ПОСЛАННИК ИЗ ПРОШЛОГО

Березин Владимир Сергеевич родился в 1966 году в Москве. Прозаик, критик. Автор нескольких книг прозы и биографических исследований. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Владимир Березин

*

ПОСЛАННИК ИЗ ПРОШЛОГО

«Снег» Константина Паустовского

Рассказ «Снег» начинается со смерти во время войны, но смерти бескровной и как бы нестрашной. В небольшом северном городке умирает старый корабельный механик. В его доме живет в это время женщина, эвакуировавшаяся из Москвы. Она актриса, и с ней живет дочь, маленькая веселая девочка.

Интересно, что внутри дома сохранена страна Дореволюция.

Но тут надо сделать отступление — школьная программа обошлась с писателем Паустовским весьма прихотливо. Его много и обильно цитировали — в основном описания погоды, мещерских пейзажей и рассуждения о творчестве. Отрывки этих текстов неминуемо просачивались из предмета «литература» в предмет «русский язык», и школьники, высунув языки, писали диктанты из Паустовского.

Большим произведениям повезло меньше — для школы они были неудобны по разным причинам.

Хотя Паустовскому повезло, как никому другому: он описал настоящий ужас — то, что мало кому в русской литературе удавалось. Есть, конечно, «Арзамасский ужас», описанный Толстым в неоконченном рассказе «Записки маркера», но он проник в общественное пространство не обычным путем, а через литературоведов и биографов Толстого. Нет, у Паустовского ужас тоже биографичен (эта история часть его книги «Повесть о жизни» (1945 — 1963), в которой он описал свою жизнь вплоть до начала тридцатых годов). Писатель побывал в Мингрелии, а потом написал книгу «Колхида», ставшую основой этой части беллетризованных воспоминаний.

И в самом конце их есть история про гостиницу. Рассказчик говорит, как пытается устроиться в батумскую гостиницу, но его не хотят селить, хотя свободный номер есть. Администратор сообщает, что есть комната в мансарде под крышей, но очень неудобная. И лестница туда ведет очень старая и узкая. Администратор со швейцаром переговариваются по-грузински, и напряжение нарастает. Понятно, что хозяева чего-то боятся, и наконец говорят, что в этой комнате один человек сошел с ума. Это не пугает путешественника, и тут швейцар вспоминает, как этот постоялец первый раз закричал. Швейцар до минут помнит время, когда услышал этот крик, — в три сорок ночи. Потом постоялец выскочил из комнаты, сорвался с лестницы и переломал себе кости, так и не сумев рассказать, что с ним случилось.

Но путешественник настаивает, и его проводят на третий этаж, откуда под крышу ведет еще один пролет лестницы, а дальше — еще одна лестница, похожая на стремянку.

В комнате стоит железная кровать и один стул, больше там нет ничего, только висит очень яркая лампочка, как-то неприятно освещая эту пустоту. Его предупреждают, что замок плохо работает, лучше не закрывать дверь. Только когда администратор уходит, герой понимает, что в комнате нет окон.

И вот он лежит, не выключая света, по крыше стучит дождь, а ветер подвывает в трубе.

Просыпается он внезапно и смотрит на часы. Как раз без двадцати четыре, и он вспоминает рассказ о сумасшедшем, который кричал в то же самое время.

«Я повернулся на спину, и внезапно ледяная дрожь прошла у меня по всему телу от затылка до пяток, — в потолке, над моей головой, был настежь открыт квадратный люк. За ним зияла чердачная темнота.

Люка этого я раньше не заметил. Кто-то открыл его, когда я спал. И открыл изнутри, с чердака.

Я не спускал глаз с люка и говорил себе: „Спокойно. Главное, не волноваться”.

Я быстро осмотрел комнату, — в ней никого не было и не могло быть. В ней не мог спрятаться не только человек, но даже сороконожка. Но все-таки… Я осторожно заглянул под кровать. Там тоже было пусто.

Тогда я перевел глаза на черное отверстие люка и заметил, как что-то зашевелилось.

Сердце у меня зазвенело и забилось в висках. Я увидел, как на краю люка медленно появились мясистые пальцы, — сначала от правой, потом от левой руки. Пальцы вцепились в края люка. Там, на чердаке, был человек.

В свете лампы я видел на пальцах этого человека черные редкие волосы и синие выпуклые ногти.

Пальцы сжались. Очевидно, кто-то лежа подтягивался на них. В отверстии люка появилась голова человека. До сих пор я помню его лицо. Ничего более тупого и зловещего я до тех пор не видел в жизни и, должно быть, не увижу никогда.

