МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

МАРИЯ ГАЛИНА: HYPERFICTION

МАЛЫЙ АПОКРИФ ВОЗВРАЩЕНЦА

Об одном стихотворении Марии Марковой

1

Я не раз уже писала, что фантастика и поэзия пересекаются в точке метафоры. Однако в последние годы это сближение видно еще отчетливей — благодаря сравнительно недавнему, но уже весьма внушительному массиву поэзии с определенно фантастическим нарративом — сразу вспоминаются баллады Марии Степановой «Гостья» и «Сын», две первые книжки Федора Сваровского — «Все хотят быть роботами» (2007) и «Путешественники во времени» (2009)^[1], и некоторые баллады Алексея Цветкова, в первую очередь уже ставшее хрестоматийным стихотворение «Рапорт» («На Приморской, где каменные дома…»)^[2]; в тексте, как это принято сейчас говорить, «содержится ненормативная лексика», потому цитировать его мы будем аккуратно. Суть «Рапорта» в том, что — по словам повествователя — некий несчастный Игорь, живущий на Приморской, ни с того ни с сего тронулся умом и стал рассказывать всем, что наша реальность на самом деле иллюзия, вызванная действием гипнотического газа, а газ этот напускают живущие среди нас пришельцы, которые «сами ящеры по природе», и вот они-то и измываются над жителями сначала советской, а потом постсоветской территории. В изложении повествователя эта история поначалу выглядит как пересказанный обывателем забавный казус, но постепенно выясняется, что повествователь и есть тот самый ящер:

не моя ли в этом милорд вина

хоть и крепок газ но иным видна

вдоль хребта пила и трезубец

на хвосте шизофреники наравне

со шпионами как бы не обо мне

на приморской бубнил безумец

я вину милорд искуплю свою

я до блеска вычищу чешую

и в броне нефритовой до бровей

выйду в сумерки с бритвой на их Бродвей

у кого реле развело в груди

на любого паяльник найдем поди

только газу погуще дайте

если надо пешком до села дойду

им не снилось даже в каком аду

навсегда поселил их Данте

Впрочем, нет никаких доказательств, что сам рапортующий и впрямь ящер, а не такой же, как бедный Игорь, псих, только еще более опасный. Тезис о ящерной, расчеловеченной природе власти (для объективности добавлю — любой власти) вообще довольно напористо используется масскультурой, которая, как мы знаем, есть манифестация коллективного бессознательного — стоит только вспомнить корпус американской кинофантастики последнего полувека, где раз за разом удивленный герой обнаруживает прячущихся под людской личиной и захвативших ключевые позиции монстров. У Цветкова ящеризация власти — явление географически локальное, метафора расчеловечивания государственной машины; и характерно, что пишущий рапорт — не страшный черный властелин, а мелкая сошка, исполнитель, не брезгующий грязной работой. Кто такой невидимый нам милорд, к которому обращается герой, и где он вообще находится — на Земле или в космическом пространстве, нам из рапорта не внятно.

Иными словами, «фантастическое» здесь за счет информационной плотности, вообще свойственной поэзии, предъявляет нам образ дегуманизированной, лишь имитирующей человеческую природу власти «в одной отдельно взятой стране» гораздо мощнее и эффективнее, чем любой другой нарратив, поскольку переводит разговор на универсальный, метафорический уровень.

2

Здесь чуть отступим от темы.

В недавнем номере журнала «Арион» (2015, № 3) опубликована статья Артема Скворцова «Без поколения», где, в частности, выдвигается тезис о том, что «молодые заметно уступают [предыдущим поэтическим поколениям — М. Г.] <…> количественно и качественно — их просто объективно меньше числом, и эстетические достижения у них пока не столь впечатляющи»^[3].

