Мосты над реками, меняющими русло

Ольга Седакова. Сергей Сергеевич Аверинцев: Воспоминания. Размышления. Посвящения. М., Свято-Филаретовский православно-христианский институт, 2020, 328 стр.

Приступая к этим заметкам, я задумалась: а не надо ли для начала пояснить сегодняшнему читателю, кто такой Сергей Аверинцев?

«Мне не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь из гуманитарных ученых был окружен такой славой, таким интересом, таким почтением со стороны ровесников и младших и обожанием со стороны старших, как Сергей Сергеевич Аверинцев в 1970-е и 1980-е годы. На его выступления и лекции (на любую, в сущности, тему) сходились толпы, так что большие аудитории не могли вместить и пятой части тех, кто пришел его слушать. Его мнение по множеству вопросов представлялось важнейшим: как будто это было суждение не отдельного человека, пускай фантастически образованного и гениально умного, а самой культурной традиции», — с этих слов начинается книга Ольги Седаковой о Аверинцеве, и каждый вправе сегодня спросить: а что осталось от этой славы? И по существу: какое место занимает сегодня Аверинцев в нашей интеллектуальной жизни?

На моих полках стоит полтора десятка книг, написанных или переведенных Аверинцевым. Вот тоненькая, на газетной бумаге книжечка из знаменитой библиотеки журнала «Огонек» с характерным для автора названием: «Попытки объясниться. Беседы о культуре» (1988, тираж 150 000 экз.) — беседы, в которых «неисправимо кабинетный человек с внутренним усилием отрывает взгляд от книги, чтобы посмотреть прямо в глаза своему современнику и постараться найти самые простые ответы на самые простые вопросы» (из предисловия). Рядом — издания сугубо научные: антология «От берегов Босфора до берегов Евфрата», переводы сирийских, греческих, коптских текстов I-го тысячелетия с вступительной статьей и комментариями (Москва, «Наука», 1987, тираж 10 000 экз.), знаменитая, впервые изданная в 1977 году монография «Поэтика ранневизантийской литературы» (Москва, «Coda», 1997, тираж 10 000), два фундаментальных тома издательства «Языки русской культуры» (1996): «Риторика и истоки европейской литературной традиции» (с приложением перевода из Аристотеля) и сборник статей «Поэты» (Вергилий, Сирин, Нарекаци, Державин, Жуковский, Вяч. Иванов, Мандельштам, Брентано, Честертон, Гессе), книжка о Вячеславе Иванове «Скворешниц вольных гражданин…» (2001); наконец, не полное собрание сочинений, начатое при жизни автора и продолженное после его смерти, в 2004 — 2006 годах киевским издательством «Дух i Лiтера»: это огромный по смысловому объему том «София-Логос. Словарь», собравший энциклопедические статьи Аверинцева, а также работы по софиологии, истории христианской мысли, библеистике, том переводов из Ветхого и Нового Заветов, том историко-литературных и собственно филологических работ и статей на общественные темы; к собранию примыкают два поэтических сборника того же издательства — «Стихи духовные» и «Псалмы Давидовы» в переводах Аверинцева с приложением его статей о Псалтири. Этот список далеко не охватывает разнообразия трудов Аверинцева, бывшего по образованию филологом классиком и начавшего свой путь знаменитой работой о Плутархе, отмеченной в 1968 году премией Ленинского комсомола.

Кажется, последняя по времени книга Аверинцева, изданная в России, — сборник «Аверинцев и Мандельштам» (2011), большую часть которого составляют его мандельштамовские статьи (не все), к ним приложены материалы мемуарного характера и стенограмма памятного вечера 2004 года. Эта книжка вышла тиражом 300 экземпляров, и после нее, за прошедшие с тех пор 10 лет, новых книг Аверинцева я не видела на полках книжных магазинов. Их там нет.

Понятно, что сравнительные цифры тиражей отражают общие изменения в культурной ситуации и на книжном рынке, но история наследия Аверинцева все-таки совершенно особая: не только нет его книг, но все реже встречаются и ссылки на его труды — и малодоступные, и хорошо известные; об антиковедении и византологии судить не могу, но в исследованиях по русской литературе зияние очевидно. Один пример: статья «Специфика лирической героини в поэзии Анны Ахматовой», опубликованная в 1995 году в Wiener Slavistisches Jahrbuch (Vol. 41), не учитывается ахматоведами, притом что в ней определены существенные черты поэтического мира Ахматовой, и с этой точки многое открывается, многое видится по-другому (в частности, пресловутая «вещность» — «перчатка с левой руки»). Но статья эта остается в тени, на нее не ссылаются, открытые в ней смыслы не востребованы.

