СНЕГ В ПАУТИНЕ

Одегов Илья Андреевич родился в 1981 году в Новосибирске, вырос в Алма-Ате. Прозаик и переводчик. Автор четырех книг прозы. Повести и рассказы публиковались в литературных журналах и сборниках Казахстана, России, США и Европы. Лауреат литературных премий «Русская Премия» (2013), «Современный казахстанский роман» (2003). Дипломант IX Международного Волошинского конкурса (2011). Живет в Алматы. Постоянный автор «Нового мира».

Илья Одегов

*

СНЕГ В ПАУТИНЕ

Повесть

1

Зима выдалась снежная, а снег всегда был к лицу Алма-Ате. Мохнатые еловые ветви опускались под тяжестью липких белых подушек, пытались стряхнуть их с себя, но снег изо всех сил цеплялся за иглы и падать не хотел. Желтые облупленные трехэтажки радостно просвечивали сквозь частокол деревьев, а с их прохудившихся крыш свисали прозрачные холодные сосульки.

Если бы Назар шел пешком, то наверняка бы остановился, залюбовался всем этим. Он нечасто бывал в Алма-Ате, а город ему нравился. Но буквально накануне Назар съездил на авторынок в Алтын Орду и купил себе машину — старенький, однако проворный «фольксваген-гольф». Три года откладывал деньги и вот теперь купил наконец. Поэтому Назар не шел, а сидел за рулем, мечтая, чтобы бесконечная пробка, в которой он оказался, двинулась вперед. После недавнего снегопада дороги то ли вообще не убирали, то ли так убрали, что стало еще хуже. Вдоль обочин тут и там возвышались громадные кучи смерзшегося грязного снега, мешающие приблизиться к тротуару, и припаркованные автомобили стояли чуть ли не посередине дороги. В результате трехполосная дорога превратилась в одноколейку. Машины вытянулись в цепочку, вяло сигналили и пускали густые клубы серого дыма, сливающиеся в единое облако, которое медленно проникало в окна соседних домов и оседало копотью на их стенах. Назар тоже посигналил, просто чтобы услышать голос своего нового авто, а потом повернул ключ в замке и выключил двигатель.

— И бензин сэкономлю, и воздух меньше испорчу, — сказал он вслух, словно оправдываясь сам перед собой.

Печка перестала работать вместе с двигателем, поэтому скоро Назар начал замерзать. Но тут наконец машины тронулись. Назар завел мотор, доехал вместе со всеми до ближайшего перекрестка и там, круто вывернув руль, ушел налево. Довольный «гольф», почуяв свободу, быстро начал набирать скорость, как вдруг наперерез ему выскочил дорожный полицейский с желтым люминесцентным торсом и торчащими во все стороны черными конечностями и повелительно взмахнул жезлом, требуя прижаться к обочине.

— Черт! — прошептал с досадой Назар и ударил по тормозам.

Полицейский подождал, рассчитывая, что водитель сам придет к нему с повинной, но Назар с места не тронулся, только достал документы и приоткрыл окошко, наблюдая в боковое зеркало за полицейским. Тот нехотя подошел, нагнулся и коротко представился:

— Капитан Жуманов. Документы.

Назар показал ему права, техпаспорт, а затем и страховку. Полицейский повертел их в руках и сказал с полувопросительной интонацией:

— Нарушаем?!

— Нет, — сказал Назар.

— Пройдите в автобус, ознакомьтесь с видеозаписью, — сказал полицейский и кивнул в сторону белого фургончика с синей полоской на боку.

«Ладно», — подумал Назар и выбрался из машины. Они вошли в фургон. Внутри было жарко, вовсю работал обогреватель. У компьютера сидел другой полицейский — толстый и красный, казалось, что рубашка у него расстегнута чуть ли не до пупа.

— Так, смотрим. — Толстый едва взглянул на Назара и повернул в его сторону экран. — Вот ваш автомобиль. Зафиксирована скорость семьдесят два километра в час. А разрешенная скорость — шестьдесят. Нарушение. Оформляем?

— Начальник, — сказал Назар, — какие семьдесят два? Я ведь только с перекрестка стартанул, и двадцати метров не проехал. Я ж не на «феррари». Откуда семьдесят два?

— А мне без разницы, — сказал жирный устало. — Твоя машина? Твоя. Вот фотография, а вот данные. В общем, я оформляю, а ты, если хочешь, пиши, что не согласен. Права забираю, машину на штрафстоянку отгоним, потом будешь в суде разбираться.

— Ладно, начальник, — сказал Назар, — две тыщи хватит?

— Какой две тыщи! — возмутился толстый. — Штраф по закону двадцать эмэрпэ, знаешь?

Назар открыл кошелек и показал полицейскому. Тот взглянул деловито, пожал плечами и сказал.

— Ладно, гони штуку, а вторую себе оставь, на бензин.

Назар залез обратно в свой «гольф», подышал на ладони и поехал. Подъезжая к Парку 28 панфиловцев, он еще издали увидел какую-то крупную технику. Назару в первый момент показалось, что это тракторы, глаза просто не поверили увиденному. Но это были не тракторы, а танки. Устрашающие, гигантские, густо покрытые зеленой краской танки, из люков которых высовывались по пояс парни в военной форме.

Назар сбавил скорость, приспустил окно, высунулся и весело спросил:

— Ребята, а с кем война?

Один из парней лениво взглянул на Назара, сплюнул в сторону и сказал:

— С тобой.

2

— Даник, смотри, а снег-то все идет! — Алия распахнула окно, и в квартиру ворвался белый морозный вихрь.

— Закрой, закрой скорее, простудишься еще, — замахал руками Данияр спросонья, не вылезая из-под одеяла.

— Не бухти, — тихо сказала Алия, — не простужусь.

Во дворе загремели баками подъехавшие мусоровозы.

— Я вчера двух бездомных видела, — сказала Алия.

— Не напугали тебя? — спросил Данияр. — Если увидишь, что они у нас в подъезде греются, скажи мне, я их прогоню.

— Да нет, — помотала головой Алия, — я не о том. Они в мусоре копались, еду искали, наверное. Глаза голодные. Как они сейчас, зимой, на улице живут? Так помочь хочется… Думала им денег дать, а потом решила, что они же пьют, наверное. Пропьют все. Нет, не хочу так.

— А ты им еды приготовь да и вынеси, — сказал Данияр.

— Шутишь, да? — обернулась к нему Алия.

— А что? Почему бы нет.

— А как, прямо в бак кинуть?

— Зачем в бак, просто рядом поставь. Они найдут, не беспокойся.

— Точно! — Алия захлопнула окно и побежала на кухню, зашуршала там, захлопала дверцами, а потом закричала оттуда:

— Придумала! Я им рис сварю. Рис точно и полезный, и питательный, и вкусный…

— И дешевый, — пробормотал Данияр, вставая с кровати и потягиваясь.

Он долго плескался в душе, чистил зубы и медленно, с неудовольствием, скреб щеки одноразовым бритвенным станком, оттирая в запотевшем зеркале отверстия-иллюминаторы, в которых возникало его помятое со сна лица. Ему не нравилось, что Алия с утра такая активная. Он по опыту знал, что ее энергия может и ошпарить, а значит, следовало быть настороже.

— А я уже все! — воскликнула Алия, увидев, что Данияр вышел. — Рис сварила — целую кастрюлю. И даже масла добавила. Нужно теперь, наверное, в пакет пересыпать?

— Пакет порвется, лучше в ведро, — сказал Данияр, — у меня как раз осталось… это, пластиковое, для краски.

Рис получился душистым, рассыпчатым. Данияр плотно закрыл теплое ведро крышкой.

— Только прямо возле мусорки не ставь, — попросила Алия, — пусть лучше чуть подальше. Еда все-таки.

3

Стаж у Гены был внушительный. В свое время он учился на инженера-электрика дизельных электропоездов, но работу по специальности не нашел и устроился продавцом в магазин электротоваров. Любопытный по натуре, Гена скоро изучил от корки до корки все каталоги товаров, разобрался в электросхемах и стал иногда ездить по клиентам — вешать люстры, устанавливать розетки. Человеком он был хорошим, толковым, общительным, мог и светильник повесить качественно, и анекдот рассказать к месту. Клиентов становилось все больше, поэтому однажды Гена из магазина уволился и стал работать на себя. Вначале было страшновато, но вскоре привык. Денег ему хватало, а временем своим распоряжаться он умел и, как только наступали дни простоя, уезжал на рыбалку. Уезжал зимой и летом, в дождь и в самую жару. И никогда не возвращался пустым. Всегда в его садке трепыхался хотя бы десяток вобл. Но чаще всего там лежала добыча и покрупнее — сазан с руку, белый амур, скользкий змееголов или страшный усатый сом.

Еще в конце прошлого года взялся Гена за один проект. Была у него в постоянных клиентках важная барышня, владелица косметического салона Ольга Юрьевна Шатунова. Уже пожилая, но ухоженная, импозантная, Ольга Юрьевна даже слегка с Геной кокетничала, но только слегка, скорее по старой привычке. В первый же день работы она открыла ему дверь в халатике и с полотенцем на голове.

— Ох, Геннадий, вы? Я… даже забыла, что вы… — растерянно сказала она, — что ж, проходите, а я сейчас, только переоденусь.

И скрылась где-то в глубине квартиры.

— Конечно, — сказал ей вслед Геннадий, разуваясь и снимая пальто, — не торопитесь. А это что за… чмо?

И действительно, существо, которое выскочило ему навстречу, мало напоминало кошку. Это был какой-то невнятный комок энергии и разноцветной шерсти. Отовсюду у него торчали лапы, уши, хвосты. Оно подкатилось к ногам Гены, мяукнуло пронзительно и больно, но не слишком сильно, вцепилось когтями ему в лодыжку. Гена расхохотался и схватил существо своими большими жесткими ладонями.

— Ты кто? — спросил он, глядя в широко распахнутые от ужаса круглые глазищи.

— А это Эльза, — сказала Ольга Юрьевна, возвращаясь в комнату, — мне ее на работе подарили. Никак не могу к ней привыкнуть.

— Какая же ты Эльза, — пробормотал Гена, — ты же чмо, самое настоящее Чмо!

Он осторожно опустил Чмо на пол, и она тут же, извернувшись, чиркнула когтями ему по ладони и нырнула под диван.

В следующий раз Гена кое-что принес. Не бог весть что, безделушку, купленную в зоомагазине, — маленького резинового цыпленка, забавно кудахтающего, когда его бока сжимали. Во времена юности Гены подобные резиновые игрушки только пищали, издавали такой противный долгий писк, а цыпленок действительно кудахтал. Гене эта игрушка в магазине очень понравилась. Чмо прямо почувствовала, что подарок для нее. Она сразу полезла носом в пакет, требовательно мяукая, но наступила на цыпленка и тут же отскочила, спряталась за диван, испуганная его криком.

Гена довольно расхохотался, вытащил игрушку из пакета и бросил ее на ковер.

Весь день он щелкал выключателями, сверлил потолок, перебирал тонкие проводочки своими жесткими, но ловкими пальцами — и все это время поглядывал, как Чмо то убегала от цыпленка, то нападала на него, душила и снова убегала в ужасе, когда тот начинал истошно кудахтать.

Работы у Ольги Юрьевны было много. Гена работы не боялся, но не любил возиться с некачественными материалами. Ольга Юрьевна купила все дорогое, итальянское. А Гена по опыту знал, что итальянские люстры только снаружи шикарно блестят да покачивают хрусталем, а внутри у них не пойми что — провода тонкие, контакты слабые, шурупы со сбитой резьбой, и потому мороки с ними много, а риск большой, ведь цена то ого-го. Но он взялся. Ольга Юрьевна платила хорошо, да и неудобно было отказать, все-таки постоянный клиент. За день он не управился, не управился и за два. А потом оказалось, что половина светильников — с браком. Ольга Юрьевна поахала и побежала менять. В магазине светильники приняли, но новые пообещали привезти только через месяц, а то и через два. Так и пошло. Как новый светильник привозили, Ольга Юрьевна звонила Гене, и он приезжал.

Гена давно бы уже бросил такую работу: ехать каждый раз на другой конец города было накладно, но он неожиданно для себя самого привязался к Чмо и скучал, когда подолгу не видел ее.

Ольга Юрьевна дала ему второй ключ, доверяла. Когда Гена оказывался в квартире один, он сначала курил на балконе, а потом играл с Чмо. Игра была простой. Чмо падала на спину и выставляла вперед все четыре лапы с острыми загнутыми когтями-крючками. А Гена принимался то тыкать указательным пальцем ей в живот, то щелкать по носу, стараясь не попасться на крючок. Чмо барахталась и изо всех сил пыталась уцепиться за палец, но когти только скользили по жесткой коже. Гена хохотал, а потом не выдерживал и подхватывал Чмо на руки, и та тогда сразу же замирала, с изумлением глядя по сторонам и доверчиво прижимаясь к груди Гены.

Только в середине зимы все люстры наконец были доставлены. Чмо к этому времени вытянулась, стала более грациозной, а ее инстинкты проявлялись все ярче. Она уже не просто играла — она охотилась. Охотилась страстно, увлеченно. Она вовлекалась в процесс охоты всем своим телом, всем своим вниманием. А объектом охоты могло стать все, что угодно: упавшее со стола яблоко, оставленный в прихожей ботинок, лицо ведущего в телевизоре, но чаще всего ноги Гены.

4

Степаныч влюбился. Было это как-то стыдно, бессовестно, в его-то годы. И ведь влюбился не просто так, не платонически, а страстно, увлеченно, до дрожи.

Всю свою прежнюю жизнь Степаныч провел в одиночестве. Сколько было возможностей, а так и не женился. Ну, не сложилось. Даже друзей не завел, разве что приятеля — соседа, Марка Ивановича, да только и приятельствовали они так, по-стариковски, ворчали и переругивались. Марк Иваныч был человеком важным, авторитетным, ездил на «мерсе» с блатными номерами, на собрания жильцов дома отправлял своего секретаря. Ну а Степаныч всю эту важность считал напускной и не упускал случая Марка Иваныча поддеть, но и в ответ часто получал какую-нибудь колкость. Так и дружили.

Всего себя Степаныч отдавал делу. Почти сорок лет работал он врачом, насмотрелся на своем веку на человеческие болячки до тошноты. В квартире у него царил абсолютный порядок и чистота, как в операционной. У каждого предмета имелось свое строго отведенное место. А вот выходить на улицу Степаныч не очень любил. Там, на улице, все раздражало его. Там повсюду валялся мусор — окурки, обертки, бутылки. Там, на улице, люди плевали прямо на землю и беспорядочно клеили объявления на двери подъездов. Летом на дорогах появлялись рабочие в желтых тужурках, которые громко матерились и ломали асфальт, а рядом с ними ревел каток, то и дело словно взрываясь, вздрагивая и выпуская в воздух густые и удушливые черные тучи газа. А зимы были в Алма-Ате мокрые и грязные. Солнце едва просвечивало сквозь свинцовый воздух. В такие дни Степанычу казалось, что это и не воздух даже, а нечто, полное мелкого грязного дождя, какой-то полутуман, оседавший жирной копотью на окнах квартир и автомобилей, проникающий в поры, заполняющий легкие и вызывающий трудный, удушливый кашель. Но нынешняя зима была другой — пусть и привычно пасмурной, но тихой, морозной, снежной. Снег укрывал безобразие, наполнял ямы в дорогах, прятал неубранный еще с осени мусор. Снег шел часто, а в те моменты, когда он ненадолго прекращался, обнажалось синее небо, такое открытое, беззащитное, что становилось неловко и хотелось спрятать глаза. Этой зимой Степаныч даже начал гулять. Он выходил рано утром, когда еще почти нетронутым был слой свежего, нападавшего за ночь снега, и гулял по старому алма-атинскому центру. Постепенно у него выработался свой маршрут. По Байсеитовой от Новой площади до Шевченко, потом мимо Совминовской больницы в парк у Театра оперы и балета, оттуда по Панфилова до скверов на Старой площади и ниже, а затем, свернув по Казыбек би, дойти до Парка 28 панфиловцев, обойти его, постоять у Вечного огня, запрокинуть голову, чтобы поздороваться с великанами, кивнуть Музею музыкальных инструментов, выйти из парка и двинуться прямо по Валиханова до Абая. А иногда и по Тулебайке мимо тяжелых треугольных елок и целующихся парочек на скамейках.

