекции по истории русского языка доценты Крысько и Кошкин, а с курсом лекций приезжал профессор Крысин. При этом первый и последний уверенно выводили этимологию своих фамилий к лексеме «крест». Кошкин же благоразумно помалкивал.

Чтобы студенты легче запоминали стихотворные размеры, профессор приводил примеры из имени, отчества и фамилии преподавателей кафедры. Так, его имя навсегда осталось дактилической строкой: Дмитрий Данилович Ивлев (и иногда, увлекшись, «пел» дальше: «падал с опущенных плеч»).

Чтобы оживить рутинную процедуру сдачи экзамена, профессор подложил к билетам один «счастливый» — его обладатель «автоматом» получал высший балл. Этот билет достался мне, и я до сих пор помню те взгляды, которые устремили однокурсницы в мою выходящую из аудитории спину… Экзамен по теории литературы превратился в жестокий психологический эксперимент. Больше профессор этого опыта не повторял.

На вечере памяти замечательного поэта. Проникновенное выступление девяностолетнего литературного критика (о том, как покойный, не в пример современным поэтам, берег русский язык). Потом, когда пафос несколько снизился, пошли воспоминания. «В ЦДЛ всегда можно было безошибочно определить, где находится Я. В.: оттуда доносился громкий непрекращающийся мат».

Лучшее поздравление к 60-летию театра им. Вахтангова — Анастасия Платоновна Зуева сказала: «Сто лет жизни этому театру и мне!»

На сайтах многих школ есть раздел «Методическая копилка», куда «сбрасываются» методические новации. Но, как и в случае с копилкой денежной, к ней обращаются только в «черный день», когда содержимое изрядно уже изъедено инфляцией и некогда блестящие монеты превратились в тусклые медяки.

Строгая учительница, одергивает расшалившихся детей при входе в цирк: «Не кривляйтесь, вы не в цирке!» Но потом, видимо, поняв, чтό сказала, улыбнулась все же.

Некоторые родители слишком буквально поняли значение слова «увещевать» (расшалившееся свое чадо): они забрасывают детские капризы вещами, увéщевают ребенка.

Рассказ старого библиотекаря, как она «вычисляла» вредителя детективных книг (кто-то записывал на первой же странице имя убийцы, уничтожая интригу). Искали по датам из формуляра и образцам почерка из читательских анкет. Нашли — обычная женщина средних лет облегченно улыбнулась и сказала:  «Ну наконец-то!»

Из неформального разговора ректора одного провинциального вуза:  «Я давно хочу напечататься в этом журнале, но никак не могу решить, кому поручить написать статью».

Чтение похоже на то, как крестьянин косит: широкое движение до конца строки, а потом возвращение на новую — и вновь взмах острого (или притупляющегося — когда как) лезвия. Копны скошенной травы, как смыслы, собранные в один узел. А если недостаточно глубоко подрезал и остались еще травинки, то возвращаешься еще раз, докашивая по второму разу.

«Работаю на контрасте» — серьезно проговорил изрядно подвыпивший интеллигентного вида мужчина, грохнувшийся на цветочную клумбу.

Если пытаться придать знаменитой строчке А. Галича («Поэма о Сталине») цензурный вид, то ее «перевод» может (с формальной точки зрения) выглядеть так: «Оказался наш отец не отцом, а сукою…» = «Оказался наш отец не отцом, а матерью…»

Опечатки: бес штанов; конспирированный горошек; вагоновыжатый.

Из сочинений: «Бойтесь нанайцев, дары приносящих!» «И тогда Сократ отравился цукатами».

Одно из самых ужасных слов: «электорально».

Золотой телок — сын золотого теленка и внук золотого тельца.

У забора с надписью «Осторожно, злая собака!» привязан на длинной веревке молодой кот, охотно позирующий многочисленным прохожим, снимающим его на телефон. У кота хорошее настроение, ведь у него хозяин не без чувства юмора.

Мальки на мелководье зовут плыть с собой, не опасаться холодной воды. Пощупал воду: нет, не решусь, еще не прогрелась. И как будто услышал смех рыбешек в ответ на мою нерешительность.

Телевизионный репортаж: люди, окружившее высокопоставленное лицо, начали кричать «Мы живем хорошо! У нас все есть!» раньше, чем гость что-либо спросил у них.