Тут я все же не удержусь и скажу, что, во-первых, жалобы на то, что «не та молодежь пошла», повторяются на протяжении писаной истории с завидной регулярностью, а во-вторых, на мой взгляд, именно это поэтическое поколение являет такой широкий спектр стилевого и тематического разнообразия и в нем так много сильных и состоявшихся поэтов, что предыдущие литературные поколения могут лишь позавидовать. Тут, вероятно, немалую роль сыграла возможность быстро и без проблем опубликовать свои тексты хоть в сети, хоть на бумаге и тем самым отстраниться от них, освободиться и идти дальше — и возможность обратной связи, которую представляют социальные сети, но это разговор отдельный, хотя, безусловно, важный и интересный.

Среди всего шести авторов (хм, хм) Скворцов выделяет Марию Маркову. Замечу, что Маркову выделяют представители, скажем так, мало пересекающихся литературных сообществ — на Премию Президента РФ для молодых деятелей культуры (2011) ее, если я не ошибаюсь, выдвинула «Литературная газета», а на Премию Беллы Ахмадулиной (2015) — «Новый мир»^[4]; добавлю также, что в 2013 году Мария Маркова стала лауреатом премии «Киевские лавры» — тоже в молодежном формате. Это некоторым образом уникальный случай, и, возможно, такой широкий спектр приятия можно объяснить словами Михаила Айзенберга, предваряющего подборку стихов Марковой в журнале «Знамя»:

«И что-то действительно произошло при чтении стихов Марии Марковой: я дочитал до строчки „земляника, — зовёт, — земляника” — и вздрогнул, словно это меня окликнули. Такое случается крайне редко, и ошибиться тут невозможно. Поверх авторской манеры, вытесняя и как бы отменяя ее, слышится голос самого стихотворения. Неясно кто, непонятно откуда — сами стихи окликают тебя, говорят с тобой, увлекая в чащу неведомой речи»^[5].

Неудивительно, что Артем Скворцов, подпавший под обаяние Марковой, причисляет ее к этим перечисленным шестерым, да еще приводит (с некоторыми купюрами) ее стихотворение из новомирской подборки «Зола и йод»^[6], которое я и номинировала в свое время на Премию Беллы Ахмадуллиной.

«Исторически, — отмечает Артем Скворцов в «Арионе» — стихотворение — отдаленный литературный потомок „Ламарка” Мандельштама, их связывают темы культурной деградации и космического ужаса, воплощенные в череде ярких метафорических картин». Я бы рискнула заметить, что в «Ламарке», одном из опорных текстов русской поэзии ХХ века, ярких картин, хотя бы и метафорических, не так уж много, оно, при всей своей мощи, скорее натурфилософское, умозрительное — возможно, одно из самых декларативно-умозрительных у поэта; тогда как здесь перед нами посредством вполне традиционного поэтического языка разворачивается чисто фантастический нарративный сюжет, причем с очень яркими кинематографическими вставками-кадрами. Но тут важно именно появление слова «метафорических» применительно к этим самым картинам.

Итак, что же происходит у нас на пространстве текста? Плотность поэтического текста, напомню, по определению высока, попробуем его развернуть.

Начнем с первой строфы (визуального деления на строфы у Марковой нет, есть рифменное).

В дом входя, о притолоку ударься

лбом, высокой жизни прерви полёт.

Ты сегодня вернулся на Землю с Марса.

По домам распущен военный флот.

Обращение автора к герою («ударься», «прерви») здесь одновременно и повелительное наклонение, и как бы переброс во время будущее, туда, где и происходит действие, причем автор вводит нас (отчасти благодаря этому, возможно, неосознанному грамматическому трюку) очень энергично: далее следует грамматическое прошедшее — высокий (во всех смыслах, в том числе высоко летавший, высоко живший) человек возвращается в уже чужой ему, хотя и когда-то родной мир. В этом смысле возвращение сродни маленькой смерти — «высокой жизни прерви полет», и отрезвлению, потере иллюзий — шарахнуло лбом. К тому же сразу обозначено — герой вернулся в мир не по росту, в мир маленьких людей, вот и притолока слишком для него низка, рассчитана на другой рост. Вернулся только сегодня, еще не привык пригибаться — военный человек, чье предназначение исчерпано — военный флот распущен по домам, Марс, который Земля явно безуспешно пыталась колонизовать (возможно, ценой больших потерь), да и вообще космос закрылся и недоступен.