На одной из таких прогулок Степаныч и увидел ее. Была она крепкая, высокая — на голову выше Степаныча — и одета легко, несмотря на холод. На ногах плотные обтягивающие лосины и желтые кроссовки, сверху короткий пуховичок, а на голове вязаная шапка петушком. Степаныч шел, а она пробежала мимо него, обогнала и побежала дальше, по-спортивному упруго отталкиваясь от земли. Степаныч посмотрел на ее покачивающийся крепкий зад и невольно побежал следом, но быстро запыхался, и зад, все так же покачиваясь, исчез за поворотом.

Это не было любовью с первого взгляда, но Степаныча зацепило. К концу недели он уже знал обычный маршрут незнакомки-спортсменки. Бегала она всегда по утрам, с девяти до десяти, делала три-четыре круга по Парку панфиловцев, а потом бежала вверх по Валиханова до Академии наук и исчезала в одном из соседних дворов.

Познакомиться с ней Степаныч еще не решался, но страсть его разгоралась все сильнее.

Шанс выпал внезапно, как, впрочем, и всегда. На улице был мороз, гололед, а Степаныч под ноги не очень-то глядел. Он все вертел головой, высматривая свою спортсменку. Пробежал трусцой мимо Вечного огня, мимо особенно желтого сегодня Вознесенского собора, повернул на центральную парковую дорожку и вдруг что-то увидел, увидел лишь на мгновение. Темная полоса мелькнула у него перед глазами. То ли дерево выставило навстречу тонкую гибкую ветку без листьев, то ли хулиганы проволоку между кустов натянули. Степаныч среагировал невольно, на бегу, пытаясь пригнуться, проскочить, увернуться от неожиданного препятствия, но дернулся сильнее нужного. Ноги поехали, заскользили, и Степаныч грохнулся прямо посреди парка. И упал-то так неудачно, набок, подвернув под себя запястье. Он начал с трудом подниматься и тут же почувствовал, как чьи-то сильные руки подхватывают его подмышки. Степанычу даже на мгновенье почудилось, что он перенесся в детство, стал снова мальчишкой, ободравшим колено мальчуганом и мамины теплые руки поднимают его с земли.

— Вы в порядке? — Голос оказался вовсе не маминым, низким, хрипловатым.

Степаныч обернулся и увидел ее — все в том же петушке. У нее были светло-голубые, почти прозрачные глаза и по-зимнему загорелое обветренное лицо с тонкими, еле заметными сухими морщинками.

— Я… — сказал Степаныч и посмотрел на запястье. — Я, кажется, руку сломал.

По дороге в травмпункт они познакомились. Степаныч сидел совсем рядом с ней на заднем сиденье такси, и она первой протянула свою крепкую ладошку.

— Меня Тоня зовут. Антонина. А вас?

Степаныч неловко пожал ее ладошку здоровой рукой:

— Я Виктор Степанович. И давайте, Тоня, сразу на «ты».

— Не, я так не могу, вы все-таки…

— Ты, Тоня. Ты. Правда. Без обиняков. Ты ж мне жизнь практически спасла.

— Куда уж там, жизнь… — засмеялась Тоня. — Виктор Степаныч, да? Ладно, Степаныч, как хочешь. На «ты», так на «ты».

В травмпункте Степанычу быстро сделали рентген, нашли трещину и наскоро наложили гипс.

— Там в коридоре дочка ваша или внучка? — спросил молодой парень, обматывая руку Степаныча бинтом и рассыпая гипс, как муку.

— Дочка, — сказал Степаныч, нахмурившись.

5

Назар открыл дверь своим ключом, разулся и прошел на кухню. Абай полулежал на кухонном диванчике и хмуро потягивал чай из кисайки с «огурцами». На подоконнике работал телевизор, но звук был отключен.

— Абай, брат, тебе не надоело, а? — спросил Назар, присаживаясь напротив. — Ну что ты за человек такой? Ты до конца жизни так сидеть будешь?

Абай не отвечал. В экране телевизора открывался и закрывался рот.

— Вставай, пойдем прогуляемся, — уже настойчивее продолжил Назар. — Хоть воздухом подышишь. А то сидишь здесь, как… не знаю кто. Ведь три года уже сидишь. Заплесневел весь.

— Перестань, Назеке, — сказал мягко Абай, — садись, давай чай пить. Я только что заварил — свежий, крепкий. Куда торопиться? Воздух хороший только там, где можно дышать свободно. Так что какая разница, здесь или на улице.

— Есть разница.

— Да, есть, — согласился Абай, — там холодный снег, а здесь горячий чай. Я однозначно предпочитаю второе. Так что наливай. Себе наливай и мне добавь. Какой смысл из дома выходить? Говорят же, больше того, что тебе дано, все равно не узнаешь. Я тебе рассказывал про мешок с зернами?

— Нет. Что за мешок?

— Да приснилось как-то…. Точно не рассказывал? Ерунда, конечно, но я в последнее время часто этот сон вспоминаю. Будто бы стою я возле круглого стола, а передо мной все мудрецы мира — старые такие, белобородые, ясноглазые. Уже не помню, сколько их…. И вот берут они два мешка — один полный, а другой пустой. Пустой мне дают. А сами начинают из полного мешка пригоршнями зерно доставать и зернышками на столе слова и фразы выкладывать. Смотрю я на это и понимаю, что каждое слово — золото, каждая фраза — откровение. А они пишут и сметают со стола зерна мне в мешок, пишут и сметают, пишут и сметают. И так до тех пор, пока их мешок не кончился, а мой не наполнился до краев. Стою я, уже один, а в руках мешок, в котором лежит вся мудрость мира. Представляешь? Вся мудрость мира у меня! Мешок тяжелый, руку тянет. И вот открываю я его — а там зерно.

— И что дальше? — спросил Назар.

— А что дальше? Все. Проснулся я.

Абай взял с подоконника пульт, и рот в телевизоре заговорил.

— ...в том, чтобы создать общество неравнодушных людей, которые хотят построить успешный Казахстан. Процветание и благополучие — именно эту достойную цель озвучил на встрече….

Назар встал и выдернул шнур телевизора из сети.

— Сейчас проезжал мимо парка, там танки стоят… — сказал он. — Настоящие танки, новенькие такие…. Это что, всегда здесь так?

— Я не знаю, Назар, — пожал плечами Абай, глядя в темный экран телевизора, — я ведь редко выхожу, сам видишь. Пока еда и вода в доме есть, мне идти куда-то незачем. Включи телевизор, будем новости смотреть. Может, что и про танки твои расскажут.

— Сам включи, — буркнул Назар. — А еды у тебя дома как раз нет. Я утром все шкафы обшарил, ничего не нашел. Одни консервы. Так что я пойду в магазин схожу. И как ты живешь так, не понимаю…

6

— Опять у нас двор не убирают, — сказала Алия. — Сегодня с утра дворник даже не вышел. Ты звонил в КСК1?

— Н-нет, — неуверенно ответил Данияр, вспоминая, что вроде должен был.

— Опять забыл? Я же тебя просила… — укоризненно сказала Алия. — Почему я должна все время тебе напоминать?

— И что, каждое твое слово записывать, что ли? — раздраженно сказал Данияр, но тут же осекся, почуяв, что дело пахнет скандалом. Алия была всегда сдержанной в эмоциях, но иногда вспыхивала неожиданно и начинала метать такие молнии, что хотелось сразу спрятаться и переждать бурю.

Алия ничего не ответила, но потемнела, умолкла и ушла на кухню.

Данияр в таких ситуациях не знал, как себя вести. Он тут же позвонил в КСК, но там, как обычно, не брали трубку. Да и странно было надеяться, что в субботу, в такой снегопад кто-то сможет заставить выйти дворника на работу. Во всяком случае не в Алма-Ате. Данияр прекрасно помнил, как удивился однажды, когда оказался в Москве в командировке зимой, в самую непогоду. Всю ночь шел снег, и всю ночь улицы мели дворники, молодые ребята-таджики. Мели безостановочно, возвращаясь к одному и тому же месту и сметая, сметая снег. И утром, когда Данияр вышел из подъезда, по обочинам возвышались сугробы чуть ли не по пояс, но зато сами дороги были чистыми, черными, ровно посыпанными мелким песком. В Алма-Ате же во время снегопада дворники исчезали. И их логика была Данияру, в принципе, понятна. Зачем убирать сейчас, если тут же нападает снова? Лучше подождать, пока снег не перестанет идти, а уж потом взяться за дело. Тем временем осевший на землю снег уминался машинами, смерзался в скользкие плотные буераки, и добраться до асфальта становилось возможным, только вооружившись пешней. В интернете появлялись заверения, что скоро город приведут в порядок, очистят от снега, но обещания не выполнялись до тех пор, пока не приходило солнце, мягкое весеннее солнце, которое быстро справлялось с задачей, столь трудной для чиновничьего аппарата.

В КСК трубку не взяли, так что пойти и сказать Алие, что с дворником вопрос решен, Данияр не мог. Неделя выдалась трудная, и он так надеялся отдохнуть в эту субботу. Отдохнуть просто, бездумно. Полениться. Поваляться подольше в кровати. Посмотреть телек, листая каналы, не задумываясь о том, что там идет, а так, глядя в экран, как в огонь камина. Звякнуть кому-нибудь из старых друзей, да хоть Максу Облепихину или Адилю, кому-нибудь из тех, с кем можно поболтать так, ни о чем. Или включить компьютер и порубиться в какую-нибудь стрелялку или в футбол. Вот такого отдыха хотелось Данияру. Но сейчас он чувствовал себя перед Алией виноватым, и потому беспечно отдохнуть уже не получилось бы. Все равно сердце бы тревожно сжималось, а в голову лезли бы мысли о том, как с Алией помириться. Для этого нужно было к Алие идти, а идти к ней Данияр побаивался. Подумав, он решил еще выждать, а заодно заняться чем-нибудь полезным по дому. Алия любила, когда Данияр становился хозяйственным, менял перегоревшие лампочки, подкручивал разболтавшиеся мебельные ручки… К тому же в последний месяц Данияр редко бывал дома, все больше пропадал на работе, а тем временем накопилась целая куча мелочей, требующих внимания. Данияр прошелся по квартире, отрегулировал покосившиеся дверцы у шкафчиков в зале, подкрутил гайки у подтекающего полотенцесушителя в ванной, а потом решил выбросить мусор. Завязанные мешки еще со вчерашнего вечера стояли у порога и уже попахивали. Он надел джинсы, старый свитер и собрался было выходить, но услышал, как на кухне что-то громыхнуло.

— Алия! Все нормально? — позвал Данияр и, не дожидаясь ответа, пошел к ней.

Перед Алией валялась большая кастрюля, из нее на кафель вытекали остатки вчерашнего супа.

— Я тебя сколько раз просила, — сказала Алия, увидев Данияра, — мыть грязные кастрюли сразу. Вот ты вечно все раскидываешь.

— Чего это я раскидываю? — буркнул Данияр, поднимая кастрюлю и вытирая тряпкой пол.

— Да все раскидываешь! — воскликнула Алия. — Все! На дом наш посмотри? Куда ни загляни — все не на месте. Везде какие-то бумаги, отвертки, майки — все вперемешку. Ты что, не можешь вещь на место положить, если взял? Слишком сложно, что ли? Мы ведь договорились, что кастрюли моешь ты. Знаешь же, что мне тяжело. Единственная просьба была… А ты… Вот чего ты тут тараканов разводишь?

— Каких еще тараканов? — насупленно сказал Данияр, присев на стул. — Нет у нас никаких тараканов.

— Так будут! — воскликнула Алия. — Сколько раз говорила — грязную одежду сразу в корзину складывай, так нет, до сих пор по всему дому твои носки валяются, под каждым шкафом.

— Не под каждым, а только под одним, — возразил Данияр.

— Целыми днями готовлю тебе, убираю, стираю! Уже год прошу посудомойку купить, а тебе все равно. Я что, служанка? Обо мне вообще не думаешь! — Алия сердито посмотрела на Данияра и вдруг снова закричала: — Вот чего ты в уличных грязных джинсах уселся на чистый стул? У тебя головы нет, что ли?

— Сам сел, сам и вытру! — раздраженно сказал Данияр, встал и протер стул.

— Ты че, совсем?! — закричала Алия. — Сначала пол, а потом той же тряпкой стул вытираешь?!

— А че ты на меня кричишь?! — возмутился Данияр. — Нормально не можешь говорить?

— Да ты нормально не понимаешь! — срывающимся голосом сказала Алия. — Невозможно жить с тобой! Не могу я. Уйду лучше куда-нибудь, неважно куда, только чтобы без тебя.

— Я тебя не пущу, — сказал Данияр.

— А куда ты денешься? — сказала Алия, не глядя на него. — Я так не могу больше.

— Тогда лучше я уйду, — сказал Данияр. — Раз я тебя раздражаю, то я и уйду.

— Ну и иди, — сказала Алия. — Иди. Мне все равно.

— И уйду, — сказал Данияр. — И уйду.

Он прошел в прихожую, надел пуховик, шапку, зашнуровал ботинки, взял ключи от машины, отсчитал себе немного денег из кошелька и вышел, захлопнув за собой дверь.

Данияр сразу понял, куда идти. О гостинице он даже не думал. Не думал и о друзьях, которые пустили бы переночевать, конечно, но пришлось бы что-то объяснять, оправдываться, а этого Данияр совсем не хотел. Уже вечерело, поэтому Данияр сначала прогулялся до магазина на углу, купил воды, хлеба, палку колбасы, кусок сыра и несколько плиток шоколада. С покупками он вернулся во двор, открыл свою машину, засыпанную снегом, и залез на переднее пассажирское сиденье.

Снег сначала падал крупными липкими хлопьями, а потом измельчал, стал острее, жестче, чаще. Поднялся ветер, захлопали, загремели жестяные листы на крышах, закачались провода. Алия начала беспокоиться и выглянула во двор. Их старенький джип стоял прямо под фонарем. Из выхлопной трубы шел густой белый пар.

Алия была в общем-то не рада тому, что Данияр ушел, но и не расстраивалась, нет, скорее она чувствовала, что это справедливо. Что он, Данияр, заслужил быть наказанным, а она заслужила провести хоть какое-то время в покое. Убедившись, что муж поступил, как она и предполагала, то есть отправился ночевать в машину, Алия совсем успокоилась, включила музыку и занялась домом. Она прибралась, протерла подоконники, полила цветы. Потом подогрела чайник и выпила несколько чашек чая вприкуску с овсяным печеньем. Включила телевизор, полистала неторопливо каналы и, ничего интересного не найдя, выключила. За окном медленно шел снег. На верхушке соседнего дерева сидела ворона. Алия погрозила ей пальцем. Ворона посидела еще мгновение, а потом тяжело оттолкнулась от ветки и полетела, с силой хлопая крыльями. Алия хотела поставить какой-нибудь фильм, но все новые фильмы они собирались смотреть с Данияром вместе и включать их теперь, без него, было как-то нечестно. Она снова выглянула украдкой во двор. Снег уже занес следы дня. Все снаружи было белым, нетронутым. Она задернула шторы, разделась и залезла в кровать, укрывшись с головой. Зима сразу стала далекой и призрачной, только непривычно и грустно было засыпать, не чувствуя рядом с собой теплого Данияра.

