ВОСПОМИНАНИЯ О ТОЙ ВОЙНЕ

Виктор Резцов

*

ВОСПОМИНАНИЯ О ТОЙ ВОЙНЕ

О моем отце

Вернуть ли дым в трубу утекший?

Хлеб съеден, а его испекший

Уж сед. И снова молодым

Ему не быть. Он будет дым.

Великая Отечественная война так и осталась самым важным и самым тяжелым событием в жизни моего отца Виктора Федоровича Резцова (1935 — 2019). Ему было только 5 лет, когда эта беспощадная машина начала раскручивать свой смертельный маховик. Сам Виктор, его младшая сестренка Валя, мама Варвара 27-ми лет и другие родственники очень скоро оказались сначала на месте ожесточенных боев, а затем в оккупации. Отец мальчика Федор Иванович в самые первые дни войны ушел добровольцем на фронт. Он так и должен был поступить, потому что был коммунистом, бывшим шахтером, вернувшимся в 20-х годах по призыву Партии в родную деревню поднимать сельское хозяйство и искренне верившим в правильность и нужность того, что делал. Автор воспоминаний Виктор не вел эти записи в 1941 — 1945 годах. Он был слишком юн, да и обстоятельства не позволяли. Витя запомнил очень многое, даже детали, даты и фамилии. И память была хорошая, и хотел все подробно рассказать отцу, когда тот вернется с фронта. А поделился Виктор своими историями не с Федором, а с нами — своими детьми и внуками — напечатал воспоминания на компьютере и подарил нам книжицу, когда ему уже было за шестьдесят.

Федор Иванович Резцов погиб на войне. Так и не увидел снова Варю, Витю и Валю. Не узнал из первых уст, как они жили. Наверное, он понимал, догадывался от том, что же происходило с его родными в родных местах. За те десятки лет, прошедших с Войны, воспоминания мальчика пополнились опытом и знаниями, которые он приобрел. Получилась уникальная комбинация — сплав эмоций и мыслей юного и взрослого, но одного и того же человека, который и ошибается, и прав в то же самое время. Возможно, некоторые эпизоды из «Воспоминаний...» и поведение людей мы с современной точки зрения могли бы объяснить и оценить по-другому, но Витя — Виктор — Виктор Федорович уже не сможет нам возразить и попытаться отстоять свою точку зрения. Мы ничего не редактировали в этом тексте.

Черная калина

Варя с племянником Володей снова отправились из деревни в поселок, чтобы узнать, разведать, какая ситуация. Немцы должны были давно уйти, а с ними и венгры. После долгих танковых боев война, похоже, откатилась на Запад и не вернется. Но проверить надо было. Больше года назад, еще в 1942-м, эти двое — 27-летняя (тогда) тетка с 12-летним племянником — уже ходили, проверяли. Тогда они нашли, что дом семьи Володи сгорел (как сказать об этом сестре Нюре?). Не уцелел и дом бабушки Насти. Но тогда дом самой Варвары устоял, чтобы укрыть в себе всех вернувшихся из деревни родственников — и погорельцев, и хозяев дома. Варя про себя называла его домом Вари и Федора. Не знала она, что муж уже никогда здесь не появится. Долго тогда в доме не пожили. Сначала пришли немцы, за ними мадьяры. В доме и в поселке жить было уже невозможно. Почти все из Вариной семьи вынуждены были вернуться в деревню, подальше от железной дороги с ее узловой станцией и шоссе. В окрестностях деревни боев было меньше, но случалось всякое.

И вот снова, уже в 1943-м Варя с племянником Володей пошли на разведку в поселок, где и наткнулись на нашу войсковую разведку. Дом сожгли отступающие венгры еще зимой: не хотели заходить и греться в нем, боялись сюрпризов. Поэтому они подожгли сам дом и грелись у этого большого костра. На яркий огонь, словно мотыльки, из тьмы ночи выдвинулся отряд советских разведчиков и положил мадьяр, не дав им доесть гуляш. Нет, не поняла тогда Варя, что это еще один знак от мужа Федора, дескать, нет ни меня, ни дома нашего. Племянник Володя, как взрослый мужик, нашел где-то среди сгоревшей военной техники длинную прочную проволоку. Вдвоем они с огромным трудом (сил мало было, война же) перетащили все трупы вражеских солдат в огромную воронку посреди огорода. Наши стреляли или немцы — метили в железнодорожный узел, так и получилась эта воронка. Просовывали проволоку под мышки убитым вражеским солдатам и вдвоем медленно тащили. Едва справились с этой ужасной работой. Была уже весна. На свежую могилу пересадили росшую неподалеку черную калину.

Она прижилась и каждую весну после этого выплескивала много-много цветов.

Когда через многие годы пенсионерка Варя (моя бабушка Варвара Акимовна) нанимала за бутылку или две тракториста вспахать огород, она просила его не заезжать на кружок, где росла калина. И даже стояла рядом, как бы защищая собой дерево и покой тех, кто сжег ее с Федором дом, не оставив стен и крыши. Могилы моего дедушки Федора Ивановича Резцова нет, не найти ее и тысячи других в лесах и болотах Псковщины.

Много лет спустя, в 2002 году мой отец, сын Варвары и Федора, записал свои детские воспоминания о Войне, о том, какой он ее запомнил. Уникальная четкая память на имена и даты помогла папе практически документально описать те события. Записи предназначались для нас, для семьи, но сейчас его уже нет, почти всех упомянутых в тексте односельчан и родственников тоже нет.

Во время войны он не был солдатом, тем более генералом. Не стал Виктор какой-то уж очень известной личностью после Войны, был обычным человеком. Но как его сын я добавлю, что все же чуть-чуть необычным, особенным. Главное для меня, что он был. И был с нами долго, до ноября 2019-го. Я сейчас почти того же возраста, как был мой папа, когда он печатал свои воспоминания на компьютере.

