НАКАНУНЕ БОЛЬШОЙ ВОЙНЫ

Беляков Сергей Станиславович — историк и литературовед. Родился в 1976 году в Свердловске. Окончил Уральский государственный университет. Заместитель главного редактора журнала «Урал». Автор книг «Гумилев сын Гумилева» (М., 2012), «Тень Мазепы» (М., 2016). Лауреат премии «Большая книга» и многих других премий. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Екатеринбурге.

Сергей Беляков

_*

Накануне большой войны

Столетие Тараса Шевченко в Киеве

₁

Каждый год украинцы отмечали шевченковские дни. Роковины^[1]. День рождения и день смерти. 25 и 26 февраля по старому стилю. В церквях служили панихиды по «рабу Божьему Тарасу». Сложился культ Шевченко. Великий кобзарь стал если не национальным божеством, то пророком, как Моисей для еврейского народа. Но православие не запрещает визуального искусства, а потому украинцы охотно приобретали портреты и бюсты Шевченко. Спрос был велик. Корней Чуковский в детстве считал, будто всякий бюст называется «Шевченко»^[2]. А ведь детство Корнея Ивановича прошло в Одессе задолго до ее украинизации. Этим портретам и бюстам только что не молились. Однажды на шевченковском празднике в Полтаве чиновник Государственного банка по фамилии Орел вышел на сцену, чтобы прочитать стихи. Перед этим он отвесил бюсту Шевченко глубокий поклон^[3].

Простые селяне возжигали лампады перед изображениями Шевченко: «Кто был в украинской деревне, тот видел, что почти в каждой хате красуется портрет Шевченко на самом почетном месте, убранный рушниками и квитками (цветами — С. Б.)»^[4]. Об украинской интеллигенции нечего и говорить: проводили литературные вечера, ставили любительские спектакли, читали доклады на торжественных собраниях. В гостиной Леси Украинки висел «большой портрет Шевченко, украшенный венком из сухих дубовых листьев и вышитым полотенцем»^[5].

«Библию ей заменял спрятанный в окованном сундуке „Кобзарь” Шевченко, такой же пожелтевший и закапанный воском, как Библия», — вспоминал Константин Паустовский свою тетю Дозю (Феодосию Максимовну). Она жила в дедовской усадьбе Городище на реке Рось, неподалеку от Белой Церкви. Изредка, по ночам она открывала свой „Кобзарь”, «читала при свече „Катерину” и поминутно вытирала темным платком глаза»^[6].

В селе Прохоровка селяне берегли дуб, под которым Шевченко, бывало, сиживал, любовался прекрасным видом на Днепр и даже сочинил поэму «Мария». В Переяславе показывали старую вербу, посаженную Тарасом Григорьевичем^[7].

Почти в каждом селе, где бывал Шевченко, находились старики, которые рассказывали о своих с ним встречах, настоящих или воображаемых. Эти рассказы слушали их дети в внуки. Шевченко стал вровень со старинными казацкими героями — Хмельницким, Сагайдачным, Дорошенко, Нечаем, Гонтой, а со временем и затмил их.

На могилу Шевченко тысячами шли паломники. Для «щирого» (искреннего, убежденного) украинца гроб поэта был так же священен, как гроб Господень для пилигрима. «Ездит на могилу Шевченко, как турок в Мекку»^[8], — писал насмешливый А. П. Чехов о Наталье Линтваревой, по его словам, «страстной хохломанке».

Образованные русские люди в те времена читали Шевченко (и в русских переводах, и на украинском), знали о трагической судьбе поэта, а некоторые посещали могилу Шевченко или хотя бы видели ее издали: «Впоследствии я бывал на могилах многих великих людей, но ни одна из них не произвела на меня такого трогательного впечатления, как могила украинского кобзаря», — писал Иван Бунин в очерке «Казацким ходом»^[9]. Могила Шевченко на высоком берегу Днепра поразила молодого Валентина Катаева больше, чем даже прекрасная Владимирская Горка в древнем Киеве. То было «одно из самых сильных впечатлений моего детства, уже в то время переходящего в раннюю юность, — вспоминал Катаев. — На палубе, еще сырой от ночной росы, собрались пассажиры и смотрели на левый^[10], высокий берег Днепра, где над холмом виднелся высокий деревянный крест. Папа снял свою соломенную шляпу и сказал голосом, в котором дрожала какая-то глухая струна:

— Дети, снимите шляпы, поклонитесь и запомните на всю жизнь: это крест над могилой великого народного поэта Тараса Шевченко.

