Исправим ошибку. Весной 2023 года, никем никак не отмеченный, да и вообще, кажется, и вовсе незамеченный, минул один чудесный юбилей. Юбилей события, публично, если так позволено будет выразиться, открывшего новую эру русской литературы. Пятьдесят пять лет тому назад, в марте 1968 года, в московском журнале «Юность» была опубликована повесть Василия Павловича Аксенова «Затоваренная бочкотара». И этим было положено начало карнавалу, который, в полном согласии с непогрешимым Бахтиным, мертвое трансформирует в живое.
Ильфо-петровская традиция травестирования банального словесного мусора эпохи, все пошлые сюжеты повседневности переиначивающего в прекрасный новый, зовущий в завтра нарратив, сама подверглась гениальному травестированию. Перелицовыванию и переодеванию. То, что авторы романов об Остапе Бендере, которого Пушкин, и тот облапошил, использовали для утверждения в советском обиходе примата обонятельного и осязательного, сугубо материального, автор повести о Володе Телескопове, на которого не мигая смотрит с луны Сережка Есенин, употребил для возвращения в обиход развитого социализма чудесного, таинственного, мистического и необъяснимого трудами В. И. Ленина и И. В. Сталина. Любви. Как к ближнему, так и к дальнему. Земному и небесному.
А всему виной, как водится, обращение к естественному, корням, к истокам, поездка, о которой со слов самого автора «Бочкотары» сообщает нам Юрий Константинович Щеглов, человек совершенно закономерно оказавшийся одновременно и последовательно автором объемных комментариев как к большим романам Ильи Ильфа и Евгения Петрова[1], так и к небольшой повести Василия Аксенова[2].
Отец Павел Васильевич Аксенов свозил своего сына-писателя в село Покровское Ряжского района Рязанской области. И что-то произошло. Случилось с сознанием и ощущением.
Сначала в новогоднем номере все того же журнала «Юность», 1964, № 12, появляется рассказ «Дикой». Уникальный, во-первых, тем, что героем одного из эпизодов (при том что еще не все верные ленинцы реабилитированы) оказался неназванный, правда, по имени, но пламенный и все вокруг одухотворяющий Троцкий: «Он подъехал в большой черной машине, сверкавшей на солнце своими медными частями. Он был весь в коже, в очках и, что очень удивило нас, абсолютно без оружия. И спутники его тоже не были вооружены»[3], а во-вторых, тем, что привычному и рациональному, шумному пафосу революций и катастроф, общему, этому самому Троцкому было противопоставлено сугубо личное, чуждое «времени, которое вперед», тихое, интимное и иррациональное, не видимое никому овеществление детской мечты сельского чудака Дикого. Материализация идеального.
«— Когда же ты ее пустил? — опять же насмешливо спросил я.
— Когда пустил? Давно, очень давно. Вот видишь, не останавливается.
— Что же это: вечный двигатель, что ли?
Он повернулся ко мне, и глаза его страшно сверкнули уже не под электричеством, а под светом ранней луны.
— Кажись, да, — прошептал он. — Кажись, да».
Именно, «кажись, да», шаг для отрыва от эпохи сделан. Но только первый. Осторожный, словно случайный и неуверенный, как при разбеге атлета-любителя. Один вид материального «мы наш, мы новый» противопоставлен материальному «гори, гори моя звезда», просто иного рода и свойства. И главное, и тем, и другим руководит и движет одно и то же, романтика. Романтика — эта вечная белка-стрелка в колесе-клетке соцреализма. Движущая и направляющая.
И совершенно не случайно, когда нерешительный было разбег станет уже отчаянным рывком, решительным прыжком уже мастера в новое измерение и качество, первым объектом карнавального претворения у Василия Павловича Аксенова она и станет, романтика. Или, может быть, с большой буквы, с заглавной? Романтика, как это в тексте «Бочкотары»:
«Они возвращались в Мышкин по заливным лугам. Над ними в ночном ясном небе летали выпи. Позади на безопасном расстоянии, маскируясь под обыкновенного культработника, плелась Романтика, манила аккордеоном.
— Первые свидания, первые лобзания, юность комсомольскую никак не позабыть...
— Отстань! — закричал Глеб. — Поймаю — кишки выпущу!
Романтика тут же остановилась, готовая припустить назад в рощу»[4].
Соединение пафоса комсомольского поэта Александра Жарова «Где ты, утро раннее, светлые мечтания… / Юность комсомольскую вовек не позабыть» с пафосом некоего обобщенного автора романсов «Первые свидания, первые лобзания»[5] убивает и тот, и другой. Деконструирует. Еще термин не был изобретен, еще писатель В. Сорокин не явился публике, а все население Союза Советских Социалистических Республик только этим и занималось. Деконструкцией.
Заправлены в планшеты ножи и пистолет
И штурман уточняет последний раз маршрут
На пыльных витринах, больших магазинов
Останутся наши следы.
Так пересобачивали в начале шестидесятых романтический текст Владимира Войновича, любимый Н. Хрущевым, все. От прилежного внука-дошкольника до пустомели деда-выпивохи. И тут, как кажется, опять важна была Рязань. Поездка в село Покровское Ряжского района с отцом Павлом Васильевичем, что, предположим, и не без основания, могло и должно было утвердить в мысли о повсеместности приема. Это не итеэровский московский стеб и не продукт кухонных посиделок интеллектуальной богемы, это народный карнавал в стране никогда не иссякающих слов и никогда не прекращающихся звуков. Стране вечных громкоговорителей. Радиоточек и трибун. Ответ механизаторов, шоферов и доярок на вечный коктейль из Мурадели-Чайковского и автора аккомпанемента к романсу «Дышала ночь восторгом сладострастия…» Сартинского-Бея[6]. Реакция на суточную взвесь, в которой равномерно смешаны «Призывы ЦК КПСС к пятидесятой годовщине Октября», «Клуб знаменитых капитанов» и передача «С добрым утром». Или «В рабочий полдень». Естественная. И освобождающая. Только подхватывай.