Большие потери косвенно подтверждаются картинами и ассоциациями, возникающими уже у героя, которому автор передает инициативу:

У кровавых цинний одно качанье

на уме, вращенье, в глазах темно,

туч ползущих пар, выкипает чайник,

можно чаю, не рано ли так темно.

Циннии — неприхотливые цветы желтых или алых оттенков — носят еще одно название — «майоры», параллель с «военными астрами» Мандельштама тут, возможно, неосознанна, но, так или иначе, появление цинний-майоров отсылает нас к военной профессии героя. Здесь это «кровавые циннии», у которых «одно качанье на уме, вращенье» — так что «в глазах темно» — опять переброс к мальчикам кровавым в глазах, а еще к экстазу «вращающихся дервишей», к подступающему безумию, герой торопливо фиксирует вот это «в глазах темно», переводит взгляд на задний план — по небу ползут тяжелые тучи — и тут же по ассоциации вспоминает, что на плите выкипает забытый чайник, занять себя совершенно нечем (ну вот, можно выпить чаю, разве что), сама рифма «темно» — «темно» здесь свидетельство вот этой торопливости, неотрефлектированности внутренней речи, мысль героя скользит, ни на чем особо не останавливаясь, но авторская мысль зацепляется за вот это «не рано ли так темно» и идет дальше:

Нынче рано спускается ночь, звезда нам

отказала в милости, скуден жар,

потому так холодно жить землянам,

а куда прикажете нам бежать.

Ты же видел, осквернена планета,

хризопраз погас, потускнел берилл… —

вот что, собственно, произошло — уже не с героем, а со всеми нами, с землянами, беда оказалась общей. Животворящая звезда (Солнце) отказала нам в милости. Щедрая, благодетельная горняя сила нас больше не любит. Этот отказ в милости — не слепая жестокость или равнодушный по определению природный катаклизм, это наказание за грехи человечества — «осквернена планета», утеряна, погублена драгоценность («хризопраз погас…»). Человечество, мучимое комплексом вины и прекрасно осознающее — за что, оказалось в ловушке. Выхода нет, побег невозможен; железный занавес размером с ноосферу. Остается тихое, кроткое (вот она, последняя милость, в которой звезда еще не отказала) угасание. И картины этого угасания у Марковой прописаны с даже не кинематографической — сновидческой четкостью — пробегающие по печальному сумрачному ландшафту слабо вспыхивающие световые блики…

только летом жалкие вспышки света,

будто кто-то в сумерках прикурил,

огоньков дрожание, хороводы

бледных струек воздуха, пелена

замутнённая на глазах природы,

безмятежные страшные бельма сна.

Маркова — вологжанка, северянка, световая скудость ей знакома, разве что здесь это нищание света, это «рано спускается ночь» — тотально. Далее следует вполне апокалиптический пейзаж, все то же кроткое бледное угасанье, прекрасный и жестокий лик природы лишен витальной жестокости, он, оборачиваясь к нам, кажет «безмятежные страшные бельма». Не взрыв, но всхлип. И что-то вроде такого же тихого, исподволь, всемирного потопа:

Острова уходят зимой под воду,

сокращается суша и ветер тих,

но и мы — сосуды золы и йода —

отдалённо похожи судьбой на них.

Тут есть некая тайна — почему — «зимой под воду»? Правильнее бы летом, при таянии льдов, но мир, который показывает нам здесь автор, некоторым образом вывернут наизнанку, как это присуще нижнему миру, к тому же из текста совершенно не видно, что с угасанием света — с оскудением жара — стало холодно. Нет, стало просто темно и сонно. Уходит энтелехия, движущая сила.