Обрюзгшее его лицо показалось мне огромным. Оно было чисто выбрито. Человек медленно и спокойно двигал губами, будто жевал.

Наши глаза встретились, и я понял, что это — смерть. Человек смотрел на меня, усмехаясь. Он не дрогнул, не сделал ни малейшего движения, чтобы скрыться. Он рассматривал меня как жертву, примериваясь, вдруг быстро поднялся на руках и опустил одну босую ногу в открытый люк.

Он собирался спрыгнуть, но неосторожно двинулся, и заостренный ломик упал на пол, подпрыгнул и покатился к кровати.

Я не помню, как я очутился за дверью. Должно быть, я рванул со скоростью света. На площадке я закричал и тут же потерял сознание. Должно быть, я закричал так же страшно, как и тот человек, что сошел в этой комнате с ума.

Очнулся я в коридоре третьего этажа. Около меня стоял администратор, швейцар и несколько полуодетых испуганных жильцов. Незнакомый восточный человек в трусах щупал мне пульс. Пахло нашатырем.

Вскоре появилась милиция. У меня хватило сил отвечать на расспросы и даже войти с милиционерами в комнату.

Люк был открыт. Из него свешивалась бельевая веревка. Ломика на полу уже не было.

Милиционеры бросились кружным ходом на чердак, но никого не нашли. Привели сыскную собаку. Она повела милиционеров через разбитое слуховое окно на крышу, оттуда — на крышу соседнего дома, но дальше не пошла.

— Ваше счастье, — сказал мне старший милиционер, — что вы проснулись. Вы имели дело с хитрым и наглым преступником. А в лучшем случае, с сумасшедшим.

Милиционеры опечатали комнату и ушли. Остаток ночи я просидел в вестибюле гостиницы, где на стенах были написаны масляными красками обломки колонн, увитые розами»^[1].

Потом Паустовский, уже уехав в Поти, понимает, что заразился сыпным тифом. Когда он пересаживается на пароход, теряет сознание и осознает себя только на больничной койке в Москве. Там у него случаются галлюцинации, но это уже совсем другая история.

Итак, Паустовский описал происшествие, что вполне вровень с картинами Эдгара По, но еще страшнее своей обыденностью. Не всякий взрослый спокойно прочитает о нем, не говоря уже о школьнике. Собственно, как и то, что пишет о Гражданской войне, тщательно скрывая, что бежал от большевиков в Киев.

Поэтому в прежние времена в школе читали не все это, а рассказ Паустовского «Старик в потертой шинели». Из-за того, что этот рассказ забыт (и совершенно справедливо), я перескажу его содержание.

Повествователь попадает в маленький провинциальный городок в начале двадцатых годов. (Паустовский жил в Ефремове, что в Тульской области, летом 1924 года.) Там он видит странного старика, который ходит в потертой полковничьей шинели. Жители чураются этого старика, как бывшего царского офицера, но в какой-то момент повествователь с ним заговаривает, и оказывается, что этот человек когда-то был комендантом крепости Осовец. Тут самое время оговориться, что это третья легенда крепости Осовец, потому что в массовой культуре есть атака мертвецов крепости Осовец, легенда о забытом часовом крепости Осовец (повторенная, кстати, в одной из книг Сергея Смирнова). И вот в рассказе, который, кстати, кончается уверениями в том, что эта история подлинная, появляется бывший комендант этого Осовца^[2], который сперва бежит из своего Калязина, где живет в отставке, в Москву. Там поселяется в Петровском парке, что был дачным пригородом, и быстро доходит до нищенствования. Но тут ему, все в том же парке, встречается непонятный человек, который, как черт, задает ему вопрос: получится ли все у большевиков? Нищий в полковничьей шинели отвечает, что получится, и этот черт дает ему записку, по которой тот получит пенсию и подъемные.

Понятно, что этот разговорчивый черт — Ленин.

Это известный мотив, в котором царя могут звать как угодно: Гарун ар-Рашид, Николай или Ленин. Не важно также, с кем он встретился — с горшечником, малолетним Витушишниковым, печником или нищим.

В результате правильного ответа выходит одно и то же — материальное вспомоществование.

Старик отчего-то уезжает в глухую провинцию и там живет по-прежнему впроголодь. Пенсию он откладывает, а после его смерти деньги идут на ремонт местной школы.

Это настоящий святочный рассказ — в нем есть голод и холод, встреча с незнакомцем, испытание и награда за страдания.