Мы с Женей сняли свои летние картузы и долго смотрели вслед удаляющемуся кресту, верхняя часть которого уже была освещена телесно-розовыми лучами восходящего солнца»^[11].

₂

Разумеется, Шевченко был одним из любимых героев для революционеров — русских, украинских и даже грузинских: «Шевченко боролся за правду, которую более всего ненавидят крепостники всех времен и всех народов...»^[12] — говорил о нем Николай Чхеидзе, лидер социал-демократов в Государственной думе.

Шевченко — бывший крепостной, которого в юности секли розгами. Поэт и художник, которому царь запретил писать и рисовать и отправил служить солдатом в гиблые прикаспийские полупустыни. Подлинный страдалец и настоящий народный герой. Для большевиков, меньшевиков, эсеров Шевченко был чем-то вроде стенобитного орудия, которое при случае легко было пустить в ход.

Но в начале XX века Шевченко любили и консерваторы, русские и украинские черносотенцы. И была этому особая причина. Правобережная Украина справедливо считалась опорой Союза русского народа. Один только его Почаевский отдел насчитывал 100 000 человек. Четверть всех черносотенцев Российской империи^[13]. Были среди них, конечно, и великороссы, и русифицированные малороссы из Киевского клуба русских националистов. Но большинство составляли украинские селяне. Они часто не знали другого языка, кроме украинского, а если и говорили по-русски, то с характерным малороссийским акцентом. Зато они ненавидели своих старинных врагов — поляков-землевладельцев и ростовщиков-евреев. Национальная, религиозная и социально-экономическая вражда тянулась веками. Русские черносотенцы давали украинским крестьянам и мещанам организацию для борьбы с их традиционными противниками. Действовал принцип «враг моего врага — мой друг».

Тарас Шевченко, любимый поэт украинцев, оказался ко двору и русским ультраправым. Шевченко нередко писал о «жидах» и «ляхах», что не могли не отметить и не использовать издатели черносотенных газет. Уже не одно поколение выросло на его кровавых «Гайдамаках», поэме об украинском восстании против поляков и евреев.

…і лях, і жидовин

Горілки, крові упивались

Кляли схизмата, розпинали,

Кляли, що нічого вже взять.

А гайдамаки мовчки ждали,

Поки поганці ляжуть спать…

Т. Шевченко, «Гайдамаки»

Недаром лидер черносотенного союза имени Михаила Архангела Владимир Пуришкевич заявил, что Шевченко «во многих смыслах являлся лицом, которое разделяло наши политические воззрения»^[14]. «Почаевские известия» напечатали большой портрет автора «Кобзаря» работы И. Крамского с подписью «Тарас Шевченко. Самый знаменитый малороссийский стихотворец»^[15]. Некто Н. Ворон сочинил стихотворение, начинавшееся словами «Реве та стогне жид проклятый»^[16], таким образом перефразируя шевченковские строки: «Реве та стогне Дніпр широкий». Стихи Шевченко появлялись «на страницах черносотенных изданий для украинского селянства»^[17].

Это в наши дни о Шевченко в России часто судят по пересказам Олеся Бузины. В начале XX века русские националисты охотно читали Шевченко. Пуришкевич цитировал его «Вiдьму» с трибуны Государственной думы. Цитировал по-украински, хотя и русские переводы в те времена были. Архиепископы Антоний (Храповицкий) и Евлогий (Георгиевский) знали многие стихи из «Кобзаря» наизусть. Трудно поверить, но злейший враг украинского национального движения (в его терминологии — «мазепинского») Анатолий Савенко посетил могилу великого кобзаря и даже оставил там в книге посетителей свою запись: «до батьки Тараса Шевченко»^[18].

Не удивительно, что Шевченко был в числе самых издаваемых поэтов дореволюционной России. Общий тираж «Кобзаря» достиг 200 000^[19]. Министерство народного просвещения разрешило переводы из «Кобзаря» «для распространения в библиотеках „низших” учебных заведений и бесплатных народных библиотеках». «Кобзарь» был разрешен для чтения и солдатам Русской императорской армии. Сочинения Шевченко «регулярно исполнялись на концертах православных церковных епархиальных училищ»^[20].