Я недаром упомянула сновидчество, такого рода природные (и совершенно антинаучные) катаклизмы иногда снятся людям, обладающим способностью видеть очень яркие сны…

Далее следуют две строфы, которые Артем Скворцов, цитирующий стихотворение почти целиком, упустил, оставив лишь отточия.

Струпья, складки, язвы, дыханья хрипы,

кашля сгустки, глаз золотая тля,

столько влаги, что к спящим приходят рыбы,

плавниками скользкими шевеля,

и такие спящие не проснутся,

до костей объедены темнотой,

но и кости силятся улыбнуться —

череп щерится, матовый и пустой.

И, надо сказать, упустил с полным на то основанием. В данном контексте они лишние, поскольку сводят картину печального и благостного всепланетного угасания к дежурному постапокалипсису, киношным уродам-мутантам (которые, как тут выясняется, и оказались — мы), впрочем, к уродам, кротким и ласковым даже в посмертии… Ужасы здесь гиперболизированы и абстрактны — темнота объедает спящих до кости, оставляя улыбающийся череп. К тому же те самые циннии-майоры, которые так стереоскопически сыграли в начале текста (они, кстати, и правда из семейства астровых, то есть самые что ни на есть неподдельные «военные астры»), хоть и неприхотливы, не переносят, как сказано в руководстве по их выращиванию, — «долговременного переувлажнения и застоя воды»; каждый, кто видел их (а это цветы распространенные), подсознательно чувствует нестыковку, даже если не может ее вербализовать. Картина водного, влажного мира с образом цветущих цинний ну никак не сочетается (а вот картина печальных пространств средней полосы с «редкими вспышками света» — да, циннии цветут до поздней осени). Мы бы и забыли про эти циннии, но они эхом отзовутся в следующей строке:

У кровавых циников стало хлебом

обсуждать, что не было нам преград,

но теперь мы заперты целым небом,

пешими скитаются мор и глад.

Кровавые циники (эхо кровавых цинний) — живут с того, что воспевают славное прошлое. И тут сразу вот какой вопрос — только у меня одной ассоциации с нынешней пропагандой, поющей безудержную хвалу советской атлантиде? Тем более что вот это «не было нам преград» — переброшенная во время прошедшее (а Маркова, как мы видим, вообще играет здесь глагольными временами) строка из «Марша энтузиастов» — «Нам нет преград ни в море, ни на суше». Потому что если так, то гелиографическая метафора — некуда бежать — приобретает дополнительный (а может, и основной) смысл — речь не о Земле и землянах, но о тех нас, которые заперты неким высшим судом на меньше уже, чем «одной шестой части суши», — о нас, которые замкнулись в своем мирке, лишенные жизненной силы в наказание за историческую вину. Циники в этом смысле кровавы, поскольку вопреки реальности (и сознавая тщетность предприятия) пытаются ради собственной сиюминутной выгоды вдохновить землян на бесплодные экспансионистские попытки (экспансионизм в каком-то смысле — признак витальности), ничем, кроме потерь, не закончившиеся, а потом — тешат наши напрасные амбиции, талдыча о великом прошлом. Но — по домам распущен военный флот. Все, прилетели. В этом смысле и то, что мор и глад этого локального апокалипсиса скитаются пешими, — очень показательно. С одной стороны, это все то же тихое, без бурных катаклизмов и труб Страшного суда угасание (в буквальном смысле), где мор и глад не проносятся на бледных конях в мрачной ауре ужаса, а ходят меж людей как свои, с другой — это ведь парафраз тютчевского «Удрученный ношей крестной, / Всю тебя, земля родная, / В рабском виде Царь Небесный / Исходил, благословляя». Ну вот когда-то тут ходил Христос, а теперь пешими скитаются мор и глад… И опять тот же мотив — мы заперты. Пусть даже и небом. Выхода нет. За пределы неба выхода нет. Бессмертия нет — только смерть. Ты — тут автор опять вспоминает про это вот «ты» — вернулся только чтобы умереть на земле, которую когда-то любил и надеялся спасти. Возвращение высокого военного человека с Марса тем самым оказывается проекцией несостоявшегося Второго пришествия.

