ЗАНИМАТЕЛЬНОЕ ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
Андрей Аствацатуров. И не только Сэлинджер. М., «АСТ (Редакция Елены Шубиной)», 2015, 312 стр.
Чтобы начать разговор о новой книге Андрея Аствацатурова, имеет смысл последовать его примеру и сделать небольшое отступление.
Стояли мы как-то во дворике филфака, и разговор почему-то зашел о бабочках.
— А бабочки вообще кусаются? — спросил у меня Андрей Алексеевич Аствацатуров, стряхивая пепел с сигареты.
— Ну, вообще-то есть один вид… — начала я.
— Да! — тут же перебил Аствацатуров. — Когда я был маленьким, меня в Крыму один раз укусила бабочка, практически в самый глаз! Она была огромная! (Показывает руками: бабочка выходит у него с небольшую собаку). До крови укусила!
— Андрей Алексеевич, таких бабочек не бывает, я вам это как биолог говорю, — попыталась я его урезонить.
— Да? — искренне огорчился Аствацатуров. — А вы в этом точно уверены?
В принципе, если просто ходить за Аствацатуровым и записывать, то вполне можно написать еще несколько книг в дополнение к тем, что написал он сам, и персонажа-рассказчика не придется придумывать, разве что гадать — оставить ему имя реального прототипа, избрав таким образом жанр мемуарной прозы, или же назвать как-нибудь иначе, обратившись к прозе чисто художественной. Андрей Аствацатуров — филолог, писатель и литературный персонаж, причем все эти три ипостаси настолько неотделимы друг от друга, что порой не очень понятно, Аствацатуров ли пишет текст или текст пишет Аствацатурова: вот он начал рассказывать какую-нибудь историю, на ходу ее сочиняя, увлекся и сам поверил в свой рассказ, так что слушатели воочию увидели крымское побережье, чистый песчаный пляж, белые барашки волн, горы вдали, и на фоне всего этого — громадных бабочек, лениво взмахивающих крыльями и обозревающих мирный пейзаж, высматривая свою добычу — скромных интеллигентов в толстых очках.
Про Оскара Уайльда современники говорили, что его тексты не передают и десятой доли образности и остроумия его живой речи: так это или нет, проверить уже невозможно, но что касается текстов Андрея Аствацатурова, то можно с уверенностью считать их вполне адекватным отражением речи рассказчика. Сборник эссе про английских и американских писателей я, признаюсь честно, очень ждала: его идея родилась из курсов литературного мастерства, которые автор ведет совместно с писателем Дмитрием Ореховым, и, видимо, в целом — из курсов лекций по английской и американской литературе, которые Андрей Аствацатуров читает на филологическом факультете СПбГУ. Нужно сказать, что лекции Аствацатурова — при всей их академичности — в точности соответствуют максиме, сформулированной Плутархом: «Ученик — это не сосуд, который нужно наполнить, а факел, который нужно зажечь». Человеческая память устроена таким образом, что остается в ней лишь та информация, которая вызвала яркие эмоции, в самом простом случае — рассмешила. Мы забываем, чему нас учили в школе и в институте, но десятилетиями помним какие-то забавные фразы преподавателей.
Филолог, имея дело с областью своего профессионального интереса, вроде бы должен смотреть на литературу отвлеченно и строго, и Андрей Алексеевич — все же прежде всего филолог, написавший не одно строгое научное исследование. Но с литературой, как ни старайся, быть совсем уж беспристрастным либо не получается, либо получается плохо: все-таки романы Уильяма Фолкнера, Джона Апдайка или Генри Миллера — не какие-нибудь минералы со строго заданным химическим составом и четкой кристаллической структурой, а живая, подвижная магма текста, к тому же неотделимая от своих создателей: не встретил бы, к примеру, Миллер загадочную японку Хоки — не написал бы он своего главного произведения «Бессонница, или Дьявол на воле». Из лекций Андрея Аствацатурова помнятся многочисленные литературные анекдоты и истории из жизни писателей, к которым лепятся важные даты и основные вехи творчества (тот самый мнемонический феномен, но пущенный в работу уже сознательно), но к этому прилагается желание слушателя прочитать и перечитать тексты — это, пожалуй, самое главное.
Один из секретов преподавательского мастерства заключается в том, что, рассказывая о других, преподаватель рассказывает прежде всего о самом себе. Правда, не в привычном эгоистически-бытовом смысле, а в прямо противоположном: лишь став по-настоящему интересным самому себе, человек становится интересен другим, в конце концов, любое познание — методами науки или методами искусства — это познание себя и самовозрастание, в противном случае, сколько ни старайся, получится унылая рутина.
«Всерьез я начал заниматься Сэлинджером около десяти лет назад. Кстати, сам Сэлинджер остался бы решительно недоволен этой фразой. На моем месте он назвал бы более точный срок, скажем, „девять лет и десять месяцев”. Или, что еще вернее, уточнил бы дату начала работы — 8 октября 2003 года». Примерно в таком духе начинается каждое из десяти эссе, вошедших в книгу: «Письма Асперна» Генри Джеймса привлекли внимание автора потому, что герой повести — филолог; рассказывая про писателя и путешественника Джозефа Конрада и его «Сердце тьмы», Аствацатуров вспоминает, как сам в детстве, маясь от скуки взрослых разговоров, с интересом разглядывал громадную географическую карту, висевшую на стене в коридоре бабушкиной квартиры; рассуждая о Голдинге и романе «Повелитель мух», рассказывает полуфантастическую историю, приключившуюся с ним в самолете, летевшем рейсом Москва — Назрань, и так далее. Такой зачин лекции/эссе вызывает у слушателя/читателя ощущение сопричастности, вовлеченности в сам процесс письма, что в данном случае принципиально — Аствацатуров ведь рассказывает о том, чему начинающий автор может научиться у того или иного признанного мастера, или, как выражается он сам (опять же вызывающе-неформально), «украсть, оставшись при этом непойманным».
