МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

Третья утопия. «Магелланово облако» Станислава Лема

Недавно в кухонной беседе (а жанр кухонных бесед — вполне себе почтенный жанр) с двумя критиками и энтузиастами современной фантастики — питерцем Василием Владимирским и москвичом Сергеем Шикаревым мы коснулись вопроса, почему такие в общем хорошие советские фантасты, как, скажем, Север Гансовский, Ольга Ларионова или Илья Варшавский, были несравнимо менее популярны, чем Аркадий и Борис Стругацкие и Иван Ефремов. Со Стругацкими, как мы решили по ходу дела, ситуация более или менее понятная — стать «культовыми» (хотя в свое время такого слова и не было) им помимо всего прочего помог рациональный подход, основанный на сознательном и планомерном внедрении в тексты ярких афористичных фраз и фразоидов, легко запоминаемых и впоследствии пригодных к цитированию; но вот Ефремов вроде бы ничем таким не отличался, стиль его, честно говоря, тяжеловат и дидактичен. Я предположила, что это связано с тем, что только у Стругацких и Ефремова в истории отечественной фантастики есть масштабный и при том очень оптимистический и, я бы сказала, желанный, желательный для отечественного читателя образ будущего, выход в перспективу (позже, в цикле про Алису, девочку из будущего, примерно на том же сыграет Кир Булычев). В идеальном случае читатель должен иметь дополнительный бонус — возможность возвращения в полюбившийся мир; обе версии советской утопии одним текстом не ограничились…

Однако была еще и третья модель утопии, хотя на самом деле самая первая.

Роман Станислава Лема «Магелланово облако» (своеобразную перекличку названия с ефремовской «Туманностью Андромеды» критики уже отмечали, и не раз) в Польше вышел в 1955 году. Если учесть, что «Туманность Андромеды» впервые была опубликована в 1957-м, а «Возвращение. Полдень, ХХII век» — в 1962-м, то первенство в «коммунистической утопии» — за Лемом (на русском впервые — в журнале «Юный техник» в 1960-м; отдельные главы — еще раньше — в журнале «Польша» в 1958-м); на утопию Ефремова утопия Лема, таким образом, повлиять никак не могла; на повесть Стругацких — теоретически могла.

Почти одновременное, с интервалом менее чем в 10 лет появление трех масштабных утопий о чем-нибудь да говорит: впереди была космическая эра (во всех трех утопиях космическим полетам, причем межзвездным, выделяется значительное место), в разгаре НТР (научно-техническая революция), к тому же явственно ощущалась «оттепель»; из распахивавшихся исторических окон сквозил воздух и открывались невиданные прежде перспективы.

Разочарование и усталость естественным образом сменяют энтузиазм — Иван Ефремов в 1969-м, в преддверии «душных 70-х» выпускает «Час быка», после выхода отдельной книгой в 1970-м ждавший своего переиздания почти 20 лет; где перед нами альтернативой миру Великого Кольца, выступает модель то ли «олигархического социализма», то ли «госкапитализма», но в общем очень неприятная; а Стругацкие вводят в свой свободный, полный раскованного энтузиазма «Мир Полдня» институт тайной полиции, наделяя его сотрудников «правом на убийство»; и в последнем своем, недописанном романе, кажется, начинают сами сомневаться в возможности «Мира Полдня». С «Магеллановым облаком» автор поступил еще радикальней; запретил, во всяком случае, ограничил его воспроизведение: на польском он, согласно воле Лема, переиздавался, кажется, один только раз — в 1970-м; да и разрешение на его перевод Лем давал неохотно — два издания на немецком (в ГДР) и одно — на армянском, вот, кажется, и все — не считая более десятка переизданий на русском; на русском «Магелланово облако» Лем все-таки переиздать разрешил. В остальном же был тверд: японцам, например, отказал, ибо (из интервью «Общей газете», номер от 20.01.2000 г.) «Япония не знала коммунистического режима, и если мой роман обратит в коммунизм хотя бы одного-единственного японца, мне суждено гореть в аду»^[1].