Андрей Резцов

В декабре 1940 года мне исполнилось пять лет. В морозный декабрьский день отец на служебных «легковых» санях, в которые был запряжен вороной жеребец, привез большой велосипед, мужской, сказав, что это подарок мне на день рождения. С наступлением апрельских теплых дней 1941 года первым велосипед освоил мой дядя по матери Иван Акимович, учившийся в то время в десятом классе. Он возил меня, хозяина велосипеда, по всему району. Для этого на раме было сделано специальное мягкое сидение из одеяла.

Однажды утром в июне 1941 года я проснулся от громкого разговора родителей друг с другом. Оказалось, что началась Великая Отечественная война. Мне стало страшно от одного названия — война, хотя я не представлял в свои пять лет ее последствия. Эти последствия проявились потом.

Через несколько дней я, моя сестра, мать и бабушка Матрена сидели на траве напротив районного дома культуры, где на спортплощадке занимались строевыми занятиями мужчины нашего района, призванные в Армию. Среди них находился и мой отец в темно-синей гимнастерке с ремнем, в брюках-галифе и хромовых сапогах. На голове была фуражка такого фасона, как носили тогда члены Правительства: Сталин, Молотов и другие.

В одну из июльских ночей 1941 года эшелон увез моего отца Федора Ивановича Резцова вместе с другими мобилизованными в г. Борисоглебск Воронежской области, где к боям с фашистами готовилась одна из резервных Сибирских дивизий. Здесь же действовали полковые школы младших лейтенантов и сержантов, а также ускоренные курсы политруков. На эти курсы был зачислен и мой отец.

Один из оставшихся в живых земляков отца этой даты призыва представит после войны в военкомат справку о том, что Ф. И. Резцов раньше других закончил обучение на курсах политруков и не в составе Сибирской дивизии, а значительно раньше был направлен на фронт, где люди его новой военной профессии были очень нужны.

Со слов матери, зимой 1941 — 1942 годов от отца приходили короткие письма из окопов, из района Боровичей Новгородской области. Один из участников тех военных действий под Боровичами в письме своим родственникам, проживавшим недалеко от матери в селе Горшечном, писал, что на днях погиб земляк Востриков, ранен в руку Федор Резцов, но от госпитализации он отказался; рука болтается на белой повязке из бинта. Здоровой рукой он крепко держит наган и по несколько раз поднимает роту в бой для отражения атак наступающих фашистов; командир роты погиб уже несколько дней назад.

И здесь обрывается нить связи с отцом. Тот же земляк выжил, демобилизовался и после войны говорил моей матери, что дальнейшая судьба Федора Ивановича ему неизвестна, так как, будучи старшиной роты, он выехал в соседнее село за продовольствием, а ночью фашисты полностью разгромили роту, которой командовал мой отец. На месте сражения в дальнейшем даже не обнаружили трупов, так как фашисты перепахали гусеницами танков весь участок обороны роты, погребя в болотах Псковщины мертвых, раненых и живых.

Видимо, гибель подразделения, в котором воевал мой отец, была настолько обыденной в то тяжелое время боев за Ленинград, что о роте не осталось никаких других сведений. Нет этих сведений и в Центральном военном архиве в Подольске Московской области.

В итоге погибшие в ту ночь зимой 1943 года вместе с моим отцом солдаты и офицеры стали считаться пропавшими без вести. В 1943 году мать получила соответствующее извещение и начала получать пенсию на меня и сестру. Бабушка получила отдельное извещение о гибели сына Сергея и до своей смерти получала пенсию по случаю потери кормильца.

Но вернемся к событиям 1941 — 1942 годов. Бабушка Матрена и дед Иван жили в своей Никандровке в 18 километрах от нас. Мать уволилась с работы из швейной мастерской и начала работать в организации отца — на нефтебазе. Она объясняла причину перехода на тяжелую работу тем, что на нефтебазе в качестве пайка каждому работнику давали буханку хлеба. Зима 1942 года была очень холодная. Мать постоянно находилась на работе. Мы с сестрой оставались дома одни, подбрасывая периодически куски угля в плиту, чтобы в доме было тепло.

Фронт с запада еще не вплотную подошел к нашему району, но уже чувствовалась фронтовая зона. Иногда органы власти расселяли по частным домам на несколько дней солдат и офицеров Красной армии, находящихся на излечении или в резерве перед отправкой на фронт. Жили бойцы и командиры по несколько дней и у нас. Нам, детям, было веселее с ними, чем одним, когда мать находилась на работе. Солдаты варили на плите свой очень вкусный гороховый суп из «брикетов», угощали нас. Суп солдатский казался вкуснее наших щей, каши, кулеша.

Весной 1942 года засеяли огород. Пришел пешком из деревни мой дед Иван в своих неизменных липовых лаптях, хотя дома у него было не менее двух пар сапог. Дед был одет по-крестьянски: в черных суконных шароварах, белой холщовой косоворотке, подпоясанной поясом, сплетенным из разноцветных нитей и веревочек. У него были густые седые волосы, аккуратно подстриженные, такая же аккуратная борода. За плечами находился дорожный мешок, подобный современному рюкзаку.

На случай прохлады и дождя через плечо у деда был переброшен зипун, сшитый из плотного темно-коричневого сукна, наподобие современного демисезонного пальто. На большой седой голове возвышалась большая фуражка типа «сталинской». В руках он держал длинный посох из клена или дуба, хорошо выстроганный, высушенный, легкий и прочный.

Рост у деда был около 180 сантиметров, плотное телосложение. В дорожном мешке во время его пеших переходов находилась старинная книга — Евангелие. Он в деревне был сравнительно грамотным человеком. В свободное время постоянно читал Евангелие. Его старший брат Сергей был участником Русско-японской войны и погиб в Порт-Артуре.

Фамилия Резцовых не очень распространенная. Деревенские наши соседи говорили в ту пору, что предки деда Ивана переселились в Курскую губернию из каких-то других регионов России. Позже, уже будучи взрослым человеком, я слышал от одной женщины в Москве, что на одном из старинных кладбищ столицы стоит памятник из черного гранита, на котором высечены слова «Здесь покоится прах декабриста Резцова».

