ВЕЧНЫЙ ТРАМВАЙ

Заславский Олег Борисович — физик-теоретик. Родился в 1954 году в Харькове. Окончил физический факультет Харьковского государственного университета. Доктор физико-математических наук. Специалист в области гравитации. Автор статей по поэтике русской литературы. В «Новом мире» публикуется впервые. Живет в Харькове.

Основную идею данной работы высказал Б. Г. Заславский (1925 — 1991, преподаватель русского языка и литературы в школе) в 80-х годах. Я реализовал ее в данной статье только теперь (Олег Заславский).

Борис Заславский, Олег Заславский

*

ВЕЧНЫЙ ТРАМВАЙ

Не унывай,

Садись в трамвай,

Такой пустой,

Такой восьмой...

1913 (или 1915)

О данном четверостишии известно очень мало. Сведения об истории создания скудны и в основном сводятся к беглым и кратким воспоминаниям Г. Иванова. Вот комментарий из собрания под редакцией Г. П. Струве и Б. А. Филиппова: «В книге: Георгий Иванов. Петербургские зимы. Париж, 1928, стр. 118: „…я встретил его в ‘Бродячей Собаке‘. Давясь от смеха, он читал кому-то четверостишие, только что им сочиненное…”»^[1] В последующих собраниях сочинениях ничего существенного к этому не добавилось.

Это стихотворение печатается, как правило, в разделе «Шуточные стихотворения», однако без обоснований. Между тем внешнее впечатление бывает обманчивым^[2], причем это относится и к самому тексту, и (в данном случае) к его чтению автором (см. ниже). Общий характер стихотворения (если речь не идет об очевидных случаях) не может быть выяснен без изучения его поэтики. Однако, насколько нам известно, посвященные этому произведению работы отсутствуют вообще. Между тем более внимательное изучение показывает здесь ряд нетривиальных черт, заслуживающих отдельного разбора.

Ключевой элемент стихотворения состоит в восьмерке, которая реализуется сразу несколькими способами. Источниками смысла, как сейчас мы увидим, оказываются зрительный образ, значение математического знака и звуковой состав слова. Поскольку речь идет о транспортном средстве, то восьмерку можно понимать не как произвольный номер, а как воспроизводящий основные свойства движения (в этом смысле аналогичный «говорящим» именам). Дело в том, что движение по пути, представляющем собой восьмерку, является, в силу ее замкнутости, вечным движением, которое никогда не заканчивается и ни во что не разрешается. Причем наличие самопересечения в образе данной цифры акцентирует этот процесс: как только заканчивается движение по замкнутой кривой, представляющей половину восьмерки, движущийся объект переходит на ее другую половину. Более того, восьмерка в горизонтальном положении напоминает, как хорошо известно, математический знак бесконечности: . Содержательным оказывается не только образ, связанный с геометрией цифры и линией маршрута, его повторяющей, но и сам вид трамвая (если смотреть сверху): два вагона, соединенные перемычкой, напоминают вытянутую восьмерку.

Интерпретация восьмерки как траектории трамвая не является произвольным допущением и мотивирована самим текстом. В нем говорится именно о свойстве быть воплощением восьмерки — «такой восьмой» (курсив мой — О. З.). Поэтому, что касается чисел и цифр, восьмерка указывает не только (и не столько) на номер маршрута, сколько на характерную черту движения, метафорически воплощающая «дурную» бесконечность движения.

Помимо замкнутости, цифра «8» связана зрительно с еще одним важным мотивом стихотворения. Эта цифра состоит из двух половин, каждая из которых представляет собой пустоту. Но трамвай именно пустой. Сочетание пустоты, отсутствия и вечного движения ведет к теме смерти — трамвай оказывается воплощением Ничто. Поэтому приглашение сесть в трамвай может быть понято как приглашение к смерти, а слова «Не унывай» оказываются мрачной иронией. Такой контраст между мрачным и веселым в тексте был продублирован манерой его чтения автором: напомним, что, согласно воспоминаниям Г. Иванова, Мандельштам читал это стихотворение «давясь от смеха». В этом смысле данный эпизод не только не противоречит предлагаемой интерпретации стихотворения, но и парадоксальным образом в нее вписывается. Можно видеть здесь пример такого явления, когда авторская презентация произведения ироническим образом повторяет какие-то важные свойства самого текста^[3].

В произведении значимы и другие проявления зрительного образа восьмерки. Каждая из ее половин выглядит как буква «О». Но это — не что иное, как 1-я буква имени поэта. Еще более отчетливо отпечаток, оставленный именем поэта, просматривается в самом ключевом слове. А именно — в «восьмой» можно увидеть первые две буквы имени поэта и первую букву фамилии (Ос. М.): вОСьМой. А поскольку это — последнее слово стихотворения, причем последний слог — «мой», то такое проступание имени сквозь текст выглядит как авторская подпись.