Конечно, книгу Андрея Аствацатурова будут читать не только люди, стремящиеся овладеть азами писательского мастерства. К тому же, впрямую перенять те или иные авторские приемы едва ли возможно. «И не только Сэлинджер» в практическом смысле скорее занимательный учебник чтения для искушенных, открывающий новое в уже знакомых текстах или служащий путеводителем для неофита; если Уильяма Голдинга и Уильяма Фолкнера читало большинство читающих людей, то Джозефа Конрада и Шервуда Андерсона — уже едва ли. С другой стороны, можно читать новую книгу Андрея Аствацатурова как один из его романов, где персонажами выступают не родственники, друзья и коллеги автора, а, если так можно выразиться, объекты его исследования — забывая, что за легким, игровым текстом стоят годы исследовательской работы.
Сборник эссе «И не только Сэлинджер» действительно получился похожим на роман в рассказах: в лучших традициях американской литературы. Несколько выбивается из общей картины заключительная глава, посвященная Генри Миллеру: она получилась более академичной и громоздкой, чем другие. Возможно, потому, что творчество Миллера особенно долго занимало Аствацатурова-филолога; ему была посвящена объемная монография «Генри Миллер и его „парижская трилогия”» (М., «Новое литературное обозрение», 2010). Остальные девять эссе оказались не столько рассказами о литературе, сколько самой литературой и игрой с литературой: в сущности, чтобы читать эту книгу, вовсе не обязательно знать «материал»: возможно, больше повезет тем, кто получит возможность впервые прочесть «первоисточники» по ходу или после «…Сэлинджера» — а значит, тут же, по горячим следам соглашаться или спорить с интерпретациями автора. Интерпретации у Андрея Аствацатурова, нужно сказать, порой весьма своеобразные, по большей части серьезные, но иногда — шуточные, почти пародийные. Взять хотя бы «анализ» басни Крылова «Ворона и лисица», которую автор приводит в качестве иллюстрации к своим рассуждениям о воображении в творчестве Джона Апдайка: «Ворона — это не дятел-передовик, не идиотская синица и не маразматическая чеховская чайка. Она демоническая вещунья. И если каркает — то пророчит, предсказывает будущее, и, стало быть, ей по статусу положено „призадуматься”, предаться пророческому воображению». И далее в том же духе. Аствацатуров периодически как бы вскрывает логику филологического исследования, доводя ее до полного абсурда. Это подход в духе Джеймса Джойса, весь роман «Улисс» которого построен на обнажении различных литературных техник и обнаружении их внутреннего устройства. Сам Джойс — писатель, для Андрея Аствацатурова явно значимый, — в сборнике отсутствует по понятной причине: разговор о нем потребовал бы, очевидно, еще двух таких же книг.
Об отборе материала нужно сказать особо: помимо упомянутых Джерома Дэвида Сэлинджера, чье имя вынесено в заголовок (который, кстати, можно прочитать и так: «Андрей Аствацатуров и не только Сэлинджер»), Генри Джеймса, Джона Апдайка, Генри Миллера, Уильяма Фолкнера, Томаса Элиота, Джозефа Конрада и Уильяма Голдинга, в книгу вошли тексты о творчестве Амброза Бирса и Шервуда Андерсона. Что общего у этих десяти совершенно не похожих друг на друга писателей? Полагаю, что не сильно ошибусь, если в качестве основной объединяющей их черты назову недоверие к рациональным схемам, которые человеку свойственно прикладывать к мироустройству (в терминах автора книги очень удачно: «набрасывать на реальность»), и последовательное разрушение этих схем средствами литературы. В эссе о Бирсе Аствацатуров пишет: «...Бирс опережает свое время, преодолевает границы эстетического, подводя художественное высказывание к собственному отрицанию и к фигуре умолчания». Это утверждение с теми или иными оговорками можно применить к текстам всех перечисленных авторов, хотя их художественные методы принципиально различны: если Голдинг, оставаясь в рамках вполне традиционной стилистики, указывает на шаткость рацио посредством сюжета, скрещивающего утопическую робинзонаду с античной трагедией и превращающего ее в абсолютный кошмар, то Фолкнер строит сложнейшую композицию с как будто отсутствующим центром. Томас Элиот показывает, что мир скроен из ужасающего количества цитат, а Конрад и Миллер расщепляют свои тексты на иррациональные потоки образов и ассоциаций, заставляя читателя совершить путешествие к истокам языка.
По всей видимости, у книги «И не только Сэлинджер» будет продолжение: после ее прочтения остается ощущение, что художественно-филологический эксперимент автора только начат и что эксперимент этот уже удачен. С другой стороны, остается и чувство некоторой незавершенности: книга, построенная из фрагментов, сама воспринимается как фрагмент более крупного повествования.
Анаит Григорян
Санкт-Петербург