Из цикла «Ангелы Константина»

Авторское предуведомление: стихотворения перемежаются «обратными речитативами» (отмеченными «звездочкой»), восходящими к поэтике шестистрочных гексаграмм И-цзина; и читаются снизу вверх. Набранные прописными буквами заглавия речитативов расположены внизу, под основным текстом каждого из них.

 

                     Метаморфозы

 

Тяжкая роза растет, я был ей, я кричал.

Вправо качнется с Землей и в земле пропадет,

красная роза — подкова умерших, причал,

Анна святая подкову, как имя, найдет.

 

Я был Анной и сердцем ее, мошкой в точном стекле,

сколько жизней цветов я собой пробуждал, проницал!

Роза тяжкая в ребрах гудит и в ключиц серебре,

жизни матов и непостижен ребристый кристалл.

 

Черепахой растет из ствола переменчивый плод,

в тяжких яблоках склон и любимой уста и уста,

и вдоль времени жажда нагая, как путник, идет,

и с ключицею дождь образует подобье креста.

 

Ай ли лодка плывет, запуская в ночи фейерверк,

то ли плачет и мужеством полнится виолончель,

то ли роза чугунная тронула, чтоб не померк,

воздух, что уходил в соловья голосистую щель.

 

Я был всем, миллионом имен и существ,

и эфирным гонцом на причале и крыш, и любви,

я лежал в тусклом пламени свечки — простора расщеп,

меня не было больше средь времени тяжких лавин.

 

Над червонной рекой все гребет золотой пароход,

и плотвичка из ребер рукой слово «всхлип» достает,

и в глазнице солдата волшебная флейта поет,

я в эфирный шепчу свою песню нездешний народ.

 

Наливается плод, его лампа горючей смолой.

Кто из нас это — ты, не узнать, но поверить сполна,

по другой стороне ты идешь, словно Лазарь, нагой,

и тебе говорит захребетные гимны Луна.

 

С розой тяжкой, с ладьей совладай, нашепчи, подыми

дивный город Калугу мускулистым без перстня перстом,

без ребра проживи, языком о себе умолчи,

обрастая свистящим, как вещая птица, ребром.

 

 

*

 

увидишь собственное лицо

в беспредельной пустыне

поцелуешь уста пропадешь

сорвешь может быть яблоко

пройдешь розу ветку тоннель

подымаясь по человеку

 

ВОСХОЖДЕНИЕ

 

 

 

              Людской луч

 

Каких просторов язва и объятье

нас одевают в платье из лучей,

уже нам тесно прежней плоти платье,

чело нам истончает, как ручей,

 

бессмертный луч, я им теперь укроюсь

от горечи и града, жала смерти,

пусть он пронзит меня, как твердый полюс

пронзает ось земная, я на тверди

 

небесной облаков пасу стада,

меня лучи дориносима держат.

А лишь вчера я думал и страдал,

из света непосильного извержен.

 

Лучистый край! Осенние леса!

Я как корабль парю в твоих просторах,

златых берез внимаю чудеса,

и лист сгорает, как бездымный порох!

 

Нам не нужны тела. Отжившие, они

принадлежат теперь горе, холмам и лесу,

а в нас лучей мгновенные огни

летят в эфир, противясь кости весу.

 

А в нас растут большие города

из света и времен неомраченных.

Течет эфир. Освещена вода.

Поет простор созвездий истонченных.

 

И полнится всемирных тварей ход,

дельфин в волне с закрученной ракушкой

поет в трубу, а рядом хоровод

живых существ колеблется, воздушный.

 

Бессмертен мир! Бессмертны вещи мира!

Орфей поет, его прозрачна лира,

как рыбий хвост, и рыба говорит

стихи и песни. Человек парит.

 

И Эвридика возвращается из Ада,

аэроплан летит, как легкая менада.

Лиса амброзию вкушает,

камням людские лица разрешает.

 

И я в ночи стою. Гляжу на мир.

Я не один. Бежит вдоль вен эфир.

И звезд великих тихие рыданья

горят в ночи, как знаки восклицанья.

 

 

                             *

 

не плакал но дрозда любил и целовал

не плакал чтоб никто никто никто никто

не мог бы сделать чтоб никто

кто голубя создал и небо разве он же

под чашей неба с голубем и зимородком

смотри в окно как плачут звери

 

НИКТО

 

 

                            Пан

 

Меж сада из цветов и москательной лавкой

был Пан великий, превратив себя

в весы из рук, челом светя как лампой,

и в правой он держал себя,

и в левой тоже он держал себя.

 

И правый, сумрачный и дикий,

до облаков достал великих,

а левый был в ладони незаметен,

но пел в его гортани ветер.

 

Пан в котелке сидел, держа себя балансом,

и мир был тепл и напряжен,

и бог считал себя балластом,

оглядываясь на жен.

 

Сиринга пела песню о пространствах,

унизанных и звездами, и светом,

сбегая со ступеней,

что Микеланджело построил гений.

