Амелин Максим Альбертович родился в 1970 году в Курске. Учился в Литературном институте им. А. М. Горького. Автор нескольких книг стихов, статей о русских поэтах конца XVIII — начала XIX века, переводчик Пиндара, Катулла и «Приаповой книги». Главный редактор издательства «О.Г.И». Лауреат многих литературных премий. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
Максим
Амелин
*
ПРЕДЕЛЫ
ВОЗДУХА
Утреннее размышление о Божием величестве,
возвращённое в народный русский стих
Встало солнце красное над землёю,
лучи по поднебесью распростёрло,
тьму непросвещённую озарило —
душа поражается дивным видом
Божьего творения в блеске ярком:
представь, сколь блистателен образ Творчий!
Когда бы, отринувши всё земное,
выше неба смертные возлетели
и ко лицезрению бренны очи,
вблизи солнца красного, обратили,
тогда б Океян-море им открылось,
со всех сторон пламенем сплошь объято.
Там стремятся огненных волн набеги,
не ограничимые берегами,
там не прекращается вихрей буйство,
пожаром охваченных вековечным,
там камни кипящие, словно воды,
и ливмя идущие пылки ливни.
Как искра единая пред Тобою,
взор людской страшащая та громада.
Да какой же, Господи, Ты светильник
возжёг к озарению нас, ничтожных,
и деяний суетных и непрочных,
творить нам указанных Твоей волей!
От оков свободные ночи мрачной
равнины и взгория, лес и море
пред очами начали открываться,
Твоими наполненны чудесами:
тварь повсюду всякая восхваляет
величие Божие неумолчно!
Твоё солнце красное освещает
лишь тленных поверхности тел, и только,
Ты существ и сущего прозреваешь
внутренность глубинную до предела;
Твоим осиянная светлым ликом,
радость разливается по вселенной.
Боже, к покровенному тьмой густою
мне лучам премудрости дай пробиться,
Тебе лишь угодное повсечасно
творить научи меня, Царь превечный,
взирать на создание изумлённо
и его Создателя славословить!
* *
*
Поймай волну и скачи на гребне
к любому берегу, на какой
тебя ни вынесет, —
пучин верней и любезней всякий:
полог, отвесен, песчан, скалист,
пустынен, люден ли —
не важно, главное твёрдой почвы
скорей коснуться и дать стопам
опору прочную
взамен бурливой и зыбкой влаги,
не отражающей Божий лик,
а искажающей,
но и на суше не жди покоя:
то мор, выкашивающий всё
живое начисто,
то трус коварный, то глад жестокий,
то братоубийственная война,
то время смутное,
когда земля из-под ног уходит,
нельзя уверенным быть ни в ком
и скрыться некуда, —
в неосязаемые лишь только,
где всем надёжный готов приют,
пределы воздуха.
Ковалёв помин
Памяти Андрея Коваля
Приятель Бахусов и Приапов,
загонщик мудрости потайной
в словесных дебрях и ловчий ляпов,
готовый выдвинуться войной
за символ, странствующий филолог,
ты скрылся внутрь себя самого.
Я чаял: путь пред тобою — долог,
в ничто ведущий из ничего.
Тебя великие встретив риши
охотно в свой заключили круг,
а ты куражишься, ражий, рыжий,
в здоровом теле здоровый дух,
и мечешь, вылепив их из теста,
за мыслью мысль, как лосось икру.
Я чаял: ты не уступишь место
среди толкующих на пиру.
Носителю двадцатиязычья,
отныне внемлющему извне,
тебе звериная речь и птичья
понятна с ангельской наравне
и сладостна после двух стаканов
с летейской едкою кислотой.
Я чаял: выпущу Финнеганов
помин однажды, а вышло — твой.
Военная история моего деда
Мой дед,
капитан Максим Амелин,
командиром тяжёлого бомбардировщика
был во время войны,
немало вражьих танков
покорёжил и сплющил с воздуха
на Курской дуге,
небо Восточной Европы
хорошенько за два года исследовал,
смерть и жизнь
нося в самолётном чреве,
семена разрушения и созидания,
а затем,
по взятьи Берлина,
его в темпе вальса перебросили
на Дальний Восток,
к мутным Амурским волнам
и затуманенным сопкам Маньчжурии, —
там-то с ним
судьба и сыграла в рулетку,
то ли в русскую, то ли в американскую:
в один из дней,
отбомбившись, на базу
возвращался сквозь хмарь и непогодь,
видимость — ноль,
и летучая крепость
в сопку, сумраком занавешенную, врезалась
на полном ходу, —
грозная машина — всмятку,
все, кто был на борту, не минули гибели,
и только дед
выжил каким-то чудом,
отделавшись переломами и сложной контузией.
Больше он не летал —
списали на землю, а в небо,
чтобы не вспоминать, и не посматривал.
* *
*
Выйти в открытое на одноместной
сквозь непроглядную
выпало Паше Белицкому в сорок
пять, преждевременно,
дабы не слышать (а был он бескожим
и впечатлительным
слишком), как волны людские размыли
площади Киева,
как недозрелый сорвался со древа
плод полуострова
вместе с Гурзуфом, в стихах им хвалимым
и проклинаемым, —
дабы не видеть огней олимпийских,
распространения
непрекращающегося пожара
ставших причиною,
и разделения, власти лукавой
цезаря на руку,
всех на своих и чужих, несогласных
и согласившихся, —
дабы не ведать стыда и позора
и не испытывать
самые тонкие чувства на прочность,
верность и сдержанность,
не объясняясь ни с кем по любому
поводу мелкому
и не меняя на медные деньги
общего золота, —
значит, счастлив, кто из мира отчалил,
чтоб ни свидетелем,
ни собеседником быть на похмельном
пиршестве, вовремя.
Опыт о памяти
Три года тому на обратном
из Рудни в Смоленск,
узнав, что оно
здесь именно и находится,
всего в двух шагах от дороги,
в сосновом бору,
проехать не смог
я мимо страшного кладбища.
Наверно, на выборе места
сказалось, что лес
погибельный близ
железнодорожной станции
с названием «Катынь» зловещим:
удобный подъезд
к распахнутым рвам,
невидимым за деревьями.
Развилка. Сквозные ворота
на три стороны:
направо пойдёшь —
поляки, налево — русские,
а прямо — черта межевая.
Сначала — чужих,
потом, перейдя
рубеж, и своих проведаю.
У них все посчитаны точно:
на скорби стенах
являет металл
фамилии, даты, звания;
у нас — безымянные тыщи,
о коих гласят
огромнейший крест
и надпись: «Могила братская».
Кого поминать? — непонятно,
молиться о ком? —
неведомо, — все
слились в безликое множество,
как будто бы память о каждом
расстрелянном тут
живым не нужна,
а мёртвых лишили голоса.
Опубликовано в Журнале №1