Примечательно, что рассказ этот написан не в какое-нибудь угрюмое время, требовавшее верноподданности, а в полном надежд 1956 году, когда в воздухе зашелестела словоформа «возврат к ленинским нормам».

В общем, хорошо, что теперь этим рассказом не мучают школьников, хотя взрослый человек сумеет много чего из него извлечь — кроме мистической сущности Осовца и исследования стиля самого Паустовского. Например, можно обойтись с даром искусителя именно так — передать его кому-то, не прикасаясь.

А так-то Паустовский берет старый дореволюционный канон, что известен еще по рассказу Куприна «Чудесный доктор» (1887), где знаменитый хирург Пирогов оказывает помощь инкогнито и «С этих пор точно благодетельный ангел снизошел в нашу семью. Все переменилось. В начале января отец отыскал место, матушка встала на ноги, меня с братом удалось пристроить в гимназию на казенный счет. Просто чудо совершил этот святой человек»^[3].

Но рассказ «Снег», о котором идет речь, — именно такой святочный рассказ. Он написан в 1943 году, когда Паустовский сам был в эвакуации. Итак, действие происходит в маленьком городке на берегу северной реки.

Актриса выступает в госпиталях (которые Паустовский по привычке зовет «лазаретами»), а потом возвращается в дом, где на стенах висят гравюры с броненосцами береговой обороны, а на столе — модель крейсера «Громобой»^[4], на котором ходил старый корабельный механик. Это сорок третий год, в армию вернули погоны, и имена старых генералов и адмиралов заиграли снова, и советские маршалы носят ордена Суворова и Кутузова. Старику в потертой шинели, доживи он до этих времен, уже не надо было бы прятать свою биографию. Страна вынула из сундуков реликвии прежней Империи.

Взгляд героини постоянно останавливается на фотографии молодого лейтенанта (он служит «в Черноморском флоте», и сам предлог тут отдает запахами старины и добротности), который сейчас на фронте. Он пока не знает, что его отец умер, и продолжает слать письма домой.

Но вот ему дают отпуск, и он узнает о своем сиротстве прямо на станции. Лейтенант решает не заходить в опустевший дом к незнакомым людям и долго стоит в беседке на берегу реки, пока в сумерках к нему не выходит женщина, приглашая в дом. Лейтенант с этого момента не может избавиться от ощущения, что живет в странном сне. Он видит, что дом его сохранен одинокой женщиной и ее дочерью.

Ему играют на рояле и говорят, что они могли видеться, но всю ночь он ворочается, не в силах ничего вспомнить. Наутро его провожают до поезда, и в дороге он пишет актрисе письмо: «Я вспомнил, конечно, где мы встречались, но не хотел говорить вам об этом там, дома. Помните Крым в двадцать седьмом году? Осень. Старые платаны в Ливадийском парке. Меркнущее небо, бледное море. Я шел по тропе в Ореанду. На скамейке около тропы сидела девушка. Ей было, должно быть, лет шестнадцать. Она увидела меня, встала и пошла навстречу. Когда мы поравнялись, я взглянул на нее. Она прошла мимо меня быстро, легко, держа в руке раскрытую книгу. Я остановился, долго смотрел ей вслед. Этой девушкой были вы. Я не мог ошибиться. Я смотрел вам вслед и почувствовал тогда, что мимо меня прошла женщина, которая могла бы и разрушить всю мою жизнь, и дать мне огромное счастье. Я понял, что могу полюбить эту женщину до полного отречения от себя. Тогда я уже знал, что должен найти вас, чего бы это ни стоило. Так я думал тогда, но все же не двинулся с места. Почему — не знаю. С тех пор я полюбил Крым и эту тропу, где я видел вас только мгновение и потерял навсегда. Но жизнь оказалась милостивой ко мне, я встретил вас. И если все окончится хорошо и вам понадобится моя жизнь, она, конечно, будет ваша. Да, я нашел на столе у отца свое распечатанное письмо. Я понял все и могу только благодарить вас издали»^[5].

Актриса откладывает письмо и «туманными глазами посмотрела на снежный сад за окном». Она закрывает глаза ладонью и произносит: «Боже мой, я никогда не была в Крыму! Никогда! Но разве теперь это может иметь хоть какое-нибудь значение? И стоит ли разуверять его? И себя!»

Впрочем, Паустовский заканчивает рассказ фразой «За окном горел, никак не мог погаснуть неяркий закат».