Однако вернемся в лето 1942 года. Пришедший пешком из деревни дед несколько дней уговаривал мою мать разрешить ему увести в деревню обоих внуков, так как фронт приближался. У железной дороги Москва-Донбасс, где находился наш дом, могли быть жестокие бои. А в деревне, в 18-километрах от района, среди перелесков и холмов, можно было легче пережить тяжелое время боев. Мать не согласилась с доводами деда. Он ушел в деревню очень печальный, смахивая рукавом косоворотки набегающую слезу.

Продолжалось лето 1942 года, колосились хлеба. За нашим огородом солдаты-саперы за одни сутки соорудили ДОТ из бревен и грунта. Амбразура ДОТа была обращена на запад, в сторону Чернигова и Киева, откуда двигалась группа немецких армий «Центр».

Через несколько дней я вместе с другими детьми с нашей улицы, называемой Городок, пробрался в свободный ДОТ. Было около трех часов дня. И в это время со стороны Киева налетела фашистская армада самолетов и стала бомбить железнодорожную станцию и нефтебазу, расположенные в 400 метрах от нашего дома. Мать в этот день была дома.

Взрывные волны сбили с ног нас, детей, находившихся в пустом ДОТе. Скрипели бревна стен и перекрытий дота. Мы лежали на земле, и казалось, что она колышется под нами, как волны в реке. Бомбежка продолжалась несколько минут и наконец стало тихо. Мы побежали каждый в свой дом.

Прибежав домой, я увидел мать с мешком (рюкзаком) за плечами. В рюкзаке были сухари. Мне, шестилетнему человеку, мать повесила за спину небольшой рюкзачок с салом. Вся наша улица Городок двигалась вдоль железной дороги на юго-восток. Вместе со всеми побежали и мы. Налеты авиации на полотно железной дороги продолжались. В эти минуты люди падали вниз лицом в созревшие колосья ржи и пшеницы. Через час мы потеряли из виду своих соседей, так как двигались очень медленно. Мы страшно устали от бега на длинную дистанцию без тренировки и от страха перед наступающей лавиной фашистов.

Когда стемнело, в каком-то логу мы упали в старую промоину ручья, ощущая телами влажные стены и дно этой канавы. Недалеко от нас находился пастух со стадом, в брезентовом плаще, с кнутом. Он подполз поближе к нам и сказал матери, что с наступлением темноты ей надо перейти через железнодорожную насыпь, в ту сторону ушло все население нашей улицы. Недалеко от насыпи должна находиться деревня Богородицкое.

Через несколько минут, когда от нас ушел пастух, вблизи начался сильный бой с использованием артиллерии, минометов, пулеметов, стрелкового оружия. Я плотнее прижимался к дну промоины, и мне казалось, что свистят не осколки и пули, а звенят струны гитары или балалайки. Под звон этих струн мать, сестра и я уснули в промоине. Через несколько минут проснулись, увидели на небе звезды и ощутили тишину, какая бывает только после сильного боя.

Встали на ноги, взяли свои мешки и начали подниматься на высоченную насыпь железной дороги. Вдруг послышался окрик по-русски: «Стой, стрелять буду!» Мы окаменели от страха и остановились на рельсах. Подошли офицер и два солдата. Это был последний заслон, последний патруль Красной армии. Нас сразу отпустили, рекомендовали как можно быстрее уходить от железной дороги в сторону Боrородицкого. Мы спустились с насыпи в колхозные луга. В ручьях и лагунах на все голоса квакали лягушки. Было полнолуние, звездное небо и постоянный своеобразный гул фашистских бомбардировщиков.

Очень хотелось пить. Мать достала из кармана жакета железную кружку, из первого ручья зачерпнула воды и напоила нас. Вода придала нам силы. На рассвете мы вошли в деревню Богородицкое, с домиками, разбросанными по склонам холмов, среди ручьев, речушек, зарослей крупных деревьев и кустарников.

Мы начали искать дом одного человека, который много лет работал с отцом на нефтебазе. Его жена встретила нас неприветливо и даже агрессивно. Поблизости шел бой, свистели пули и осколки. Находясь на огороде этой неприветливой женщины, мы пытались спуститься в ее погреб, но женщина не позволяла нам это сделать. После уговоров и слез наконец разрешила спуститься в погреб. Мы сели на какие-то ведра, ощутили вновь страшную усталость и голод. Стали есть сухари, которые несла в своем мешке мать, и сало из моего рюкзака.

Мать разговаривала с другими беженцами, находившимися в погребе, спрашивала о своей сестре Анне Акимовне, которая с детьми должна была находиться в этой же деревне. Одна женщина сказала, что видела тетю Нюру с четырьмя детьми и белой коровой на другом конце деревни, за рекой.

Во второй половине дня мы пошли искать своих родственников. Спустились с холма в пойму неширокой, около восьми метров реки с деревянным мостом. Рядом с мостом в русле реки находился полузатопленный в болотистую трясину советский танк. Экипаж танка рубил стоящие рядом осины и осокори, подкладывал их под гусеницы. Мы на мгновение забыли о цели своего путешествия, засмотрелись на солдат.

И вдруг среди ясного неба появилась армада фашистских бомбардировщиков. Бомбы уже падали и взрывались на лугах вокруг моста. Мы побежали к мосту с целью перебраться на другой берег. Но офицер остановил нас и приказал бежать в обратную сторону от моста. Мы успели убежать от моста на 150 метров, когда вновь появились пикирующие бомбардировщики. Мы упали в какую-то канаву, прижавшись друг к другу. Немецкие ассы сбрасывали бомбы на танк и мост.

Самолеты пикировали на цель один за другим с ревущими двигателями и воем специальных сирен, включаемых пилотами во время бомбометания для устрашения войск противника и наведения ужаса на население. Земля под нами в канаве, где мы лежали, была как ватная, и казалось, что она дышит подобно вулканической грязи в гейзерах или волнам в реке. От взрывов и воя сирен мы совершенно утратили слух. Потом все стихло; осторожно поднялись из влажной промоины. Поняли, что за последние двое суток мы уже второй раз пережили бомбежку и выжили. Мать только теперь вслух сказала, что напрасно не послушала деда, не отправила с ним детей в деревню, где в глуши перелесков, холмов и балок нам всем было бы намного безопаснее и спокойнее. Осмотревшись, мы не увидели ни танка, ни моста. На том месте зияла огромная воронка, заполненная черной жижей, в которой плавали обломки недавно спиленных солдатами осин.