Что и сделал Василий Павлович Аксенов. Гений. Написал советский карнавальный текст, в котором праздник, переодевание и переиначивание — единственно возможное в эпоху плановой экономики, демократического централизма и идеологической борьбы — это освобождение слов. Превращение шила в мыло.
И прием, глубоко национальный по форме и истинно социалистический по содержанию, не подвел автора «повести с преувеличениями и сновидениями». Оказался плодотворным. Серьезные, хэмовские, парижско-мичиганские «Апельсины из Марокко» не смогли, не стали тотемом без табу, а наша развеселая, «развесистая» и абсолютно несерьезная, беспонтовая рязанская «Бочкотара» пожалуйста. Позволила, в полном соответствии с бахтинской диалектикой развития карнавала, поехать, покатиться и прийти к цели, к главному, задуманному отрицанию и отказу от исходного. И национального, и социалистического.
«„Или я снова здесь, или он уже там, то есть здесь, а я не там, а здесь, в смысле там, а мы вдвоем там в смысле здесь, а не там, то есть не здесь”, — сложно подумал Вадим Афанасьевич»[7].
Там, там! Ангелы еще одного персонажа пилота Кулаченко подтверждают. Там. В некоем всеобщем и надмирном царстве не осознанной необходимости, а неосознанной любви. В котором от умолчания только что родившейся Б-а до вечного и старозаветного Б-г даже не шаг, а так, всего лишь перестановка. Та же. И даже не слов, а всего лишь одной буквы. И оп, материальное становится духовным. Грязное чистым. Смешное трогательным. Очень красиво.
Романтические апельсины из Марокко Василия Павловича Аксенова, первый подход к поиску и определению чего-то объединяющего людей, помимо «Кодекса строителя коммунизма», были съедены. Буквально.
«Луна висела высоко над нами в спокойном темном небе. На площади перед столовой „Маяк” люди пыхтя поедали апельсины. Оранжевые корки падали в голубой снег. Бичам тоже немного досталось»[8].
А затоваренная бочкотара все еще в пути. Движется, запущенная ВП, Б-а к Б-г.
«Течет по России река. Поверх реки плывет Бочкотара, поет. Пониз реки плывут угри кольчатые, изумрудные, вьюны розовые, рыба камбала переливчатая...
Плывет Бочкотара в далекие моря, а путь ее бесконечен. А в далеких морях на луговом острове ждет Бочкотару в росной траве Хороший Человек, веселый и спокойный.
Он ждет всегда»[9].
Такая великая сила слов. И их преображения. И превращения. И я часто о ней думаю, о карнавале, в котором величье, мощь, и всегда будущее, и сила. Новорожденного. Думаю, когда иду через пригород от речки к тайге. По моей земле, дважды упомянутой в бессмертной «Бочкотаре»:
«…а нам на фиг такая самодеятельность, улетели в Кемерово в багажном отделении, а там газ газ газ…»[10]
«А Симка стоит в красном бархатном платье, смеется, как доменная печь имени Кузбасса…»[11]
Иду мимо бесконечных дворов и домиков, читаю на воротах из досок, профлиста или железа:
«Ахтунг, ахтунг,
Злюкен собакен!
Будешь бездетный
По кличке Дружок», —
и понимаю, нет, жив народ, и язык его, и способности переиначивать и переделывать, а значит все еще впереди. И шалости, и карнавал. И если не Б-г, то Б-а, уж точно. Ну, то есть жизнь. Свое и наше.
О вечности и непобедимости которого, пока есть «сущий в ней язык», напомнил нам так ярко, красиво и по-русски, в 1968-м, писатель Василий Павлович Аксенов. 55 лет тому назад.
[1] Щеглов Ю. К. Романы Ильфа и Петрова. Спутник читателя. СПб., «Издательство Ивана Лимбаха», 2009.
[2] Щеглов Ю. К. «Затоваренная бочкотара» Василия Аксенова. Комментарий. Научное приложение. Выпуск CXXI. Подготовка текста В. А. Щегловой. М., «Новое литературное обозрение», 2013, стр. 152.
[3] См. описание этого же эпизода у самого героя и главного действующего лица (Троцкий Лев. Моя жизнь. Воспоминания. М., «Панорама», 1991, стр. 393): «При военном комиссариате Рязани набралось таких „дезертиров” тысяч пятнадцать. Проезжая через Рязань, я решил посмотреть на них. Меня отговаривали: „Как бы чего не вышло”. Но все обошлось как нельзя быть лучше… Они провожали меня до автомобиля, глядели во все глаза».
[4] Аксенов В. Затоваренная бочкотара. М., «Изографус», «Эксмо», 2002, стр. 29.
[5] Щеглов Ю. К. «Затоваренная бочкотара» Василия Аксенова, стр. 152.
[6] А равно с ним славу поделивших и оспоривших М. Штеймана, А. Таскина и В. Алоиза.
[7] Аксенов В. Затоваренная бочкотара, стр. 73.
[8] Аксенов В. Апельсины из Марокко. — «Юность», 1963, № 1.
[9] Аксенов В. Затоваренная бочкотара, стр. 76.
[10] Аксенов В. Затоваренная бочкотара, стр. 17.
[11] Там же, стр. 35.
Опубликовано в Журнале №10