А на улице снег не переставал идти. Машины, стоящие во дворе, постепенно теряли свои контуры, снег увеличивал их в размере и сглаживал очертания, превращая в гигантские белые оплавленные свечи. Данияр полулежал, откинувшись на переднем сиденье своего джипа, и смотрел, как мир исчезает перед его глазами. Изнутри снег, лежащий на лобовом стекле, казался черным, а не белым. Но сквозь него необъяснимым образом проходил желтый свет фонаря, и от этого света воздух будто бы мерцал. Данияр сначала завел машину, включил печку, прогрел салон, а потом решил, что в заведенной машине спать нельзя, и остановил двигатель. В багажнике у него лежало несколько пледов для пикников, он укутался сразу во все и натянул на уши шапку. Глядя на лобовое стекло, он чувствовал себя младенцем, завернутым в пеленки и шали, вот только двигался он словно не к свету, а в противоположную сторону.

7

Рука ныла. Гипс Степанычу сделали хорошо, плотно, но без пережатий. Вначале на морозе боль не чувствовалась, но теперь появилась: такая тупая, тянущая, неприятная. Степаныч шел медленно, внимательно переставляя ноги, чтобы не дай бог не упасть снова. Подойдя к подъезду, он увидел прямо перед дверью порванный пакет с мусором. Из пакета текла какая-то мутная жижа.

— Опять двадцать пять! — досадливо воскликнул Степаныч, останавливаясь.

Жижа медленно загустевала, расплывалась лужей по бетонному полу, схватываясь на морозе.

Степаныч слегка присел, охнув, подхватил здоровой рукой пакет и понес его на мусорку.

На парковке вокруг машин слонялся Данияр.

— Здравствуйте, Виктор Степаныч! — радостно сказал он. — Мусор выносите?

— Привет, Данияр, — сказал Степаныч, останавливаясь.

Из пакета капало на снег желтым.

— Не знаешь, кто повадился мусор перед моим подъездом оставлять?

— Без понятия, — развел руками Данияр. — А что, не в первый раз уже?

— Да какой там! То и дело нахожу. Ну, положим, не каждый день, но пару раз в неделю точно. И так уже полгода, пожалуй.

— А вы камеру установите, — посоветовал Данияр. — С соседями скиньтесь и установите.

— Какая камера, о чем ты Данияр? Никто не хочет, чтобы лучше становилось, дал бы бог сохранить то, что есть. И мусор только мне глаза мозолит. Я вначале злился и сам выносил. А потом думаю — мне одному, что ли, это нужно? Ну, думаю, не трону пакет, сколько он простоит? И представляешь, день стоит, два стоит, три стоит. Все мимо ходят, даже не возмущаются. Хорошо еще зима, а то бы уже мухи налетели. Я наконец не выдержал и по соседям прошел. Никто, конечно, не признался, что мусор их. Я говорю — и что, так и будет теперь стоять? А мне говорят — отвали, мол, Степаныч, если это так тебя заботит — иди и вынеси. Ну я и начал снова этот мусор носить.

— Вот же засада, — сказал Данияр. — А знаете, я же сейчас в машине… То есть я во дворе много времени провожу. Буду за подъездом вашим приглядывать. Если кого увижу — расскажу. Или сам по шарам настучу. Никуда это не годится. А то если так оставить, то завтра они же срать в подъездах начнут. Ох, а что с рукой, Виктор Степанович?

— Да, неважно, — отмахнулся Степаныч, — а ты последи, последи, Даниярик. И не нужно драться, просто скажи кто, а там уже сами разберемся.

— Лады, — согласился Данияр. — Давайте я мусор отнесу, а вы домой идите, поправляйтесь.

Вернувшись в квартиру, Степаныч вскипятил чайник, налил себе полную кружку и включил телевизор. Экран остался темным, только зашевелился мелкой крапинкой.

— Что за черт? — с досадой сказал Степаныч и переключил канал.

Ничего не изменилось, разве что крапинки стали более светлыми. Степаныч еще пощелкал пультом и потянулся уже к телефону, чтобы звонить в службу ремонта, как в дверь постучали. Степаныч глянул в глазок.

— Кто там?

— Здрасьте! — в глазке шевелилось и расползалось лицо парня в очках и кепке. — Мы вам случайно провод обрезали. Соседям вашим телевидение проводили и вам случайно обрезали.

— Охренеть, — сказал Степаныч, открывая дверь и выходя на площадку. — Просто охренеть. Как это можно случайно провод обрезать?

— Да я кабелегон резал, в котором ваш провод лежит, и не рассчитал, — принялся оправдываться парень.

— Слушай, ты знаешь, кто я? — спросил Степаныч, — Я, блин, хирург с сорокалетним стажем. А если б я не рассчитал и тебе вместо аппендикса почку вырезал?

В стене подъезда зияли две дыры, а от аккуратного кабелегона, ведущего в квартиру Степаныча, наискось отходила новая ветвь.

— Извиняюсь, — сказал парень.

— Извиняюсь! — передразнил его Степаныч. — Ты зачем вообще в мой кабелегон полез?

— Чтоб внешний вид подъезда не портить. У нас такой порядок.

— Зато ты красоту навел, — сказал Степаныч. — Че все кривое такое? Руки у вас всех из жопы растут. Сейчас начальству твоему позвоню, чтобы гнали таких, как ты, умельцев поганой метлой.

— Не, не позвоните, — сказал парень, — я телефонный провод тоже обрезал.

— Мда, специалисты, блин, — покачал головой Степаныч. — Как чинить теперь будешь?

— Спаяю, — подумав, сказал парень.

Этажом ниже хлопнула дверь.

— Ребята, вы уже все? — послышался женский голос.

Степаныч перегнулся через перила.

— Ольга Юрьевна, здравствуйте. Это вам, что ли, кабель проводят?

— Здравствуйте, Виктор Степаныч. А что такое? Все в порядке?

— Да ваши ребята меня оставили и без телефона, и без телевизора.

— О, господи! — охнула Ольга Юрьевна. — Я сейчас… Гена! Вы не беспокойтесь, Виктор Степанович, у меня такой электрик — золото. Он все починит. Гена! Геннадий!

— Ладно, — пробормотал Степаныч, — чините скорее, мне телефон нужен.

Он вернулся в квартиру. Чай уже остыл, пришлось греть заново. За окном по-прежнему крупными хлопьями падал снег. Степаныч пощупал свое загипсованное запястье, пошевелил пальцами. Трещина, ерунда. Зато теперь он знаком с Тоней. Антонина. Тонечка. Хорошее имя. И девочка такая красивая. Такая большая, крепкая. Степанычу нравились сильные женщины. Телефон дала. Так легко дала. Степаныч усмехнулся. Старикам везет. Нужно обязательно позвонить. Сегодня же, не откладывая.

Он подошел к телефону, поднял трубку, прислушался. Гудит. Значит, починили уже, оболтусы. Достал свернутый вдвое клочок бумаги из нагрудного кармана висевшего в прихожей пиджака. Черт, какой мелкий почерк. Где же очки? Нашел. Так. Три семерки. Мобильный, что ли? Ладно, набираем.

Она взяла сразу.

— Добрый день, Тоня, — сказал Степаныч смущенно, — это Виктор Степаныч. Да, Степаныч. Да-да. Правда? О, со мной все в порядке. Тоня, мне бы хотелось как-то… эээ… тебя отблагодарить, что ли. Можно я тебя в ресторан приглашу, на ужин? Да в том-то и дело, у нас ведь и сходить больше некуда. Не в театр же идти. Так что? Да. Да. Договорились. До завтра.

Степаныч довольно хмыкнул, поправил очки и аккуратно поставил трубку на базу.

8

Абай все так же сидел на кухне и глядел в телевизор. Назар сел рядом и достал из пакета две бутылки водки. Абай спокойно взглянул на бутылки и сказал:

— Там, в шкафу, на верхней полке банка с помидорами. Хорошие помидоры. Соседка моя, Алия, сама делала. Ты же знаешь Алию? Достань, закусывать будем.

Банка была покрыта серой липкой пылью.

— Ты дома вообще не убираешься, да? — спросил Назар, выкладывая помидоры на тарелку. — У тебя скоро грибы на стенах расти будут.

Они выпили.

На отлив за окном, зашуршав крыльями, присел голубь. Едва удерживаясь на краю, перебирая лапками, царапая когтями пятнистую жесть, он, выпучив глаза, смотрел, не отрываясь, на помидоры, а потом все же соскользнул, расправил крылья, и тут же был унесен ветром.

— Здесь ведь раньше балкон был, — сказал Абай и потянулся, чтобы налить еще по одной. — Давно, лет шесть назад. Помнишь? Я еще служил тогда. Когда ремонт начали делать, то оказалось, что в старом шкафу на этом самом балконе голуби гнездо свили. Мы балкон с кухней объединяли, стену ломали, грохот, пыль… Голуби, видать, испугались и улетели, а в гнезде яйца остались. Хотел я сначала гнездо целиком на улицу унести, на дерево куда-нибудь повесить, а потом понял, что кошки съедят. И ясно же, что все равно родители не вернутся, не жить птенцам, а совесть мучает. Унес на крышу. Думал проверить на следующий день, но закрутился, забыл, так и не лазил больше туда. А как балкон застеклили, сюда голуби стали прилетать. Вот как сейчас — прилетит, поглазеет, словно ищет чего-то, и дальше. Ну, давай. Выпьем.

— Давай, — согласился Назар.

Назар выпил, а Абай долго глядел на рюмку и наконец сказал:

— Вот ты говоришь, что я живу, как отшельник, не выхожу никуда, да? А у тебя не бывает такого, что идешь себе, идешь, и вдруг раз — словно появляется перед тобой тень, и тело твое само собой в сторону дергается, уворачивается от тени этой? И тут же встанешь, оглянешься, а и нет ничего вокруг, пусто. И от чего уворачивался? Не бывает у тебя такого ощущения, а?

Назар помотал отрицательно головой. Абай посмотрел на брата внимательно и снова опустил глаза.

— А у меня вот так было постоянно. Весь мир раньше состоял из этих веревок — темных, призрачных таких, натянутых во все стороны, только успевай пригибаться. Думаешь, я почему дома сижу? Потому что там, — Абай ткнул пальцем в окно, — одни ловушки. А я в армии еще устал ко всему готовым быть. Чуть что — рота, подъем! Сегодня здесь, а завтра командируют неизвестно куда. Всегда настороже. Думал, что отслужу двадцатник и на пенсию, на гражданку. Думал, что на гражданке можно спокойно жить, ничего не бояться. А здесь еще хуже. Завернешь за угол, а там траншея выкопана, трубы опять меняют. Шагнешь в сторону, а там люк открытый. Скажешь слово, а на тебя в ответ ведро помоев выльют. Везде ловушки. Война идет, а врага не видно. Только чувство, что весь город словно паутиной опутан. Липкой, черной паутиной. И кто-то в эту паутину влип крепко. Кто-то еще дергается. Некоторые уже ядом отравленные. А я уворачивался, пригибался, старался… Все думал паука найти, разглядеть. Ведь если паутина есть, значит и паук должен быть, так? А потом понял, что сам не замечаю, как запутываюсь. Вроде только разгляжу тень паука, а присмотрюсь — нет, просто муха в паутине бьется. Шум услышу — сразу туда, а там другая муха. И все жирные такие, лоснящиеся. Словно нарочно пауком оставленные, чтобы внимание отвлекать. Так и бегал. И ничего вроде не делал, а домой каждый раз возвращался измученным, руками-ногами пошевелить не мог. Потому что липнет паутина. Налипает на глаза, забивается в уши. И все вокруг такое — тронешь стекло в окне, а на пальце что-то черное, маслянистое. Встретишься взглядом с человеком, а у него глаза пустые, отравленные, изо рта яд льется…

Абай выдохнул с силой и выпил. Назар молчал, не зная, что сказать брату.

— Непонятно я говорю, да? — спросил Абай.

— Непонятно, — согласился Назар.

— Я и сам ничего не понимал поначалу, — сказал Абай, — потому и заперся здесь. Хотел все обдумать как следует. Сидел, целыми днями телевизор смотрел. Надеялся, что смогу на паутину эту со стороны взглянуть. Родителей вспоминал. Вспоминал, как мы в детстве жили. Помнишь, на гаражи соседские лазили? А помнишь дядю Витю, бородатого такого? На белом «москвиче» ездил. И жена его тетя Вера. Они над нами жили. А напротив них семья Тулегеновых. Айдар постарше, а с Беком и Аселькой мы во дворе играли. Отца у них не было, а мама… как ее…

— Гаухар-апай, — улыбнулся Назар, наполняя рюмки.

— Да, точно, Гаухар-апай нас яблоками все время кормила. Помнишь? У меня вот эти картинки прямо перед глазами стоят. Имена не все помню, а лица помню. Одноклассников, друзей, их родителей… А у наших родителей сколько было друзей! Домой приходили, веселые, с гитарами, песни пели, танцевали… Мама беш варила такой, что на запах весь дом сбегался. Помнишь? Какие-то все были… счастливые! Вспоминаю лица, и лица эти такие открытые, светлые, глаза ясные. А ведь трудные были времена. Жили все небогато. Мясо в магазинах не продавалось. Я помню, что отец за мясом специально в поселок ездил. А я мечтал о сосисках. Вот об этих серо-розовых страшных советских сосисках.

Абай усмехнулся:

— А сейчас — нет у людей счастья. В глазах — только страх. Эхх… Ладно, давай выпьем.

Они стукнулись с Назаром рюмками и выпили.

— Извини, разговорился я, — сказал Абай. — Редко сейчас получается поговорить.

— А помнишь Нину из второго подъезда? — спросил Назар и засмеялся. — Конечно, помнишь. Ты ей нравился. Но ты же у нас с детства колючий был. Как встречал ее, сразу иголки растопыривал.

— Она умерла год назад, — сказал Абай, и лицо его потемнело, словно втянулось вовнутрь. — Повесилась. Бек звонил, звал на похороны, а я не пошел. Давай помянем, раз вспомнили.

Они тихо выпили и долго сидели потом в тишине, думая каждый о своем, а может об одном и том же.

Наконец Абай снова заговорил. Неожиданно громко зазвучал его голос в темной кухне.

— Я, знаешь, что думаю… Вот никому прежде не говорил, а тебе скажу. С тех пор как Нина умерла, так и думаю… Видишь ли, я раньше считал, что у нас во главе государства воры. — Абай крутил в пальцах пустую рюмку и не поднимал глаз на Назара. — И ничего, жил с этим, знаешь, привык к этой мысли. Старался, чтобы у меня поменьше украли, зарабатывал отчаянно, берег добро свое как мог. А сейчас гляжу вокруг себя и вижу, что ошибся, катастрофически ошибся. Не воры они, а убийцы…

Абай поднял голову, и Назар поразился, какой у него взгляд. Никакого света не было в этих глазах, только тьма бесконечно расширенного зрачка. А Абай заговорил быстрее, как будто ухватил мысль за самый хвост и теперь боялся выпустить, торопился подобрать нужные слова:

— Да, да, убийцы, по-другому и не скажешь. Все вокруг себя убивают. Землю нашу, степь плодородную, зеленую убили. Дед наш, помнишь, говорил, что раньше трава в степи была в человеческий рост, а то и всадника на коне укрывала с головой. А что сейчас? Арал высох, нефть всю из-под земли высосали, реки загадили. На Байконуре гептиловые ракеты взрываются. В одних городах радиация, в других — ядовитый воздух. Да и у нас в Алма-Ате не воздух, а свинцовый вечный туман. Рубят деревья прямо посреди города, на глазах у людей, да бумагами официальными прикрываются. А потом этими вековыми дубами камины топят. Горы наши бульдозерами сравнивают, чтобы на их месте горнолыжные курорты строить. А в итоге что будет? Ни курортов, ни денег, все как в омут, в утробу чью-то ненасытную, и останутся только горы и люди — одинаково измученные, покалеченные…

Теперь Назар уже опустил глаза, не в силах выдерживать льющуюся из Абая печаль. Абай тоже замолчал, мучительно хмурясь, будто всматриваясь куда-то внутрь, в голову свою и в свое сердце.

