Кабинет
Ирина Евса

С ЧЕТВЕРГА НА ПЯТНИЦУ

Евса Ирина Александровна — поэт, переводчик. Выпускница Литературного института им. А. М. Горького. Автор двенадцати поэтических книг. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе премии Международного фонда памяти Бориса Чичибабина, «Русской премии» (2016) и Международной Волошинской премии (2016). Живет в Харькове.


Ирина Евса

*

С ЧЕТВЕРГА НА ПЯТНИЦУ






                        Поэт


Ну, брюзглив, брюзглив. И, как ни крути, — не в теме. 

Старость мыслит смутно, а изрекает веско. 

Подписал не то, не ту похвалил, не с теми

вдруг побил горшки, вломил не тому словесно. 

Словно мир не резок, сбились настройки: в луже

мнится небо, тело шага страшится, вдоха. 

И ему советчик — всяк проходимец: ну же, 

отведи туда, где сухо и нет подвоха. 


Но, гляди: в стихах по-прежнему держит спину

и лицо, лицо! Не трусит, не бережется. 

И слоисто слово, и не подвластен сплину

дух, деталь живая жостовским жаром жжется.

И, каким бы ни был, к Богу он точно ближе, 

чем любой из тех, кто злей, голодней, моложе. 

Хорошо, не спорю: рифмы теперь пожиже. 

Ну, так он и прежде этим грешил. И что же?



* *

*


Корытов проснулся — и где она, та благодать?

В больной черепушке

пульсирует мысль о чекушке, 

но некому рюмку подать


и даже рассола. Господь, Он, конечно, везде, 

но, видно, отвлекся, 

пчелу отгоняя от флокса:

лети, мол, теперь к резеде. 


В отместку Корытов блажит, как дурное дитя, 

мотаясь по саду, 

топча череду и рассаду, 

улитками злобно хрустя. 


Неужто оглох Ты, медведок и жужелиц вождь?

Прескверно воспитан, 

«даждь!» неосторожно вопит он.

И Бог подает ему дождь.


 

                   Переезд


Раскладушки — впритирку. Две. И шеренги книг. 

Стремный стул, на котором первые три недели,

покачнуться боясь, по очереди сидели,

суп хлебая, пока дотошный сосед не вник

в нищету обстановки и не втащил второй. 


Клены рдели. Редели. Осень была сырой.


Неприкаянные, как беженцы на вокзале, 

все утратившие, но в прошлое — ни ногой, 

с раскладушки на раскладушку переползали

по-пластунски — одна к другому, один к другой. 

И брезентовая, скрипучая развалюха

совершала во тьме губительный поворот, 

алюминиевые конечности пряча в брюхо

перед жесткой посадкой, — нет чтоб наоборот. 

И как только о землю (или о пол, скорее)

ударялась она, пружинами дребезжа, — 

нам в отместку судьба стучала по батарее, 

как зловредная бабка с первого этажа. 


Задыхаясь от смеха, ватное одеяло

постелив на полу — из всех щелей задувало, —

уплывали, одушевляя за пядью пядь

эту комнату, сна от яви не отличая...


Ты не спрашиваешь, хочу ли туда опять. 

Я и не отвечаю. 




* *

*


А еще с четверга на пятницу снится вдруг, 

из глубин извлекая нычки мои, заначки, 

Вовка Дьяконов, что легко мне решал задачки

на контрольных, подолгу дулся на слово «друг»;

на скуле, словно орден, гордо носил фингал, 

схлопотать за меня считая священным правом;

по хрустящему снегу в госпиталь прибегал

налепить на стекло тетрадный листок с корявым

«я люблю тебя». Физик, въедливый эрудит

с неразборчивым почерком гения-одиночки, 

теребит костяную пуговицу, глядит

мимо заспанной тетки в теплой ночной сорочке, 

что достанет сейчас вопросом «а как нашел?», 

бестолковой заботой, нервной, дурной зевотой. 

Ты не дрейфь — не спрошу. Я знаю, что алкашом

был, во сне захлебнулся собственною блевотой, 

а сюда залетел вслепую и вопреки, 

потому что, смахнув при выносе том Шестова, 

санитар в толкотне твои раздавил очки. 


Ты носил их с восьмого класса, а я — с шестого, 

ничего до конца не считывая с доски.

 


* *

*


Это — война, война, — говорит она. 

Он ей: беда, что крышу не подлатали. 

Если убьют, ну как я тогда одна

с тремя голодными ртами?

Это — война. Он слизывает слезу

с ее щеки. — Да все это — бабьи страхи. 