И в мандельштамоведении дело обстоит не лучшим образом. Аверинцеву принадлежит десяток замечательных работ о Мандельштаме, наиболее известная из них — большая статья «Судьба и весть Осипа Мандельштама», предпосланная первому авторитетному и при этом массовому изданию поэта, черному двухтомнику «Сочинения» 1990 года. Удивительно, как 30 лет назад, когда мы еще многого не знали, когда биографией Мандельштама только начинали заниматься, Аверинцев сказал какие-то главные вещи о его личности и пути, о его поэтике и месте в истории литературы. Статья сегодня поражает именно точностью суждений по ключевым вопросам — точностью, проступившей за последние десятилетия, по мере накопления знаний. Из этой статьи чаще всего цитируют слова про «виртуоза противочувствия» — пользуются этой формулой, чтобы уйти от анализа противоречий и трудных проблем; в других случаях свысока уличают автора в «наивности» и даже в «обожествлении Сталина» — да, и такую нелепицу можно услышать в эпоху облегченной youtube-филологии, когда историк литературы просто не понимает написанного, не дает себе труда вникнуть в текст.

Если в первые годы после смерти Аверинцева можно было говорить о проблематизации его наследия (вспомним, например, резко критическую статью В. Л. Махлина и ответ на нее И. Б. Роднянской на страницах журнала  «Вопросы литературы» в 2006 — 2007), то теперь проблематизация сменилась пренебрежением и забвением.

Устоявшееся мнение отодвигает историко-литературные работы Аверинцева в сторону как «ненаучные» — о «ненаучности» будто бы свидетельствуют такие слова, как «судьба» и «весть» в разговоре о Мандельштаме, или слово «осанка» в разговоре о поэтике Ахматовой. Об особой «научности» гуманитарного знания, о его специфике сам Аверинцев говорит в знаменитой программной статье «Филология», написанной для 7-го тома «Краткой литературной энциклопедии» и предварительно напечатанной в журнале «Юность» (1969, № 1): «…для нашего времени характерны устремления к т. н. „формализации” гуманитарного знания по образу и подобию математического, и надежды на то, что подобное преобразование не оставит места для произвола и субъективности в самом анализе, а результаты анализа сделаются логически принудительными и адекватно сообщимыми. Но в традиционной структуре филологии, при всей строгости ее приемов, при всей несентиментальности, деловитости и здоровой сухости окружающей ее эмоциональной атмосферы, присутствует нечто, упорно сопротивляющееся подобным устремлениям. Речь идет даже не об интуиции, а о том, что прежде называлось житейской мудростью, здравым смыслом, знанием людей и без чего невозможно то искусство понимать сказанное и написанное, каковым является филология. Житейское умение разбираться в людях представляет собой форму знания, достаточно инородную по отношению к тому, что обычно называется научностью; неустранимость этого элемента из состава филологии придает последней (как и всем собственно гуманитарным типам анализа) весьма своеобычную и по видимости архаичную физиономию. Точные методы (в „математическом” смысле этого слова) возможны, строго говоря, лишь в сугубо периферийных областях филологии и не затрагивают ее сущности. Филология едва ли станет когда-нибудь „точной наукой” — в этом ее слабость, которая не может быть раз и навсегда устранена с пути хитроумным методологическим изобретением, но которую приходится вновь и вновь перебарывать напряжением интеллектуальной воли; в этом же ее сила и гордость. Не должно быть и речи о том, что филолог будто бы имеет „право на субъективность”, т. е. право на любование своей субъективностью, на культивирование субъективности. Но он не может заранее оградить себя от опасности произвола надежной стеной точных методов, ему приходится встречать эту опасность лицом к лицу и преодолевать ее вновь и вновь»^[1].

Сегодня почти каждое положение этой статьи нуждается в защите — представления о филологии все больше размываются, и само слово часто употребляется в каком-то приблизительном значении. Приходится настаивать на том, что именно «искусство понимать сказанное и написанное» составляет существо филологии. А это искусство неизбежным образом включает в себя личность понимающего и предполагает человеческий масштаб, личную значительность, определяющую качество мышления, качество филологической работы. Труды Аверинцева обнаруживают эту прямую связь — вместе с нею он и отторгается современной гуманитаристикой, в отличие от ряда других замечательных филологов прошлых десятилетий.