— А язык! — воскликнул он внезапно и снова заторопился, заспешил. — Раньше казахский — какой красивый язык был! Как люди на нем говорить умели достойно! Какие песни пели! А в наше время? Летом откроешь окно, а с улицы только мат-перемат и слышен. Телевизор включишь, а там что ни слово, то новое, выдуманное. Вон, говорят, и алфавит менять собрались. И так болеет язык, кое-как выживает, так ему еще и подножку ставят, в спину толкают. Сейчас грамотных людей мало, а как заменят алфавит — и совсем никого не останется.

Абай схватился руками за виски и заговорил тише, почти зашептал, только в шепоте этом еще больше ярости послышалось Назару, еще больше боли.

— Землю убили, язык убивают, да и людям жить не дают, — шептал Абай. — У нас ведь женщинам не позволяют нормально рожать, всех под кесарево отправляют. Болезни лечить не умеют. Люди боль терпят, а к врачам ходить боятся, чтобы гепатит или еще какую заразу не подхватить. Детям прививки ставят просроченные. И при этом каждый день новости такие, что душа верить отказывается.

Часы пробили полночь, отчего Абай вздрогнул и словно проснулся, выпрямился, подняв взгляд на Назара.

— Помнишь, сынок одного чиновника людей на своей машине сбил? Во всех газетах об этом писали, а он ходит себе на свободе, как ни в чем ни бывало. Сейчас родители боятся детей одних на улицу отпускать, потому что гоняют эти сыночки на своих автомобилях словно слепые. То и день новости — там человека сбили, там покалечили. Убийцы натуральные. И все на свободе. Или вот, тоже из новостей — как один такой сыночек пожилую женщину руками своими убил. Помнишь? Помнишь ведь? Сына ее избивал за то, что тот ему зеркало на машине случайно задел, а женщина сына защищать бросилась, он и ее не пожалел. Ударил и убил на месте. Звери, а не люди. И ведь все как один — у власти. Или дети тех, кто у власти. А яблоко от яблони, как говорится…

— Абай, — тихо, но твердо произнес Назар, глядя на брата, — все верно ты говоришь, но вот главного не сказал. А если мы все это заслужили? Разве можно, положа руку на сердце, сказать, что мы сами не имеем отношения к тому, что вокруг творится? Еще как имеем! Просто каждый с себя ответственность снимает. Почему болеем? Потому что медсестры ленятся перчатки надеть, стоматологи забывают инструменты продезинфицировать, а акушерам не хочется с нормальными родами возиться, вот они и взрезают всех подряд, как животных. Власть беспредельничает, но и народ беспредельничает по-своему. Почему у нас везде грязь? Почему в тех же горах все загажено — бутылками, окурками, пакетами? Там не власть гадит, а простые люди. Сами устраивают вокруг себя помойку. Воздух у нас грязный, говоришь? Зато каждый второй курит, себя и других травит. Ты говоришь, что сыночки депутатские людей на дорогах сбивают, а посмотри на наших водителей автобусов! Чем они лучше? Вчера только видел, как два автобуса чуть не перевернулись на скользкой дороге, пытаясь друг друга обогнать, до остановки первым доехать. Хотят денег собрать больше. А ведь битком набитые. Себя не жалеют, а вместе с собой и жизнями десятков людей рискуют. Это, что ли, не беспредел? Это разве не преступление? И таких людей тысячи и миллионы. Их все, что ты говоришь, мало волнует. Тебя волнует, меня волнует, а их — нет. Сами друг друга убивают и калечат. Гадят в своем же доме. Одуматься не желают. Если простым людям плевать друг на друга, то чего же ждать, что руководители будут лучше? Каков народ, такая и власть.

Абай, слушая Назара, опять разгорячился, бросил рюмку на стол и схватил брата за плечо.

— А как людям жить иначе? — Абай тяжело дышал и вглядывался в глаза Назара. — Как, вот ты и скажи? Не живем, а пытаемся выжить… В Казахстане самоубийств знаешь сколько? У нас ведь сегодня официально заявляют, что девальвации не будет, а завтра — бац! — и забыли о своих обещаниях. И все снова нищие — кто под стол полез, а кто в петлю. А не в петлю, так сердце прихватит, здоровье-то дурной экологией подорвано. Убийцы, говорю же. Как будто наблюдают оттуда за нами и думают: что, терпят пока? А давай-ка их еще прижмем! Давай-ка самое дорогое у них отберем! Давай-ка еще больше им жизнь испортим. Ну что, как сейчас? Растоптаны? Унижены? Болеют? Умирают? Отлично! Продолжаем в том же духе! А у нас народ уже так измучен этим медленным удушением, что руку на палачей своих поднять не может. Сил нет, и смерти боится. Умирает, варится заживо, корчится, а смерти все еще боится. Все надеется, что жив останется. Все боится, что последнее отберут. И правильно боится. Отберут. Еще как отберут! Отберут и убьют. Там у них совести хватит на свой же народ руку поднять. Поэтому лучше не в петлю, а под стол. Чтобы не заметили. Ведь если хорошо спрятаться, то могут и не заметить…

Абай отпустил плечо Назара и тихо, но с силой опустил кулаки на стол.

— И я такой же. Сижу под столом, зубами от досады скрежещу, а вылезать боюсь. Поэтому глаза закрываю и представляю себе свою страну… — Абай и вправду прикрыл глаза, и голос его зазвучал по-новому, с чуждой ему хрипловатой нежностью. — Степь зеленая, тюльпаны, маки. Фазаны в кустах сиплыми голосами покрикивают. Вдалеке джейраны бегут — легко бегут, тонконогие, быстрые. И воздух такой чистый, что аж грудь распирает. А мимо чабан отару ведет, сам на коне, да два алабая рядом. Овцы мекают, жмутся друг к другу. И небо высокое-высокое, синее-синее… Представлю все это и понимаю, что за такое и жизнь отдать не жалко.

— Перестань, Абай, — сказал со слезами на глазах Назар. — Перестань, не говори так. Просто сердце мне разрываешь.

Абай умолк. Несколько мгновений он еще сидел молча, покачиваясь, как в трансе, а потом тихо неуверенно замычал, затянул какой-то незнакомый Назару мотив.

— И все-таки неправ ты, — сказал наконец Назар, и Абай тут же умолк. — Прав, да не прав. Не от страха перед властью люди по домам сидят. Не власти люди боятся, а друг друга. Блатных боятся, потому что те безнаказанность свою чувствуют и беспредельничают. Бедных боятся, потому что у бедных обид много, а терять им нечего. Пришлых боятся за то, что чужие. Своих боятся за то, что свои знают слишком много. Мы во всем и во всех угрозу привыкли видеть. В каждом врага, изменника и вора подозреваем. Боимся… И правильно боимся! А как не бояться? Вот ты так говоришь, будто мы — стадо. Пастухи, мол, у нас бестолковые, потому и стадо голодное. А мне кажется, что беда как раз в том, что мы не стадо, а волки-одиночки. Каждый сам по себе и сам за себя. За добычу деремся, глотки таким же, как мы, грызем. Перед сильными волками прогибаемся, слабых — сами давим. Слов о единстве много, а единства нет. При этом другим не верим, а сами ничего делать не хотим. У нас ведь как работают: четверо наблюдают, контролируют, а один яму копает. И тот гастарбайтер. Где это видано? Ленивые стали, безвольные, равнодушные. Привыкли своего добиваться только обманом, деньгами, связями, лестью. О человечности позабыли. Сейчас упадет человек на улице — никто не подойдет, руку не подаст. А ты говоришь — стадо…

— Ох, не знаю, Назеке, не знаю, — покачал головой Абай, — может, и так. Может быть, это замкнутый круг. Только от этого не легче. И если все так, то что же мы здесь делаем? Что мы здесь все еще делаем? Здесь, в грязном городе, где дышать нечем, среди людей, для которых чужая жизнь, чужое здоровье, чужое имущество — ничего не значат?.. Чего ждем? Пока станет еще хуже? Ведь каждый раз думаю, что все — это уже предел. Хуже быть не может. Но нет. Что ни новость, то спазм страха. Позавчера все говорили о том, что американцы у нас строят лабораторию особо опасных вирусов. Вчера обсуждали, что теперь наша страна станет всемирной урной для радиоактивных отходов. Сегодня только и говорят о том, что с неба падают обломки ракет, а с российской границы в нашу сторону разворачиваются пушки. Раньше в Алма-Ате люди землетрясения боялись, а сейчас уже почти не боятся. Сейчас пострашнее вещи происходят.

Абай встал и открыл форточку. Морозный воздух мигом проник в комнату, закружился по ней. Закачалась натянутая снаружи между стеной дома и окном паутина, оставшаяся еще с осени. В ней поблескивали снежные искры.

— Вот смотри, как красиво, — сказал Абай, — смотри сюда. Снег в паутине. И паука ведь давно нет. Может, спит, может, и умер уже. А паутина работает. Хотя ей и ловить-то зимой некого. Вот только они, белые мухи, и залетают. Странно это. Никто ловит никого. Ничто ловится никем. Не знаю, Назеке, не знаю… Иной раз думаю, а может тоже — раз, и все. Как Нина…

И словно в ответ ему под окнами протяжно, по-волчьи завыла автомобильная сигнализация.

9

Вот уже несколько лет Гена жил один. Жил скучно и далеко от центра. Женщин к себе не водил. Иногда по вечерам выпивал бутылочку пивка в удовольствие, а чаще просто валялся перед телевизором, завернувшись в старое одеяло. В такие моменты ему казалось, что мир вовсе не так велик, как пишут в учебниках. Он сам и его комнатка — все становилось крохотным, мелким, способным уместиться на кончике пальца. Гене казалось, что человеческая цивилизация на земле выглядит так же странно, как если бы она возникла между колючками ежа. Он представлял, как ловит ежа, раздвигает его иголки, будто ветви, а там дома, дороги, натянутые между колючек веревки с бельем, высоковольтные трассы, снующие машины, маленькие суетливые люди…

Отличником Гена ни в школе, ни в ПТУ не был. Но ему казалось, что жизнь — это как бег. В начале бежать всем легко и весело. Одаренные — те, у которых ноги длиннее или дыхалка крепче, те впереди бегут, конечно. Но и остальные не слишком отстают, потому что весело. А вот спустя круг, два, три бегуны начинают выдыхаться. Кто-то сходит с дистанции. Кто-то еще бежит, но еле-еле. У одаренных есть фора, они и с самого начала были первыми, но одного таланта уже мало. Нужен опыт. Нужно умение. Важен становится уже не порыв, а выносливость. В молодости каждый сверкает и искрится. А дальше — труднее. Дальше человек либо теряет силу, либо приобретает. Либо тускнеет, либо оттачивает новые грани. По-другому не получается. А жизнь — это длинный забег с препятствиями. И Гена бежал неторопливо, но упрямо. Старался не споткнуться, не оступиться. И это приносило свои плоды. У него был стабильный заработок, пусть и небольшой, но свой дом и даже некоторые связи. Вот только с бывшей женой отношения не сложились.

Вечерами, от налетающего ветра, деревья у него за окном беспорядочно махали лапами, и от этого движения что-то шевелилось внутри, беспокоило, словно лапы эти цеплялись за невидимые нити, идущие из его тела, и тянули, тянули в разные стороны. Беспокоила его и выглядывающая из-за горы желтая, пятнистая, как готовое взорваться лавой жерло вулкана, луна.

Гена вставал и бродил по дому, мог подолгу разглядывать нефтяную пленку остывшего чая, следить за летающей в воздухе пылью, наблюдать, как созревает на кончике крана капля.

И в такие вечера все чаще мысли Гены возвращались к рыжей и пушистой Чмо.

10

Утром Назар вышел во двор. Все вокруг было густо укрыто белым чистым снегом, и где-то здесь, среди сугробов, прятался его «гольф». Морщась от обилия белого и от головной боли после вчерашнего, Назар прошелся из стороны в сторону, пытаясь вспомнить, куда припарковался накануне, но не вспомнил.

Данияр с любопытством наблюдал за Назаром через лобовое стекло, а потом не выдержал, приоткрыл дверь своего джипа и крикнул:

— Ассалам уалейкум! Что, машину свою не можете найти?

— Уалейкум ассалам, — ответил Назар. — Вчера вроде здесь была, а сейчас и не пойму...

— Вон она, второй сугроб, — сказал Данияр, вылезая. — Я ночевал просто в машине, скучал, в окно смотрел. Весь двор изучил. Где какое дерево растет, где чья машина стоит, все теперь знаю.

— Спасибо, — обрадовался Назар и принялся руками сбивать снег с машины. Вскоре действительно показался синий бок его «гольфа». — Эх, нужно было щетку заранее вытащить, — с досадой сказал он.

— А ты же Абая братишка, да? — спросил Данияр. — Ничего, что я сразу на «ты»?

— Да, конечно. Назар, — представился Назар, протягивая руку.

— Данияр, — сжав ладонь Назара, сказал Данияр. — А щетку я тебе сейчас свою дам. Он достал щетку и принялся помогать Назару откапывать машину. — Абая давно не видно, — сказал Данияр, — здоров ли?

— Здоров, — кивнул Назар, — просто выходить не хочет.

— Везет же человеку, хочет — выходит, не хочет — не выходит, — усмехнулся Данияр, выгребая снег из-под колес. — А на что живет, если не секрет? Ох, извини, меня Алиюша все время ругает, когда я такие вопросы задаю. В лоб. А я не люблю вокруг да около. Лучше спросить, а человек, если не захочет — не ответит, так ведь?

— А ты разве не знаешь? — спросил Назар. — Пенсия у него. По выслуге лет. Копейки, конечно. Но Абаю много не надо.

— А много сейчас и не получается, — отозвался Данияр. — Как ни крутись, все равно мало. Времена такие. Деньги дешевеют, цены растут.

— Ну, счастье ведь не только в деньгах, — сказал Назар, смахивая снег с капота.

— Ну а в чем? А в чем тогда? — оживился Данияр. — Я вот тоже думал, думал… Второй день уже думаю. Я тут, это… меня, короче, жена из дома выгнала, у меня теперь время есть подумать… Ну, деньги, да, само собой, деньги однозначно нужны. Но не только, да? А что еще? Ну, допустим, семья. Хотя для кого-то это не счастье, а мучение… Я вот вчера думал, что, может, большой жизненный опыт для счастья нужен? А ни хрена! Вот, например, съездил я в Индию десять лет назад. Там тогда про Казахстан вообще мало кто слышал. Я молодой еще был, пацан совсем, только университет окончил, ниче о жизни не знал. Ну и искал себе приключений на одно место. А там это легко! Подружился, значит, с одним афганским контрабандистом и наркоторговцем, и мы с ним всю Индию исколесили. Он грехи замаливал и гашишем торговал, а я с людьми знакомился, со святыми разными, в общем, раскрепощался. Вернулся как с другой планеты, барабан себе привез, одежды индийской. Чувствовал себя реально как космонавт. Наслушавшись моих историй, туда на следующий год еще несколько человек поехало, мои знакомые. Через год уже их знакомые поехали. А сейчас только ленивый в Индию не съездил! Все были, все видели. Вот только если я ездил в места сакральные, волшебные — в Харидвар, в Варанаси, в Сарнатх, — то все эти новые путешественники катаются в Гоа, где все сейчас на русском, где от Индии только лица обслуживающего персонала и бижутерия. Но со стороны различия не видно. А видно то, что я был в Индии десять лет назад, а сынок моего соседа, Коля Гетманчук, каждый год ездит. Со стороны Коля куда больший знаток Индии, чем я, хотя он дальше Пуны и не выезжал никогда. А глубже смотреть и не хочет никто. То есть мой опыт обесценился, а значит, и счастье — тоже.