Мор и глад — твои, возвращенец, братья,

с молоком впитали вы кровь Земли,

земляное вскоре наденешь платье —

рукава в траве и подол в пыли,

Мор и глад — в этом смысле такие же братья, как брат мой волк для Франциска Ассизского, они здесь — свои; они — местные.

а о звёздной пыли, о звёздной воле

вспоминать вернувшимся не с руки…

Ну вот да, была свобода, краткий миг торжества, возможность прорыва. И все, и забудем. Мы заперты этим небом. А куда прикажете нам бежать?

Некуда. От своей участи — и от своей человечности в том числе. Не надейтесь — и тот, что вернулся, высокий, — умалится. Научится пригибаться, входя в дверь. Земляное вскоре наденет платье. Станет как бы даже чуть-чуть женщиной (подол в пыли). В нижнем мире такие превращения возможны.

Тут опять отступление. Я вовсе не утверждаю, что именно это, все тут сказанное, Маркова действительно имела в виду. Что вообще имел в виду поэт при написании того или иного текста — в действительности дело темное, даже если он сам думает, что знает. Ассоциации тянутся друг к другу спонтанно, срабатывает семантический ореол метра, да еще рифмовка влечет за собой свои собственные сопряженья (у Марковой тут, правда, рифма почти всегда подчеркнуто не нагружена, я бы даже сказала — проходная, но тем не менее). Тем более я против всяческих конспирологических трактовок, поскольку всегда есть риск вчитать что-то сугубо свое и очень произвольное. С другой стороны метафора открыта не одному, но ряду толкований. К тому же читатель текста до какой-то степени его соавтор и волен трактовать все как хочет. Соавтор, впрочем, уплощающий, упрощающий первоначальный замысел — как упрощает его эта вот статья. Ну, оставим все как было, не Россия — вся земля заперта небом, бежать некуда, мы все маемся общей виной, кровавые циники, играющие на былой славе и неутоленных амбициях, есть везде, армагеддон пришел, но его не заметили, и именно в этом последняя, отпущенная землянам милость — все хорошо, все хорошо, мы умираем тихо. Тот, кто вернулся со звезд, просто разделит с нами эту участь — как разделил ее уже однажды.

Ну вот разве что вот это неожиданное совершенно, странное завершение стихотворения:

посмотри, как светятся в чистом поле

плазмоламп сферических маяки.

То есть темно, какие-то слабые отблески пробегают по горизонту, клубятся тяжелые тучи, не холодно на самом деле, такой плотный воздух, что его даже видно, да еще и что-то вроде дрожащих блуждающих огоньков в синих сумерках то вспыхивает, то гаснет, робко так, герой наш стоит на пороге, еще не научившись сутулиться, чтобы не стукаться головой о притолоку, и смотрит вдаль, на холмы, на поле, на дальний лес; циннии, цветущие у порога, в сумерках кажутся черными (они не качаются и не вращаются на самом деле, это у героя перед глазами пелена и перемещение воздушных масс), и вот в этом самом темном уже поле, под почти таким же темным небом выстраиваются ровными рядами шары холодного света — то ли они маяки для тех космических кораблей, что уже никогда не приземлятся, то ли просто подсветка для растений, заменитель солнечного огня — ну как в теплице…

Не то чтобы автор оставляет нам надежду — а когда она у нас была?

Но все-таки на этой вот лишенной милости, скудной земле что-то светится.

Что-то нужное.

Что-то сугубо человеческое.

Что-то рукотворное.