На другом высоком берегу видны были побеленные мелом хаты с соломенными крышами, с невысокими живыми заборами из кустарника. В огородах зрели овощи. Мы пошли по берегу реки вверх по течению с целью найти неглубокое место и перебраться на другой берег. Наконец увидели пешеходный мостик и по нему перешли на другой берег реки, поднялись на холм с ровным рядом деревенских хат. Во дворе ближайшей к нам большой деревенской хаты заметили корову тети Нюры с шерстью бело-желтого цвета. Людей во дворе не было видно, так как они еще не оправились от мощной бомбежки и сидели в погребах.

Мы стояли у забора и ждали любого, кто появится. Затем увидели пожилую женщину с довольно добрым лицом, хозяйку дома. Потом появилась тетя Нюра с нашими двоюродными братьями и сестрами: Тоней, Володей, Варварой и Шуриком. Нас пригласили в дом. Мы поели молока с хлебом и мгновенно уснули.

Следующее утро было тихим и солнечным, уже не было слышно гула самолетов. Не было видно нa улице ни советских солдат, ни фашистских. Старик-сосед возвратился с колхозного двора и сообщил, что наше районное село Горшечное, находящееся примерно в десяти километрах, полностью занято немцами, большинство домов сгорело. Но вчерашние беженцы уже стали покидать приютившую их деревеньку и двинулись в район, в свое село, оккупированное на долгие месяцы фашистами.

Мы последовали примеру других, и восемь человек с коровой на поводке пошли в сторону Горшечного. Когда миновали деревню Богородицкое, впереди увидели советский танк. По его броне ползали доселе неведомые нам существа — фашистские солдаты в форме мышиного цвета с засученными рукавами, в ботинках со стальными подковами и шипами. Они извлекали из люка танка вещи и оружие экипажа. Рядом с тропинкой, по которой мы шли, лежал убитый командир танка, в полной форме, с подшитым к гимнастерке белым подворотничком. Детским разумом я понял, что его убили эти существа в серой форме, похожие на крыс.

Увидев проходящих рядом двух бедно одетых женщин и шестерых детей, немцы оживились, поднялись в полный рост на броне, что-то кричали на непонятном нам языке и размахивали руками. Мы старались не смотреть в их сторону, ускорили шаг. Так в свои шесть лет я увидел настоящую войну и фактически был ее участником. Я впервые увидел убитого советского командира и самодовольных «ржущих» иностранцев — его убийц, вероломно вторгшихся на нашу землю устанавливать свой «порядок». И сейчас, когда я слышу высказывания отдельных демагогов о том, что лучше было бы сдаться немцам и жить под их пятой, я хотел бы поставить их рядом со мной тогда летом 1942 года на окраине деревни Богородицкое Курской области. Хлебнув горя, какое досталось мне в мои шесть лет, я уверен, эти демагоги перестали бы болтать своими языками. Увидев убитого танкиста, я мгновенно вспомнил о своем отце, командире и политработнике. Я сразу повзрослел и посерьезнел, представил, как трудно там на войне моему отцу и другим солдатам и командирам.

От подбитого танка до нашего села Горшечное оставалось около шести километров. Тропинка петляла вдоль неглубокого оврага, заросшего густым кустарником. Из кустов были слышны стоны раненых наших солдат. Немцев поблизости не было. Тетя Нюра была очень смелая и любопытная. Она попыталась заговорить с одним раненым красноармейцем, сидящим под кустом. Он попросил ее, чтобы никто не обращал внимание на кусты, где прятались красноармейцы, дабы не привлечь внимание фашистов и не погибнуть вместе с нашими, попавшими в беду солдатами.

Мы продолжали движение дальше, стараясь не смотреть по сторонам, как просил тот раненый солдат. Во второй половине дня наша уставшая группа пришла на окраину села Горшечное, остановились в окопе за огородом одной из родственниц матери. Взрослые решили пойти на разведку в наш конец села, в те места, где еще три дня назад был наш дом, а также дома тети Нюры и бабушки Насти. В поход отправились мой двоюродный брат Володя, которому было 12, и моя мать. Вскоре они вернулись и сообщили, что дома бабушки Насти и тети Нюры сгорели дотла. Сохранился только наш дом. Всей командой мы пошли в наш сохранившийся дом, затопили печь. Через несколько минут перед домом остановился немецкий грузовик, крытый брезентом, с большой группой немецких солдат в кузове. Один из вошедших в дом на хорошем русском языке объяснил нам, что четверо немцев будут жить здесь, фактически в кузове грузовика рядом с домом, но обедать будут в доме за столом.

Этот хорошо говоривший по-русски оказался сыном уехавшего за границу после семнадцатого года богатого крестьянина из соседнего села Кладовое. Нюра, выведав эту информацию у переводчика, попросила его переселить немцев от нас в соседние пустующие дома. Переводчик шепотом ответил ей: «Нельзя, они очень боятся партизан и в пустующие дома не вселяются».

Утром я был разбужен выстрелами, кудахтаньем кур, топотом чужих кованых ботинок. Оказывается, оккупанты решили на завтрак полакомиться куриным мясом и устроили охоту на кур в нашем огороде и в двух соседних. Ощипывать перья с расстрелянных кур заставили тетю Нюру, а готовили пищу самостоятельно на выгоне перед домом. Поставили на два кирпича большой бак с водой и начали нагревать его с двух сторон какими-то приспособлениями, как выяснилось потом, паяльными лампами. Так в 1942 году я впервые увидел паяльную лампу.