Коммунизм вообще понятие растяжимое. К будущему, описанному во всех романах, можно идти разными путями; к тому же, при некоторых осторожных оглядках в сторону доминирующей идеологии, эти миры подчеркнуто внепартийны; никакого властного дискурса, никакой политинформации^[2], никакого подавления; во всех трех романах мир управляется коллегиальным советом, наибольший процент которого, по крайней мере у Стругацких, составляют «врачи и учителя», иными словами — люди «человечных профессий»; герой Лема, пометавшись, идет по стопам отца, «незаметного» врача, спасшего, однако, множество жизней — его юбилей в высшей степени трогательная и пафосная сцена. Мальчишки, однако, мечтают стать космолетчиками, что вполне естественно; пилот (десантник) — романтическая и уважаемая профессия и в «Возвращении», и в «Магеллановом облаке» (и там и там юные герои планируют пробраться на межпланетный корабль зайцем), и в «Туманности Андромеды». Здесь отсутствует — у Лема это отчетливо видно по эпизоду с потерявшимся мальчиком — даже аналог МЧС, не то что внутренние войска, милиция или полиция. В экстремальных случаях на помощь приходят добровольцы…

В таком социуме основным сдерживающим и движущим фактором является личная ответственность каждого его члена, высокая сознательность, самодисциплина; в «Возвращении» есть показательный эпизод, увиденный глазами «нового Кандида», штурмана Кондратьева, вообще-то нашего с вами современника, чей космический корабль стартовал в 2017 году (тут, увы, промашка вышла) к звездам и нечаянно совершил спонтанную деритринитацию, пробив пространственно-временной барьер и выскочив в далеком будущем^[3]… Кондратьев случайно оказывается в столовке вместе с группой добровольцев, летящих на дикую, болотистую Венеру (такой аналог освоения целины или возведения «новых городов» в тайге) и слушает жалобы специалиста, сетующего, что туда, на Венеру, перебрасывают необходимые ему здесь мощности и людей. А вы бы отказались, сочувственно говорит Кондратьев и получает в ответ не то чтобы недоумение, а шок — как это, отказаться? Как можно? И вынужден мямлить что-то вроде простите, мол, чужака, ляпнул не то… В другом фрагменте этого мозаичного романа там, на Венере погибнет сын «ридера», телепата Питерса, Питерс будет искренне горевать, но ни разу по ходу повествования не задастся вопросом — а зачем? А стоило ли оно того?

У Лема такой жесткой дисциплины и самодисциплины, кажется, нет, но конкурсы на участие в опасных и романтических миссиях необычайно высоки; к тому же в этой утопии, как у Ефремова и Стругацких, сущностно, определяющее важна профессия человека. Люди при встрече так и представляются: Гообар, математик… Амета, пилот… Анна Руис, врач (у нее, кажется, единственной из всех персонажей романа есть и имя, и фамилия). Однако, в отличие от советских коллег, Лему, кажется, не приходит в голову лишать детей родительского тепла и вообще семейной обстановки; герой у него, правда, большей частью растет под присмотром бабки, в силу возраста менее загруженной, но в фамильном гнезде, а не в школе-интернате и точно так же, как любой ребенок, мучается от необходимости не шуметь, когда «папа отдыхает»… Именно от отца, «скромного труженника», герой получает свой первый урок смирения. И уж точно его не отдают специалистам-воспитателям с самого младенчества, как в утопии Ивана Ефремова, или в интернат, как «злоумышленников» Стругацких. Модель семьи в «Магеллановом облаке» вообще ближе к традиционной, даже сельской — у отца героя пятеро братьев и все поддерживают контакты; у самого героя есть мать и отец, честолюбивая бабушка и дед, старший брат, как положено старшему брату, одновременно любящий и тиранящий. Даже собака есть (не знаю, важно ли это, но ни в утопии Стругацких, ни в утопии Ефремова нет никаких собак и кошек; зачем людям будущего глупые и бессмысленные привязанности).

В остальном же представления о будущей Земле мало разнятся: на выходе получается такая всемирная деревня, сообщающаяся при помощи индивидуальных летательных аппаратов (глайдеров, флайеров, птерокаров и так далее) и скоростных поездов, а также виртуально — при помощи дистанционной связи. У Лема это голографические проекции, у Стругацких и у Ефремова — плоские экраны; есть и мобильная связь (браслеты). Это мир, лишенный границ, паспортного контроля и таможенных зон, нет, собственно, стран как таковых… Дома-коттеджи открыты свету и воздуху и вписаны в пейзаж, по траве можно гулять, не поцарапав ног…