Стихотворение начинается c призыва «Не унывай», однако 1-я и 2-я строки заканчиваются на «-ай», что в таком контексте приобретает (по контрасту с призывом) значение возгласа боли. А 3-я и 4-я строки завершаются двумя «ой». Оба варианта (и «ай» и «ой») стоят в выделенной позиции — на краю строк, причем под ударением. Более того, «ой» повторяется и внутри 3-й и 4-й строк, (то есть всего 4 раза), давая внутреннюю рифму.

Мотив страдания переплетается с мотивом одиночества, который выражен в противопоставлении единичного и удвоенного. Ключевой образ (восьмерка) состоит из двух половинок. Наличие внутренней рифмы в 3-й и 4-й строках дает основание и их рассматривать как состоящие из двух соотносимых элементов, то есть из двух половинок («такой» и «пустой», «такой» и «восьмой»). Причем в 3-й и 4-й строках ключевое ударное «о» повторяется по два раза в каждой из них. Но оно и зрительно выглядит как половина восьмерки. Тем самым восьмерка как бы предстает в разорванном виде, что является еще одним проявлением темы одиночества. Еще одно проявление двойной структуры 3-й и 4-й строк связано со звукоподражанием: двойное «так» имитирует стук трамвайных колес. Все это контрастирует с 1-й и 2-й строками, где повторение отсутствует, так что входящие в строки слова представляют собой единичные элементы.

Зато в стихотворении есть общий элемент. Это — буква «й», на которую заканчиваются все строки. При этом объединяются разные части речи: глагол, существительное, прилагательное, числительное. Но поскольку данный элемент стоит в конце строк, то получается, что общим является только конец, иконическим образом и здесь представляющий тему смерти.

В целом данное стихотворение оказывается миниатюрным шедевром, по своему характеру отнюдь не шуточным, а скорее трагическим, воплощающим в себе мотивы смерти, вечности и одиночества.

Появление трамвая в поэзии 20-х годов сопровождалось, при всем многообразии воплощений, рядом общих черт. Одна из них, как указано Р. Тименчиком^[4], состояла в анимизации транспортного предшественника трамвая — конно-железной дороги, или конки. Р. Тименчик упоминает в начале статьи «традицию мифологизации», связанную с конем, и далее переходит к перечислению соответствующих зооморфных атрибутов, приобретавшихся трамваем. Между тем главное здесь — не внешнее сходство с конем, а его функция переносчика, связующего звена между мирами. Эта функция проявляет себя в данном стихотворении Мандельштама, однако в существенно трансформированном виде: трамвай оказывается не переносчиком из нашего мира в другой, вечный, а самим воплощением этой вечности.

Здесь представляется уместным напомнить цитату из симфонии «Возврат» А. Белого, которую приводит в своей статье Р. Тименчик: «Быть может, наш мир — это только конка, ведомая тощими лошадьми вдоль бесконечных рельсов»^[5]. В данном стихотворении Мандельштама встречается то же сочетание трамвая и вечности, однако дается оно иначе: движение по «восьмерке» замкнуто и происходит в конечной области пространства, но пространственная конечность сочетается с бесконечностью движения во времени. Вместо бесконечного линейного движения получается бесконечное циклическое. При этом трамвай оказывается воплощением не „нашего”, а потустороннего мира.

Есть еще важный аспект, который выделяет данное стихотворение Мандельштама на фоне соответствующей традиции. Как замечает Р. Тименчик: «Подобно тому, как понимание мира часового механизма в XIII веке приводило к образу Верховного Часовщика, природа трамвая как автомата с заданной программой выдвигала Вожатого на сходную ключевую роль»^[6]. В этом отношении Мандельштамом сделан следующий шаг: трамвай оказался деперсонализованным воплощением вечности, вожатый отсутствует^[7].

У Мандельштама трамвай еще дважды встречается в контексте, связанном с миром смерти и переходом между мирами. В «Нет, не спрятаться мне от великой муры…» поездка на трамвае приводит прямо в мир смерти: «Мы с тобою поедем на „А” и на „Б” / Посмотреть, кто скорее умрет». Однако в стихотворении «Как по улицам Киева-Вия…» трамвай, наоборот, связан с шансом вырваться из мира смерти и вернуться: вслед за строкой «Пахнут смертью господские Липки» следует «Уходили с последним трамваем / Прямо за город красноармейцы, / И шинель прокричала сырая: / — Мы вернемся еще — разумейте...»

Таким образом, обсуждаемое в данной работе стихотворение (столь обманчиво выглядящее шуточным) является не изолированным курьезом в творчестве Мандельштама, а тесно связано с мифологией потустороннего мира в его поэтике.