Данияр уже совсем перестал помогать Назару чистить машину, а только ходил за ним и рассказывал, размахивая руками.

— Ну, это же все равно твой личный опыт, — сказал Назар, счищая с окон лед. — Ты ведь знаешь, что больше увидел, чем этот твой Коля.

— Не, ты не понимаешь просто, — махнул рукой Данияр. — Вот, смотри, другой тебе пример. Есть у меня, короче, друг-фотограф. Отличный фотограф. Художник! Вот натурально человек умеет видеть красоту и ловить момент. Тот самый момент, когда птица клюв раскрыла, кто-то руками взмахнул, лист с дерева мимо пролетел. Да вот только фотографировать он почти перестал. Я его спрашиваю, почему? А потому, отвечает он, что фотографов вокруг развелось много, не протолкнешься. У каждого второго на шее висит крутой фотоаппарат, все с умным видом чего-то там щелкают, а потом выкладывают в интернете свои результаты, мощно обработанные в фотошопе. И если посмотреть со стороны, то мой друг фотограф ничем не отличается от остальных. Со стороны многие фотографы даже получше выглядят, у них техника повнушительней и лайков в фейсбуке больше. А обращать внимание на чувство красоты, на пойманный момент никому не интересно, просто некогда. То есть для масс мой друг — всего лишь один из множества фотографов и, судя по внешнему виду и количеству лайков, далеко не самый первый. И вот получается, что талант у человека есть, а счастливым ему все равно стать не дают. Короче, не только жизненный опыт сейчас обесценился, но и талант! Все какое-то мимолетное стало, поверхностное. Вот у меня раньше цели были, намерения, а сейчас — нафига они? Захотел стать фотографом — нацепил фотик на шею, напялил шарфик — все, фотограф! Захотел язык выучить, послушал аудиокурс пару раз, выучил несколько фраз — и все, достаточно!

— Ну, не знаю, — сказал Назар. — Вот я захотел машину себе новую, иномарку. Три года деньги копил. На вторую работу устроился. Потом к брату приехал, все объявления просмотрел, на рынок несколько раз ездил. И купил. Вот она!

Позади них грохнула дверь подъезда и, тяжело дыша, еле передвигая короткие и толстые, как тумбочки, ноги, во двор вышла старуха. Из резиновых калош торчали голые щиколотки. На длинном брезентовом поводке она вела гигантского серого кота. Тот строптиво упирался, крутил шеей, пытаясь вывернуться, стянуть ошейник, но делал все это скорее по привычке, без ярости и возмущения.

— Кузьма! — строго прикрикнула на него старуха.

Кот сдался, подошел к ней ближе, брезгливо поднимая лапы и стряхивая с них снег. В окне первого этажа появилась лохматая болонка и, увидев кота, затявкала, прижимаясь носом к стеклу. Кузьма услышал ее голос и тут же принялся потягиваться и зевать, показывая свои длинные желтые клыки.

— Ладно, — махнул рукой Данияр, возвращаясь к беседе. — Не понимаешь ты. Или я плохо объясняю. Я ж тоже не привык такие вещи объяснять. Я ведь не о материальном, а о… об образе, что ли. Вот должно же у человека быть какое-то соответствие того, что снаружи, тому, что внутри. Равновесие, да? Вот это и есть счастье, как мне кажется. Иначе какое счастье, если равновесия нет? А тут получается, что баланс нарушается. Образ на себя люди натягивают какой угодно, а что там внутри — хрен разберешь.

Бабка подошла ближе, с любопытством прислушиваясь к разговору Назара и Данияра, а потом запричитала:

— Снег-то все идет и идет, да когда ж это кончится!

Назар с Данияром обернулись.

— Здрасьте, Тамара Васильевна! — сказал Данияр.

Тамара Васильевна, довольная, что привлекла к себе внимание, продолжила:

— Это Бог наш город наказывает, Боженька. Ему сверху видна жизнь наша мучительная. Стыдоба, а не жизнь. Я ведь всю жизнь на заводе проработала, ветеран труда, и медаль имею, а теперь что? Живу на копейки, все на лекарства уходит, да на еду для этого обормота. — Она слегка пнула кота, а тот в ответ зашипел и цапнул бабку за сапог. — А вчера вышла на улицу — а возле мусорки ведро стоит с вареным рисом. Полное ведро риса. Мне иной день есть нечего, а кто-то живет так, что еду выбрасывает ведрами. Зажрались! А я ведь старая, сил нет. Думала, дотащу ведро до квартиры, да куда там — тяжелое. Вот и спрятала под тем вот деревом. — Она ткнула дрожащим пальцем в заснеженную березу. — Сыночки, помогите старухе, там где-то оно, поищите. И на третий этаж мне нужно поднять. Помогите, сыночки.

— Да, стыдоба, — вздохнул Данияр и украдкой поглядел на свои окна — не смотрит ли Алиюша? — Ладно, Тамара Васильевна, мне все равно заняться нечем. Где, говорите, ведро?

11

Степаныч оделся парадно, даже галстук повязал, а Тоня пришла в джинсах и толстом оранжевом свитере. Они сидели в ресторане друг напротив друга. Тоня заказала гигантский стейк и теперь с аппетитом его уминала. Степаныч украдкой любовался ею и вяло ковырялся в своем салате.

— Ох и снега же навалило! — сказала Тоня, пережевывая мясо и поглядывая в окно. — И откуда у нас столько снега, а, Степаныч? Ты же учитель, ты должен знать.

— Я? Учитель? — оторопело переспросил Степаныч.

— Ну, да. А че, нет? Я просто думала, что раз ты — Виктор Степаныч, так официально, по имени-отчеству, то наверняка либо чиновник, либо учитель. На чиновника ты не тянешь. Значит, учитель.

— Я врач, — сдержанно сказал Степаныч. — Доктор наук, между прочим.

— Да ну? — Тоня даже отложила вилку. — Какой врач? Стоматолог, что ли?

— Отчего же сразу стоматолог? Нет, хирург.

— Ого. В больнице работаешь?

— Н-нет. Уже не работаю. — Степаныч махнул, подзывая официанта, и тот, не спеша, подошел. — Может, выпьем? Вино? Коньяк? Водка?

— Не, давай сам.

— Тогда коньяк. Граммов сто, пожалуйста.

— А ты руку себе загипсовать сумел бы?

— Пожалуй, да, — сказал Степаныч. — Но это неудобно. К тому же сначала нужно было сделать снимок.

В ресторан вошла пожилая пара. С их пальто и шапок сыпался снег. Снаружи дохнуло морозцем.

— Я вообще-то знаешь, почему из медицины ушел? — спросил Степаныч.

— Ну, наверное, на пенсию отправили, возраст все-таки…

— Да нет, — вздохнул Степаныч, любуясь широкими округлыми Тониными плечами, — у нас хорошие врачи в цене. Просто так на пенсию гнать не будут. Тут другое. Была одна история… Никому я об этом не говорил, а тебе скажу, потому что я уже старый, а ты... А ты мне нравишься.

Тоня хохотнула. Степаныч понял, что получилось грубовато, поежился и взял принесенный официантом бокал с коньяком.

— Давай я выпью и расскажу… Эх, крепкий. Говорят, что не умею я коньяк пить. Как водку пью, залпом. А мне так вкуснее. Не люблю тянуть, прихлебывать… Ладно. Так о чем это я? Да. Пришел к нам однажды в больницу новый главврач. Турсунбеков Кайрат. Отчество не помню, он моложе меня был. Ну, как у нас обычно бывает, раз начальство поменялось, то и в штате жди замен. Так и случилось. Кого-то уволили, кого-то перевели. Меня оставили, только ассистента поменяли. Нурлан, помню. Мелкий такой. Совсем еще пацан. Ни знаний, ни опыта. А гонора зато выше крыши. Ладно, думал я, сработаемся. Но сработаться не получилось. Во время операций ведь нужно, чтобы все было четко. А Нурлан меня каждый раз словно не слышал. Я его расширители прошу подержать, а он глазами только хлопает. Говорю бахилы надевать, а он в уличной обуви в операционную прет. Как дурак, ей богу. Мог опоздать, прийти заспанный, зевающий. Один раз я на него наорал, пообещал уволить к чертовой матери, если и дальше так продолжаться будет. А он только усмехнулся и сказал, ну, идите, мол, тогда жалуйтесь главврачу. Я пошел, пожаловался. Спокойно объяснил, что Нурлан просто не соответствует занимаемой должности. Кайрат выслушал и говорит: «Степаныч, дорогой, ты — ценный для нас кадр. Но уволить Нурлана я никак не могу. Прости». И все, без объяснений. А Нурлан этот понял, что ничего у меня не вышло, и вообще обнаглел. Пререкаться на операциях стал, советы принялся мне давать при людях, рассуждать о якобы моих ошибках, в общем, старался вывести меня из себя. Мог и на дежурство не прийти. Я уж не знаю, чей он там был сынок, только все ему с рук сходило. И вот однажды привезли мне больную на аппендэктомию, ну, то есть аппендикс вырезать нужно было. Это операция довольно банальная. Со своими нюансами, но банальная. Сделали анестезию, я рассек мышцы, а оттуда брюшина начала выпирать, уже отечная, инфильтрованная. Такое случается. Ничего, что я это за столом рассказываю? Аппетит не пропадет?

— Не, Степаныч, мой аппетит ничем не испугать! — улыбнулась Тоня. — Рассказывай дальше.

— Ну, в общем, обложились, зашли в брюшную полость, а оттуда уже тянет гнойным запахом. Очевидно, острый гангренозно-перфоративный аппендицит. Внутри все отечное. Вижу, что аппендикс в рану не пройдет, расширяться надо. Тут Нурлан опять за свое принялся. Начал рассуждать, что, мол, некоторые хирурги только о своем удобстве и думают. Могут, мол, весь живот изрезать, лишь бы руки не испачкать. И наплевать им на то, что человек потом всю жизнь с шрамом ходить будет. Тут я и сорвался. Сунул ему в руки скальпель и говорю: «Если такой умный, то сам и оперируй», — а сам из операционной выскочил, халат скинул и на улицу, курить. Стою, курю, а сам переживаю. Понимаю ведь, что нельзя так. Больная ведь не при чем. Но злость аж душит. Злость и какое-то чувство, не знаю… бессилия. Докурил, зашел в больницу, вижу, мне навстречу Настя бежит, медсестра наша. Хорошая девочка. Впрочем, какая там девочка, лет на десять меня моложе всего. «Скорей, — говорит, — Степаныч!» И смотрит на меня с укором. Я глаза отвел и за ней. Переоделся наскоро, в операционную залетел, вижу, Нурлана нет, только Алина, анестезиолог, вся в слезах уже, рану на животе обкладывает. Стала мне рассказывать, что Нурлан операцию начал, что-то там резал, потом сказал, что ему не все понятно, и пошел меня звать. Заглянул я в рану и все понял. Нурлан увидел, наверное, что аппендикс глубоко уходит, начал отсекать брыжейку, да испугался. Хорошо хоть зажим поставил. А у пациентки местный перитонит, нужно срочно операцию заканчивать. В общем, успел, слава Богу. Брыжейку отсек, аппендикс вынул, прошил и перевязал сосуды, рану зашил. Потом ходил к этой пациентке в палату, цветы носил. Она все удивлялась, ну надо же, какой доктор хороший. А какой же я хороший? Сволочь я. Бросил человека умирать. Под нож к дураку пустил. Клятву нарушил. А Нурлан пришел на следующий день как ни в чем ни бывало. Сказал, что пошел меня искать и не нашел. Даже не спросил, что там с пациенткой. Ну, я и не выдержал. Написал заявление. Кайрат не хотел отпускать, к тому же у меня два года до пенсии оставалось. Всего два года, представляешь? Только терпение у меня раньше кончилось. Да и толку с этой пенсии? Такие крохи, что брать стыдно. На старость я накопил, человек я не бедный. А работа… Звали меня потом в университет преподавать, но я отказался. Представил, что приду, а там все такие же, как этот Нурлан. Блатные, наглые, самодовольные…

— Ну, зачем же обобщать, — пожала плечами Тоня, — есть ведь и нормальные ребята.

— Не знаю, Тоня. Раньше были, точно. А сейчас всех словно отравили. Вот у Марка Иваныча, соседа моего, сынок… Весь такой из себя художник... В пальтишке оранжевом, с шарфиком на шее, в модном, как вы говорите, прикиде, очочки там роговые… Типа творческий работник. На папиной машине ездит с блатным номером, а сам ни копейки поди не заработал. Целыми днями по ресторанам, по клубам гуляет с друзьями, кальян сосет. У нас же сейчас все, кто модный, кальяны в рот суют. Я не пойму, они, что ли, не видят, что курение кальяна — это имитация орального секса? Извините, Тоня. Просто смотреть даже противно. Ну, в общем, я Иваныча как-то спросил — сын у тебя художник, что ли? Или педик? Иваныч обиделся и говорит — сам ты педик, а Коля — он учился рисовать, а вообще по жизни он хипстер. И вот таких хипстеров сейчас развелось — миллион. И все творческие, у одного гитара за спиной, у другого фотоаппарат на шее, третий чего-то там в блокноте с умным видом пишет. А копнешь глубже — все фикция. Только бородки капитанские себе отрастили, а больше ничего и не умеют. В натуре. Строят из себя много, а таланта мало, и учиться не хотят. Тот же Коля — зашел я к нему на страничку фейсбука — а че думаешь, я старый, так не умею? Еще как умею. У меня аккаунт появился, когда фейсбук еще на русский не перевели, мне по работе нужно было. Я ж раньше на конференции ездил по всему миру, друзей много. Так вот зашел я и поглядел, че у этого Коли там за рисунки. И нашел. Есть у него пара фотографий, где он чего-то мазюкает на холсте с умным видом. И все. Хипстер, блин. В лучшем случае только и могут, что мудями своими трясти на танцполе. Не художники, а хуежники, блин…

— Степаныч, ну ты чего завелся? — засмеялась Тоня. — Это на тебя коньяк, что ли, так действует? Пусть лучше хипстер, чем гопник. Хипстеры добрые.

— Ну, не знаю. Я-то прочитал, кто это такие. Ага, в Википедии все ведь написано. А что? Я тоже не дурак, хоть и старый. И я вижу, что все течения, моды, музыкальные стили — все это рождается там, где цивилизация более развитая, чем наша. В Европе, в Америке. А у нас копируют все подряд. Плохо копируют, бездарно. Культуры нет, содержания нет, Думаешь, Коля реальный хипстер? Хрен там с маслом. Образ просто на себя надел модный, а внутри как был избалованным капризным папиным сынком, так и остался. А что? Денег у него много, занимается, чем хочет, красота! Сегодня хипстеры в моде — он и выглядит как хипстер. Завтра появятся какие-нибудь шмипстеры, так он сразу переобуется. И у нас сейчас таких, как Коля, все больше — не люди, а оболочки. Своего ничего нету. Человека, понимаешь, нету. Также и Нурлан — снаружи вроде бы врач. В халате, со стетоскопом на шее, ва-а-ажный. А внутри — ноль. Только образ и есть. Да и то, дунешь на него, он и слетит. Извини, Тонечка. Сам тебя пригласил, а вместо того, чтобы развлекать, утомляю брюзжанием своим. Давай так договоримся, этот ужин не в счет…

— Не-не, Степаныч, все в порядке! — запротестовала Тоня.

— Тоня, я джентльмен. Сейчас я рассчитаюсь, провожу тебя до дома, а на днях мы поужинаем снова и уже без всякого брюзжания. Решено?

Степаныч действительно пошел Тоню провожать. На морозе с него быстро слетел хмель, а вместе с ним потускнели и старые обиды. Тоня позволила взять себя под руку, беспокоясь скорее о том, чтобы Степаныч опять не упал. Она рассказывала что-то о соревнованиях, в которых намерена принять участие, о вредном тренере, о диете, но все это не имело значения. Снег скрипел от их шагов, и Степаныч был почти счастлив.

