Сцены с чтением письма: «Недоросль» Фонвизина и «Ревизор» Гоголя.
Софья. Я получила сейчас радостное известие. Дядюшка, о котором столь долго мы ничего не знали, которого я люблю и почитаю, как отца моего, на сих днях в Москву приехал. Вот письмо, которое я от него теперь получила.
Простакова (испугавшись, с злобою). Как! <...>
Правдин. Позволите ли письмо дочитать?
Скотинин. А на что? Да хоть пять лет читай, лучше десяти тысяч не дочитаешься.
Городничий. Я пригласил вас, господа, с тем чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к нам едет ревизор.
Аммос Федорович. Как ревизор?
Артемий Филиппович. Как ревизор? <...>
Городничий. <...> Да отсюда, хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь.
*
Два гоголевских персонажа — унтер-офицерская вдова, несправедливо обиженная городничим, и капитан Копейкин, потерявший руку и ногу в боях за отечество и тщетно ждущий монаршей милости, — как бы предвосхищены стихотворением Державина «Вельможа» (1794):
А там! — вдова стоит в сенях
И горьки слезы проливает,
С грудным младенцем на руках,
Покрова твоего желает.
За выгоды твои, за честь
Она лишилася супруга;
В тебе его знав прежде друга,
Пришла мольбу свою принесть.
А там — на лестничный восход
Прибрел на костылях согбенный
Бесстрашный, старый воин тот,
Тремя медальми украшенный,
Которого в бою рука
Избавила тебя от смерти, —
Он хочет руку ту простерти
Для хлеба от тебя куска[1].
*
В строках мандельштамовской «Оды» слышится что-то гоголевское, какая-то интонация бедного Акакия Акакиевича:
Пусть недостоин я еще иметь друзей,
Пусть не насыщен я и желчью и слезами,
Он все мне чудится в шинели, в картузе,
На чудной площади с счастливыми глазами.
На такой площади в пик своего счастья оказался герой гоголевской «Шинели»: «Акакий Акакиевич шел в веселом расположении духа… <...> Он приблизился к тому месту, где перерезывалась улица бесконечною площадью с едва видными на другой стороне ее домами, которая глядела страшною пустынею.
Вдали, Бог знает где, мелькал огонек в какой-то будке, которая казалась стоявшей на краю света. Веселость Акакия Акакиевича как-то здесь значительно уменьшилась. Он вступил на площадь не без какой-то невольной боязни, точно как будто сердце его предчувствовало что-то недоброе»[2].
Картуз же здесь как будто явился уже из другого текста — блоковских «Двенадцати», и явился в тот момент, когда Акакий Акакиевич услышал сказанные громовым голосом слова «А ведь шинель-то моя!», произнесенные какими-то людьми «с усами, какие именно, уж этого он не мог даже различить»:
Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.
Винтовок черные ремни,
Кругом — огни, огни, огни…
В зубах — цыгарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз![3]
*
Из диалогов двух стихотворений. Денис Давыдов:
То был век богатырей!
Но смешались шашки,
И полезли из щелей
Мошки да букашки. <...>
Всё исчадие греха,
Страстное новинкой;
Заговорщица-блоха
С мухой-якобинкой; <...>
Старых барынь духовник,
Маленький аббатик,
Что в гостиных бить привык
В маленький набатик[4].
Корней Чуковский:
Вдруг откуда-то летит
Маленький Комарик,
И в руке его горит
Маленький фонарик[5].
*
Гневно-обличительное стихотворение Баратынского «Гнедичу» (1823) было, видимо, внимательно прочитано Лермонтовым, когда он писал «Смерть поэта». В полемической риторике Баратынского есть и «клеветники», и обращение к тем «…кому не страшен суд», и «какой-то злобный жар». Наконец, сама ритмическая поступь почти «рифмует» некоторые строки Баратынского и Лермонтова. Сравните:
Враг суетных утех и враг утех позорных,
Не уважаешь ты безделок стихотворных;
Не угодит тебе сладчайший из певцов
Развратной прелестью изнеженных стихов…[6]
И:
Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!.. <...>
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов…[7]
*
Михаил Булгаков «Собачье сердце» (1925): «Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе и не существует. Что вы подразумеваете под этим словом?.. Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнется разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах».
