Вишневецкий Игорь Георгиевич родился в 1964 году в Ростове-на-Дону. Окончил филологический факультет МГУ. Защитил диссертацию в Браунском университете (США). Автор нескольких книг стихов и прозы, режиссер экспериментального фильма «Ленинград» (2014). Живет в Москве и в Питтсбурге.
Игорь Вишневецкий
*
УДАР СТРЕЛЫ
Из книги «Стихотворения, присланные из Италии»
Ariminum
Тебе, Тиберий, плеск зелёных рыб
под мраморными арками моста и
их узких тел трепещущий изгиб,
когда они уходят беглой стаей
в залив, — вот лучший памятник, а я
ещё скажу: мутящий сердце запах
приморской жизни, что через края
сознания, привстав на мягких лапах,
внезапно перепрыгивает и
внутри грифоньи крылья расправляет:
все лиственные, хвойные струи
в преображенный Звук одушевляет.
Всё остальное — зряшная тщета,
что, формы не найдя, блестит и вьётся
под арками имперского моста.
Да и она едва ли остаётся.
Удар стрелы
Майя, уроженка Рагузы,
дочь поэта, мальчишкой задетого
полыханьем войны на Балканах,
а потом утонувшего в озере
вскоре после рождения дочери
(как сказал мне общий знакомый:
«То была его лучшая строчка» —
я-то знал, что рождение Майи,
а не гибель в нелепой воде),
ты любила дыхание моря,
его — вымолвить страшно — лазурь;
всё звала меня: «Съездим-ка лучше
во Флоренцию!»
Это случилось
так давно, что покрылось словами
разрывающих память стихов.
Нам с тобой хорошо было в Риме.
Впрочем, я отвлекаюсь, прости.
Вот теперь я на «Красной стреле»
и почти незаметно скольжу
майским солнечным утром через
Апеннины, меж срезами гор,
удивляясь тому, что уши
чуть закладывает при подъёме —
только так и взмывает стрела,
набирая скорость удара.
На вершинах леса негустые,
всюду выкошена трава.
Вот уже впереди зарыжела
в короне из синих холмов
Флоренция, с центром, где Арно
зеленеет, блескуче змеясь
мимо дивных Уффиций.
Ты, как все на Балканах,
занималась ещё колдовством.
Как теперь спустя девятнадцать
лет я здесь очутился? Зачем?
Остаётся открыть глаза.
Предо мною сивиллин портрет,
что на тёмном фоне пророчеств
в левой держит книгу на прочных застёжках,
в правой — свиток, до полу покрытая
жаркой тканью тёмного золота,
перевязаны густо вьющиеся
её пряди цвета каштана
чёрной лентой — совсем не похожа,
но так странно напоминает
не чертами (твои были тоньше —
да и родинка над губой!),
а каким-то сверхмирным зрением. —
Ну, а автора мы не знаем. —
Воздух смеркся от света внутри.
О, когда бы беглым ударом
в вечный кратер бессонно бодрствующего,
сознанья (моё — таково),
ты сейчас осветила б дорогу
от такого тогда до сегодня
и развеяла б серую дымку
облаков вокруг Апеннин!
Дождь собирался, да всё не идёт.
«Дождь идёт, а я расту», —
это всё, что ты знала по-русски.
Мы не выросшие остаёмся
в завихренье иссушенной памяти,
что водой с Апеннин или Арно
(он блестит и змеится под окнами,
когда вдруг по хребту его ряби,
пробегает на лодке гребец)
всё не освежается.
Знаешь,
те, кто выжигал твою землю,
иссушая её огнями, —
пустоглазая нежить, вспорхнувшая
из подвалов сознанья сквозь веки
отягченные Вия, —
те теперь подступают к моей.
Мне так странно тебе говорить это.
Лучше море, лазурь, шелест леса.
Лучше спазмы надежды на фоне
полыхающего подсознанья.
Всё связалось, всё объяснилось.
Как стрела, поразившая цель.
Огонь
1
Что-то сдвинулось, какие-то гигантские колёса
заскрежетали. Вы так долго кричали: «Пожар!»,
что он и пришёл, поедающий
изнутри и извне, словно скорлупы
пробуя жалом, взвиваясь вороньими хлопьями,
как листва в ноябре. Не всякий сейчас его выдержит.
Но для вас, воющих и голосящих,
разве он не был светом в конце грязной площади?
Не струился короной над жаром жерла,
где в печах очистительного крематория
закаляется глина нации и пеплом становятся трупы врагов?
Теперь только два пути: в жерло огневое
или в кровавую глину (для тех, кого смяло).
Кто, как думал поэт перед прошлой войною,
силы найдёт умереть, тот и умрёт.
Что ж, доставайте мечи, надевайте шлемы,
пакуйте свои вещмешки, твердите молитвы.
Прошлое никогда не останется вашим.
Я ж не хочу стоять к нему даже близко.
Пламя разъединяет вас и меня.
2
Пусть, если жизнь была
наша совсем не тем,
смоет, как гарь со стекла,
этот позор совсем,
и, как в чернозёме зерно,
брошенное на всход,
из семядолей оно
выпорхнет и рванёт
в будущее — огонь
порхом своим вороша,
сев на мою ладонь,
нового смысла душа,
где, как в щадящий доспех,
я стою облачён
в Звук, непрозрачный для тех,
кто к огню обращён.
3
Пусть, кто зажёг, сами сойдут в это пламя. У нечеловеков
нет человеческих прав, всё равно, они выше
или ниже нас, несовершенных,
но каких уже есть, просто людей, с их вниманьем
к шелесту ветра,
подувшего в свечи каштанов, не в жерло крематория, на фоне тяжёлых
дымчатых облаков — конечно, грозы, а не гари.
Ветер тревожит листья, колеблет сирени.
Вёрткие птицы щебечут над медной колонкой,
в радужных брызгах заигрывая друг с другом.
Что им скрежет железа и бой боевых барабанов!
Вам, а не им арктические пустоты,
выеденные огнём. Но цепко врощены в землю
корни будущей широкошумной распахнутой книги, —
там, где единство мысли и знанья, —
речи о том, что за нами ряды поколений
(им созидание смысла важнее сомнений),
где за родившими сила рождённых детей,
знающих Жизнь и шумящих сознанием в ней.
2014, май
Римини — Флоренция — Болонья — Сан-Ладзаро ди Савена