Возвращаясь домой, он даже принялся что-то напевать, какой-то простой бесхитростный мотив. Остановившись у подъезда, долго искал ключи во всех карманах. Нашел, приложил ключ к домофону, открыл дверь и увидел два полных пакета с мусором прямо за порогом. В подъезде пахло тухлой рыбой.

12

Вечером Данияр пошел в соседнюю кафешку. Он наконец-то нормально сходил в туалет, а потом устроился за угловым столиком и заказал суп, пюре с мясом и пару пирожков с картошкой. А потом, подумав, попросил еще рюмку водки.

Водку Данияр выпил сразу, не дожидаясь закуси. Мужик за соседним столом одобрительно крякнул:

— Маладца! Безработный?

— Не. — Данияру не особо хотелось разговаривать.

Принесли суп и второе. Данияр склонился над тарелкой, рассчитывая замять начинающийся разговор.

— Врешь, — сказал мужик, — тут все безработные. У кого деньги есть, те в рестораны ходят. А с другой стороны, я вроде тоже на мели, но без работы не сижу. Человеку когда нужно, он ведь всегда себе работу найдет, верно? Слушай, я к тебе подсяду, а? Да ты не боись, мне халява не нужна. А хочешь, я тебя угощу? Не, правда? Просто побалакать охота. Я-то уже принял. Ну, у меня тут осталось немного, как раз поделим... — Мужик сел напротив Данияра, разлил и поднял стопку. — Давай, за нас.

Данияр чокнулся и выпил. После горячего супа водка пошла хорошо.

— Я не безработный, — сказал он, — я предприниматель. Частный.

— Ну, так и я тоже, — благодушно сказал мужик. — Почти. Кем я только не работал. И сторожем в банке, и барменом, и водителем автобуса, а сейчас до самого низа докатился — устроился в школу учителем. Биологию веду. Я ведь по образованию биолог.

— Ну, учитель — нормальная работа, — сказал Данияр.

— Нормальная, — согласился мужик. — Только зарплаты, считай, нет. Хотя у меня никогда нормальной зарплаты и не было. Всю жизнь на минималке. У нас же бизнес везде одинаковый. Ты же предприниматель, сам знаешь. Начальник, значит, нанимает сотрудника и ставит ему минималку, потому что хрен его знает, как этот сотрудник будет работать. Вдруг плохо? Работник в свою очередь думает — а чего я буду напрягаться за копейки? Какая оплата, таков и труд. И вот он сидит и бьет по возможности баклуши. А у нас это умеют делать прекрасно. Напрягаться не любят. У меня даже ученики-школьники ленятся домашку записывать. Просто достают свои айфоны и фоткают доску с заданием. Короче, сотрудник бездельничает, и начальник думает, мол, правильно я ему маленькую зарплату поставил! И что мы имеем — у начальника бизнес не развивается, потому что сотрудники работают плохо. А сотрудники живут и жалуются на низкие зарплаты и отсутствие карьерного роста.

— Ну, может, если бы ты постарался, проявил себя, то и денег стал бы получать больше.

— А че толку стараться? Все равно у нас никому ничего на хрен не нужно. Вот у меня сосед — писатель. Я читал, ага, писатель охрененный, без шуток. Его книгу, блин, в России издали, в Америке на английский перевели, а недавно и на китайский даже, прикинь? Три самые большие страны мира читают роман моего соседа! А у нас он на хрен никому не нужен. Работает дерматологом, зарабатывает понемногу. Время от времени приезжают к нему журналисты, снимают сюжеты и каждый раз делают удивленные глаза — вас знают за рубежом? Вы уже пять романов написали? Ну надо же! И все, мля. А потом покажут пять минут в утренней передаче, мол, прикиньте, оказывается, у нас есть вот такой чудак — писатель. И все, всем похрену. А кому у нас почет и уважение? Да только тому, у кого бабла много и власти. Чиновнику все побегут в ножки кланяться, кричать, лепетать — Саке, Баке. А ты говоришь — старайся. Да я хоть в лепешку расшибусь, а всем похрен. Так что лучше я так, помаленьку. Давай-ка я еще водки закажу. Будешь?

Данияр пожал плечами. Мужик встал, пошел к бару и вернулся с графином.

— Меня, кстати, Бахытжан звать, можно просто Баха. — Он протянул руку.

— Данияр.

— Ну, давай Данияр, за знакомство. У тебя-то что за бизнес?

— Да так, — неохотно ответил Данияр, — торговля. Стройматериалы.

— А я в свое время думал туризмом заняться, — сказал Баха. — Хотел к нам иностранных туристов возить.

— И что? — спросил Данияр, — Не пошло?

— Да куда там, — махнул рукой Баха. — Опять оказалось, что это на хрен никому не сдалось. Все, нечем нам уже перед иностранцами хвастаться. Кончилось все. У нас в Казахстане ведь столько богатств было! А мы все профукали. Все как есть. Вот сам посуди, где родина яблок?

— В Казахстане, — неуверенно сказал Данияр. — Ну да, у нас, в Алма-Ате.

— А где яблоки? Нет ни черта. Давно уже никто не верит в апорт размером с голову. Где сады яблоневые, которые по горам спускались прямо в город? Нет их. Вырубили все и коттеджи построили. А яблоко теперь символ, мля, Нью-Йорка. Там теперь растет наш апорт. И туристы именно туда едут, чтобы по яблоневым садам погулять. А где родина тюльпанов?

— В Голландии?

— Ни хрена. У нас, в наших казахстанских степях. А в Голландии наши тюльпаны культивировали и сделали своим символом. Я этот вопрос специально изучал, потому и говорю. Теперь посмотреть на голландский, как его, Ке… Кекхе… короче, парк там есть с тюльпанами, и съезжаются туда сотни тысяч туристов. И красиво, и полезно, и деньги приносит. А тюльпаны-то наши. Но у нас на это всем наплевать. С тюльпанами возиться надо, а у нас возиться не любят. А где родина лошадей?

— Тоже у нас? — усмехнулся Данияр.

— Че, смешно? Да, у нас. В степях наших. И где эти лошади? Выродились. Только недавно ездил в горы я и смотрел на лошадок, на которых чабаны ездят, — маленькие измученные, все какие-то плешивые, ободранные. В хвостах колтуны, по телу язвы какие-то. Зато какие лошади у полицейских в Лондоне! Ой-бай! Я по телеку видел, глазам не поверил. Да у них холка выше моей макушки. Здоровые, холеные, крепкие. А у нас выродились. Потому что всем похрен. Я уж молчу про животных наших уникальных. Где живут наши снежные барсы, наша гордость, символ Алма-Аты? Живут они в европейских зоопарках. Размножаются там. И там же живут лошади Пржевальского, сайгаки, архары. А мы все просрали. Это ж надо так умудриться! Столько всего иметь и все потерять. Вот зуб даю, скоро и нефть кончится. И сайгаки последние еще чуть-чуть и вымрут окончательно. И все тогда. Хана. Нечем будет больше срать. А мы ничего другого не умеем. Эх, да что там… Давай-ка еще накатим… Как у нас в школе учитель истории шутит — между Первой и Второй перерывчик небольшой. Всего двадцать один год, хе-хе…

Возвращался Данияр уже затемно. Окна их квартиры светились, все три. Он постоял во дворе, глядя вверх и смутно надеясь, что Алия выглянет как раз сейчас, увидит его, и что-то вдруг промелькнет между ними, но Алия не выглянула, даже тень ее не коснулась светящихся окон. Данияр вздохнул тоскливо, открыл машину, сел, завел мотор и включил печку.

13

Денег оставалось мало. Если бы не снег, Назар бы уже уехал, но снег шел каждую ночь. По утрам люди выходили из подъездов, разбегались в разные стороны, оставляя на свежем снегу паутину следов, но к вечеру тучи сгущались и рассыпались белыми хлопьями, стирая следы, чтобы наутро никто и поверить не мог, что в этом городе еще остался кто-то живой.

Назар весь день все смотрел и смотрел за окно.

А Абай смотрел телевизор.

— Все, мне нужно ехать, — сказал наконец Назар, — я же обещал, что на два-три дня всего. Машину взять и домой. Аселя меня заждалась уже.

— Куда ты поедешь? — хмуро спросил его Абай. — Там же снега по колено. И это в городе. А что там в степи, представляешь?

— Прорвусь, не впервой, — сказал Назар, уже поверивший в правильность принятого решения. — Машина же новая.

— Не такая уж и новая... Сам ведь знаешь, как у нас торговать умеют. Хитрые. Снаружи все начистят, а самые главные дефекты замажут, заклеят жвачкой, изолентой замотают, лишь бы работала день-два-неделю. Пока не поездишь как следует, не узнаешь.

— Да ну тебя! — воскликнул Назар. — Все-то у тебя не так. Что ж я, в первый раз, что ли, машину выбираю? Сам знаю, куда заглядывать. Так что ты мою красавицу не смей обижать.

— Да тебя же и не пустят, — хмыкнул Абай. — Говорили по телевизору, что трассы перекрыты. Штормовое предупреждение объявлено.

— И сколько я здесь просижу по-твоему?

— Откуда я знаю? Посмотрим. Сейчас снег перестанет идти, дороги начнут чистить, может, пару дней еще.

— Да снег этот идет, не переставая, только гуще становится. Так можно всю жизнь ждать, что все само случится! Нет, я так не могу.

— Ну и что ты сделаешь? — Абай встал, набрал в чайник воды и поставил его на огонь. — Чай давай лучше попьем.

— Все равно уеду, — сказал Назар. — Да, сейчас чай попью и собираться буду.

— Никто тебя не выпустит, — повторил Абай.

— А я что, по-твоему, сам ничего не решаю?

— Нет, Назеке, не решаешь. У нас никто ничего не решает. Только делаем вид, что сами решения принимаем. А на деле…

— Черта с два! Ты выйди на улицу, на народ погляди. Сидишь тут, рассуждаешь, философ комнатный… Не знаю, как ты, а люди у нас чаще делают вид, что подчиняются. Особенно, если менты поблизости. А сами все равно по-своему поступают. У нас в поселке как-то поставили знак, что проезд закрыт, дорога на ремонте, так ведь ни один человек в поселке не поехал в объезд. Представляешь? Ни один! И я тоже. А там траншея, вся дорога перекопана, проехать невозможно. И все до траншеи доезжали, ругались, разворачивались и ехали по объездной. У нас никто правилам подчиняться не хочет и не умеет. Ни обычный человек, ни тот, кто у власти. Никому правила не писаны.

— Назар, сам знаешь, рыба гниет с головы.

— Слушай, Абай, ну ты достал уже со своей философией! Вот чего ты ноешь? Это тебе не так, то не так. Властью недоволен? А кем конкретно? С кого власть начинается? Тут ведь и не разберешь. Где граница между тем, у кого есть власть, и тем, у кого власти нет? Вот, к примеру, есть у меня знакомый — Кудайберген, работал он егерем. У нас же там за поселком заповедник, помнишь? Работал так, как у нас обычно работают. Ездил по лесу важный, с ружьем наперевес. С туристов дань собирал за то, что костры жгут в неположенных местах. Привозил богатых охотников, бухал с ними ночами, а утром показывал тропы, по которым елики на водопой ходят. Тоже все за деньги, конечно. В итоге еликов в заповеднике становилось все меньше, а мусора все больше. Зато Кудайберген там был полноправный король. До поры до времени. Потому что однажды раз — и сняли его. Поставили егерем другого парня. Оказалось, что кто-то сверху хотел родственника своего пристроить. Парень оказался нормальным, леваки все равно отбивал, но чистоту более-менее в заповеднике навел. Понимаешь? Не во власти дело, не в блате, не в родственниках высокопоставленных, а в человеке. В каждом конкретном человеке. И неважно, богатый он или бедный, русский или казах… А у нас любят не о людях говорить, а о признаках. Бей богатых. Свергай власть имущих. Закрывай в гетто бедных. Одни кричат: русские — гады, это они устроили голодомор и репрессии, это они захватили Крым и устроили войну в Чечне. Другие говорят: американцы — сволочи. Это они спровоцировали войну в Югославии и Украине! Это они бомбят Ливию, Ирак и Сирию. Американцы, русские, немцы, украинцы, казахи — какая разница? Все люди. В каждом народе, и среди богатых, и среди бедных, есть герои и подлецы, люди благородные и бессовестные. Преступления совершаются руками конкретных людей, а не всего народа.

— Хорошо говоришь, Назеке, только опять упускаешь главное. Мир сейчас так устроен, чтобы отучить людей мыслить самостоятельно. Все сейчас готовое. Еда быстрая, память у компьютеров огромная, интернет знает ответы на все вопросы, а впрочем, и вопросы многие задавать не хотят, ждут, чтобы им сразу предложили ответы. Почему так? Потому что такими людьми управлять легко. Скажи им, что враг есть, — они и поверят. Скажи, кто он, — они не только поверят, но и других убеждать начнут. А правы ли люди только потому, что верят в то, что говорят? Ведь палач тоже верит, что его жертва заслуживает наказания. Приходится верить. Солдаты верят, что стреляют во врагов, иначе не смогут нажать на курок. Им тоже приходится верить. Верить генералам, верить судьям. А сейчас время такое, что не армия с армией воюет, не народ с народом, а человек с человеком. И это самая страшная война. Чтобы разрушить страну, чтобы навести в ней хаос, не нужно вводить экономические санкции или сбрасывать с неба бомбы, нужно просто впрыснуть в мозг людей чуть-чуть яда. Слегка отравить людей ненавистью. Аккуратно показать, кого и почему нужно ненавидеть. И люди сами друг друга сгрызут. Измажут дегтем, обваляют в перьях. Лучший друг врагом станет. Не понимают, что, других грязью поливая, сами чище не будут. А ненавидеть можно за что угодно — за цвет кожи, за веру, за марку автомобиля, за язык, за талант… Вот только ненависть эта чаще всего не собственная, а внушенная. Даже самого хорошего человека можно подтолкнуть на подлость. Нужно просто найти кнопку.

— Ладно, считай, как хочешь, — Назар встал, — а я спорить с тобой больше не буду. Устал уже. Каждый день языками чешем. Надоело. У меня семья, дом, других забот хватает. А ты и дальше сиди в своем коконе, если тебе это так нравится.

— Ну, вот ты и сам все увидел, — улыбнулся Абай, — я же говорил, тут везде паутина. Мне уже не вырваться. А ты попробуй, раз решил. Вдруг получится.

Назар подошел к Абаю и обнял его.

— Прощай, — сказал он.

— Привет, — ответил Абай.

14

Кончилось молоко. И хлеб заплесневел. А Алия любила есть по утрам кашу на молоке и бутерброды. В магазин идти не хотелось. Уж очень дома было тепло и уютно. Вчера Алия целый день сидела в кровати, укутавшись в одеяло, пила чай, смотрела в окно на падающий снег, листала книгу. Алия любила зиму, но только из окна. Ей нравился чистый снег, контуры черных деревьев на желтом небе, стаи нахохлившихся ворон. Но выходить на улицу, чувствовать, как кусает за щеки мороз, проваливаться по колено в снег — нет, это было не по ней. К тому же под окнами, прямо у подъезда стояла их машина, а в ней — Данияр. На Данияра Алия все еще дулась. Скучала, но дулась. И особенно из-за того, что тот до сих пор не пришел мириться. Мало того что бросил ее тут одну, так еще и возвращаться не торопится. Нет, с Данияром встречаться Алия не хотела. Она все приготовила — деньги, одежду и обувь — и решила дождаться, пока Данияр уйдет. Должен ведь он пообедать. А куда, интересно, он ходит в туалет? Хм. Алия посматривала в окно незаметно, не высовывалась. Наконец увидела, как Данияр вышел, поднял голову (Алия отпрянула), запахнул плотнее куртку и пошел по диагонали налево, через двор. Отлично. Алие как раз нужно было направо. Там, по другую сторону дороги, находился продуктовый магазинчик. Она быстро натянула одежду, накинула дубленку, обвязала платком голову, схватила деньги и выбежала из дома.