Юрий Олеша «Зависть» (1927): «Он поет по утрам в клозете. Можете представить себе, какой это жизнерадостный, здоровый человек. Желание петь возникает в нем рефлекторно. Эти песни его, в которых нет ни мелодии, ни слов, а есть только одно „та-ра-ра”, выкрикиваемое им на разные лады, можно толковать так: „Как мне приятно жить… та-ра! та-ра!.. Мой кишечник упруг… ра-та-та-та-ра-ри… Правильно движутся во мне соки… ра-та-та-ду-та-та… Сокращайся, кишка, сокращайся… трам-ба-ба-бум!”»
*
Б. Корнилов «Песня о встречном» (1931):
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река.
Кудрявая, что ж ты не рада
Весёлому пенью гудка?
Не спи, вставай, кудрявая!
В цехах звеня,
Страна встает со славою
На встречу дня.
А. Пушкин «Зимнее утро» (1829):
Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный —
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры
Навстречу северной Авроры,
Звездою севера явись!
*
«Арзамасский ужас» Льва Толстого, кажется, предвосхищен в пушкинском стихотворении «Странник».
«Я второй день мучаюсь беспокойством. Третьего дня в ночь я ночевал в Арзамасе, и со мной было что-то необыкновенное. Было 2 часа ночи, я устал страшно, хотелось спать, и ничего не болело. Но вдруг на меня нашла тоска, страх, ужас такие, каких я никогда не испытывал. Подробности этого чувства я тебе расскажу впоследствии; но подобного мучительного чувства я никогда не испытывал, и никому не дай бог испытать»[8].
Однажды странствуя среди долины дикой,
Незапно был объят я скорбию великой
И тяжким бременем подавлен и согбен,
Как тот, кто на суде в убийстве уличен.
Потупя голову, в тоске ломая руки,
Я в воплях изливал души пронзенной муки
И горько повторял, метаясь как больной:
«Что делать буду я? Что станется со мной?»[9]
*
Претексты маршаковского «Рассеянного» описаны М. Петровским[10], однако, кажется, к этому перечню предшественников можно добавить образ Жака Паганеля из романа Ж. Верна «Дети капитана Гранта».
Паганель отправляется в путешествие в Индию, но путает корабль, садится на «Дункан». При этом он обнаруживает свой промах только утром, после сна. Чудаковатая рассеянность Паганеля известна: он наносит на карту Америки Японию, путает Австралию и Новую Зеландию и т. д. Он учит португальский вместо испанского. На его промахи ему сочувственно указывают симпатизирующие люди.
Лингвистическая путаница есть и у Маршака:
«Глубокоуважаемый
Вагоноуважатый!
Вагоноуважаемый
Глубокоуважатый!
Во что бы то ни стало
Мне надо выходить.
Нельзя ли у трамвала
Вокзай остановить?»
Образ путешествия и блаженного сна известен каждому читателю:
Побежал он на перрон,
Влез в отцепленный вагон,
Внес узлы и чемоданы,
Рассовал их под диваны,
Сел в углу перед окном
И заснул спокойным сном.
«Это что за полустанок?» —
Закричал он спозаранок.
А с платформы говорят:
«Это город Ленинград». <...>
Закричал он: «Что за шутки!
Еду я вторые сутки,
А приехал я назад,
А приехал в Ленинград!»
Среди отдаленных русских параллелей — Илья Ильич Обломов, на котором «были вчера надеты чулки разные или рубашка наизнанку». Однако этот образ уводит уже в другую проблему, о которой писал В. В. Розанов в «Опавших листьях»: «Рассеянный человек и есть сосредоточенный. Но не на ожидаемом или желаемом, а на другом и своем».
*
Осип Мандельштам:
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
Василий Тредиаковский, «Телемахида», наиболее известный ее фрагмент:
В том Зерцале они смотрели себя непрестанно;
И находились гнуснейши и страшилищны паче,
Нежели химера та, побежденная Веллерофонтом,
Нежели идра лернейска, самим Ираклием сраженна,
И, напоследок, нежели тот, преужасный пес Кервер.
Чудище, обло, озорно, огромно, с тризевной и — лаей,
Из челюстей что своих кровь блюет ядовиту и смольну,
Коя могла б заразить живущих всех земнородных...
*
Фильм Луиса Бунюэля «Скромное обаяние буржуазии» (1972) состоит из эпизодов, объединенных сквозным сюжетом: состоятельные буржуа не могут реализовать, казалось бы, простого желания — пообедать. Они оказываются в сюрреалистических ситуациях, переживают нелепые события, то есть находятся в анормальном пространстве.