Мы, дети, сидели на печи, боясь передвигаться не только вокруг дома, но и по дому. Мы ожидали, когда мать и тетя Нюра приготовят нам еду в русской печи. Немцы сидели вокруг нашего стола, «ржали», как жеребцы, ели наших кур, общались со своими коллегами из соседних домов. Затем они пили чай. После чаепития один из немцев начал угощать нас, сидящих на печи, конфетами, похожими на нашу помадку белого цвета. Я попытался отказаться от помадки, ускользнуть в дальний угол печи. Но фашист схватил меня за босую ногу, стащил с печи на рядом стоящий сундук и так по-звериному посмотрел на меня, после чего я схватил конфету и сунул ее в рот.

В середине дня по дороге перед нашим домом немецкие конвоиры гнали наших военнопленных. Это были те раненые и испуганные красноармейцы, которые прятались в округе в кустах и мимо которых мы проходили вчера, ведя на поводе белую корову. Пленных размещали на площади у районного дома культуры, где год назад маршировал мой отец с другими призывниками. Там с давних времен сохранилась высокая стальная ограда бывшей церкви. За эту ограду помещали военнопленных — здоровых, раненых и больных. Несколько раз тетя Нюра брала меня и своего сына Шурика, чтобы мы сопровождали ее к лагерю военнопленных.

В корзине она несла несколько кринок с похлебкой и вареную картошку. Мы с Шуриком сидели у корзины метрах в 30 от забора концлагеря, а она по частям носила продукты к забору и передавала их военнопленным. Конвоиры кричали на нее, щелкали затворами карабинов, а тетка плакала настоящими слезами, повторяя слова: «Солдат, разреши покормить, это мой брат». Немец не понимал, что говорила эта бедно одетая русская женщина, но на несколько минут отворачивался, давая ей возможность просунуть между прутьями забора кринки с похлебкой и картофелины голодным русским парням, превратившимся в военнопленных.

Печь в нашем доме уже нечем было топить. Мы все сожгли, что горело. Очень привлекали нас немного подсохшие колючие акации, недавно густо растущие вдоль железной дороги, а теперь немцы срубили их и бросили на месте. На следующий день тетя Нюра повела меня, Шурика и Володю к месту вырубки акаций. Но надо было умудриться перебежать шоссе, по которому сплошным потоком двигалась военная техника с солдатами: немцами, мадьярами, румынами, итальянцами и даже испанцами верхом на ослах.

Перебравшись к срубленным подсохшим акациям, мы взяли по одному деревцу и потащили их в сторону дома. На пути возникло то же самое шоссе с военной техникой. Оккупанты двигались с Украины к Сталинграду. Просвета между машинами и тягачами не было. Невозможно было перебежать шоссе, держась за комель колючего дерева акации. Мы стояли друг за другом у шоссе, и каждый думал о том, зачем я перебежал на эту сторону, как бы вернуться домой. И вдруг раздался пронзительный свисток военного немецкого регулировщика. И он поднял вверх жезл. Моторизованная армада замерла на месте. Немец-регулировщик стал кричать: «Матка, шнель, шнель!» Мы бросились к шоссе в образовавшееся пространство между машинами и транспортерами, каждый со своим полусухим деревцем колючей акации. Когда шоссе перебежал последний из нас Володя, регулировщик снова дал резкий свисток, и колонна продолжила свое движение. Вечером у нас снова были дрова, наши матери варили ужин. Мы сидели на печи, было невыносимо жарко, был август 1942 года. Я часто вспоминаю этот эпизод моей жизни и иногда пересказываю его своим знакомым, особенно тогда, когда приходится долго стоять у пешеходного перехода — зебры, а нынешние крутые русские нарушают правила движения постоянно, не пропускают пешеходов через перекресток, размеченный зеброй.

Немцы в форме мышиного цвета двинулись в сторону Сталинграда. Их заменили мадьяры в форме коричнево-желтого цвета и румыны в темной форме — очень жестокие оккупанты. За нашим огородом созрел колхозный овес. Мадьяры косили этот овес, кормили им своих венгерских битюгов, огромных упитанных лошадей рыжей масти. Пара этих битюгов была запряжена в огромные телеги, на которых мадьяры перевозили в сторону Сталинграда снаряды и другие боеприпасы.

В одни из жарких августовских дней я увидел, как из путепровода под железнодорожной насыпью выбежала женщина, ведя на веревке черную овцу. Через несколько минут из того же путепровода показался румынский солдат в одних трусах и сапогах, жирный, загорелый, с карабином на ремне. Он догнал женщину и стал отнимать у нее овцу. Женщина сопротивлялась, кричала, не отдавала оккупанту свою собственность, может быть, единственное, что осталось в семье. Румынский солдат отпустил повод, отступил на несколько шагов, снял с плеча карабин и спокойно застрелил женщину. Потом он вырвал веревку из рук жертвы и повел овцу под мост, чтобы с подобными себе убийцами пить шнапс и хорошо закусывать бараниной. Трагедия эта произошла перед окнами нашего дома. Десятки женщин и детей с печалью смотрели на все происходящее, боясь сдвинуться с места.

Через несколько дней с мешком за плечами, в своих любимых лаптях, в черных брюках и белой холщовой косоворотке пришел к нам из деревни Никандровки мой дед Иван. В этот раз он очень требовательно настаивал на том, чтобы моя мать разрешила ему забрать внуков в деревню, где довольно тихо, не чувствуется пожар войны. После долгого разговора мать разрешила идти с дедом только мне, а сама с сестрой осталась фактически на линии фронта «охранять большую семью тети Нюры». А надо было уйти с дедом всем вместе, и тогда наша судьба в деревне и судьба матери сложилась бы более благополучно. Она не испытала бы дополнительных трудностей, какие выпали на ее долю в зимнюю компанию 1943 года выдворения фашистов из Воронежской и частично Курской областей.

На следующий день я, счастливейший человек в возрасте шести с половиной лет, шагал рядом с любимым дедом Иваном no дороге в деревню Никандровку. Мы шли на малую родину моего отца. Я предвкушал радость будущей встречи с очень любимой мною бабушкой Матреной.