Почему этот рассказ нам так важен на фоне всего того, что составило славу Паустовского? А ведь даже Марлен Дитрих рухнула перед Паустовским на колени на сцене Московского дома литераторов. Писателя три раза представляли на Нобелевскую премию (правда, в обсуждениях называли недостаточно сильным автором).

А вот почему: в этом очень коротком тексте отражена преемственность русской литературы.

Внимательный читатель вдруг обнаружит, что этот финал напоминает ему пушкинскую «Метель» — за рамками сюжета остаются покойники и война, а судьба на фоне русского снега соединяет разлученных было, но созданных друг для друга людей.

Советская сентиментальность делалась из русской литературы рубежа веков. По сути, она делалась из русской литературы и была завещанием Империи, по которому все делалось. Паустовский-природоописатель делался из Пришвина, как Белый Бим Черное ухо — из Куприна.

Дело в том, что писатель Паустовский, родившись в Москве в 1892 году, умер в 1968-м, когда жизнь, миновав страшные испытания ХХ века, снова вернулась к относительному спокойствию и сытости. Жизнь Паустовского была вполне благополучной (по сравнению со многими его товарищами). Он не попал в тюрьму и лагерь, не был убит на войне, не превратился в главный объект одной из тех кампаний, в которых травили тех или других его знакомых. Паустовский был награжден орденом Ленина, двумя орденами Трудового Красного знамени и даже посмертно — несколькими медалями. Но главное, народное признание — он был чрезвычайно популярен. Его сентиментальность была очень важна в мире, где частная жизнь в искусстве замещалась жизнью общественной. Личные переживания дополнялись картинами природы. Недаром его называли певцом Мещерской стороны, ведь так славно выехать в болота, где далеко осенью кричит выпь, сладок запах костра, и вот она, родная сторона. Это предтеча очень хорошего писателя Юрия Казакова.

И, наконец, его автобиографическая книга, в которой мало биографической точности, но много верных деталей и чувств. Есть писатели, у которых мемуары куда интереснее, чем их собственная проза. Это знаменитое повествование в несколько слоев зачищено от опасных деталей и защищено от потенциальных упреков в неверности. Например, там рассказано о нескольких женщинах в виде одной или тонко рассказывается о мотивах бегства на Украину. Герой бежит от большевиков, но советскому читателю рассказывает, что едет помогать сестре и матери, тут же проговариваясь о том, как сестра с матерью умирают с голода в отдалении от его нового прибежища. При этом «Повесть о жизни» — настоящее путешествие: Паустовский родился в Москве, а сейчас многим кажется киевлянином, вот учится в Александровской гимназии, воспетой Булгаковым (Вертинского, кстати, оттуда выгнали), вот перебирается в Москву и служит в трамвайном депо (в этом месте очень хорошо описана Москва накануне революции), затем отправляется на фронт в санитарном поезде, а потом случается революция. От нее он бежит в Киев, потом — в Одессу, а затем — на Кавказ. И тут путешествие заканчивается — Советская власть догнала его наконец. Собственно, она стала «везде», и пришлось вернуться в Москву.

Итак, это очень сложный текст со смещенными акцентами, но из него можно вывести очень много для понимания того, как аккуратно выстраивал Паустовский свое настоящее (и прошлое). Равно то, как был силен спрос на непрерывность русской истории. И Паустовский пришел в советский мир послом из того, прежнего, где в доме на Андреевском спуске горит под абажуром лампа.

Да, Паустовского много ругали — еще при жизни, и не только литературные начальники, но и коллеги. Один из них назвал его «гениальным плохим писателем». Действительно, Паустовский очень интересен, если пишет про себя, но мгновенно, когда выстраивает самостоятельный сюжет, становится чудовищно сентиментален. А у хорошего писателя, как у хорошего любовника, манипуляция не видна. Но Паустовский подливает читателю сентиментализм в бокал, как в этом очень показательном рассказе «Снег». Очень хочется сказать:

— Дядьку, не наливай мне больше, бо я вжэ така, яка вам трэба.

Беда, собственно, не в самом Паустовском, а в специфических ожиданиях публики. Это ожидания чувств, таких, чтобы уж доподлинно были чувства, и жизнь, и слезы, и любовь.

В эпоху исторического материализма спрос на чувства и романтику, конечно, никуда не пропадает. Организм человека будет их выделять хоть из таблиц Брадиса, поэтому Паустовский стал царем горы по имени «про чувства и природу». Он во множестве взял из прошлой русской литературы приемы и вписал их в советскую реальность. И пошли бродить по его страницам все эти чудовищные старики в потертых шинелях, декабристская любовь и кованые розы как символ повышенной духовности. Здесь нет особой тайны: желание человека сопереживать никуда не исчезает, даже в эпоху коллективных чувств. И колхозные крестьянки чувствовать умеют, и с рабочими людьми случаются слезы расставанья и несчастная любовь.

