Доверься сердцу

*  *  *

 

Есть в нашем городе река,

иль нет её на самом деле,

коль пароходного гудка

я здесь не слышал с колыбели?

 

Сквозь сон я слышал бой часов

на Спасской башне,

с Каланчёвки

был слышен рокот поездов

и звон трамваев на Покровке.

 

А пароходов не слыхал

гудков тревожных и протяжных,

и моряков я не видал

вблизи Москва-реки отважных.

 

Мне нянька старая моя

рассказывала, что видала

однажды батюшку Царя,

однажды Ленина слыхала.

 

Чего не скажешь обо мне —

безмерно повезло старухе.

Я вижу только — тьму в окне.

И слышу шум ноябрьской вьюги.

 

 

*  *  *

 

Проснуться оттого, что поутру

синица барабанит нам в окошко.

Нет, не синица, тут я, верно, вру —

пришедшая с ночной прогулки кошка.

 

Что может быть прекрасней, чем сквозь сон

услышать, как, собравшись за водою,

соседка металлический бидон

в коляске катит улицей пустою!

 

Гремит бидон.

Грохочет на камнях

коляска, у которой сердцевина

качается, как будто на ремнях

аэростата в воздухе корзина.

 

Такой мудрёный, сложный механизм,

из запчастей подручных сочинённый,

внушает мне здоровый оптимизм,

хоть я и враг прогресса убеждённый.

 

Так человек устроен, что ему

немного нужно, чтоб поверить в чудо, —

доверься сердцу, волю дай уму,

железных догм не стал рабом покуда.

 

 

*  *  *

 

По углам разбрелись — я и кошка.

Сумерки. Полумрак. Тихий час.

Шебуршится, как сороконожка,

листопад за окошком у нас.

 

Кошка спит, но во сне причитает,

стонет тоненько, лапкой сучит

и сквозь сон тенорком оглашает

список жалоб своих и обид.

 

У меня же на Господа Бога

жалоб нет и обид никаких.

Я смотрю за окно, где дорога

вьется между акаций нагих.

 

Кто-то их посадил, полагая

скрасить наших равнин колорит,

совершенства пропорций не зная.

А на них глядя — сердце болит.

 

 

*  *  *

 

Прижав колени к животу,

мальчишкой прыгал я с обрыва,

и сонная вода в пруду

вскипала, словно после взрыва.

 

Забылось всё — июньский день,

подернутый зелёной ряской

пруд, белогривая сирень

по сторонам дороги тряской.

 

О чём мечтал, чего хотел.

Как если бы меня злой гений,

что словно ветер налетел,

лишил всех чувств и ощущений.

 

Из ощущений — только страх

остался, он засел в печёнках,

звеня, как пчёлка в волосах,

как мушка в паутинках тонких.

 

Я слышу ясно этот звон

на кухне, в спальне и в гостиной,

дверь закрываю на балкон,

приняв его за комариный.

 

 

*  *  *

 

Фронт грозовой с дождём и градом.

Дыра, которой не заткнуть,

разверзшаяся вдруг над садом,

нам чем-нибудь и как-нибудь.

 

Как не заткнуть собой прореху

на линии передовой

юнцам, которых на потеху

противнику бросают в бой.

 

Их лица бледные мелькают

в вагонных окнах.

Скрежет, стук

колес железных заглушают

с перрона крики их подруг.

 

Но то, что я в многоголосой

толпе не слышу,

слышит Бог

сквозь стук и скрежет, лязг колёсный,

звон колокола и гудок.

 

 

*  *  *

 

Жизнь моя день ото дня скудеет.

И любая мелочь для меня

важное значение имеет,

всё равно как кровная родня.

 

Мелочным не стал, но стал разборчив

с возрастом — не об одежде речь,

не о шляпе с галстуком и прочем,

чем легко и просто пренебречь.

 

Речь не о вещах, но о предметах —

стуле и столе, о паре книг,

о колечке мамином, монетах —

что куда дороже золотых.

 

Стану их перебирать, как чётки,

стану ими в сумерках греметь,

выпущу орла из-за решётки,

ведь не век в тюрьме ему сидеть.

 

Ведь не век стране моей томиться

то под игом, то под сапогом.

Не хочу, чтоб груди крепостница

жгла ей раскалённым утюгом.

 

 

*  *  *

 

Выковыривать глазки

из картофелины — это

квинтэссенция тоски,

что смертельна для поэта.

 

Так над раковиной я

низко голову склоняю,

о загадке бытия —

жизни нашей — размышляю.

 

Почему в глазах стоят

слёзы, если мир прекрасен,

если плодоносит сад,

воздух свеж, и чист, и ясен,

 

небосвод павлиний хвост

распускает, и мгновенно

вспыхивают сотни звёзд

над землёй одновременно?

 

 

*  *  *

 

Я жить привык среди людей.

Теперь, сколь это ни прискорбно, —

среди вещей, среди теней,

что в общем тягостно и больно.

 

Снять фотографии со стен

вдруг захотел, но не решился,

хотя мне тягостен их плен,

я с ним смирился, свыкся, сжился.

 

Привык косые на себе

и испытующие взгляды

ловить, как в уличной толпе,

не знающей ни в чём пощады.

 

Как перестал день изо дня

в вагоне метрополитена

тем, что все смотрят на меня,

я тяготиться совершенно.

 

Случается, что в час ночной

один в вагоне — я тоскую,

как будто не вагон пустой,

а жизнь моя прошла впустую.

 

 

*  *  *

 

Воображаемая нами

граница мира — в двух шагах.

Два маха сильными крылами

потребно лишь для вольных птах.

 

Чист горизонт. Тиха погода.

И, совершивши кувырок,

на землю стылую у входа

в дом — жёлтый валится листок.

 

Его полёт был так недолог.

Его судьба предрешена —

гнить на подстилке из иголок,

что прежде сбросила сосна.

 

Мы о его существованье

забудем через пять минут,

на листья, павшие, вниманья

не обращая — пусть гниют.

 

Не интересно совершенно

нам станет слушать болтовню,

что все мы скоро станем тленом,

что мы — у бездны на краю.

 

 

*  *  *

 

Желание немудрено,

но совершенно невозможно —

уйти от дел, залечь на дно,

когда на сердце так тревожно.

 

Когда так горестно — никак

нельзя сидеть, сложивши руки,

уставившись в кромешный мрак,

и предаваться смертной скуке.

 

Я знаю, круг моих друзей

не шире светового круга

от лампы в комнате моей,

но то, что их достигнут слуха

слова мои,

 

я должен знать,

как должен пахарь знать, что всходы

взойдут, пускай придётся ждать

ни дни, ни месяцы, а годы