Мы с дедом долго выходили из центра районного села. Как и в предыдущие дни, по шоссе в сторону Сталинграда двигались войска фельдмаршала Паулюса. Мы с дедом шли по обочине шоссе навстречу движению колонн, фактически по посевам ячменя, ржи, проса. Моя маленькая правая рука надежно лежала в широкой левой ладони моего деда. Правой широкой ладонью он крепко обхватывал длинный кленовый посох. Я периодически поднимал глаза и с огромным доверием смотрел на моего, казалось, очень сильного и смелого деда. Я на время забыл о бомбежках, об оккупантах, о жестокости войны. Мне было очень хорошо рядом с ним.

Вскоре мы свернули с главного шоссе и пошли в сторону Никандровки по полевой дороге, по которой ездили только на лошадях или ходили пешком. Был теплый солнечный день. Мы останавливались в живописных местах у кустарников, у ручьев на мягкой зеленой траве. Дедушка кормил меня молоком с хлебом и все время спрашивал, не устал ли я от дальней дороги. Часов через пять, пройдя 18 километров пути, мы пришли к любимой бабушке Матрене. Ее знали все в округе на десятки километров. Бабушка была народной целительницей и постоянно сопровождала сельскую акушерку Валентину Павловну, когда та принимала роды в окружающих деревнях.

И, конечно, не было отбоя от детей и взрослых, которые шли и шли в дом деда, чтобы посмотреть на прибывшего с оккупированной территории внука, который жил здесь в раннем возрасте и теперь вот пришел пешком и ему седьмой год.

В соседнем большом селе Боровка была расквартирована комендантская тыловая рота немцев. Комендант в экипаже, запряженном парой упитанных лошадей, в сопровождении двух охранников верхом, иногда проезжал через Никандровку, отдавая распоряжения местным старостам и полицаям. Но такой военной обстановки, как в Горшечном, здесь, конечно, не было. Люди по инерции работали на колхозных полях, но колхозное добро постепенно растаскивалось. Мужики, увильнувшие от службы в Красной армии, пристраивались на службу в оккупационную администрацию. В некоторых дворах появились лошади с упряжью, телегами, санями, а все это еще недавно было собственностью сельхозартели. Если кто-то осмеливался критиковать этих шустрых хозяев, желающих быстро разбогатеть за счет коллективной собственности, в ответ раздавались угрозы типа: «Вот на днях прибудет карательный отряд немцев, они разберутся и с критиканами, и с коммунистами, и с активистами».

И действительно, через несколько дней от околоточного полицая Евгешки все мужчины в возрасте от 14 до 75 лет получили уведомление прибыть на сбор к правлению колхоза «Дружба» в соседнее село, расположенное вблизи большого старого кладбища. В назначенный день в конце августа 1942 года все мужчины окружающих деревень, в том числе и мой дед Иван, двинулись в сторону «Дружбы». По противоположному берегу нашей красивой речки, притока Оскола, в сторону этой же «Дружбы» из города Старого Оскола медленным шагом двигался немецкий конный карательный отряд полевой жандармерии численностью до 50 человек.

Вечером, возвратившись с так называемых сборов мужского населения, дед Иван с большой грустью рассказывал, как развивались события дня вблизи правления колхоза «Дружба». Каратели и их вспомоганцы — наши полицаи — построили все мужское население в одну шеренгу. Всех в возрасте от 60 лет и старше сразу удалили из строя, выдали лопаты, отвели под конвоем на территорию расположенного вблизи кладбища и заставили копать огромную по площади яму-могилу для будущих жертв. Всех остальных допрашивали персонально. Из 150 собранных на сборы отобрали около 70 человек подозреваемых. К ним относились подлечившиеся после ранений попавшие в окружение наши солдаты, а также бежавшие из плена. Кроме того, к подозреваемым отнесли всех, кто пререкался и не ладил с местными полицаями. Всех этих 70 русских мужиков хладнокровно расстреляли эти нелюди в форме мышиного цвета по доносам наших же русских людей.

Поздней осенью деда вызвали в местный полицейский участок, и полицаи, его соседи, хорошо знавшие его по работе на полях и фермах, объявили: «Завтра приведешь сюда корову и привезешь два центнера картошки для доблестной немецкой армии». Когда дед стал возражать, ему напомнили, что его сын в прошлом партийный работник. Стоит только сообщить коменданту, и все члены семьи, включая внука, будут не расстреляны, а повешены. На другой день полицаи сами забрали корову и несколько мешков картошки. Правда, картошки у нас осталось еще много. Осталась также телочка белого цвета по имени Маша.

Жизнь продолжалась, добрые люди приносили нам молоко в знак благодарности отцу за его душевное отношение к землякам во все годы его работы на руководящих должностях в районе. Простые люди в Никандровке жили скромно. Особенно трудно было приобрести одежду или обувь. Но в это время проявился талант русского человека. Во всех домах вращались прялки, работали ткацкие станы, вязались варежки, чулки, носки, шарфы, кофты. Большие участки на огородах засевались коноплей, чтобы получить конопляное семя и сырье для холстов. Люди вспомнили, как выделывать кожи, красить их, валять валенки.

Мой дедушка Иван имел постоянные заказы на изготовление липовых лаптей и веревочных чуней. Он был большой мастер в этом деле. Когда у меня от беганья по деревне износилась обувь, принесенная нами летом из Горшечного, дед сказал не переживать и приступил к изготовлению мне маленьких чуней. Но вскоре вместе с племянницей Тоней пришла в деревню моя мать. Они привезли на санках головку швейной машинки и часть ценной для них одежды, чтобы закопать в яму в доме деда. В Горшечном все ожидали жестоких зимних боев.

На другой день мать с Тоней ушли в Горшечное. Мне мать привезла на зиму теплые бурки с калошами. Поэтому дедушке не пришлось плести мне чуни. Мать была довольна, что я здоров и мне нравится в доме у деда и бабушки. С этого момента и мать, и я почувствовали, что вся моя дальнейшая жизнь будет связана с дедом и бабушкой.