Даже в дубленке ей было зябко. Не холодно, а как-то промозгло. Неприятно. Пробирало. Алия обогнула дом и подошла к пешеходному переходу. Между проезжей частью и тротуаром тянулся длинный черный от копоти сугроб. Алия перелезла через него, увидела, что по дороге несется длинная серебристая машина, и приостановилась на всякий случай. Машина начала тормозить, скрипя колодками, расшвыривая снег из-под колес, и наконец встала у самого знака. Водительское окно опустилось, и оттуда высунулся широколицый парень в черных очках.

— Э, шалава! Ну чего встала? Давай, ногами двигай скорее!

Алия испугалась и побежала через дорогу. Какой-то мужчина, проходящий мимо, крикнул парню:

— Ты за языком следи! Здесь вообще-то пешеходный переход!

Парень пошевелил челюстями и с силой выплюнул комок жвачки в сторону прохожего. Машина взревела и сорвалась с места.

Перебежав улицу, Алия пошла спокойнее и только сейчас вдруг поняла, что произошло. От обиды на ее глазах выступили слезы, но тут же заледенели. Шмыгая носом, она зашла в магазин. Это была крохотная лавка, уставленная от пола до потолка всякой всячиной.

— Мне молоко, — сказала Алия, всхлипывая, — трехпроцентное. И хлеб. Какой есть?

— Кирпич, батон, — сказал мужчина-продавец. — Есть рогалики свежие.

— Давайте батон и три рогалика, — кивнула Алия. — Сколько с меня?

Обратно она по «зебре» не пошла. Решила дойти до перекрестка. Путь был на порядок дольше, зато на перекрестке стоял светофор. Перчатки Алия забыла надеть, поторопилась, поэтому рука с пакетом мерзла. Она шла к перекрестку и впервые за долгое время чувствовала себя одинокой.

15

— Леха? Лешка! Привет!

— Данька? Данияр, здорово, дружище! Сколько лет, блин! А я гляжу — ты, не ты? Как дела?

— Да ничего, потихоньку. Какими судьбами здесь?

— К тебе подсяду?

— Садись, конечно.

— Щас, секунду… Так, давайте мне уху, баурсаки и чайник чая. Да, черный. С молоком. Ну все, я весь твой.

— Рассказывай давай! Мы же сколько? Пятнадцать? Двадцать?

— Получается, с шестого класса и не виделись. С тех пор как ты перевелся. Ты-то в Алма-Ате сейчас или проездом?

— В Алма-Ате. Живу здесь неподалеку.

— Ох, а меня судьба по миру помотала. Я же после школы в Германию уехал учиться. Потом в России жил. Женился там, с женой в Канаду перебрался.

— А сюда?

— Сюда ненадолго приехал родителей навестить.

— Живы-здоровы?

— Мама болеет. Но все нормально. Возраст все-таки.

— Да уж. Эх, Лешка! Ну, надо же!

— Данька! А ты все такой же. Вообще не изменился.

— Скажешь тоже.

— Чесслово. Ты-то как вообще?

— Ну, я за рубежом бываю нечасто. Тоже женился. Бизнес здесь открыл. В общем, все как у людей, не жалуюсь. А ты, ты кем работаешь?

— Окончил математический, а потом переучился на программиста. Сейчас программисты нужнее, чем математики.

— Ну да, компьютеры, андроиды…

— К тому же хороших программистов сейчас мало. В основном рынок забили китайцы и индусы. Делают тупо, но дешево. Ты, кстати, Людмилу Ивановну, математичку, помнишь?

— Конечно. Это же она нас тогда из класса выставила за самолетики?

— Да, точно. Ты потом перевелся, а она нашей классной стала. Нормальная оказалась тетка. Математику хорошо знала. Мы с ней после школы переписывались даже. А когда в Канаду переезжали, я адрес потерял. Думал, может, ты знаешь.

— Не, я-то вообще ее толком не застал. Зато я недавно Айнурку Тасбулатову встретил. Она теперь адвокат, здесь недалеко работает. Айнурка ведь тоже до конца с тобой проучилась?

— Да, до одиннадцатого.

— Могу ее контакты дать. Возможно, она что-то про Людмилу Ивановну знает.

— Ладно, разберемся. Спасибо. Ты-то как? Как время проводишь? В футбол играешь еще? Ты ведь классным футболистом был!

— Да не, какой футбол. Сто лет уже не играл. Так, работа, дом. Иногда с женой в кино ходим.

— О, слушай, я видел, что у вас сейчас «Евгений Онегин» идет. Ты не был, не знаешь, как там?

— В оперном, что ли?

— Ага.

— Не, я оперу не очень.

— Я вот тоже думаю, идти или не идти. Просто не понимаю, ну как могут казахи петь «Евгения Онегина»?

— А что непонятного?

— Ну, это же странно, разве нет?

— Мда, а я гляжу, ты изменился.

— В смысле?

— Ладно, проехали. Расскажи, как там в Канаде живется?

— В целом неплохо. Работа есть, люди нормальные. Педиков, правда, много. Но жить можно. Пить я, кстати, бросил. Я ж в России бухал по-черному, а потом женился. Повезло. У меня жена православная, да и меня покрестили тоже. Как покрестили, так я пить и бросил. Не пью, не курю, прямо божий одуванчик. Несу людям свет и любовь. Чувствую себя почти святым, без дураков.

— Ну, молодец. Как жену-то звать?

— Ольга. Оленька. Я тебе щас расскажу, как мы с ней познакомились. Я тогда только в Москву приехал второе высшее получать. Приехал, нашел съемную хату, заселился и решил отдохнуть, в кино сходить. Пришел, а зал почти пустой. Ну, думаю, Москва все-таки, здесь этих кинотеатров как грязи. Тут фильм начался. Минуте на десятой я понял, почему зал пустой. Мутотень страшная. Какая-то баба там все ходит и о жизни размышляет. Не помню названия. Я уж уйти хотел, а потом Ольку приметил. Она чуть сзади меня сидела. Ну, то есть я-то еще ее не знал. Просто вижу — вроде хорошенькая девчонка. В темноте особенно не разглядишь. Ладно, думаю, потерплю еще. И, веришь-нет, еще два с половиной часа терпел. Два с половиной! Но не зря. Как фильм закончился, все десять зрителей с мест поднялись, к выходу потянулись, а я к ней. Слово за слово, познакомились, фильм обсудили, в кафешке присели тут же, и, в общем, вызвался я ее до дома проводить. И вот уже возле подъезда мы с ней стоим, а она и говорит, что живет, мол, одна. Поднимаемся медленно, на каждой площадке целуемся. Зашли наконец. Она мне тапочки предлагает, все дела, проходим на кухню — а там стол накрыт, водки, правда, нет, так, сок и закуски. Посидели, сока выпили. Я закурить хотел — не дала. И сама так на меня смотрит пристально. Я ей невзначай руку на коленку положил, она вся покраснела, руку мою с коленки сняла, сжала, привстала и за собой потянула — в комнату. На кровать меня посадила и начала раздеваться. Я за ней, тоже с себя рубаху стягиваю. Она до белья разделась, а потом под одеяло нырнула, и все остальное уже там сняла, а потом под подушку руку засунула и оттуда мне презерватив достает. Мне-то что, беру, натягиваю и к ней под одеяло ныряю. Короче…

— Э-э, слушай, ну давай без подробностей, а? Дети-то у вас есть?

— Да ладно, че ты… Дальше-то самое интересное. Ну, как знаешь. Не, детей пока не завели еще. Щас к новому месту привыкнем, пообживемся и понаделаем ребятишек. Пацанов хочу. У тебя как с этим делом?

— Такая же история. Пока собираемся только. Да мы всего три года, как поженились. Успеем еще. Машину водишь?

— Приходится. В Канаде расстояния большие, на такси не наездишься. К тому же все таксисты — негры. Черные такие, страшные, рожи у всех бандитские, ужас просто.

— Слушай, да ты все больше меня удивляешь.

— Да не, я точно тебе говорю, все — негры. Я и сам удивляюсь! Хорошая, кстати, здесь уха. Не пробовал? Рекомендую.

— Я рыбу редко ем. Предпочитаю мясо.

— А я всеядный. Как медведь. Еще с армии привык все подряд жрать. Как, кстати, тут в Казахстане настроения насчет войны?

— Какой войны?

— Как какой? Третьей мировой.

— Да я не знаю. А что, Канада к войне готовится?

— Весь мир готовится. Ты что, телек не смотришь?

— Смотрю иногда, только верю не всему.

— Ну, конечно, я тоже не всему верю. Это нормально. У каждого канала ведь своя позиция. Один говорит, что прав тот, другой, что прав этот. Но войну все предсказывают.

— Слушай, ну, я, конечно, не спец, но по мне так война в мире идет уже давно. То в одном месте, то в другом. Один нападает, другой мстит, третий защищает… И кто прав — никогда не разберешь, как ни старайся. Хоть все новости пересмотри, хоть сам в горячую точку поезжай, а все равно не разберешься. Потому что у каждого там своя правда. Каждый по-своему прав.

— Ну ты-то за кого?

— Да ни за кого. То есть я вообще за мир, конечно.

— А против кого?

— Я ж говорю, тут у всех своя правда. Ну… ну я однозначно против той стороны, которая на чужой беде руки нагреть спешит. Это как, знаешь, когда в соседней квартире ссора. Муж на жену орет, жена на мужа, посуду бьют, дети плачут. Иной сосед просто телевизор погромче сделает, чтобы криков не слышно было. Другой пойдет соседей мирить, уговаривать, успокаивать. Третий решит за женщину и детей заступиться и с мужем драться полезет. Четвертый милицию вызовет. Это все нормально, по-человечески. А вот пятому соседу придет в голову, что квартирка-то у него небольшая, неплохо было бы еще комнату заиметь. А как? Так вот ведь, соседские дети плачут через стенку. Одну стену пробить, другую замуровать — вот и новая жилплощадь! И повод есть благородный — вроде как взять несчастных ребятишек под свою опеку. А если подсуетиться, то можно нужных людей найти и документы оформить так, что, мол, комната эта соседям принадлежала незаконно. И дело в шляпе. Вот это уже не по-человечески. Нельзя на чужом горе наживаться. Если не хочешь или не можешь упавшему человеку руку подать, то лучше пройди мимо, но не лезь собирать рассыпавшиеся деньги и себе в карман складывать.

— Слушай, че-то я не вгоняю. Я понял, что ты за мир, но прежде чем упавшему человеку руку подавать, нужно ведь поймать того, кто его толкнул, и по шее настучать, чтоб впредь неповадно было. А то завтра он и тебе подножку поставит. Это же враг, а с врагом нужно бороться.

— С каким врагом?

— Ну, враг у нас один.

— Да? И кто?

— Как кто? Америкосы!

— Точно? Уверен? Может, негры? Или педики? Или индусы, казахи… Кого ты там еще называл? Китайцы, да?

— Да не, точно америкосы, че тут думать?

— А я думаю, что все просто и понятно только дуракам.

— Не понял?

— Ну, значит не все. Ладно, мне уже идти пора.

— Я че-то не?.. Ты обиделся, что ли?

— Да нет, что ты. Давай, Леха, созвонимся, если что.

16

Мотор ну никак не хотел заводиться. Гена вообще-то любил снег, но сейчас, проваливаясь почти по колено в наметенные за ночь сугробы, он чувствовал, как любовь слабеет.

— Это ж я так до весны могу простоять, — бормотал он, открыв капот и копаясь в моторе окоченевшими пальцами. — Аккумулятор вроде в порядке. А может…

Гена схватился за инструкцию и принялся ее неловко листать, подслеповато прищуриваясь от охватившего все вокруг белого снежного света.

Соседний сугроб вдруг зашевелился, обрушился стеной снега, и из этой снежной пыли возник заспанный мужчина, завернутый по уши в серый клетчатый плед. Гена в удивлении замер, разглядывая незнакомца. А тот потянулся, зевнул и, увидев Гену, приветливо кивнул ему:

— Здорово, сосед. Че, не заводится?

— Да я не сосед, — досадливо сказал Гена, — я так... Застрял вот.

Незнакомец подошел ближе и протянул руку.

— Данияр.

— Геннадий.

— Ничего, что я сразу на «ты»? — спросил Данияр.

Гена, уже скрывшийся под открытым капотом, только махнул рукой.

— Стартер не крутит, сука. Реле, что ли, сдохло? Не пойму… А куда сейчас ехать за новым? Я сюда-то еле добрался. Последние несколько кварталов тащился, как черепаха. Должен был к девяти приехать, а приехал к двенадцати. Электрик я, короче. Ольгу Шатунову знаешь? У нее свет делал. Работы здесь оставалось на час, а ехал три. Деваться некуда. Снег на дорогах уже выше колена, а где чуток утрамбовался, там такие буераки, что мама не горюй. И пробки… Люди прямо на дорогах машины бросают. А тут стартер, сука. Как я домой поеду теперь?

— Жена ждет? — спросил Данияр.

— Да не, какая жена. Была одна... так... Я, знаешь ли, рыбак. Ты рыбалку любишь?

— Нуу, — неопределенно протянул Данияр.

— А я вообще без этого не могу. Дома сижу, тоскую. Крючки натачиваю, грузилки готовлю. А она ни в какую. Думала, что я там бухаю. Уезжаю от нее, чтоб напиться. Дура. Ну, я выпиваю, конечно, но не допьяна. Так, в удовольствие. Один раз такую мне истерику устроила, что я взял, собрал свои удочки и ушел. Так и живу теперь. Тебя, как я погляжу, тоже из дома выгнали?

— Да уж, — натужно засмеялся Данияр, — который день ночую в машине и ничего, даже нравится.

Геннадий взглянул искоса на Данияра и снова зарылся во внутренности автомобиля:

— Ясно. Скучаешь, значит, уже.

— Скучаю, — сразу согласился Данияр. — Ужасно скучаю. Привык, понимаешь, что жена рядом. Все время о ней думаю.

— А чего ушел тогда?

— Да, — махнул рукой Данияр, — сам теперь не знаю. Повздорили. Тогда казалось, что все, капец. Я потом всю ночь думал, почему женщины мужиков пилят? Ладно, я понимаю Галку, Галю эту… как ее… Кравцову, из второго подъезда, знаешь?

— Не, — сказал Гена.

— А, ты ж не наш, я забыл, — хлопнул себя по лбу Данияр. — Ну, неважно. У Галки муж пьет. Виктор. Ну, не по черной, но нормально так. Галка на трех работах пашет, а он афганец, на пенсии. Пенсию и пропивает, а заодно и полгалкиной зарплаты. Крыша у него сразу слетает, там и Галке достается, и детям. Зато наутро Галка его пилить начинает, всю жизнь ему припоминает, а у нее язык острый. Недели две порой он ходит, хвост поджав, а она только покрикивает. А потом все заново. Это я понимаю. Он ей жизнь портит, она ему. Все по-честному. А у нас? Я, к примеру, свою Алию… Она знаешь, у меня какая? Одна на весь мир. Я ведь в ней души не чаю! Все для нее делаю, а она… Эхх. Да какая разница. Все равно уже.

— Ну, иди к ней, поговори, — предложил Геннадий.

