Незаходимый день

Щегол

    

Я вступившая в мамин посмертный возраст,

вдруг да вспомню вечером, как она

посыпала сахарной пудрой хворост

и стирала скатерти изо льна,

 

огурцы с грибами солила в кадках —

были эти хлопоты ей близки,

шила детям платьица в лёгких складках

и вязала варежки и носки.

 

Было разных дел и забот немало,

не кончался вечером день её,

и сияло в панцире из крахмала

на шершавой полке в шкафу бельё.

 

Есть у быта русского сонмы пленниц,

несть и русским мученицам числа,

но она — смиренница из смиренниц

так светло и ясно свой крест несла.

 

Ей печаль

            открыла свои объятья,

а болезнь

            в свою занесла графу,

и всего одно выходное платье

много лет висело в её шкафу.

 

И когда ушла из земного плена

птица светлая об одном крыле,

в День святого

                        мученика Гермогена

мы предали тело её земле.

 

Я возьму засохшего хлеба крошку,

что она когда-то давно пекла,

и надену варежку на ладошку,

на которой жив силуэт щегла.

 

И, как будто празднуя именины,

запоёт в конце февраля щегол,

и икона мученицы Антонины

увенчает наш поминальный стол.

 

 

*  *  *

 

В облаке, в лимфе лиственной,

в чувстве своей вины

жизни простые истины

Богом растворены.

 

Берег, заросший вербами,

синей волны сильней —

и в окончанья нервные

чёрных его корней

 

бьёт она с женской силою,

чтоб возвратиться вспять —

берег её, постылую,

силится удержать.

 

Ветра ли дуновение

вдруг возмутит — увы —

лишь на одно мгновение

тихую кровь травы

 

или, открыв объятия,

бросит в твоё лицо

брызги, как знак проклятия,

тихое озерцо —

 

значит вот-вот исполнится

тайных судеб закон

и перестанет горлицей

прикидываться дракон.

 

…Сила, с бессильем слитая, —

мысли мои, слова,

бедная, ядовитая,

шёлковая трава…

 

 

*  *  *

                  

 И горько жалуюсь, и горько слёзы лью…

                                           Александр Пушкин

                                            

                      

Над миром жизнь мою вознёс

какой-то лучезарный гений…

Я превратилась в море слёз,

тревог и горестных сомнений.

 

И эта горькая вода

покрыла землю без натуги —

по ней без боли и стыда

плывут пиратские суда,

скользят разбойничьи фелюги.

 

Скажу ещё:

мне стало вдруг

легко рассматривать под лупой

последствия сердечных мук,

плоды мечтательности глупой.

 

Всё то, что зрело в глубине

и совершалось днём и ночью,

и наяву, и в страшном сне,

я вдруг увидела воочью.

 

Теряла я сознанья нить,

но среди взлётов и падений

пыталась вновь соединить

невинность с жаждой наслаждений.

 

Как бы сквозь мутное стекло

в объятьях тяжкого недуга

смотрели молча друг на друга

во мне самой добро и зло.

 

И если жизнь моя уснёт,

померкнет, не издав ни звука,

ножом по сердцу полоснёт

последняя на свете мука.

 

Последний тягостный упрёк,

последний жизненный урок —

страданий золотая жила.

Мне гений мой сквозь море слёз

последний задаёт вопрос:

скажи, кого ты здесь любила?

 

 

 

 

 

Сквозь седину и золото вселенной

 

1

 

Вдали колокола благовестят

о том, что листья под дождём блестят,

о том, что клён, наряден и разлапист,

стоит, роняя листья, у дверей,

о том, что предпочтительней хорей

для темы расставанья, чем анапест.

 

Вдали колокола благовестят

о том, что люди осенью грустят.

Рыбак скучает в ожиданье клёва,

плывут в реке лини и судаки,

и проверяем мы способность слова

войти в пространство жизни и строки.

 

Вдали благовестят колокола

о том, что жизнь, как рыба, уплыла

в какие-то неведомые дали,

собрав своё нехитрое добро,

и в чемодане на сыром вокзале

блестит её живое серебро.

 

2

 

Цветёт душистый донник при дороге.

На небе облака как корабли.

И скарабеи — маленькие боги —

Добычу прячут в трещины земли.

 

Дым иногда идёт из этих трещин,

На травах меркнут отблески огня,

И тополя, которым рай обещан,

Стоят, под ветром голову склоня.

 

3

 

Жизнь — водопад. Под шум его и ярость

сломали меч Изольда и Тристан…

Но минет всё, придёт благая старость,

Расставит вещи по своим местам.

