Помнить нельзя забыть

Софія Андрухович. Амадока. Роман. Львів, «Видавництво Старого Лева», 2020, 832 стр.

Без малого лет двадцать назад я уже писала на этих страницах о писателе по фамилии Андрухович и о трех его романах, которые были главными на тот момент романами новой украинской литературы^[1]. Но время идет, литературная история развивается стремительно, и нынче на слуху снова автор(ка) по фамилии Андрухович. Это уже следующее литературное поколение, дочь Патриарха Бу-Ба-Бу София Юрьевна Андрухович, 1982 г. р., писательница с солидным послужным списком и хорошей премиальной историей. У нее в активе тоже как минимум три резонансных романа. С первым, «женским», рискованно откровенным («Семга», 2007), она, похоже, опередила время: сегодня он стал бы манифестом модного радфем-проекта, а тогда критики обозвали его «генитальным дурдомом». Впрочем, София наперед обыграла и это: на эффектной обложке была недвусмысленно изображена та самая семга-вагина в разрезе — понимайте как хотите. С другой стороны, появись «Семга» сейчас, она бы выглядела еще одним опытом «проектной литературы», скучным, как все, что пишется по соцзаказу. А тогда это было провокацией и едва ли не первой серьезной попыткой написать «про это» по-украински, на «женском» языке и из «женской головы». Через семь лет вышел «Феликс Австрия» («Книга года ВВС — 2014»), бидермайер в галицких декорациях: на поверхности — причудливая гастрономия (Галиция глазами туриста), а внутри сюжетного приема (служанка-госпожа) — психологическая метафора с выходом на «историю с географией».

И вот наконец — «Амадока», сложно устроенный большой роман (очень большой — 800 с лишним страниц!), и, по сути, здесь несколько романов или, скажем так, — несколько больших разножанровых текстов. Проще всего объяснить его через название, вернее, пересказать ту историю, которая за таким названием стоит. Амадока — это огромное озеро, которое, если верить средневековым картам, находилось между Волынью и Подольем и о котором якобы упоминал Геродот. (Геродот в самом деле упоминал некое озеро в «пределах Скифии», из которого «вытекает река Гипанис», и, по одним предположениям, под «Гипанисом» имеется в виду Южный Буг, с другой стороны, так называли и реку Кубань.) Впервые озеро под этим названием появляется, кажется, у Клавдия Птолемея, но уже в качестве «болота». Суть в том, что в XVII веке оно со всех карт напрочь исчезает, и у нынешних географов и картографов есть на этот счет две версии: энтузиастическая и скептическая. Энтузиасты (их еще называют мифологами) уверены, что такое озеро было, но сплыло, пропало — высохло или ушло под действием неотектонических сдвигов, когда формировался нынешний рельеф Надднестрянского Подолья. А скептики полагают Амадоку «капризом географов» и «картографической фантазией». Википедия ссылается на главного украинского картографа Ростислава Соссу, который говорит буквально об «озере-фантоме»: в какой-то момент оно появилось в результате «чьих-то недостоверных рассказов» и затем стало «кочевать с карты на карту».

Как бы то ни было, обе версии соответствуют сюжету романа: память может уйти, исчезнуть, как то самое озеро, в результате тектонических сдвигов, читай — травматических стрессов, — назовем это диссоциативной амнезией.  А может, то, что мы считаем памятью, всего лишь недостоверная реконструкция, фантом, больная фантазия рассказчика.