Положение дел начало меняться лишь незадолго до Мировой войны, как раз накануне столетнего юбилея Шевченко. Архимандрит Антоний из Киево-Печерской Лавры назвал Шевченко «безбожником, кощунником, наглым отрицателем и порицателем всего того, что дорого для честных русских людей» и призвал начальство запретить сооружение памятника^[21]. Категорически против памятника Шевченко выступил и архиепископ Никон (Рождественский), председатель Издательского совета при Святейшем Синоде и почетный председатель вологодского отдела Союза русского народа. Он назвал сочинения Шевченко «хитро-мудрым способом отравления души малорусского народа», «бредом вечно пьяного», «безнравственным», «кощунственным» и переполненным «ругательствами и оскорблениями царской власти, православной веры...»^[22] Чем объяснить такую неожиданную перемену? Историк Климентий Федевич, автор монографии «За Веру, Царя и Кобзаря», полагает, что поворотным пунктом стало издание в России в 1907 году практически всех основных сочинений Шевченко, без обычных для российских изданий цензурных изъятий. Прежде за бесцензурным «Кобзарем» надо было ехать в австрийские Черновицы или во Львов^[23]. Теперь же и россиянин мог прочитать про москаля, что разрывает священные могилы-курганы на украинской земле («Розрита могила»), про Петра I и Екатерину II, что «распяли» и «доконали» несчастную Украину, и про еще одного ее «ката» (палача) — царя Николая I («Кавказ»).

Разумеется, «Кобзаря» прочитали в первую очередь украинские читатели. Он их, по всей видимости, совсем не разочаровал. Русские же были потрясены и возмущены^[24]. Хуже того, в стихах Шевченко увидели идеологию украинского сепаратизма, «мазепинства».

₃

А между тем приближался столетний юбилей поэта. Его хотели отметить особо. К празднику готовились в Харькове и Полтаве, в Николаеве и Херсоне, в Елизаветграде и Екатеринославе, и даже в Гродно, Варшаве, Петербурге. В Чернигове собирались издать альбом репродукций, ведь Шевченко был не только поэтом, но и художником. В Москве решили собрать научный симпозиум. С докладами должны были выступить академик Федор Корш, приват-доцент Московского университета Владимир Пичета и молодой журналист, тогда мало кому известный Симон Петлюра.

Но центром празднования должен был стать древний и прекрасный Киев. В киевских храмах отслужат панихиды по «рабу Божьему Тарасу», в городском театре пройдет юбилейное собрание. В честь Шевченко предложили переименовать Бульварно-Кудрявскую улицу и, самое главное, наконец-то заложить ему в Киеве памятник. Деньги на памятник собирали уже несколько лет. По 3 копейки, по 5, 10, 15, 20, 50 копеек. Кто мог — жертвовал больше. За пожертвования давали квитанции. Пусть украинец гордится, что принял участие в замечательном деле. Пусть детям своим покажет квитанцию, пусть дети, когда вырастут, покажут ее внукам.

Руководство комитетом по сооружению памятника взял на себя киевский городской голова — действительный тайный советник Ипполит Николаевич Дьяков. Русский дворянин, он умел ладить и с украинцами^[25]. Именно при Дьякове великий украинский актер и режиссер Микола Садовский открыл в Киеве первый стационарный украинский театр.

Закладку памятника запланировали на 25 февраля. Но уже в первых числах февраля в министерстве внутренних дел Дьякову, который как раз был в Петербурге, заявили, что «никаких торжеств, посвященных памяти Шевченко, допущено не будет»^[26]. Стало ясно, что юбилей обернется всероссийским политическим скандалом.