Я тебе шубу — веришь мне? — привезу

круче, чем у Натахи. 

Влипла в него всем телом и, обхватив

намертво, прикрывает с тыла.

Грузный подсолнух, черный, как негатив

утреннего светила,

медленно поворачивает башку, 

шеей треща над ними.

Он говорит ей: к первому жди снежку.

Не пустым приду, пацанов поднимем,

цацек всяких куплю тебе до хрена. 

Вон гудят уже. Отопри ворота. 

В куртку вцепилась. — Это война, война!

Это — работа. 




* *

*


Если страх — какого тебе врача?

Это снега тающие пласты,

с крыш на землю валятся, грохоча, 

а совсем не то, что подумал ты.


Был сметлив, как рысь, и здоров, как лось.

Нахлебался бед, но не лег под них. 

Все, чего боялся, уже сбылось: 

ты за каждый вдох получил под дых. 


А теперь трясешься, держа в уме, 

что молчать — безбожно,  кричать — нельзя. 

И когда шутихи трещат во тьме, 

ты мычишь, к несущей стене ползя, 


что пришел обещанный тохтамыш

разнести хибару, где ты живешь, 

в щель забившись, как полевая мышь, 

или в складку, как платяная вошь.



* *

*


я же вам говорил! — та ладно, ты просто гнал:

мол, мол бирнамский лес наедет на дунсинан

где тот лес? — одни смолоскипы 

все твои скрепы-скрипы — 

ерунда, инфернал 


говорил же я вам, что этот будет убит, 

тот живьем сожжен, а та — из окна кульбит 

ну, еще и не то бывало

цыц! заткни поддувало, 

гаруспиций: знобит


я же предупреждал... — а разумный давно бы стих

убери свой шандал или что там, осипший сикх!

если вдруг цунами —

горе тем, кто не с нами:

будем спасать своих


я же вам..  — ах, да: на небесную — так ведь? — ось

налетит земля... ты эти страшилки брось

все — костьми, раз надо

брысь, рапсод распада! —

не шекспир, небось




* *

*


Разглядишь (стекло, где опять зима,

потерев дырявою рукавицей),

как лежат на теплой спине холма

двое беглых: отрок с отроковицей. 

На фига им алгебра и физ-ра, 

если здесь цикад воспаленный скрежет — 

словно сверху спущенная фреза,

дребезжа, разглаженный воздух режет.

Как пугает шорох в борщевике! 

Но гадай,  зажмурившись, — кто там, кто там:

то ли это ящерка — по щеке,

то ли пчелка чиркнула мимолетом?

Двое беглых — можно сказать, волчат, — 

интернатом взятые на поруки. 

Их вот-вот каникулы разлучат: 

он уедет к бабушке под Прилуки. 

А потом покатится, как с холма: 

одному — война, а другой — Лубянка...

Ну, ты что? Ты что? Не сходи с ума. 

Это просто бабочка-голубянка.





* *

*


                                                                                        П.


Сосны темным полукругом. Снег. Звезда в семнадцать ватт. 

Ослик вздрагивает, руган. Ослик вечно виноват. 

Не избегнуть колотушек. Соль в ресницах. Боль в заду. 

Но не он, слетев с катушек, прикрутил в ночи звезду.  

Нет, не он в дурную среду проложил следов курсив, 

чтоб сарай спалить соседу, провода перекусив. 

И не он, почуяв запах крови, пороха, бухла,

в бойню вверг восток и запад приграничного села. 

Но ушастому не внове подставлять бока, и на

хоровое: кто виновен? — отвечать: иа, иа, 

под ночным топча обстрелом глины мерзлую халву, 

видя мир большим и белым сквозь пробоину в хлеву. 




* *

*


В туче искрит золотой пирит, влага ползет с гор.

Он говорит, она говорит, все говорят — хор.

И всяк хорист на своей волне: тенор, басы, фальцет —

любых октав и гармоний вне. Но там, где она — центр.

Один вину воздает хвалу, другой — про войну-войну.

Но среди тех, кто прирос к столу, он слышит ее одну.

Что ему до смысла ее речей? — звук подчинил слова.

Она говорит, как журчит ручей, как шелестит листва.

Что ей до прочных его опор, нравственной правоты? —

она не видит его в упор, с другим перейдя на «ты».

И он, от ярости ошалев, — ни выдохнуть, ни сглотнуть —

гудит, как шмель и рычит, как лев, к ней пробивая путь

ревностью звука, нахрапом дна, ведая, что творит.

Его не слышит она одна. Неважно, он повторит.






Вход в личный кабинет

Забыли пароль? | Регистрация