Музыка перед снегом

*  *  *

 

Рядом с Герценым квасить неловко,

и для этого дела была

у ворот чумовая столовка —

прямо первая дверь от угла.

 

Там в углу исключительный столик

был от всяческих взглядов укрыт —

смейся после четвёртой до колик,

кайся после десятой навзрыд.

 

И к тому ж кошельку пустомели

небольшой наносили урон

с беспощадной подливкой тефтели

и руины сырых макарон.

 

И кромешная сушь винегрета,

и компота дремучая муть

вопреки аппетитам запрета

помогали судьбу обмануть.

 

Нарушенье законов и правил

перцем радости жгло пищевод,

чтобы Хронос похмельем приправил

заводную эпоху невзгод.

 

Обещаний невзрачные вехи

спрятал в кухонный дым сигарет,

выдал выпускнику на орехи

дармовой общепитовский бред.

 

Чтоб кололись скорлупки да ядра —

сокрушительной жизни тщета,

где от прелести прежнего яда

не осталось уже ни черта.

 

И какого неведомо чёрта

там, где лоха щадила беда,

нынче клуб под названием «Форте»

и лабает Козлов иногда.

 

И считается славной манера

сытым джазом травить на убой,

чтоб ореховый тон интерьера

рифмовался с облезлой судьбой

 

там, где Герцен подзуживал сдуру

под убойную музыку сфер

эмигрировать в литературу

из гранёного СССР.

 

 

*  *  *

 

Они все умерли. И нынче ты да я

перемываем кости по привычке,

пока разноголосая семья

в местах подземных разжигает спички,

 

чтоб высветить друг друга и прочесть

в следах петельных, отворённых венах,

что всё путём, что всё сбылось как есть,

как обещали в строчках довоенных.

 

Тогда в красивых куртках летуны

глядели физкультурные парады,

и грелись, осознанием полны,

в горниле славы первые бригады

 

и дирижабля медленная тень

смущала огорошенные души.

Кепчонку сдвинь, кожаночку надень —

нужны-важны оплечь глаза и уши,

 

чтоб после смаковать за упокой

шампанского джазменовские брызги,

водить рукой по даме никакой,

накапывать в наркомовский до риски.

 

Ну а кому — раскуривать «Казбек»

и спички оставлять для подземелья.

И строчек заполуночных разбег,

сомнительное средство от забвенья

 

очередного тщетного пловца

по темноте заядлой, заоконной,

лелеять в поте ясного лица —

лишь свет настольный, высверк незаконный

 

и оклики затерянных друзей

в полях гостеприимного Аида,

и рукописи, сданные в музей,

и детская свирепая обида,

 

и беспардонный холод по спине

от безраздельной участи земельной

в отравленной созвучьями стране,

не плачущей над метрикой семейной.

 

 

*  *  *

 

Струнные режут слух, небосвод кровит.

Здешний Морфей подсел на нездешний джаз,

радиосплетни, новости про ковид,

макли с голосованьем в который раз.

 

Крепок бурбон, старателен саксофон,

йодом рассветным комната залита.

Вот и лекарство — стало быть, мир спасён —

прежняя кровь не выкипит ни черта.

 

Разве что к горлу нагло подкатит ком

по звукоряду с паузами для слёз —

даром что время пьётся одним глотком

и не пристало плакать о нём всерьёз.

 

Банда резвится, мечется звук в сети.

И накрывает где-то уже к пяти.

Мигом почти.

 

Но и во сне кошмарят наперебой —

полный абзац, пока не очнёшься к трём —

Диззи Гиллеспи с выгнутою трубой

и Чарли Паркер с буторным вискарём.

 

И непонятно, статуи сносят где

и чумовую крышу снесло когда…

И кукуруза в спирте всегда к беде

или чревата проблесками беда?

 

Это одна реклама, что поутру

всё будет славно с муторной головой —

невыносимо на новостном ветру,

если проснёшься к вечеру чуть живой.

 

И за бемолем — снова блажной диез.

Дикие ноты вновь обретают вес

в аранжировках пьес.

 

Бешеный Гарлем, судорожный бибоп,

сороковых отчаянный героин…

И за синкопой — сразу сплошной озноб

у не протрезвевшего до седин.

 

У обожателя жизни смешная роль —

чёрным по белому вносится в нотный стан

позднего бденья импортный алкоголь,

что трудовую печень давно достал.

 

Но если время снова плывёт во тьму,

если опять и сам он вовсю плывёт —

стало быть, светит вписывать самому

партию счастья в нынешний переплёт.

 

Будут ударные, клавишные, вокал…

Кто в партитуру будущего вникал,

не осушив бокал?

 

 

*  *  *

 

Взрывоопасный звук, в никуда скользящий,

точно пойманный за руку власть имущий —

мается, заикается, дышит чаще,

да и срывается, чтоб истерить всё пуще.

 

Пригородный кабак на задворках лета.

Дальше — лесная тьма с оголтелым эхом,

где воскресают все отголоски света

джазовых сейшнов, полных слепым успехом.

 

Даром хозяин вор, но меломан до дрожи —

предпочитает кул, торчит от сквозной валторны…

А рассуждать о жизни — только себе дороже,

ибо слова смешны, а утвержденья вздорны.

 

Прыгает звукоряд из чёрной травы на ветки —

и депутатский корпус идёт налево,

от наслажденья темпом смежая веки,

чтоб демографии не облетало древо.

 

Чтоб не кончалась музыка перед снегом

наперекор безумиям и осадкам,

где после пятой тянет общаться с небом

на штормовом пиру в равновесье шатком.

 

И круговые страсти крутого века

прячутся под крыло листопадной комы,

чтобы в лесу лукаво светилась веха —

даром что гаммы до седины знакомы.

 

 

*  *  *

 

Рулады джаза прежнего разлива

в ЦПКиО

выводит репродуктор терпеливо —

но никого

из чуваков и барышень в раскрасе

нет на погляд —

и лишь одни на запертой террасе

скамейки в ряд.

И списывать на происки ковида

исход времён

санбюллетень, состряпанный для вида,

определён.

И покати шаром, где пункт проката

у тухлого пруда —

лишь воробьи шныряют воровато

туда-сюда.

И никому не нужные в округе

бас и фоно

перемежают блюзы с буги-вуги,

где сплошь черно.

Ведь это ночь заламывает руки

в кругу разлук…

Но до утра в слепой радиорубке

не гасят звук.