Князев Григорий Юрьевич родился в 1990 году в Великом Новгороде. Окончил филологический факультет Новгородского государственного университета. Автор четырех книг стихов, в том числе – «Дитя печали» (СПб, 2014). Стихи публиковались в журналах «Знамя», «Новая Юность», «Литературный Иерусалим», «Сетевая словесность». Живет в Великом Новгороде. В «Новом мире» публикуется впервые.
Григорий Князев
*
НЕРАБОЧИЕ БУДНИ
* *
*
Есть слова невыразимой мощи,
Будто заклинания они.
Внешне — непонятны, зыбки, тощи,
Внутренне — сигнальные огни.
Архаичны все они и строги,
На чужих и дальних языках,
Все они — как древние дороги,
Все они — как тыщи лет в руках.
Все они — большая карта дани,
Что несли персидскому царю,
Все они — виденья в Иордане…
Истинно, мой Боже, говорю!
И горит звезда на небосклоне,
Повествуя о земной тоске,
Как она светила в Вавилоне
И цвела в аккадском языке…
Так забавны на иврите фразы,
Дивны на санскрите — как шелка
Или огранённые алмазы:
Будоражат нас издалека…
Временные рушатся границы,
Предо мной — четырнадцатый век:
Кот прошёл по краешку страницы
Библии — как целый стих изрек.
И в простом — тревога о великом,
Потому что нечто в наших снах
Не лицом обращено, но ликом
К памяти о лучших временах!
* *
*
И опять предо мной ледяной понедельник,
И опять у меня нерабочие будни,
И опять я, как в детстве, бездольник, бездельник…
Чем привычней мой график, тем жизнь беспробудней.
Мир пустой, дом пустой и пустая площадка:
Все — в трудах, все — в бегах. Воздух — скучен и горек.
Приходи, как весной, дивным дивом лошадка,
Ржаньем бодрым — в мой ржавый, в мой северный дворик.
* *
*
Опыт околосмертельный.
Крестик плавится нательный.
Я уже лечу, лечу
Над собою на скамейке —
К августовскому лучу.
Медсестра, что в телогрейке,
Не окликнула меня —
Не заметила полёта
Моего. В разгаре дня
Расплескалась позолота
По больничному двору.
Сумасшедшие гоняют
Мяч в последнюю жару —
Их медсёстры охраняют.
А меня, вдруг упустив,
В небо тысяч перспектив
Отпустили, и по-птичьи
Я лечу-лечу-лечу
К августовскому лучу.
В бесконечном безразличьи
К той команде на траве,
К моему больному телу,
Что в больничном спит дворе,
С высоты — белее мела,
На скамейке запасных.
Но вернуться — или сгинуть
И его навеки скинуть?
В ритмы книжек записных,
По команде медсестёр,
По своей, по высшей воле,
Хоть и крылья распростёр —
Страшно без стыда и боли,
Боль и стыд одолевая,
Из полета, чуть живая,
Возвращается душа,
И в палату — не спеша…
* *
*
Холода.
Стеклянная вода.
Лист, один другого — тоньше, краше,
Заживо затопчется, сгниёт.
В воздухе и в горле — едкий йод.
Вот в чём счастье и несчастье наше:
Наблюдать, как с жизнью спорит смерть,
Как мгновенно затухает спор их
И как зыбью делается твердь…
Дворник — «шурх» — метлою, ширит шорох,
На снегу рисует дивных птиц —
Из небесных и земных частиц.
* *
*
И опять это сонное,
Полусонное, полуживое,
К горизонту — резонное,
Внесезонное и — межевое.
Зло, урезанно-гибкое,
Как часы — то острее, то тише.
Снеговое и гиблое:
Открывай же! Ступай же! Иди же!
И откроешь действительно,
Но в окно не шагнёшь. Дрогнет ворот.
Хлынет бодрость живительно —
Прыгнешь сразу же в северный город.
Кандалакша морозная
В кандалах своих окоченела —
Стала почва некрозная,
Под снегами земля исчернела…
Мозг — с техничностью грейдера,
Что плетётся по улочке талой.
Налицо всё быстрей дыра —
Рвётся сон запоздалый.
Как бы мысли ни ехали,
Лишь глазами крутя по орбите,
Тело мыслям — помеха ли
На кровати, в полночной обиде?
Тут же — сонно-бессоное,
Вознесённое в небо кривое,
Пылевое — бозонное,
Полевое, почти пулевое…