Отчуждение от аверинцевской мысли началось не вчера. 19 мая 2004 года В. В. Бибихин зафиксировал в своем дневнике впечатления от вечера памяти Аверинцева: «Не говорит ни один молодой, они в этой главной аудитории, которая против ожиданий не полна, только обслуживают технику. Нет продолжения, передачи. Опасно и горько. Или он весь принадлежал тому серьезному времени?»^[2] «Опасно» и «горько» — два точных, знаменательных слова; и тогда же Ольга Седакова написала в посмертном тексте: «„Пока мы ставим мосты над реками невежества, они меняют русла”, горько заметил Аверинцев. При новом повороте „рек невежества”… „мосты” Аверинцева как будто остаются заброшенными. В воздухе эпохи не остается места для его голоса». С тех пор прошло 17 лет — опасения сбываются все больше, горечь нарастает. Приходится что-то такое признать за нашим временем,  о чем сигналит невнимание к опыту Аверинцева, к его трудам, его мысли, его личности. Это невнимание значимо.

Два года назад, сидя в его кабинете в Институте славистики Венского университета, где Аверинцев преподавал в 1994 — 2003 годах, я вспомнила, как он пересказывал отзывы о себе тамошних недовольных студентов: совершенно не понимает значения феминистского движения и часто говорит непонятно. Что-нибудь похожее могли бы сказать, наверное, и сегодняшние московские слушатели.

Аверинцев заведовал сектором античной литературы в Институте мировой литературы Академии наук, преподавал на философском факультете МГУ, был сотрудником Института высших гуманитарных исследований РГГУ, в конце концов он был академиком, но единственная институция, сохраняющая с ним связь, единственное место, где не только память о нем жива, но живо и его слово, где регулярно проводятся Аверинцевские чтения и обсуждаются его труды, — это Свято-Филаретовский православно-христианский институт в Москве. Именно здесь подготовили к печати и издали тиражом 500 экземпляров книгу Ольги Седаковой о Аверинцеве.

«Время все расставит по местам» — говорят в подобных случаях, но это не так. Время быстро топит в пропасти забвенья то, что ближайшие поколения по каким-то причинам не сумели воспринять и осмыслить. Маргинализация в культуре и науке, пусть даже искусственная, бывает необратимой — так случилось, например, с нашей неподцензурной поэзией 1970 — 1980-х, которая и сейчас, по прошествии десятилетий, не издана должным образом и недоступна во всей полноте.

Книга Ольги Седаковой разрывает завесу молчания, в ней собраны результаты большой работы по осмыслению феномена Аверинцева, его трудов, его места в нашей истории. Тексты, ее составляющие, появлялись в печати в разное время — статья о методе Аверинцева написана при его жизни, другие писались после смерти, в 2004 — 2017 годах на основе лекций и докладов, в последний раздел включены отклики на кончину Аверинцева. Сердцевина сборника — книга в книге, небольшая монография «Труды и дни», интеллектуальная биография Аверинцева, обзор и анализ сделанного им в разных областях знания и цельный его портрет, написанный человеком, близким по духу, коллегой и собеседником. Личные воспоминания оставлены за пределами сборника.

«Цельность» — одно из частых слов в этой книге, цельность культуры в трудах Аверинцева, цельность знания, цельность человека и текста. Аверинцев действительно обладал фантастической эрудицией, фантастической, но совершенно не подавлявшей собеседника, — в нем ни капли не было той «нечеловеческой уверенности в себе»^[3], какую часто встречаешь в людях менее значительных. Но дело не в эрудиции — «многознание уму не научает». Мысль Аверинцева о предмете всегда имеет бесконечную перспективу, огромный культурный объем, она всегда обеспечена, потому что «исходит из некоторых начал, более общих, чем те, которыми располагает обычно „предметный” филолог, и оттуда спускается к своему конкретному предмету. Это ясная — и именно в силу своей ясности — крайне нетривиальная мысль, охватывающая эпохи и языки, находящая связи в самых отдаленных явлениях культурной истории, уникальна по своей „жанровой” природе: это мысль одновременно филолога и философа, антрополога и богослова, историка и просветителя, аналитика и ритора, христианского апологета и политического мыслителя»; «анализ отдельного произведения или автора всегда проводится им в „большом контексте”: т. е. имеет дело прежде всего с местом этого текста в большом ансамбле культурной истории» — таким образом в работах Аверинцева выстраивается «архитектура огромного общего смысла и смыслов». Ничего подобного не найти в сегодняшней филологии с ее осколочностью, маргинальностью тем, с абсолютизацией факта в отрыве от смысла, с уходом от задач целостного понимания текста, пути, личности художника. Речь не идет об отдельных замечательных филологах, делающих свою работу на достойном уровне, в тиши, в стороне от всякого рода трендов, — речь не о них, а об общем состоянии нашего дела, об изменении состава филологии.