А в жизни Паустовского была Первая Императорская Александровская гимназия, неоконченные императорские университеты и огромный корпус прочитанных книг. Он помнил всю эту старую культуру, будучи очень молодым. При этом он без особых потерь миновал индустриализацию литературы и даже те эксперименты с сюжетом и стилем, которыми увлекались его друзья. То буйство форм, желание описать новый мир новыми средствами, шум языков Бабеля и Платонова, лязг конструктивистской прозы, понемногу исчезающие под пятой настоящего абсурда обэриуты… Это не путь Паустовского, его дорога — стиль и язык последнего десятилетия Российской империи. Но именно это и сделало его таким популярным: осенний лес, первый снег, следы мелких и крупных зверей на нем, пение птиц, вечер под плюшевым пледом, нестрашное слово «офицер», дачная веранда с сиренью в вазе, Крым, прогулка по берегу моря, бокал шампанского с видом на море. Все эти эстетические ориентиры вернулись куда раньше «оттепели».

Это совершенный мир, что называется «дореволюция». Рассказ «Снег» при своем небольшом объеме был очень востребован и в поздние годы. Его часто читали по радио, инсценировали и экранизировали.

Он вечен, и читательский спрос на него сохранится всегда. И не в том дело, что это рассказ святочный, а в универсальности чувств. Иногда кажется, что Паустовский написал его году в 1915-м, а потом спрятал в стол почти на три десятка лет. Там нет ни Сталина, ни партии, ни коллективизации, ни лагерей, нет ничего советского. Вот маленький городок, который по-прежнему засыпает снегом и где год за годом все так же топятся печи. В старом доме висят по стенам корабли, а на выцветшем зеленом сукне стола лежит старый морской компас. Женщины верны и чувственны, их дети станут твоими, как прошлое Империи, которое давно стало твоим.

Правда, тут мы вступаем на опасный путь разговора о личных чувствах публики. Туда, где с одной стороны звучат упреки в графомании, а с другой — хвала утонченности души. Механизм личных предпочтений необъясним, у него нет общих правил, а читатель всегда вчитывает в книгу то, что ему нужно, а не то, о чем писал автор. И уж подавно не то, что внесет в него другой человек, перебирающий страницы книги. Эстетика начала XIX века с пресловутыми упоительными вечерами и хрустом французской булки сформирована не только Пушкиным, но еще вышла из фильма «Звезда пленительного счастья». Там все в белых лосинах, весело хохоча падают с заезжей француженкой в стог, поутру стреляются в тумане, а еще смеют выйти на площадь. Но все это можно привести в современную жизнь — с возрожденными дворянскими собраниями, частным самолетом и лакированным автомобилем, который стоит в конюшне выкупленной усадьбы.

Но это сейчас, а прежний интеллигент ориентировался на эстетику, которую точно описал Алексей Толстой в «Хождении по мукам». Мук еще нет, нет и большой войны, есть только мирный год, от которого потом будут отсчитывать успехи новой страны. Конец мая, когда нужно, уже сдав экзамены, поехать к отцу через Рыбинск по Волге. Вечером, прямо с железной дороги, сесть на белый, ярко освещенный среди ночи и темной воды пароход, разобрать в чистенькой каюте вещи, заплести косу, подумать, что самостоятельная жизнь начинается неплохо, и, положив под голову локоть и улыбаясь от счастья, заснуть под мерное дрожание машины. А наутро встретить широкого и застенчивого, в белом кителе, военного инженера. Когда выпадет снег и гимназистки будут румяные, от мороза чуть пьяные, он приедет с войны чуть изменившийся и обнимет почти сразу, после того как сбросит Фросе на руки башлык и шинель.

Что с того, что это Толстой, а не Паустовский? Так если вы посмотрите на короткий рассказ «Снег», вы поймете, что Паустовский, ничуть не стесняясь, привел этот мир в 1943 год (рассказ был напечатан в 5-6 номерах журнала «Огонек» за 1944 год).

Кстати, башлыки превратились сейчас в большие капюшоны и по-прежнему в моде, как и сентиментальность.

Жизнь у нас просто такая, мало в ней тепла, и редко кому повезет, мало кого окликнут и поведут в дом, где натоплено и висят по стенам гравюры и акварели, горит лампа под абажуром и уют обнимет озябшие плечи.