Я очень благодарен моей матери, что она в период страшных летних боев в районе Горшечного спасла свою жизнь, а также жизни моей сестры и мою. Дальнейшая моя безопасность надежно обеспечивалась дедушкой и бабушкой. Я постоянно гнал от себя мысль о возможности возвращения в Горшечное. И таким образом я до окончания техникума и отъезда на работу связал свою жизнь с отчим домом в Никандровке, с дедом Иваном и бабушкой Матреной, а после смерти деда только с бабушкой.

Немного времени прошло после визита в деревню матери и Тони. Зимой 1943 года начались сильные бои в районе Сталинграда. Наша область являлась тылом для немецкой армии и транзитной зоной для подвоза техники, боеприпасов и живой силы. Хорошо, что через деревню не пролегали проезжие дороги. Мы слышали взрывы лишь на расстоянии. Солдаты местной комендантской роты отбирали у населения для немецкой армии теплые вещи.

Немцы давали крестьянам задания плести из соломы своеобразные большие калоши, чтобы во время передвижения на подводах или в кузовах автомобилей солдаты и офицеры рейха могли всовывать ноги, обутые в сапоги, в эти соломенные калоши.

В нескольких километрах от Никандровки шли бои. Канонада и звуки взрывов доносились до нас. Особенно страшно было морозными ночами в январе-марте 1943 года. Женщины и дети деревни вечерами приходили в дом моего деда Ивана, спасаясь от страха. Дед приносил в дом два больших снопа ржаной соломы, стелил эту солому на полу, и пришедшие к нам испуганные люди ложились на эту солому, постепенно успокаивались и засыпали. А утром снова уходили в свои дома.

Видимо, личные качества моих деда, бабушки и отца, их принципы и поступки заставляли этих людей верить в них, стремиться спасаться под их крышей. Я лежал на теплой печке и задавал себе вопрос, почему все они пытаются укрыться в нашем доме. И тут же находил ответ: видно, верят, что в наш дом не может попасть случайный снаряд, мина или бомба. В феврале-марте 1943 года начались кровопролитные бои в районе Воронежа, Касторной и Горшечного. В Горшечном базировалась одна из ударных фашистских армий.

Генерал Епишев в своих мемуарах писал, что был участником боев за освобождение Горшечного от немцев зимой 1943 года. Он подчеркивал, что немецкая армия в районе Горшечного была настолько хорошо укреплена, что только усилиями двух наших армий, наступающих из Воронежа и Старого Оскола, удалось выбить немцев из Горшечного.

Спасаясь от зимних боев, даже такие упрямцы, как тетя Нюра и моя мать, решили в феврале 1943 года отправить детей с коровой ко мне в деревню. Из взрослых всю эту команду сопровождала моя мать. В небольшом домике деда вместо нас троих стала жить разношерстная конфликтная команда. В числе прибывших на жительство были моя мать, сестра и двоюродные Володя, Варвара, Шурик.

Весной и летом шли бои на Курской дуге. От моей Никандровки до Прохоровки и Понырей было сравнительно большое расстояние, поэтому рядом мы видели наших солдат и офицеров, находящихся в деревне по несколько дней и недель на переформировании. Уже приближалась долгожданная Победа. После зимы 1943 года я больше не видел вблизи немецких солдат.

В сентябре 1943 года я пришел учиться в первый класс Никандровской начальной школы. Здание школы было самое большое и красивое в деревне. В нем были две классные комнаты и комната-учительская. Школа располагалась на красивом холме. Территория ее была окопана рвом еще лет пятьдесят тому назад. На территории росла густая трава без каких-либо сорняков и крапивы. Я пришел в школу 1 сентября 1943 года босой, в брюках, рубашке, без головного убора. Почему-то я немного опоздал к началу занятий. Вошел в большую классную комнату, когда уже все сидели за партами и в классе находилась учительница Софья Ефимовна Кононова. Войдя в класс, я стал смотреть по сторонам, выбирая место, но никак не мог найти знакомых парней, да их здесь и не было. Увидел знакомых девочек с нашей улицы Лиду Синепупову и Шуру Дееву. Я направился к их парте и сел с краю. Все другие также сидели по трое за партой. Ряд парт первоклассников стоял у окна, а на втором ряду у стены располагался третий класс. В соседней классной комнате занимались второй и четвертый классы. У них преподавала Полина Акимовна. Наряду с традиционными уроками у нас каждый день были уроки физкультуры или военного дела. Ежедневно все четыре класса ходили строем по территории школы по одному часу и пели популярную в те дни песню: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой с фашистской силой темною, с проклятою ордой...»

У малышей хождение строем и строевая песня не получались. Но четвертый и третий классы маршировали и пели хорошо. На теоретических занятиях по военному делу нас знакомили с устройством противогаза, с боевыми отравляющими веществами, которые немцы грозились применить. Мы изучали иприт, люизит, хлорацетофенон, синильную кислоту.

В октябре 1943 года все школьники, включая нас, первоклашек, привлекались на уборку подсолнечника на обширных полях колхоза «Большевистский путь». В нашу задачу входило отрезать шляпки от ствола и маленькой палочкой «вымолачивать» — выбивать семечки из шляпки. Армии и народу требовалось много подсолнечного масла. Нам об этом постоянно напоминали учителя. Мы это понимали, и в осенние дни под дождем и ветром сотни детских рук дубовыми и кленовыми палочками целыми днями выбивали семечки из шляпок подсолнечника.

В поле нас кормили очень вкусной пшенной кашей с подсолнечным маслом. В деревянных бочонках-жбанах привозили воду для питья из ближайших колодцев.