«— Ну, пошел же, ради бога! <...> Кто-нибудь свезет в Москву» (Николай Некрасов). «Что ж теперь? До каких языков и столиц довлачится хромая громада?» (Олег Чухонцев)

Может быть, в лучшей сцене картины «Сибириада» зритель видит почти пасхальный эпизод встречи живых и мертвых. В замечании редактора значилось: «Символическое братание живых и мертвых не должно приобретать характера классового примирения» (Погружение в трясину. М., «Прогресс», 1991, стр. 461).

Раскрыл гороховый стручок, а там червячок: «Занято!»

Духота такая, что ощутил дуновение свежести от крыльев шмеля, перелетавшего от одного цветка шиповника к другому.

Девичий виноград, цепляясь за любую шероховатость, настойчиво ползет вверх и уже перелезает через подоконник, как будто хочет заглянуть в окно до того, как осенний ветер лишит его последнего листика-глаза.

В детском саду играют в футбол (на маленькой площадке, конечно). На воротах белокурый малыш. Когда назревает голевая ситуация, вратарь начинает что есть силы орать: «Помогите! Помогите!» Игра прекращается, на поле выбегает воспитательница. Она успокаивает ребенка. Игра продолжается. Но в очередной опасный момент все повторяется. Приходится сделать замену слишком находчивого вратаря.

День рождения шестилетнего мальчика. Мать радостно показывает ему экран смартфона: «Вот тебе поздравление от тети Веры!» На экране оповещение о зачислении на банковский счет некоторой суммы.

Жалобы продавца магазина детских игрушек: «Совсем не покупают девочкам кукол. Все больше уродов каких-то» и показывает коробки с надписями: «Мягкая игрушка „Монстр одноглазый”», «Желтый монстр клыкастый» и пр. «Мамаши что, учат это деток своих нянчить?»

Чудесная метаморфоза: журнал «Кролиководство и звероводство» в 1948 — 1957 годах выходил под названием «Каракулеводство и звероводство».

Рыбья кость впилась в десну — запоздалое отмщение попавшейся на крючок рыбы.

При знакомстве ребенок иногда задает вопрос «Ты кто?» Обычно в ответ снисходительно называют имя-отчество. Об этом ли он спрашивал?

Заметил, что руководитель всегда, поднимая трубку, говорит усталым, почти изможденным голосом: «Да…» Это не приглашение к началу диалога, а просьба его не начинать.

Всегда удивляло это непременное начало математических теорем: «Пусть функция дифференцируема в открытом промежутке, на концах этого промежутка сохраняет непрерывность и принимает одинаковые значения…» Ну, ладно — пусть. Что мне, жалко, что ли!

У Пушкина волшебные персонажи наделены уменьшительно-ласкательными суффиксами: не рыба — рыбка, не петух — петушок. От этого только страшнее развязка: петушок-убийца и рыбка-разрушительница.

Демьян Бедный предложил в 1949 году вместе с известным сочетанием Ульянов (Ленин) ввести новое, правда, не прижившееся: Ленин — Сталин:

Ленин — Сталин! В этом зове

Нам священен каждый слог.

В двуедином этом слове

Счастья родины залог!

(Стихи о вожде. М., «Правда», 1949, стр. 4.)

Какое-то время назад было модным «колоризовать» старые черно-белые фильмы. Иногда привнесенные в картину краски выглядели чужеродно и странно. Если бы «раскрасчики» принялись за фильм «Броненосец „Потемкин”», то на его мачте, видимо, развевался черный флаг.

В телевизионной экранизации «Двенадцати стульев» Андрей Миронов, кажется, изображал своего товарища и коллегу по театру Александра Ширвиндта, которому не пришлось играть Остапа Бендера. Тот же непроницаемый взгляд, невозмутимость, подача реплик с интонацией конферансье на театральном вечере (вплоть до эффектных пауз для потенциальных зрительских аплодисментов). Но белый шарф крупной вязки, замотанный угрожающим узлом вокруг шеи, все же переключал регистры и намекал на судьбу человека, в сущности, уже мертвого, но механистически еще продолжающего совершать свои эскапады («Как тяжко мертвецу среди людей / Живым и страстным притворяться!»).

В деревенском доме стоял, перегораживая единственное окно в комнате, огромный черный шкаф. Он был так вместителен, что стал хранилищем всего не свете: от белья и одежды до столярных инструментов, необходимых в хозяйстве. Створки его дверей были так велики, что, открываясь, занимали все пространство комнаты. Словом, это был нелепый великан, собранный (а точнее — буквально сколоченный) много десятилетий назад, еще в довоенные времена. Годы шли, и стали подумывать о том, чтобы избавиться от черного чудовища, но сделать это оказалось непросто: вынести шкаф из дому было нельзя (он просто не мог пройти через двери), а разламывать его не давала бабушка — это было уже разрушением «хорошей вещи». Когда спустя полгода мы вновь приехали в деревню, в доме уже не было шкафа; он оказался внутри просторной пуни (сарая для сена). На недоуменный вопрос «Как же он там оказался?» бабушка с улыбкой ответила: «Я его по-человечески попросила».