Сорока годами ранее нечто похожее переживал банкир мистер Твистер из одноименного стихотворения С. Маршака. Покинув «Англетер», Твистер и его дочь не могут найти себе приюта, так как в ленинградских гостиницах нет свободных мест. Сюрреалистичным выглядит предложение американца «продать Ленинград», но это только анормальный ответ на анормальное положение вещей в советской России. Мистеру Твистеру, также как и героям Бунюэля, снятся чудовищные и пугающие сны, сюрреалистичность которых немногим отличается от реальности пространства, в котором оказался американец и его семья.
Остается добавить только одно: то, что у Бунюэля предстало в виде сюрреалистической фантазии, у Маршака было историей, имевшей реальную основу[11].
*
Из диалога: Василий Шукшин и Лидия Гинзбург.
«Я знаю, когда я пишу хорошо: когда пишу и как будто пером вытаскиваю из бумаги живые голоса людей. <...> Жизнь представляется мне бесконечной студенистой массой — теплое желе, пронизанное миллиардами кровеносных переплетений, нервных прожилок... Беспрестанно вздрагивающее, пульсирующее, колыхающееся. Если художник вырвет кусок этой массы и слепит человечка, человечек будет мертв: порвутся все жилки, пуповинки, нервные окончания съежатся и увязнут. Но если погрузиться всему в эту животворную массу, — немедленно начнешь — с ней вместе — вздрагивать, пульсировать, вспучиваться и переворачиваться. И умрешь там»[12].
«Человек садится за письменный стол, берет перо. И начинается странный — если вдуматься — процесс. Какой-то участок еще бесформенного бытия отщепляется, высвобождается и с помощью слов, с усилием подбираемых слов становится значащей формой, произведением, вещью»[13].
*
Пушкин и Достоевский: «карта звездного неба» и «чертеж земли московской… как с облаков…».
«Борис Годунов»:
Царь.
<...>
А ты, мой сын, чем занят? Это что?
Феодор.
Чертеж земли московской; наше царство
Из края в край. Вот видишь: тут Москва,
Тут Новгород, тут Астрахань. Вот море,
Вот пермские дремучие леса,
А вот Сибирь.
Царь.
А это что такое
Узором здесь виется?
Феодор.
Это Волга.
Царь.
Как хорошо! вот сладкий плод ученья!
Как с облаков ты можешь обозреть
Всё царство вдруг…
«Братья Карамазовы»:
«— Ах, я усмехнулся совсем другому. Видите, чему я усмехнулся: я недавно прочел один отзыв одного заграничного немца, жившего в России, об нашей теперешней учащейся молодежи: „Покажите вы, — он пишет, — русскому школьнику карту звездного неба, о которой он до тех пор не имел никакого понятия, и он завтра же возвратит вам эту карту исправленною”. Никаких знаний и беззаветное самомнение — вот что хотел сказать немец про русского школьника».
*
«Проработочные» постановления сталинского времени имели однотипные названия: «О журналах „Звезда” и „Ленинград”», «Об одной антипартийной группе театральных критиков» и т. д.
Борис Федорович Егоров, когда я дал ему на прочтение вариант своей статьи, названной «Об авторской позиции…», сказал: «Такое название, скорее, предполагает такой смысл: не об авторской позиции, а против таковой». Уж он-то точно знал об этом не понаслышке[14].
*
Два иностранца. А. Н. Островский, «Лес»:
Карп. Как вас звать?
Счастливцев. Сганарель.
Карп. Вы кто же будете? Иностранец, что ли?
Счастливцев. Иностранец буду.
М. А. Булгаков, «Мастер и Маргарита»: «„Немец”, — подумал Берлиоз. „Англичанин, — подумал Бездомный, — ишь, и не жарко ему в перчатках”».
*
В стихах таких разных поэтов, как Борис Божнев и Борис Слуцкий проявился один сходный мотив: условно его можно назвать «воскрешением памяти об отце» (или призыванием такой памяти).