В общем, как вы уже поняли, это роман о памяти. Действие происходит в наши дни, первое, что замечает читатель, — водоемы (природный и неприродный, озеро, затем аквариум), к ним прикован взгляд главных, но не называемых пока персонажей. Воды много (как и слов, кстати), вода переливается через край, она несет в себе холод и смерть, и прежде, чем мы узнали настоящий сюжет «Амадоки», мы уже поняли, что речь пойдет о забвении, о воде живой и мертвой. И очень скоро выясняется, что в центре этого сюжета герой, потерявший память. Мы пока не знаем, как его звать (он и сам не знает), мы знаем лишь, что он в госпитале, что он прибыл с Востока и чудовищно искалечен, что на войне он потерял не только память, но и лицо. Иными словами, он не знает, кто он, и никто не может ему этого сказать: он неузнаваем. А затем появляется девушка по имени Романа и называет его своим мужем. В принципе, это популярная нарративная модель: детектив с мелодраматической развязкой или, наоборот, лавстори, которая на поверку оказывается нуаром с неизбежными разоблачениями, и мы, опытные читатели, вправе ждать чего-то подобного.

Но не все так просто. Во-первых, это повествование не линейно, его хронология не подчиняется сюжету, его внутреннее время то отступает, то возвращается, мы постепенно узнаем какие-то предыстории, которые пытаемся подставить на нужное место в этом паззле, заполнить «беспамятные» пустоты, короче говоря, мы и сами не замечаем, как становимся теми самыми «недостоверными» реконструкторами и соучастниками мистификации. Во-вторых, все эти несоразмерные отступления содержат собственные сюжеты и они перевешивают исходную лавстори, оттягивают внимание, запутывают и закручивают, так что в какой-то момент кажется, что эта огромная узорчатая мозаика никогда не соберется.

Тем не менее к концу все это бессюжетное, перегруженное и переливающееся через край действо внезапно ускоряется, приобретает смысл и форму, все узелочки развязываются и все ружья выстреливают. И даже совершенно самостоятельная, исключительно подробная — на несколько сотен страниц — история «расстрелянной» украинской литературы, написанная на полях «Болотной Лукрозы» В. Домонтовича, — она все это время казалась нам вставным трактатом, полезным, но утяжеляющим романный сюжет излишеством, — так вот она тоже оказывается хитрым образом в этот сюжет встроенной.

Итак, перед нами роман о памяти и беспамятстве, и в центре повествования «архивная девушка» Романа. Ее профессия — восстанавливать прошлое из обрывков, из мусора, собирать из кусочков, из чужих историй (она очень любит выслушивать чужие истории и умеет это делать). Место действия — музей-архив литературы и искусства, киевский аналог ЦГАЛИ, он находится в Софийской Бурсе, совсем рядом с «брамой Заборовского» — символом украинского барокко, «открытого» модернистами в начале ХХ века. Архив, к слову, появляется на первых страницах романа, сразу после пристальных описаний воды, и архив, сырой и холодный, точно так же призван напомнить о мертвой воде забвения. Но однажды в архиве появляется «человек с чемоданами» — археолог Богдан Криводяк, он оставляет здесь тот самый «мусор»: черепки, семейные фотографии, обломок каменной львиной головы — из всего этого Романа потом реконструирует запутанную историю семьи Фрасуляков-Криводяков.

В принципе, мы уже приготовились читать про любовь архивистки и археолога, но не тут-то было. Их связь была во всех смыслах случайной, Богдан, однажды появившись, надолго исчезает, зато Романа погружается в чужие семейные подробности, обживает дом Криводяков на Фроловской (вообще, это городской роман, и все адреса здесь реальные, и все дома — узнаваемые, как в киевских романах Домонтовича).