Лем, как и Ефремов, да и Стругацкие, одержим терраформированием — этой всеобщей на тот момент заразой, приводящей в ужас нынешних «зеленых»; над полярными областями горит новое солнце, льды растоплены, приполярные области — житница человечества… Вода из океанов перебрасывается в огромных количествах на освоенную луну и искусственные спутники (понятно, раз льды растаяли, то уровень океана вырос и надо с этим что-то делать, но водные массы, да и полярные шапки вообще-то природные регуляторы климата)… идут работы по расширению суши (вместо того, чтобы экономно использовать уже имеющиеся пространства). Мало того, коренным образом перелопачена живая природа — в частности, полностью истреблены вирусы, из-за чего, когда на межзвездный корабль вследствие халатности и безграмотности заносится болезнетворный вирус, его попросту не опознают. У Ефремова, напомню, истреблены хищники (впрочем, сохраненные в заповедниках), у Стругацких «уничтожен последний комар» (мотыль, личинка комара, — пищевая база для многих видов рыб). Такая элиминация «плохих» или «бесполезных» видов, необходимая для построения утопий — фатальное наследие эпохи Просвещения; в свое время я комментировала «Жизнь животных» Брема по заказу некоего издательства и поразилась тому пренебрежительному делению животных на «полезных» и «бесполезных» и, следовательно, недостойных существовать, которое то и дело выказывал этот рациональный европейский ум^[4].

Тем не менее задерганному, задавленному агрессивной средой горожанину, основному потребителю подобных утопий, этот конструкт симпатичен и сейчас. Этот мир, как ни странно, больше подходит для индивидуалиста, чем нынешний, — начиная с полной децентрализации и коттеджей на одну семью и кончая полной свободой перемещения и свободой выбора (в том числе и жизненной стратегии). Природная агрессия здесь канализируется в спорте — у Ефремова в молодежных «подвигах Геркулеса» и бесконечном совершенствовании физического тела, у Лема более традиционно — в состязаниях, его герой побеждает в самом банальном марафоне. Ну и, конечно, в пассионарном освоении новых земель; недаром применительно к герою Лема кто-то из его близких произносит слово «конквистадор». То же и у Стругацких — освоение Венеры и Марса, истребление летающих пиявок, охота как спорт и профессия (герой Стругацких, натуралист, добывающий таким образом экспонаты для земных музеев, ненароком подстрелил чужого звездолетчика, инопланетянина, приняв его за интересный экземпляр, правда потом всю жизнь мучился совестью…).

Есть и еще кое-что интересное.

Люди будущего, скажем так, не очень хорошо знают историю. Мало того, похоже, профессия историка считается там до некоторой степени токсичной. У Стругацких историей как наукой вообще, кажется, всерьез никто не занимается. У Ефремова чтобы стать историком, нужно доказать свою психическую выносливость. У Лема она отдана на откуп некоей элитарной группе, которая наряду с космологами на той же «Гее» занимает ключевые позиции. Поэтому люди будущего в том, что касается истории, если они не специалисты, удивительно наивны: безымянный герой, от лица которого ведется повествование, спрашивает, что такое «преступление»; тогда как историк Тер-Хаар рассказывает отчаявшимся людям, намеревающимся от безнадежности и отсутствия внятной цели полета выброситься в люк, о коммунисте Мартине, которого нацисты пытали и выставили предателем… То есть ему, историку, понятие «пыток», «предательства», «преступления» вполне знакомы. В этом смысле показателен эпизод с картиной Гойя «Расстрел повстанцев…» — то, что повстанцев убивают, доходит до подростка, который смотрит на картину, очень не сразу, хотя картина (или ее копия) висит в свободной экспозиции корабля — что, конечно, само по себе странно. Проявляет как бы комичное историческое невежество и герой, когда смотрит на анахроничную фреску, которой расписаны стены столовой на «Гее», — средневековый город, по которому едет трамвай (ошибка художников тоже показательна). На вопрос приятеля-историка, что тут не так, герой, рассматривая пассажиров в пудренных париках и камзолах, неуверенно говорит, что, кажется, оконные рамы крестом были только в «культовых сооружениях». Интересно, что этот эпизод перекликается с беседой Горбовского (человек будущего) и Кондратьева (человек прошлого) в «Возвращении», когда Горбовский говорит, что мы (пилоты), мол, сейчас как в ваше время кучера трамваев, а Кондратьев возражает, попутно замечая, что трамваи водили не кучера, однако никак не может вспомнить, кто именно. В общем, создается такое ощущение, что весь пласт мировой литературы и культуры с их условным «преступлением и наказанием» закрыт для людей будущего, да и вообще литературой как таковой они интересуются не особо. Писателей среди разношерстного состава «Геи», кажется, нет. Поэтов тем более. Одним из важнейших актуальных искусств тут является «фантоматика» — видеопластика, голографическая скульптура, дизайн помещений, возведение масштабных пейзажных полотен, неотличимых от реальных (что для замкнутых помещений корабля жизненно важно), создание комфортной для человека среды; каюты/квартиры экипажа «Геи» снабжены виртуальными окнами, точь-в-точь как в пелевинском «S.N.A.F.F.», с видом на милые сердцу ландшафты. Создатели такой виртуальной реальности и компьютерной графики высокого разрешения пользуются уважением и почетом, этот род искусства очень престижен (равно как и музыка и скульптура, но не литература и не живопись). Прикладной характер носит искусство и в «Туманности Андромеды», его назначение — укреплять тело и дух, позволять выразить свои чувства в пластике танца и управлять релаксацией и мобилизацией ресурсов организма; что невольно заставляет вспомнить «Мы» Замятина и оды в честь гигиенического мыла. Стругацкие, впрочем, хотя бы виртуально удовлетворили чаяния истерзанного книжным дефицитом советского интеллигента; вспомним сцену, когда в животноводческий поселок Волга-Единорог привозят книжные новинки.