Забыл концовку анекдота — и превратил свой рассказ в многословное нравоучение. Анекдот без труда можно «на ходу» преобразовать в притчу. И затем с высокомерным наслаждением наблюдать, как слушатель срочно убирает приготовленную улыбку и заменяет ее миной мнимой и вынужденной многозначительности.

В старом французском кино («Притчах с моралью» Эрика Ромера, например) дается подсказка о том, что же можно считать сердцем французской столицы. Это не Эйфелева башня и не собор Парижской Богоматери, конечно, а застекленное кафе в центре Парижа. Это и интеллектуальный клуб, и убежище, но прежде всего такое пространство, где на равных пребывают те, кто внутри, и те, кто снаружи, скептически наблюдая друг друга. В парижском кафе картезианский разум нашел, кажется, свое законченное воплощение.

Провизор в аптеке (любезно): «Вы учили моего сына. До сих пор помню, как он рыдал из-за двоек!» (смеется). Хорошо, что я покупаю только пластырь и ничего больше.

Когда смотришь телевизионные беседы Александра Михайловича Панченко, пропадает ощущение времени: вот сидит на пригорке надежный русский человек «старого облика», а за ним далеко-далеко пейзаж Сергиева Посада, почти такой, каким был он триста и четыреста лет назад. Только в передаче о Чаадаеве не сразу, но замечаешь, что церковь на заднем плане порушена и люди молятся чуть ли не под открытым небом. Но и тут есть странное и отрадное ощущение: вот сейчас этот сильный бородач закончит свой рассказ, наденет строительный фартук и починит разрушенное, возобновит утраченное.

Чиновница оценивающе посмотрела на посетителя, как Элиза Дулитл, решая, на каком языке с ним говорить: на выученном или природном.

При чтении ребенку «Сказки о глупом мышонке»: а может быть, все обойдется?

Готовил яичницу, но был так раздражен, что получился омлет.

Во дворе толстый ленивый кот-старожил. Приподнимается со своего ложа только для того, чтобы дать пощечину пробегающим мимо собакам.

Изображения людей на игральных картах — будто по каждому аккуратно проехался поезд, разрезав фигуру напополам. Словом, несчастный случай.  И выражения лиц соответствующие: смесь глуповатого ухарства и недоумения.

Чиновница расписывает «позитивные изменения», произошедшие под ее руководством, и приглашает знатного земляка, уехавшего много лет назад, посетить родной город: «Вы теперь ничего там не узнаете!» Расплывается в довольной улыбке, которая показывает, что она ничегошеньки не понимает.

Последнее время плохо сплю, принимаю снотворное, обычно половинку малюсенькой таблетки. И вот сон: будто бы пора просыпаться, а таблеточка никак не разламывается напополам. Неужто не суждено проснуться?! Наконец звук расколовшейся пилюли. Подействовала: проснулся наконец!

Вечер, банный день, суббота. Носят воду из прудков-сажелок, а лягушки заливаются только громче и громче, как бы предупреждают: «Я здесь, не зачерпни ведром и меня случайно!»

На отдельном листе написано: «Давно хотел сказать, что…» и дальше так густо заштриховано, что нельзя прочесть. Значит, еще можно потерпеть.

Я думал, что она «костьми легла» на моем пути, а потом оказалось, что она давно там лежала и перегораживала вход, потому что уже, ничего из себя не представляя, предпочла выдать бесплодность за созерцательность, застыла в «эффектной позе». Это была ее удачная попытка остановить мгновенье и превратиться в статую — монументальную агитацию за саму себя.

«Искусство — прекрасное порождение падшего мира. Прекрасное в той мере, в какой оно есть сознание миром своей „падшести”. Чем явственнее такое сознание в искусстве и, тем самым, мечта подняться, воссоединиться с утраченным, тем искусство прекраснее. Чем меньше это, тем больше культура отступает перед цивилизацией — этим превознесением себя в падении» (Непомнящий В. С. Собрание трудов: в 5 т. Т. 4. М., «Издательский центр МГИК», 2019, стр. 477).