В итоге мы получаем семейную историю, восстановленную из фотографий, собственно, страницы альбома с оживающими картинками — и это отдельная книга. Ее структура и ее художественные приемы в общем знакомы, самый близкий в этом смысле текст — «Памяти памяти» Марии Степановой, еще одна реконструкция семейного архива. Но, возможно, совпадения случайны: мемориальные практики и мемориальные штудии сегодня на слуху, та же Степанова упоминает книгу фотографий Рафаэля Голдчейна «I Am My Family» — автор делает селфи, представляя себя в образе своих погибших в Катастрофе предков, тоже в своем роде реконструкция личных историй. Еще ближе к этой еврейской главе «Амадоки» семейная хроника Кати Петровской «Vielleicht Ester»^[2]. Особенность «Амадоки» в другом: тут у нас именно что роман, все персонажи вымышлены, и фикциональность, недостоверность такой «памяти» умножается, во-первых, ее незаконным присвоением (криминальный сюжет там еще усилен появлением настоящих мародеров), а во-вторых, по контрасту со следующей главой о неоклассиках, где все персонажи самые что ни на есть настоящие. Но, как бы то ни было, перед нами история галицкого местечка, где все смешалось: евреи и украинцы, немцы, чекисты и полицаи, где есть три сестры и запретный роман между Пинхасом и Ульяной (любовь, которая убивает). Где-то внутри этой главы появляются мастер Пинзель и меджибожский Бешт, и их истории вновь перевешивают, перетягивают на себя расползающийся по швам романный сюжет. Но в оправдание Софии Андрухович все же стоит сказать одну важную вещь: этот большой роман не в последнюю очередь — исследование, а его автор — не писатель-писатель, а писатель-читатель, редкая птица в наше время. За обрушивающейся под собственной тяжестью романной конструкцией скрывается исследовательское любопытство — то самое, которое ведет нас из архива в библиотеку, из библиотеки в архив, которое способно занять все наши мысли и чувства, которое невероятно эйфорично, и за это — не за разгадку даже, а за сам процесс поисков мы готовы отдать все, что имеем и чего не имеем. И это тем более очевидно в большой главе о Викторе Петрове, чья сюжетная привязка, остроумная и красивая, все же явно провисает под тяжестью самого трактата. Тут особенно заметно, как из истории о любовном треугольнике, о Петрове, Зерове и Софии, словно из грибницы прорастают все новые и новые герои со своими отдельными историями и загадками, как становится интересен уже не сам Петров даже, а его «предметы» — Кулиш, Марко Вовчок, Сковорода, наконец. Что же до самого треугольника, то автор(ка), похоже, решала свою задачу: она сама пыталась понять, в чем же состояло это странное (отрицательное?) обаяние Петрова, почему София Зерова предпочла невзрачного, лысоватого и всех раздражающего сочинителя парадоксов своему блестящему, упоительному и… самоупоенному мужу. И в этой главе обнаруживается еще одна занятная вещь, своего рода рифма к сюжету о ненадежном рассказчике и недостоверной памяти. Писательница собрала едва ли не все свидетельства о Петрове и все их пересказала, причем, как сказал бы профессиональный историк, — пересказала «некритично», но тут ведь не история-наука, а история-сочинение. И мы видим, как из слухов и версий, из легендарных, субъективных и едва ли правдоподобных свидетельств складывается мифология, которую мы склонны считать историей. Такое, если угодно, обнажение приема.

Между тем эта рецензия непомерно разрастается, уподобляясь своему предмету. Поэтому напоследок все же стоит вернуться к сюжету, собственно — к его развязке. Мы в какой-то момент уже догадались, что эта Романа — ненадежная рассказчица, и вообще она не внушает доверия (кстати, она там рассказывает все и обо всех, но никогда — о себе и своем прошлом). И, да, в механизме этого сюжета подмена памяти. Спойлера не будет. Скажу лишь, что сама я готовилась совсем к другой развязке, к чему-то вроде набоковского «Отчаяния» — роковой ошибке, оптическому обману. Но нет, все не так, все иначе, и эта история про потерю и обретение памяти, которая началась в архиве, заканчивается на кладбище.

«Мертвые лежат на своих местах и ждут, когда мы за ними придем», — приблизительно так пишет Петров, и это, как ни странно, любовное письмо:  Петрова не пускают в Киев, он отправляется на раскопки украинских курганов и назначает свидание любимой женщине. И это тоже метафора, которая, так или иначе, объясняет смысл археологического романа о памяти и забвении.

Киев