Надо сказать, Лем в этом смысле предвидел точнее — в его будущем есть электронные библиотеки и хранилища оцифрованных объектов культуры, которые вызывают на экраны, когда хотят полюбоваться ими. Кстати, все расчеты у него выполняют автоматы, в том числе и самоорганизующиеся. Мир «Магелланова облака» при всей дидактичности и рассудительности его героев, все время ведущих просветительские беседы, подобно античным философам, не вызывает ощущения анахронизма (возможно, пока не вызывает).

Вообще, если отвлечься от желчной неприязни Лема к коммунизму, надо сказать, что этот мир, да и этот самый коммунизм, как его ни назови, очень симпатичен. Я бы в таком мире жить не отказалась. Свобода передвижения, уютные коттеджи по выбору, хоть в лесу, хоть на берегу моря, интересная профессия (вот эта видеопластика мне особенно нравится, пожалуй, я бы ею и занялась, ну ее, эту литературу, в самом деле, а бабушка героя, кстати, была по профессии модельер одежды, тоже неплохо); свободный доступ к информации, ну и приятная компания — я точно знаю по крайней мере несколько человек, которых вполне можно уговорить туда перебраться… О социальном пакете я уж и не говорю.

Но в том-то и дело, что такой мир желанен именно человеку настоящего какой он есть; никакого трансгуманизма, никакой вертикальной эволюции (у Стругацких она, напомню, тоже как тема возникла значительно позднее), никакой ефремовской вызывающей на тот момент евгеники, ковки нового человека… Перед нами все та же экстенсивная модель эволюции человечества, о которой я уже как-то здесь писала (давайте-ка быстренько все освоим, перекроим континенты, превратим землю в цветущий сад, избыток воды вывезем на Луну, превратим Луну в цветущий сад, потом освоим Марс, превратим его в цветущий сад, потом построим большую ракету и полетим к звездам, построим там межзвездную базу, чтобы полететь еще дальше к звездам, ну и, может, по дороге еще встретим кого-то эдакого… ах да, по ходу дела придумаем еще более быстрый способ межзвездных перелетов, и это будет большой прорыв человечества). В этом смысле утопия Ефремова, предложившая хотя и несколько скучного и чересчур правильного на наш взгляд, но нового человека, все-таки посмелее будет, да и Великое Кольцо разумов идея помасштабней. А уж мрачная утопия Олафа Стэплдона в этом смысле дает всем этим симпатичным и уютным конструктам миров, в которых хочется жить, сто очков вперед…

Тем не менее, несмотря на камерность этого полотна (в этом смысле удачно найденный прием — звездный корабль «Гея» (Земля) как микромодель социума будущего; у Стругацких так же работает фрагментарность картин будущего, из которых читатель составлял мозаику, заполняя лакуны при помощи воображения), в «Магеллановом облаке» имплицитно виден весь будущий Лем; от «Кибериады» (сказки, которые рассказывают друг другу члены экипажа) до «Фиаско» (экипаж «Геи» пытается установить контакт с «Белой планетой», жители которой при попытке контакта уничтожают в атмосфере разведывательные ракеты вместе с их пилотами, отчего встает вопрос об ответном ударе; впрочем, вскоре выясняется, что это трагическое непонимание). Лем напрасно стыдился этого романа; он вовсе не является коммунистической агиткой, а к светлому постиндустриальному будущему, повторюсь, можно придти разными путями. Впрочем, есть вероятность, что потому и стыдился, что роман получился теплый ламповый, а Лем в своей писательской карьере как раз сентиментализма отчаянно бежал…