Анатолий Савенко, очень популярный киевский журналист, депутат Государственной думы, сравнил предстоящий праздник Шевченко с государственным преступлением. Грузный мужчина в пенсне, в дорогом костюме, с часами на толстой золотой цепочке, он не уставал клеймить «мазепинцев». А «мазепинцем» или их пособником считался всякий, кто признавал существование украинского языка и украинского народа. На стороне Савенко был весь респектабельный Киевский клуб русских националистов. Правда, протестовали не против юбилея Шевченко вообще, а лишь против его политизации: «…общее собрание членов клуба националистов считает <…> необходимым предостеречь русское общество, что лагерь мазепинцев закордонных и российских, являющийся инициатором чествования памяти Шевченко, чествует последнего не как поэта, а исключительно как политического деятеля, яростного врага единой, неделимой России. Из шевченковских торжеств будет сделана попытка демонстративного роста украинского „сепаратизма” с целью показать, что все население Малороссии уже проникнуто стремлением к осуществлению идеалов Шевченко, т. е. к отторжению от Российской Империи всей Малороссии, которая по планам Шевченко должна иметь „самостийное существование”»^[27]. Из Киева в Петербург приезжали «союзники» (члены Союза русского народа, крупнейшей черносотенной организации), убеждали правительство запретить шевченковские торжества.

Власть откликнулась. Министр внутренних дел Н. А. Маклаков направил циркуляр, запрещая «публичные чествования малороссийского писателя Тараса Шевченко». Попечитель Киевского учебного округа известный антиковед А. Н. Деревицкий направил свой циркуляр директорам гимназий и народных училищ, где рекомендовал не допускать «распространения тенденциозной украинской юбилейной литературы», не прерывать занятий и не разрешать «учащимся принимать участие в юбилейном чествовании памяти названного поэта»^[28].

Святейший Синод дал духовенству довольно-таки лукавую и двусмысленную рекомендацию. Не запрещая поминовение «раба Божия Тараса» (это просто невозможно, ведь Шевченко никогда не отлучали от Церкви), Синод замечал, что «…прямое и деятельное участие православного духовенства в чествовании может быть ложно истолковано и поэтому было бы неудобно»^[29]. Попытка избежать скандала, как это часто бывает, скандал только спровоцировала. Осторожную формулировку восприняли как запрет служить панихиду по Шевченко, что возмутило множество людей, от кадетов и трудовиков в Думе до украинских селян, мещан, интеллигентов.

События развивались стремительно. В Петербурге как раз шла очередная сессия Государственной думы, вопрос о юбилее Шевченко обсуждали на пяти заседаниях — 11, 12, 19, 26 февраля и 5 марта. Левые — от социал-демократов до кадетов — опротестовали циркуляр Маклакова как противозаконный. Среди первых под депутатским запросом свою подпись поставил Александр Федорович Керенский, в то время депутат от фракции трудовиков. Депутат Родичев, лучший оратор кадетов, стыдил власть, переходя от справедливого возмущения к патетическим угрозам: «…малороссам Шевченко дорог не меньше, чем полякам Мицкевич и чем нам Пушкин. Представьте себе, что вам бы запретили праздновать столетие Пушкина <…> недостойно существование той страны, где гражданин говорит не на языке родной своей матери, а должен говорить на чужом ему языке; недостойно существование гражданина в той стране, где ему запрещают свободное поклонение той истине, тем людям, к которым лежит, пламенеет его сердце. По благороднейшим чувствам бьет правительство, и с ними оно борется»^[30].

Пуришкевич (от крайне правых) и Савенко (от националистов) поясняли: дело не в Шевченко, а в сепаратистах-мазепинцах, которые сделали его своим знаменем. Пусть «чествование поэта-лирика» не превращается в «политическую украинскую демонстрацию»^[31].

Но все шло именно к политической манифестации. Накануне юбилея в университете св. Владимира, в Политехническом и Коммерческом институтах, на Высших женских курсах появились листовки на русском, украинском и польском. В них некий «Коалиционный совет высших учебных заведений» призывал начать политическую забастовку:

«Пусть Шевченковский день станет днем революционного протеста против политики всеобщего душительства и изгнивающих форм современного бюрократического режима.

Долой национальный гнет и да здравствует автономия каждой национальности!

Да здравствует вторая российская революция! Да здравствует социализм!»^[32]

Власти тоже готовились встретить юбилей «великого кобзаря». Центр города заняли усиленные наряды полиции, конные стражники, а на площадях и перекрестках стояли казаки^[33].

₄

Утром 25 февраля аудитории опустели^[34]. В Политехническом институте с утра еще читали лекции немногочисленным слушателям, но к 12.00 в институте ни одного студента не осталось. Большую часть лекций на Высших женских курсах пришлось отменить, потому что некому было их слушать. Зато настоящее столпотворение было в Коммерческом институте. Аудитории и там пустовали, зато студенты, собравшись в коридоре и на лестницах, запели «Вечную память» Тарасу Шевченко.