Мышление Аверинцева было уникально. Я ощутила это в 17 или 18 лет, когда, собственно, и услышала впервые Сергея Сергеевича — он выступал у нас в гуманитарном корпусе МГУ с лекцией о воззрениях Пико Делла Мирандола. Из всей лекции я запомнила лишь одно: если спорят сторонники полярных мнений, то истина не посередине, как может кому-то казаться, — она в другом месте. Только по прошествии времени я смогла для себя это доформулировать: дихотомическое мышление опирается на готовые, уже существующие представления и обобщения — на этой плоскости истина не живет. Мысль Аверинцева была другой — она развивалась изнутри, собственною силой, шла своим маршрутом мимо готовых представлений и бинарных оппозиций и уходила в другие измерения. «Общий герменевтический метод Аверинцева, к чему бы он ни прилагался, имеет в виду общение с той глубиной, где простейшим дихотомиям не принадлежит ни первое, ни последнее слово», — пишет об этом Ольга Седакова. Этот метод предполагает совместное участие ума и сердца в понимании текста, явления, другого человека.

«Понимание» — еще одно ключевое слово Аверинцева, и в книге о нем это слово едва ли не главное: «„Понимание” как человеческая активность шире и глубже логического анализа, деконструкции, перевода содержания на метаязык описания. В „понимание” включен весь человек, его „сердце”… его совесть, его историческая интуиция, его способность к образному, а не исключительно понятийному мышлению, наконец, его „присутствие” или бытийность”.  В „понимание” включается и согласие на определенную неисчерпаемость, неистолковываемость смысла и явления». По поводу неистолковываемости хочется напомнить аверинцевские слова, сказанные им вскоре после смерти М. М. Бахтина и переданные В. В. Бибихиным: «…когда я читаю анализы литературных текстов, как на ладони распластывающие эти тексты, то думаю: о, если бы эти авторы имели к тексту хотя часть того почтения, которое Михаил Михайлович имел к апофатической тайне своих кошек, тайне, которая кошкой, конечно, может быть сообщена, но которую бесстыдно выпытывать»^[4]. Методология почтения к тексту предполагает различать понимание и доведенное до точки толкование, выстроенную концептуальную интерпретацию, то есть такое активное прочтение, при котором личная воля толкователя преобладает над материалом и деформирует его. Малейший крен в сторону самовыражения и самопрезентации — и все, конец пониманию. (Кстати о кошках — поражало их количество в квартире на Юго-Западной. Подбирали в основном больных, но были и здоровые, бодрые котики, которые внезапно сигали со шкафа на стол, — Аверинцев, привычный к этому, смотрел на них с большим, действительно, почтением.)

Аверинцев, с его особым зрением и совершенно особым умом — «широким, светлым, гибким, живым, вдохновенным. Веселым, я бы сказала», — не припечатывал смыслы, но чудесным образом проливал свет на свой предмет, в какой бы области тот ни лежал, и главным инструментом его интеллектуальной работы был язык — неслыханный в ту пору, простой и сложный одновременно, разный, но всегда живой, «богатейший и просмотренный до этимологических корней, ясный и ответственный, несущий в себе память множества употреблений, стилистически точный, украшенный учеными варваризмами и неожиданными вспышками „последних слов”, выводящих за язык, как это может делать только слово поэтов или вдохновенных проповедников…» Аверинцев явил собой опыт свободы в науке, если под наукой и пресловутой «научностью» понимать рождение нового знания, а не употребление к месту и не к месту слова «релевантный» или других подобных слов, фиксирующих внутрицеховую ориентацию пишущего.

Опыт свободы неподражаем, и значительности нельзя научиться, но пример того и другого строит иерархию ценностей. Книга Ольги Седаковой о Сергее Аверинцеве возводит мосты над «реками невежества» — она возвращает нам образ филолога во всей возможной его полноте и представления о филологии, какой она была и может быть.