 

Всё назовёт своими именами,

Страстям и мукам подведёт итог…

То, что мы есть, и то, что было нами,

Безжалостно проступит между строк.

 

Сквозь седину и золото вселенной

Я вижу силуэты тополей

И дуб, стоящий посреди полей,

Как остов жизни,

                  чёрный и нетленный.

 

4

 

Хитина шкурки, куколки, личинки —

Всё сметено, как некий мелкий сор.

Душа растений требует починки,

Но, впрочем, не об этом разговор.

 

А разговор о жизни незаметной,

О переменах в сердце и уме,

Об осени сырой и разноцветной,

О долгой и мучительной зиме,

 

О белых снегопадах и метелях,

О душах, вмёрзших, словно рыбы, в лёд,

О том, что снова красногубый жерех

Зачем-то ночью к проруби плывёт.

 

5

 

Чего мы ждём от сумрачной эпохи?

Ещё остались жалкой жизни крохи —

собрание её былых картин.

Ещё есть смысл в свиданьях и подарках,

есть бездны в кварках и деревья в парках,

закрытых на бессрочный карантин.

 

В больших домах, как в Вавилонских башнях,

ещё мелькают тени дней вчерашних —

там слышен смех, волнение и крик.

Но в эти дни раздора и смятенья,

когда похожа жизнь на сновиденье,

скажи, кому понятен их язык?

 

Да, за эпохой движется эпоха:

уже не время снежных масок Блока,

не время тёмных бунинских аллей,

крестьянских бунтов и салонов светских,

не время бодрых лозунгов советских,

а время медицинских патрулей.

 

Но друг мой говорит в волненье строгом:

— Ты мыслишь и печалишься о многом:

о бедных жертвах язвы моровой,

о тёмных тайнах жизни мировой,

но все в свой час предстанут перед Богом,

придут на Суд с повинной головой.

 

Да, нужно мне приглядываться к небу

и думать о едином на потребу,

и всматриваться в тайны языка,

обжечься молоком и дуть на воду —

и видеть, как плывут по небосводу

волнуемые ветром облака.

 

 

*  *  *

 

                         Борису Екимову

 

Солнце, как прошлое, скрылось за облаками.

Муку раскаянья ты не сочти за труд.

Окуни чёрные с алыми плавниками,

окуни чёрные в светлой реке плывут.

 

Время течёт, как эта река, но нет ли

там батрака, что живёт на чужих хлебах?

Ивы к воде золотые склонили ветви,

как изваянье, сидит у реки рыбак.

 

Ловит он в воздухе прошлого отголосок,

в роще берёзовой видит Святую Русь…

Окунь-то пойман, но чёрных его полосок

я почему-то до дрожи в руках боюсь.

 

Что ж, мы для кваса размочим сухие корки,

мы проживём на свете своим трудом —

и перед сном увидим, что на пригорке

окнами светит большой деревянный дом.

 

Пол там, как водится, устлан половиками,

виден из окон заросший осокой пруд,

вербы колышут ветками —

                                и веками

чёрные окуни с алыми плавниками,

чёрные окуни в светлой воде плывут.

 

 

*  *  *

 

Руслану

 

Проколот полдень спицею вязальной.

 

Зайдёшь в аптеку, купишь спрей назальный,

алтей, сироп солодки, сбор грудной

и к дочери в посёлок Завокзальный

поедешь без меня или со мной —

 

не важно это. Важно, что твоя

любовь осталась чистой и высокой.

Мы болью заросли, как пруд осокой,

и подошли к истоку бытия —

 

к той истине, что благ и милосерд

Господь к тебе, ко мне и к нашим детям,

что жатву мы вдвоём с тобою встретим —

 

ведь месяц в небе так похож на серп.

 

 

 

Памяти Светланы Смоляковой

 

             Как будто всё, что было и прошло,

             Уже познало радость воскресенья…

                                                      Иван Бунин

 

Ты мне сказала: «Я надеюсь, мы

ещё устроим встречу в жизни этой»,

но в сумрачном преддверии зимы

ты умерла и вглубь ушла земли

оплаканной друзьями и отпетой.

 

За год последний так и не пришлось

нам встретиться. Лишь голос в телефоне

звучал, как прежде.

                     Но земная ось

сместилась вдруг в твоём предсмертном стоне.

 

По океану плыли корабли,

Созвездья шли по замкнутому кругу…

Какие тайны мы б открыть смогли

и что б смогли мы рассказать друг другу?

 

Да, он придёт, незаходимый день,

наполнит сердце торжеством и силой —

и расцветёт пасхальная сирень

над опустевшей навсегда могилой.