Ну и наконец, самый щекотливый вопрос — а на каком, собственно, языке говорят там герои? Вообще — на каких языках говорят герои утопий? Этот вопрос более ли менее в лоб прояснен только у Стругацких — их герои свободно владеют русским, китайским, английским, это, кажется, и есть три официально признанных международных языка. Дальше кто во что горазд, скажем, исследователь планеты Владислава Август Бадер несколько комично — он вообще такой как бы чуточку комичный персонаж — вставляет в свою речь немецкие слова — абер там было пусто… Океанолог Канда — японские…

В «Туманности Андромеды» герои представляют собой причудливое смешение самых разных рас, но язык общения у них один на всю планету (эхо древних языков как бы задержалось в их именах, Дар Ветер, Мвен Мас там, Низа Крит, Веда Конг… Разве что генеалогию имени неприятного Пур Хисса угадать трудновато, но он и ведет себя как космополит безродный, над чем еще Пелевин в «Омоне Ра» простебался), однако для Великого Кольца, кажется, разработан другой язык — язык межзвездного общения.

На «Гее» представители разных рас без проблем общаются друг с другом, но вот что интересно.

В дальнем своем космическом странствии на пути к Центавру «Гея» натыкается на мертвый, сошедший в незапамятные времена с орбиты и затерявшийся в космосе, начиненный всяческими видами оружия спутник Атлантов — милитаристской цивилизации, в сущности, расширенного Североатлантического блока. На борту его так и написано большими буквами — «Межзвездные силы Атлантиды»… И вот наши люди будущего, высадившись на эту базу (они потом, стыдясь своего темного исторического прошлого, ее взорвут, приведя тем самым в действие механизм канонического рокового выбора), с легкостью читают эту надпись, да и все остальные надписи внутри спутника… Хотя ему, этому самому спутнику, уже не меньше тысячи лет.

Что же получается? Что языком международного общения в этом коммунистическом будущем как был, так и остается английский, не очень-то изменившийся с тех пор (надписи, шрифты прочитываются с легкостью не-историками), то есть в данном контексте язык милитарного сообщества.

О том, на каком языке общаются герои того или иного романа, полагаю, мало кто задумывается, принимая как данность предложенные условия игры; особенно это касается фантастики, где степень условности вообще высокая; там, где язык не является сюжетообразующим элементом (как, скажем, в «Посольском городе» Мьевиля), этот нюанс как бы выводится из фокуса, путем определенных манипуляций убирается из сферы читательского внимания. Чтобы задаться по ходу чтения этим вопросом, нужно совершить определенные усилия, которые, возможно, приведут к странному результату: к утрате веры в предложенный набор обстоятельств, к тому, что читатель окажется как бы вытолкнут из романного мира…

Что, конечно, доказывает, что фантастика — еще большая условность, чем мы полагаем, поскольку ее герои сплошь и рядом, в сущности, не говорят ни на каком языке, информация, очищенная от языковых особенностей, а заодно — и от неизбежно связанных с языковыми особенностями паттернов мышления, поступает в мозг читателя как бы напрямую, без посредника или, возможно, в авторском (авторизованном) переводе с неизвестного нам языка… Какой язык используют для общения, скажем, герои «Соляриса»? Как на самом деле звучат все эти соляристические термины? А на каком языке говорят герои «Возвращения со звезд»? А ведь в «Возвращении…» наличествует еще и столетней протяженности временной разрыв между героем-космонавтом, перепрыгнувшим в будущее из-за эйнштейнова парадокса, и людьми этого самого будущего; и только один-единственный раз кто-то подмечает использование героем старомодного, не понятного в нынешнем обществе определения (в данном случае это слово «добропорядочный»). На каком языке говорят жители «Страны Дураков» в «Хищных вещах века» Стругацких? Ну да, Иван Жилин там вроде помогал делать революцию, знает местные реалии и, возможно, язык (какой?). Но настолько ли он его знает, чтобы изъясняться так, как он изъясняется, — свободно? И так же свободно понимать окружающих, через столько-то лет после своих там приключений? Ладно, предположим, его готовили, гипнопедия там, ускоренное обучение. Но как на самом деле звучит слово «дрожка»? Не дрожка же… А слово «рыбари»? Если точно так же, то это открывает интересные спекуляции касательно географического расположения Страны Дураков…

И, кстати, на каком языке говорят жители Леса в «Улитке на склоне»? А служащие Управления?

Ладно, это не главное. Главное, чтобы мы их понимали.