Вскоре началась эпидемия тифа. Из всех соседних деревень и из Никандровки каждый день вывозили больных тифом в больницу в село Солдатское, что в 8 километрах от нас. Умирало значительно больше, чем возвращалось в деревни выздоровевших людей. Среди народа была паника. Многие не очень громко роптали на беспомощность нашей медицины. Примерно в ноябре 1943 года заболел и я. Мне было обидно, что еще не все буквы были изучены, а считали только до двадцати. В доме дедушки уже постоянно жили моя мать и сестра Валентина, потому что в период выбивания зимой 43 года из Горшечного ударной немецкой армии сгорел и наш дом. Подожгли его мадьяры, чтобы просто обогреться у большого костра. На месте нашего сгоревшего дома тетя Нюра с детьми построили большую землянку из оставшихся после пожара обгоревших бревен и досок.

Мне, болеющему тифом, в доме деда срочно соорудили кровать на кухне. Бабушка запретила всем входить в это отгороженное помещение. Я каждое утро видел у открытой топки печи мою бабушку Матрену, которая прекрасно разбиралась в народной медицине и лечила меня самостоятельно. Потом я забывался на какое-то длительное время.

В один из дней моей болезни в доме появились представитель сельсовета и акушерка — подруга бабушки по совместной многолетней работе на ниве сельского здравоохранения. Представитель сельсовета строго объявил бабушке, что завтра они заберут больного внука и отвезут в больницу в Солдатское. Бабушка, боявшаяся особенно резко выступать в период правления немцев, теперь чувствовала себя уверенноой в себе матерью фронтовика, уважаемого в районе партийного работника. Бабушка сказала представителю свое решительное «нет» и на всякий случай взяла в руки большую кочергу. Представитель изменил тон разговора. Бабушка заявила, что в Солдатском лечат плохо и внука она вылечит сама с помощью акушерки Валентины Павловны. Представитель тогда заявил, что бабушке грозит судебное разбирательство и, возможно, тюрьма. Тут бабушка обиделась и пошла с кочергой в наступление на представителя, предлагая ему покинуть дом. Представитель в молодости знал моего отца и, не препираясь с его матерью, вышел из дома. Я слышал весь этот диалог, находясь в полусознательном состоянии, и очень обрадовался, что бабушка победила. Oт радости я уснул и, когда вновь открыл глаза, увидел бабушку и акушерку. Я не знал, сколько дней прошло с момента конфликта с представителем, но уже чувствовал себя лучше.

Мать за время моей болезни успела съездить в Воронеж к Шипиловым Георгию Михайловичу и Ольге Акимовне, родителям моего двоюродного брата Виктора Георгиевича, ныне живущего в гор. Воронеже.

Георгий Михайлович передал с матерью для меня небольшие белые валенки, букварь, кристаллы фиолетовых чернил и много листов бракованных полос газет, одна сторона которых была чистая.

Я начал выздоравливать и вставать на ноги, держась за кровать. С жадностью стал читать подаренный мне тетей Олей и дядей Георгием букварь. Ходить я еще не умел, так как тиф дал осложнение на двигательную систему организма. В сидячем положении на кровати я проштудировал весь букварь, изучив и те буквы, которые в октябре мне еще не преподавали.

Наступил Новый 1944 год. Мои одноклассники были на каникулах. Учительница Софья Ефимовна, зная о моем сильном истощении и отставании от программы, рекомендовала дождаться осени и в сентябре 1944 года снова пойти в первый класс. Меня это очень огорчило, и я просил бабушку выводить меня каждый день на улицу, где я тренировался ходить. Через 10 дней после зимних каникул я пошел в школу вместе со всеми. За несколько месяцев я догнал в учебе своих одноклассников и весной был переведен во второй класс. Уже со второго класса я стал лучшим учеником школы и до седьмого класса включительно ежегодно получал похвальные грамоты.

Весенние и летние месяцы в Никандровке были очень напряженными. Надо было вскопать лопатами 50 соток бабушкиного огорода, засеять, прополоть, убрать урожай, позаботиться о корове, овцах, курах, заготовить корма на будущую зиму.

Наступившая весна 1944 года была для нас с бабушкой самой трудной из всех последних лет. Мать по-прежнему числилась жителем села Горшечного и там обрабатывала огород в 15 соток. Самое печальное, что зимой 1944 года в возрасте 74 лет практически скоропостижно умер мой любимый дед Иван Лукьянович. И этой весной на огород вышли бабушка, я и постоянно капризничавшая сестра. Огород надо было вскопать и засеять. Один из участков огорода площадью 10 соток располагался на лугах, в километре от дома. Мы трудились на огороде целыми днями. С наступлением темноты падали от усталости, а надо было встречать с пастбища корову и овец. Иногда к нам по вечерам приходили взрослые деревенские девушки и помогали нам вскапывать огород. Многие из них с нетерпением ждали, когда из Горшечного придет моя мать и за их услуги сошьет им бесплатно платья, кофточки, юбки, жакеты. Многие помогали нам в знак уважения к бабушке, деду и моему отцу. Только при помощи молодых и пожилых доброжелательных соседей мы с бабушкой с огромным трудом обрабатывали большой огород, заготавливали корма скоту на зиму.

Мать, особенно зимой, шила всякую одежду населению нашей деревни и других населенных пунктов. А мы рассчитывали на то, что эти люди весной помогут нам обрабатывать огород. Сестра помогала нам в обработке огорода и уходе за овцами.

Дни бежали, шли недели, шел четвертый год войны — 1945-й. После майских праздников светило солнце, зеленела трава на холме, где находилась наша начальная школа. На большой перемене 10 мая 1945 года мы, как обычно, взбирались на бруствер рва за школьным участком и смотрели на дорогу в сторону райцентра с надеждой увидеть подводу или путника из района. В деревне не было ни электричества, ни радио и практически ни у кого не было часов. Ориентировались по солнцу или по гудку Бекетовскоrо спиртзавода, расположенного в 7 километрах. В этот день 10 мая 1945 года на большой перемене мы увидели приближающегося к школе военрука Бородина. Поравнявшись с нами, он сказал: «Дети, кричите УРА! Победа!» Был срочно созван школьный митинг, а вечером в школе состоялся митинг взрослого населения. Школа не вмещала всех желающих, люди стояли на улице у открытых окон школы и слушали доклад директора Боровской семилетней школы Звягинцева о победе СССР в Великой Отечественной войне.