Для Пана это не казалось бредом.

Второе имя Пана — Константин, и он,

клубясь издалека,

из бога исходил, словно рука,

растягивающая изнутри чулка капрон.

 

Был Циолковский и задумчив, и печален,

великий Пан свистел, исповедален.

Втроем они вращались на Земле,

сойдясь лучом единым на стекле.

И Пифия, волнистая, как знамя,

не говорила больше им стихами.

 

И, исчезая отражением в прудах,

и, тая, словно эскимо,

сирень бессмертную Плутарх

в объятьях нес, будто окно.

 

Уста рыдающие — ритмы создавали,

покуда бога в слове узнавали,

но бог ушел, и сохнет лодка,

и Пан на небо смотрит кротко.

 

И мысль пронизывала Пана,

и он, качая сам себя,

накидывал руно барана

на небо, крыши серебря.

 

 

        Я стану камнем, деревом и лесом

 

Я стану камнем, деревом и лесом,

босая ходит мной виолончель,

гудя в груди собою и отвесом

Земли, свисающей в грудную щель.

 

О новые права! как будто в неизменной

картине мира все смешалось вдруг

и, вогнутый, плывет, кочуя по Вселенной,

великих превращений круг.

 

А он стоит и облетает телом,

как будто листьями огнеразрывный клен,

его становится все меньше, вот уж не осталось

и вовсе ничего — свистит за домом лён.

 

И горстью листьев-атомов кидается природа,

я состою из очерка пера

и точки Бытия, ее зовут свобода,

с груди упала ветхая кора.

 

Пуруша-лебедь, я плыву по звездам,

и каждое перо огнем поет,

я стыну в озере, и я иду по мертвым —

мне их земля с корнями отдает.

 

Моя пята одета тленом, песней — клюв,

и жизнь, и смерть поют в круговороте

времен, встал коромыслом в сердце луч,

бессмертья бог потворствует природе.

 

Осенние леса, великая пора!

Летящие листы, засыпанные тропки!

Земля гудит в пяту, темна ее нора,

и мальчик ангелом повис на ручке конки.

 

Я велосипедист, мне в спину дует ветер,

из Питера отказ, но жив мой дирижабль,

веретено пространств, он серебрист и светел,

передвижного воздуха скрижаль!

 

Свисти мой гимн и распадайся на цветы

Верлен на кошку в окне на категории

           абстрактные денотаты

на ряд знаков   ζζζ   на пробелы

             когда поешь

                       мальчик бежит меж душой и телом

горлом и панцирем краба

                          движущуюся неподвижность

восьмипалым пауком

                    Кун-цзы    

                                  

                      грудной головой

                                  

 

                       *

 

истинное лицо похожее на обруч

людей в виолончели — свое

солнечной системы в лицах

стружках рубанка в модели

кочнах морозных капусты в

кого ты ищешь в перьях гуся в

 

ОБРУЧ

 

 

 

                 *

 

что есть имя

Борисович Игнатий

нова Александр

Георгиевна Ива

Каннинг Валентина

Павел Павлович

 

ИМЯ

 

 

 

                                              *  *  *    

                                                                П. П. Каннингу

 

Циолковский идет, в руке модель самолета, на плече у него алая птица,

никто не знает ни имени его, ни стихов, ни его самолета,

ни оркестра прозрачного над головой, что играет вполсилы (и плица

парохода стучится не в такт), ни радиуса слаженного хоровода

 

из мыслей. Весь летит он — летят, мерцая, очки,

                                         манишка и галстук, летят его руки в мозолях,

бородка летит и, как гуси, летят башмаки, и лоб его,

кудри седые и плечи, лопатки.

Очи его с удаленной звездой и летят, и восходят сквозь воздух

в грозе и озоне,

ангелы вьются в полете, одежд их играют и катятся легкие точные складки.

 

Он то тихо летит, то идет, и бесшумно ступает во мне,

его грезит алая птица, —

он ступает во мне, словно дождь, или утром к струе рукомойника дева,

я лишь шар из стекла, на котором бескрайнего мира стоят и лик, и зарница,

Константин идет по мне изнутри и толкает шагами вперед

мое хрупкое тонкое тело.

 

Позади нас закат, впереди нас встает сфера солнца и звезд водопады —

он был шаром, а я Константином, когда рядом Товия бодрствовал с рыбой,

плавая в шаге,

а над нами ходили созвездья и лица, эфирных пространств световые солдаты,

и мы шли и звенели, а звезды и ангелы бились в распахнутом флаге.

 

И мы шли, и нагие, и мудрые, в сфере стекла

и над речкой хрустальной летели,

обгоняя дома и грачей, каланчу и деревья, входящие крыльями в воздух,

в шаре светы играли, и тонкие сущности в длинные трубы гудели

в низких света лучах, и немых и ужасных, как длинные жала, и острых,

и сердца наши были одно в этой крестообразной юдоли и в огненном теле.