Чтоб стать ребенком, встану в темный угол,
К сырой стене заплаканным лицом,
И буду думать с гневом и с испугом —
За что наказан я, и чьим отцом…[15]
Я своего отца почти не помню,
Увы, не он меня так наказал,
Но сделается вдруг мой угол темный
Светлей, чем солнцем озаренный зал <...>[16]
У Божнева здесь явственные коннотации к образу Отца в евангельском понимании, а мотив «наказания» переплетен с детским ощущением от реального наказания, когда ребенка по традиции ставят «в угол». Именно так, как ни парадоксально, зарождается как первое религиозное чувство, так и первый непосредственный контакт с миром вне и выше человеческого.
Пространство темного угла, стены появляется в стихотворении Слуцкого «Сон об отце»:
Засыпаю только лицом к стене,
Потому что сон — это образ конца
Или, как теперь говорят, модель.
Что мне этой ночью приснится во сне?
Загадаю сегодня увидеть отца,
Чтобы он с газетою в кресле сидел[17].
Так формировался мифосимволический и вместе с тем психоаналитический мотив, включающий в себя сложные комплексы эмоций (вина, наказание, боль) и художественных элементов (стена, темный угол), основание которых можно предположить в Откровении Иоанна Богослова о небесном граде (Царстве Божьем), окруженном непреодолимой стеной.
*
По свидетельству С. Богатыревой, мог существовать устный вариант последней строки стихотворения О. Э. Мандельштама «Мы живем, под собою не чуя страны…»: «И широкая ж…па грузина»[18]. В устном же варианте (вероятно, начиная с 1925 года) бытовала эпиграмма на Ворошилова, авторство которой приписывается К. Радеку:
Ах, Клим, пустая голова,
Навозом доверху завалена!
Не лучше ль быть хвостом у Льва,
Чем задницей у Сталина?[19]
Между тем эпиграмматическая форма отсылает к еще более раннему примеру, в котором столь сниженным словом характеризуется государственный деятель (точнее, памятник Александру Третьему):
Третья дикая игрушка
Для российского холопа:
Был царь-колокол, царь-пушка,
А теперь еще царь-ж…па.[20]
Таким образом, столь фраппирующим способом характеризуется не индивидуальная особенность конкретного человека, а выстраивается своеобразная «эмблематичность» инверсии верха и низа, столь частотной в мире, где, со времен пушкинской эпиграммы («В Академии наук / Заседает князь Дундук»), «такая честь» оказывается именно людям, наделенным столь сомнительными достоинствами.
*
Выступая в концертах, ведущие актеры 30 — 40-х годов ХХ века почти непременно были при орденах и лауреатских медалях. При этом исполняли они фрагменты из исторических пьес, что создавало своеобразный эффект: И. М. Москвин мог играть сцену из «Царя Федора» в пиджаке, на котором красовались орден Ленина и орден Трудового Красного Знамени, а царица Ирина в исполнении О. Л. Книппер-Чеховой украшала свое платье теми же орденами.
Но иногда все «сходилось», как это произошло в случае с «Анной Карениной», сцену из которой в концертах с успехом играли Н. П. Хмелев и А. К. Тарасова. Советский орден Трудового Красного Знамени на груди «государственного человека» Алексея Александровича Каренина был совершенно «к месту»[21].
*
Женщина-дежурная у эскалатора метро — это страшное соединение Пенелопы, Вия и Сизифа. Вот как дежурные сами описывают свою работу: «Было очень страшно. Особенно внизу, когда два эскалатора, заполненные людьми, едут на тебя, а ты сидишь в маленькой стеклянной будке и молишься, чтобы ничего не случилось, — делится впечатлениями Лидия. — А пассажиры даже не понимают, что ты чувствуешь. <...> — Мне старшая сказала: запрись в кабинке и не высовывайся. Пусть делают что хотят… <...> Ночью дежурная должна помыть кабину, в которой она сидит. За день та покрывается толстым слоем черной пыли. Об одежде и говорить нечего — ежедневно нужно все стирать. После уборки дежурная выключает все эскалаторы и идет отдыхать. Можно немного поспать до 5 утра. Правда, условий в комнатах отдыха никаких. Спят уставшие женщины на стульях, составленных вместе, или на столах. Бывает, что их сон тревожат тараканы, мыши и крысы»[22].
*
Диалоги: «Дядя Ваня» А. П. Чехова и «Задачи союзов молодежи» В. И. Ленина.