Вместо занятий студенты и курсистки, в массе своей безбожники, пошли в церковь, от которой прежде шарахались, как черт от ладана. В Софийском соборе они потребовали отслужить панихиду по Шевченко, однако настоятель им отказал. Тогда молодежь отправилась на Бибиковский бульвар к Владимирскому собору. Служба там давно окончилась, девицы и молодые люди, не найдя там никого из служителей, запели «Вечную память». Заупокойная молитва звучала как «Марсельеза» или «Варшавянка». Собор не вместил всех манифестантов, оставшиеся на площади студенты и курсистки тоже пели «Вечную память» до тех пор, пока не явилась полиция. Некоторых арестовали, но большинство двинулось к городскому театру, а оттуда по Владимирской улице снова на Софийскую площадь. Манифестанты перемешались с уличной толпой, на время дезориентировав полицию и прибывших ей на помощь донских казаков. Полицейским приходилось ориентироваться по слуху: они бросались туда, где слышалось пение «Вечная память…» Казаки «галопом пустили коней по тротуарам, избивая людей нагайками», — сообщал корреспондент львовской газеты «Дило»^[35].

С Владимирской студенты переместились на Прорезную, на Пушкинскую, Фундуклеевскую, затем на Крещатик.

Около трех часов пополудни на углу Крещатика и Прорезной появился новый противник шевченковцев, студент Владимир Голубев со своими соратниками из монархического общества «Двуглавый орел».

Владимир Голубев — одна из самых ярких фигур Киева тех лет, сын Степана Тимофеевича Голубева, профессора Киевской духовной академии, известного историка церкви, действительного статского советника и члена-корреспондента Академии наук. Профессор был известен как человек правых взглядов, и это еще мало сказано^[36]. Владимир, высокий молодой человек с небольшими усиками, подстриженными на военный манер, был одноклассником Михаила Булгакова, человека тоже правых взглядов. Оба поступили в Киевский университет. Булгаков — на медицинский факультет, Голубев — на юридический. Но общественная жизнь интересовала Голубева явно больше академической. Он издавал черносотенную газету, ходил на митинги, вступал в потасовки с грузинами, «жидами», социалистами и «мазепинцами». Человек неуравновешенный, экспансивный, даже экзальтированный, он прославился на всю Россию во времена печально известного «Дела Бейлиса». Разумеется, Голубев был убежден, будто Мендель Бейлис убил Андрюшу Ющинского, чтобы использовать его кровь для ритуалов талмудического иудаизма.

Корреспондент «Русского слова» описывал соратников Голубева как «студентов-союзников»^[37], «окруженных бандой мальчишек-оборванцев»^[38]. Правые называли их «орлятами». Орлята затянули «Спаси, Господи, люди твоя» и дошли до памятника Столыпину на Думской площади, где Голубев развернул трехцветное национальное знамя и произнес речь против «жидов» и «сепаратистов-мазепинцев».

Совершенно дезориентированные полицейские знамя у Голубева отобрали, а его «орлят» оттеснили за здание Городской думы, но арестовывать не стали. Манифестанты по пути конфисковали в одном из магазинов портрет государя императора и, дойдя до памятника Богдану Хмельницкому на Софийской площади, снова остановились, чтобы выслушать очередную зажигательную речь.

Утром 26 февраля, в годовщину смерти поэта, толпа «шевченковцев», что «собралась совсем стихийно», пришла к Софийскому собору. На дверях храма висело сообщение, что панихиды не будет. Тогда «люди пришли в негодование. Русская революционная молодежь и „кавказцы”^[39] (главным образом грузины — С. Б.) начали подбивать публику к протесту»^[40]. В тот же день, очевидно, несколько позднее, демонстранты собрались у костела на Большой Васильковской улице и потребовали, чтобы уже католики отслужили панихиду по Шевченко, но католики отказались. То ли испугались ссориться с властями, то ли ксендзу довелось прочитать шевченковских «Гайдамаков» или «Тарасову ночь». Беспорядки в Киеве продолжались весь день.