 

 

*

 

смерть как у нас

полет как у нас

песня как у нас

глаза как у нас

но сердце как у нас

у гуся нет мотора

 

ПОЛЕТ

 

 

              Урок латинского в классе за стенкой

 

Четверка скачет коней, в воздух пыль поднимая.

       Медленно части летят сухой истончившейся почвы, —

медленней Солнца, отставая в пути от него,

        тише Луны, ее ход в глазах отражая.

 

Долго планеты кочуют — от крестца до ноздрей,

       алая кровь тише по жилам бежит.

Оси колес раскалились, но хоры

       звездные тихо идут вдоль сочленений животных.

 

Солнце, Луна и звездные знаки живут

       сообразно коням и цветам — в слове они

тихую магию света и смысл продолжают.

 

 

               Праздники 1935 года

 

По небу летят самолеты

и говорят дирижабли.

Комдив, товарищ Буденный,

гарцует на жеребце.

 

И фонари на бульварах

как белое олово светят,

а москвичи и москвички

с птицами говорят.

 

И ялики парусом пляшут,

играет оркестр над водою,

и белые пароходы

везут на себе горожан.

 

Огромный приземистый город,

столица высокого неба,

столица морей и бульваров,

в нем слава людей и щеглов.

 

Бульварами ходят шинели,

стране нужно хлопка и стали,

и дирижаблей, и точных,

летящих по небу ракет.

 

И в ветре каштаны кренятся

и шепчут столичные клены,

и речка течет меж холмами,

и Моцарт и Глинка звучат.

 

Ай, ходят барашки по речке,

ах, зайчики пляшут на лицах,

играет оркестр над водою

и с птицами говорит.

 

...........

 

Телеграмма

Москва, товарищу Сталину. Тронут Вашей теплой телеграммой. Чувствую, что сегодня не умру. Уверен, знаю: советские дирижабли будут лучшими в мире. Благодарю товарища Сталина. Нет меры благодарить. Циолковский. 17 сент.

 

 

*

 

гремучая даль славит рабфаковку

птицы и дирижабли поют

вьются а выше где воздух —

и подбородок и лоб и волосы

бедра ее прекрасны и грудь

Она снимает платье через голову

 

ПЛАТЬЕ

 

        

     

               Изнанка духа / рай поэтов

 

С переводом А. П. на коленях следить

за каркасом слова и недоумевать от обратимости всей

 

этой лингво-философской конструкции-перевертыша, а оно

пока что, или он, движется по сочинским санаториям 35-го года

воздвигает лестничные марши гремит из динамика Шостаковичем

слово  С Т А Л И Н  рисует аэропланами

                                               над Красной площадью

 

И Беньямин в России нашел не то что Рильке

 

в то время

 

как он взгрызается зубчатым колесом в гору

освобождая место для музея Островского

и красный галстук натирал потную шею

                              а оно катится

     звеня хрустальными бубенчиками мимо фонтана —

зеленая вода плакучая ива старая женщина юна, обронив: какие ветки!

 

длинные платья и пиджаки в лодках

                                 на пруду ЦПКиО

желтое пиво музыка Мендельсона из репродуктора

 

слово — феномен жизни, а не текста —

          это Шкловский он же:

Циолковский, передвигающий керосиновую лампу по проволоке

и еще про строение черепа и ангелов

 

     Ангелы — не то что можно сконструировать или помыслить

 

Эх под ветер подставляя полы

мчаться на «снегурках» по Оке

 

или оседлать велосипед и провожать поехать осень —

                          таять прозрачными слоями тела,

                          словно трехслойным мармеладом

                          или выдвижными ящиками хитроумного Сальвадора

 

вот грудь растаяла от скрипки осени

а вот колени — от ее фаготов

а вот виски — от контрабаса и круженья листьев

                                  и ты плывешь как дирижабль пустой

по воздуху

 

     и крики с музыкой и лодки

     и речные трамвайчики швартуются у пристани

 

дух времени увидеть — как свои лопатки а зеркало — стихотворение

 

по Красной площади идет и он же

                                                     

играет в колокольчик рифмы

и дышит задохнувшись женской грудью

играя безделушкой на груди

 

на почте просыхает от чернил

на телеграфном бланке

шипит и пенится в киосках газировкой,

а к площади проедет «эмка» с пассажиром —

в Москве-реке зажжется гребешок

 

земля с водой играют в угадайку

пространство вечно

жизнь безмерна

 

отдать долги и в благодарность кочаны капусты

соседям

и никогда твой цельнометаллический не сомкнется, он, гигант

 

     и имя не найти что двигало страну в Сибири поезда слова

и лагеря и поцелуи

               и тихий плач на кухне плеск

фонтанов

 

       …учителем с расширенной трубой, прижатой к львиной голове

                 как будто бы он сам фонтан

и плещет в ночь кастальской влагой

под звукопись райкомовской машинки