Дядя Ваня. О, боже мой... Мне сорок семь лет; если, положим, я проживу до шестидесяти, то мне остается еще тринадцать. Долго! Как я проживу эти тринадцать лет? Что буду делать, чем наполню их? О, понимаешь... (судорожно жмет Астрову руку) понимаешь, если бы можно было прожить остаток жизни как-нибудь по-новому. Проснуться бы в ясное, тихое утро и почувствовать, что жить ты начал снова, что все прошлое забыто, рассеялось, как дым. (Плачет.) Начать новую жизнь... Подскажи мне, как начать... с чего начать...
Ленин. «Тому поколению, представителям которого теперь около 50 лет, нельзя рассчитывать, что оно увидит коммунистическое общество. До тех пор это поколение перемрет. А то поколение, которому сейчас 15 лет, оно и увидит коммунистическое общество, и само будет строить это общество».
Соня. Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживем длинный, длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для других… <...> Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир…
[1] Державин Г. Р. Стихотворения. Л., «Советский писатель», 1957, стр. 214 — 215. (Библиотека поэта, Большая серия).
[2] Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений. В 14 т. Т. 3. М.; Л., Издательство АН СССР, 1938, стр. 161.
[3] Блок А. А. Полное собрание сочинений и писем в 20 томах. Том 5. М., «Наука», 1999, стр. 11.
[4] Давыдов Д. Стихотворения. Л., «Советский писатель», 1984, стр. 115 — 117. (Библиотека поэта. Большая серия).
[5] Чуковский К. Собрание сочинений в 15 томах. Т. 1. М., Агентство ФТМ, 2013, стр. 20.
[6] Баратынский Е. А. Стихотворения. Поэмы. М., «Наука», 1983, стр. 42 («Литературные памятники»).
[7] Лермонтов М. Ю. Сочинения в 6 т. Т. 2. М.; Л., Издательство АН СССР, 1954, стр. 85 — 86.
[8] Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений в 90 т. Т. 83. М., ГИХЛ, 1938, стр. 168.
[9] Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в 16 т. Т. 3, кн. 1. М.; Л., Издательство АН СССР, 1948, стр. 391.
[10] Петровский М. А. Странный герой с Бассейной улицы. — Петровский М. А. Книги нашего детства. СПб., Издательство Ивана Лимбаха, 2006, стр. 153 — 216.
[11] См.: Маршак С. Я. Собрание сочинений в 8 т. Т. 8. М., «Художественная литература», 1972, стр. 417.
[12] Шукшин В. М. Собрание сочинений в 5 т. Т. 5. М., «Panprint publishers», 1996, стр. 222; 225.
[13] Гинзбург Л. Я. Записные книжки. Воспоминания. М., «Эксмо», 2020, стр. 364.
[14] См.: Азадовский К., Егоров Б. О низкопоклонстве и космополитизме: 1948 — 1949. — «Звезда», 1989, № 6, стр. 157 — 176.
[15] Наказание отцом есть в стихотворении Ю. Кузнецова «Очевидец» (1988): здесь происходит замена образа родного отца образом отца народов — Сталина:
Пришли домой, схватил отец ремень,
Стал сына бить так, что летели клочья:
— Я бью, чтоб ты запомнил этот день,
Когда увидел Сталина воочью!
<...>
Отца на Север увели с крыльца.
Об этом сын не говорит ни слова.
Отшибло память. Он забыл отца.
Но Сталина он помнит, как живого.
Кузнецов Ю. Стихотворения и поэмы. М., «Современник», 1990, стр. 31.
[16] Божнев Б. Борьба за несуществование. СПб., «Инапресс», 1999, стр. 73.
[17] Слуцкий Б. А. Собр. соч. В 3 т. Т. 3. М., «Художественная литература», 1991, стр. 42.
[18] Богатырева С. Завещание. — «Вопросы литературы», 1992, № 2, стр. 263.
[19] Русская эпиграмма. М., «Художественная литература», 1990, стр. 282.
[20] Там же, стр. 256.
[21] См. фото в кн.: Алла Константиновна Тарасова: Документы и воспоминания. М., «Искусство», 1978 (первая фотовклейка).
Глушаков Павел Сергеевич родился в 1976 году в Риге. Доктор филологических наук, специалист по истории русской литературы ХХ века, автор книг и статей, опубликованных в России и за рубежом. Постоянный автор журналов «Вопросы литературы», «Новое литературное обозрение» и других. Основные работы посвящены творчеству Василия Шукшина. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Риге.
Опубликовано в Журнале №6