На Фундуклеевской у городского театра встретились «шевченковцы» и «орлята». Голубев и его сторонники запели «Спаси, Господи, люди твоя!» им ответили свистом и пением «Вечная память». Если верить самому Голубеву, то «шайка негодяев» (очевидно, все тех же «мазепинцев» и «жидов») кричала «Долой Россию, да здравствует Австрия!»^[41]

Казаки и полицейские явно не поспевали за происходящим. Толпу разгоняли, но она снова собирались. Несколько раз начиналась драка. Голубев снова поднял национальный флаг, но «мазепинцы» флаг у него отобрали и порвали. Вскоре Голубев нанес своим противникам ответный удар. «Орлята» достали большой портрет Шевченко, бросили его на землю и начали топтать ногами: «Затем портрет прикрепили к экипажу и наносили изображению поэта удары по лицу»^[42].

Юбилей Шевченко, таким образом, завершился порванным портретом юбиляра и разорванным государственным флагом.

₆

Власть не хотела скандала, власть хотела тишины. Пусть о юбилее Шевченко вспоминают не больше, чем о дне рождения какого-нибудь Бенджамена Франклина. Но все случилось иначе. Недаром депутат Родичев назвал происходящее вокруг юбилея Шевченко «национальным бесстыдством»^[43], а лидер кадетов Милюков — «европейским скандалом».

Лидер украинских национал-демократов (главной украинской партии в Австро-Венгрии) Кость Левицкий выступил с протестом против запрета в России публично отмечать юбилей Шевченко, а «Русский народный союз», объединявший русинов-украинцев США, направил американскому президенту Вудро Вильсону свой «протест против запрещения праздновать юбилей Шевченко на российской Украине»^[44]. О реакции президента, впрочем, ничего не известно.

Зато реакция в России и в среде русских эмигрантов была необычайной. Кадеты, трудовики, социал-демократы без устали ругали правительство за неспособность решить украинский вопрос. Громы и молнии метал старый народник Дзюбинский^[45]. Сам этнический украинец, он был готов «при всяком случае <...> защищать украинство»^[46].

Ленин просто ликовал, едва сдерживал свою радость: «Запрещение чествования Шевченко было такой превосходной, великолепной, на редкость счастливой и удачной мерой с точки зрения агитации против правительства, что лучшей агитации и представить себе нельзя. Я думаю, все наши лучшие социал-демократические агитаторы против правительства никогда не достигли бы в такое короткое время таких головокружительных успехов <…> миллионы и миллионы „обывателей” стали превращаться в сознательных граждан и убеждаться в правильности того изречения, что Россия есть „тюрьма народов”»^[47]. Эту речь Ленин написал для большевика, депутата Государственной думы Григория Петровского^[48], который, как уроженец Украины, и должен был произнести ее с трибуны^[49].

Произошел раскол в рядах русских и украинских правых. Западно-украинские крестьяне-депутаты, правые и националисты, прежде дисциплинированно голосовали, поддерживали своих лидеров (Пуришкевича, Савенко, Шульгина). Но сказать слово против «батьки Тараса» они не хотели и не могли, ведь по всей российской Украине, от Харьковщины до Волыни, в память о «батько Тарасе» насыпали курганы, будто в каждом селе — своя могила Шевченко, свой народный «монумент»^[50]. Любовь к Шевченко, не только поэту, но символу родной Украины, была выше партийной или фракционной дисциплины: «Кто был на могиле Шевченко, тот видел, как крестьяне массами идут на могилу, чтобы поклониться праху любимого поэта, тот видел, как эти посетители на могиле с обнаженными головами поют и читают произведения Шевченко, с каким благоговением они ведут себя в этой светлице, где висит портрет Шевченко. <…> Так себя ведут только в молитвенных домах…»^[51] — взволнованно говорил депутат Петр Мерщий, украинский крестьянин с Киевщины. После юбилея Шевченко Мерщий покинул фракцию русских националистов, к которой принадлежал с 1912 года. Событие не столь важное, но символическое. Пройдет всего три с небольшим года, и Правобережная Украина из оплота русских ультраправых превратится в центр украинского национализма. Эта перемена произойдет так стремительно, что изумит самих украинских националистов: украинцы свою любовь «отдали Украине. Для России осталась одна ненависть. <…> Ненависть к России господствовала над всем»^[52], — вспоминал Юрий Тютюнник события 1917 года на Украине.