— Не, не пойду, — помотал головой Данияр, — не умею я извиняться. Да и в чем виноват-то я? Я ж не пью, не курю, не обижаю ее. Цветы по праздникам дарю, зарабатываю нормально, в рестораны ее вожу. Не, ну, с другой стороны, я понимаю, конечно. Я-то на работе весь день торчу, а она дома, одна. Еду готовит, порядок наводит, меня ждет — домашних хлопот много. А потом я прихожу, уставший, злой. На работе ведь тоже куча проблем. Вместо того, чтобы приласкать Алиюшу, хожу по дому хмурый. Иной раз могу поесть и спасибо даже не сказать. Она обо мне заботится, а я даже не замечаю иногда. Посудомойку ей не купил, зажмотился. Да и сейчас вроде выходные себе устроил, а по дому ничего делать не хочется. Алиюша сколько раз меня уже просила окна отрегулировать, дует с них, холодно, а мне все лень. Вот она и обижается. Ну, я ведь тоже человек. Могу и полениться иногда. Это же все ерунда, правда? Как считаешь? Или нет? Не, все-таки не пойду я. Если приду, опять получится, будто я виноватый. Я всегда виноватый. Что бы ни случилось, а виноватый я. Не, не пойду.

— Иди-иди, — сказал Геннадий, посмеиваясь. — Видно же, что совестно тебе, что скучаешь ужасно и только повод ищешь.

— Да ну тебя, — сердито отмахнулся Данияр и пошел обратно в свой джип.

Геннадий захлопнул капот, сел за руль, выдохнул с надеждой и повернул ключ. Мотор заклекотал, забурчал, встряхнулся и затарахтел, чихая и откашливаясь. Из выхлопной трубы вылетело густое облако, оторвалось и поплыло, растворяясь в морозном воздухе.

Гена оставил машину прогреваться, а сам нырнул в подъезд и снова поднялся к Ольге Юрьевне в квартиру. Отпер дверь своим ключом, вошел, разулся, прошел в комнату, поглядывая по сторонам.

— Эй, Чмо! — позвал Гена и прислушался. Тишина.

— Чмо, ты где?

Он приподнялся на цыпочки и похлопал наугад ладонью по пыльной крыше шкафа. Ничего. Прошел к тумбочке с телевизором, заглянул за нее — пусто.

— Куда ж ты подевалась? — пробормотал Гена, оглядываясь, и тут же в его лодыжку вцепились зубы и когти. Растопырив лапы, Эльза набрасывалась на его пятку, прикусывала пальцы на ногах, а потом отскочила в сторону и метнулась под кровать, но через мгновенье уже высунула оттуда розовый нос, с любопытством наблюдая за реакцией Гены.

Гена присел перед Эльзой на корточки. Она мяукнула и грациозно вышла из-под кровати, потягиваясь, играя хвостом. Прошлась пару раз, а потом опрокинулась на спину и вытянула вперед все свои лапы, ожидая, что Гена начнет с ней играть. Но Гена не был настроен на игру.

— Слушай, Чмо, — тихо сказал он, — а давай я тебе отсюда заберу, а? Будешь у меня жить. У меня, конечно, не такие хоромы, как здесь. Зато свой огород, свобода, простор. Будешь на свежем воздухе играть, мышей ловить, у тебя же на носу написано, что ты охотница. А я буду тебя рыбкой свежей кормить. Я ж рыбак, у меня рыба знаешь, какая бывает! И сазан, и судак, и жерех. Не то что этот твой вискас. А с Ольгой Юрьевной я поговорю. Если что, скажу, что не буду брать денег за работу. Она мне уже порядочно должна.

Эльза внимательно слушала Гену и время от времени тянулась к нему растопыренной лапой, пытаясь схватить за покачивающийся подол рубашки.

— Только машина моя сломалась, — вздохнул Гена, — то заводится, то не заводится. Но ты не переживай, я сегодня с ней разберусь, сам разберусь или механикам отгоню, но починю, обязательно починю. А завтра за расчетом к Ольге Юрьевне приеду и тебя заберу. Ей богу заберу. Не отдаст — украду.

Эльза поняла, что дело серьезное, тихо мяукнула и нервно задергала хвостом.

— Вот и славно, — сказал Гена.

17

Степаныч оформил все как полагается. Кольцо у него сохранилось. Много лет назад он собирался жениться на Нияре, хорошенькой медсестре из ЛОР-отделения. Роман завязался страстный. Они ходили вечерами в кино, жадно, до крови целовались. Ее груди были маленькие, мягкие, и только сосочки возбужденно твердели. Степаныч шарил во тьме кинотеатра там, под ее блузкой, но дальше этого Нияра его не пускала. Умный Степаныч понял, что дело в свадьбе, и побежал покупать кольцо. А на следующий день Нияра на работу в больницу не пришла, зато пришли ее братья — два рослых крепких азербайджанца. Они нашли Степаныча и намекнули, что Нияра ему не пара и что последствия их романа могут быть самые печальные. Кольцо Степаныч решил оставить как память. И сейчас очень надеялся, что оно придется Тоне впору.

В ресторане, куда они пришли, людей было немного.

— Вина! — сказал Степаныч. — Бутылку вина, красного, и… что там у вас есть из закусок?

— Салат «Цезарь», — сказал официант.

— И все?

— Все.

— Несите! — почти закричал Степаныч.

Тоня с удивлением посмотрела на Степаныча и сказала официанту:

— Мне стейк. Медиум. С рисом.

— А к вину? — спросил официант.

— Не, я не пью, — сказала Тоня.

— Тоооня! — умоляюще воскликнул Степаныч.

— Степаныч, я же спортсменка, — засмеялась Тоня.

— И красавица, — сказал Степаныч смущенно.

Официант ухмыльнулся, но не ушел.

— Что-то еще?

— Пока все, — сказала Тоня.

На небольшую сцену в углу зала взобрались музыканты — парень с гитарой и девушка с флейтой. Поковырявшись в нотах, они тихонько заиграли что-то средневековое.

— Тоня, у меня для тебя кое-что есть, — сказал Степаныч и полез в карман.

— Да, кстати, Степаныч, у меня тоже, — вспомнила Тоня. — Ну, давай, ты первый.

— Нет-нет, — заволновался Степаныч, — дамы вперед.

— Ну ладно, — сказала Тоня и вытащила из сумочки кулек. — Вот, это от моего тренера.

— Что это?

— Мазь. Хорошая, импортная. После переломов самое то. Очень быстро восстанавливает. Как гипс снимут, сразу начинай мазать.

— Спасибо. — Степаныч спрятал мазь и, неловко схватив за руку Тоню, чмокнул ее пальцы.

— Какой ты все-таки старомодный, Степаныч, — засмеялась Тоня. — Ладно, теперь ты. Что там у тебя, показывай?

Степаныч молча достал из кармана коробочку, поставил ее на стол перед Тоней и открыл.

В черном бархате тонуло тонкое золотое кольцо. Музыканты на сцене выдали заливистую коду и затихли.

— Степаныч, ты что? — спросила удивленно Тоня, не прикасаясь к коробочке. — С ума сошел? Ты же старый.

— Ну и что, — упрямо возразил Степаныч, чувствуя, что краснеет. — Это я снаружи старый, а внутри все горит.

— Не-не-не, — рассмеялась Тоня, отодвигая от себя кольцо. — И не думай даже.

— Тоня, я вас люблю, — дрожащим голосом сказал Степаныч, неожиданно для самого себя переходя на «вы».

— Ладно, Степаныч, — сказала Тоня и наклонилась через стол к нему. — Ты человек хороший. И умный. И ты мне нравишься, честно. Но не как мужчина, а... ну как дедушка, что ли. Давай не будем торопиться.

— Тоня, вы меня убиваете, — простонал Степаныч.

— Давай поскорее об этом забудем, — сказала Тоня, — к тому же вот и еду нам несут.

Официант деликатно отодвинул коробочку, разложил приборы и блюда по столу и налил Степанычу вина.

Степаныч сдержанно поблагодарил.

— А мне сегодня Мартин написал, — сказала Тоня.

— Мартин? — рассеянно переспросил Степаныч.

— Я не рассказывала? — засмеялась Тоня. — О, тогда слушай. Классная история. Мы, короче, летом на дачу поехали. Володя, мама и я. Володя — это мой старший брат, не ревнуй. У нас джип, только я почти не вожу, в основном Володя за рулем. Едем обратно. А вечереет уже, дорога пустая, степь вокруг. Видим — впереди велосипедист едет, по краю, почти по обочине. На спине у него рюкзак, большой, весь в наклейках каких-то иностранных. А мы как раз на днях в новостях видели, что в Казахстан приехал велосипедист-путешественник откуда-то из Германии или из Австрии. Что он уже полмира проехал на велосипеде и теперь до Казахстана добрался. До города еще далеко. Да и темно уже. Мы с Володей в таких ситуациях друг друга без слов понимаем. В общем, Володя газует, я окно опускаю, а сама думаю, что это ведь иностранец, по-русски не понимает, нужно как-то на английском объясниться, сказать, что, мол, помощь хотим предложить. Все, что успела вспомнить, так это то, что «помощь» на английском — «хэлп». Короче, Володя велосипедиста догоняет и начинает его так слегка подрезать, а я высовываюсь в окно и кричу этому велосипедисту: «Хэлп!!!»

Степаныч не выдержал и захохотал.

Тоня тоже засмеялась.

— Это еще не конец, Степаныч. Подожди. Кричу я, короче, «хэлп», а велосипедист чуть в кусты не упал, но удержался и ходу прибавил. Володя тоже поднажал, снова догнал и уже так, основательней его к обочине прижимает, а я опять из окна вываливаюсь и уже во весь голос ору: «Хэлп! Хэлп!» и стараюсь улыбаться во все зубы, чтобы как-то дать понять, что мы дружелюбно настроены, что мы на самом деле помочь хотим. Ниче подходящего к ситуации на английском больше не помню, понимаешь? Велосипедист глаза выпучил, а потом вдруг развернулся и куда-то в степь поехал, по бездорожью. Хорошо, что у нас джип. Кое-как догнали. Оказалось, что и правда тот самый путешественник из газет. Мартин. Хороший парень. Погрузили его велосипед в багажник, отвезли Мартина к себе домой, накормили, напоили, в общем, оказали гостеприимство. Извинились, что напугали, конечно. А он, оказывается, до сих пор вспоминает. Ну, хорошо, что мы еще ему попались на дороге, а то чего только не бывает. Мало ли. И вот сегодня письмо прислал. Электронное. Добрался он до дома, вернулся в свою Австрию, теперь нас в гости к себе зовет.

— И что, поедешь? — спросил Степаныч.

— Мне некогда, у меня соревнования все время, — вздохнула Тоня. — А Володька, может, и съездит. Прикольно же. Я, кстати, завтра опять уезжаю, на сборы. Ненадолго, на пару недель всего.

— Для тебя ненадолго, — вздохнул Степаныч. — А я человек старый, всякое может за две недели случится.

— Глупости не говори, Степаныч, — поморщилась Тоня. — Смотри у меня, чтобы был как огурчик к моему возвращению.

18

Назар выехал днем, но до трассы добрался только часам к пяти. В городе все едва шевелилось. Снег так и не расчистили, тут и там лежали не выдержавшие снегопада ветви деревьев, и машины двигались очень медленно. Нервы сдавали, водители переругивались, приоткрыв окна, а рев сигналов почти не умолкал. На трассе тоже была пробка. Водитель соседней с Назаром машины потерял терпение, вышел, хлопнув дверью, и подошел к мужикам, стоящим на обочине. Назар видел, как они пожали друг другу руки и о чем-то коротко переговорили. Сосед Назара угостил мужиков сигаретами и пошел обратно. Назар приоткрыл окно и, когда тот проходил мимо, крикнул:

— Извини, брат! Не знаешь, почему стоим?

— Да вот сам ходил выяснять, — сказал, приостановившись, сосед. — Говорят, там впереди на посту всех разворачивают. Приказ был в город никого не впускать и никого не выпускать.

— Ладно, выпускать, а почему не впускают-то? — удивился Назар и вылез из машины, чтобы поговорить. Все равно дорога стояла мертво.

На улице изо рта шел пар. Усы его собеседника были покрыты мелкими льдинками.

— Митингов боятся.

— Какие к черту митинги зимой?

— Да что зимой, что летом… — хмыкнул усатый. — Курить будешь?

— Да, можно и покурить, — сказал Назар, — время есть.

— У нас народ не пойдет, — сказал усатый, давая Назару прикурить. — Все же знают. Сколько раз уже было. Не люди, а терпилы. Над нами можно бесконечно издеваться, все стерпим. Менталитет такой. Митинги. В Алма-Ате жителей больше двух миллионов. А сколько выйдет? Ну, десять человек. Ну, двадцать, тридцать. Ну сто, может быть, выйдет. И что? Всех в обезьянник заберут на пару часов, проведут поучительную беседу и отпустят. Вот и весь наш митинг. Вот, зуб тебе даю, так и будет. И то, если кто-то все же осмелится пойти. Но они там все равно боятся. Даже спецтехнику в город пригнали, слыхал?

— Так вот откуда танки… Ясно. А ты-то сам пошел бы?

— Я? Нет, конечно. А толку? Не верю я в митинги. Пусть все хреново, зато не воюем, зато дети мои целы. А те, у кого власть, — они всегда воровать будут и обманывать. У нас пока люди не умеют по-другому. Кого бы ты над собой ни поставил, он, как только власть и силу почувствует, сразу первым делом свой карман набивать начнет. А новый карман — всегда пустой. Так что пусть уж остается все как есть. Богатый вор лучше бедного.

— А я бы пошел.

— Чего уезжаешь тогда? Подождал бы пару дней. Может, и правда митинг.

— Не. К жене еду. И так задержался.

— Вот и я говорю, на хрен все это надо. К жене оно завсегда лучше, хе-хе. Ладно, поехали. Вон, вроде пропускать начали.

Назар коротко пожал усатому руку и забрался в свой «гольф».

Но машины не пропускали по-прежнему. Колонна двинулась только потому, что многие начали разворачиваться и уезжать. Назар не выдержал и тоже выкрутил до предела руль. Машины расползались по соседним улочкам, как муравьи, стараясь все же найти выход, лазейку.

Назар уткнулся пару раз в тупик, покрутился в незнакомом дворе, проехал по тротуару, перевалив через низкий бордюр, завернул за угол и вдруг оказался на краю поля — широкого, снежного, бескрайнего. Еще секунду назад вокруг были серые каменные многоэтажки, а тут сразу начиналась степь. По нетронутому девственному снегу бежала вдаль цепочка круглых рыхлых следов, оставленных будто бы лошадиными копытами. Недолго думая, Назар поехал вперед, по следу.

Совсем скоро город остался позади. Все вокруг было чистым, белым. Назар приоткрыл окно и с удивлением понял, что может наконец дышать. Город еще не до конца отпустил его, он словно цеплялся за Назара липкими, клейкими нитями. Но нити эти растягивались, становились все тоньше, лопались одна за другой, и чем меньше их становилось, тем шире открывались глаза Назара. Ему казалось, что он только проснулся, хотелось зевать во весь рот, потягиваться до хруста. Наконец лопнула последняя нить, и Назар, будто почувствовав это, непроизвольно рассмеялся. И в тот же миг прямо впереди него между серых свинцовых туч проглянул первый голубой лоскут.

19

Утром машина завелась хорошо, с полуоборота, будто и не было ничего. Да и погода неожиданно прояснилась, только ближе к горам висели далекие облака, но все остальное небо казалось бесконечно синим. От белого ослепительного солнца начала капать с крыши вода, и уже по самому ее краю выросли тонкие прозрачные сосульки. Гена в удовольствие почистил двор от выпавшего за ночь снега, а потом сделал себе кофе и вышел покурить на крыльце. Щурясь от солнца, он выпил кофе — казавшийся особенно горячим и вкусным на свежем воздухе — и медленно, смакуя, выкурил сигаретку.

Машина прогрелась и уже урчала ровно, уверенно. Можно было ехать. С Ольгой Юрьевной Гена договорился, что приедет за расчетом часам к одиннадцати, но он хотел выехать заранее, боялся пробок на дорогах. Да и день задался такой ясный, что дома не сиделось. В голове Гена уже несколько раз прокрутил сцену отказа от денег с просьбой подарить ему Чмо. Сама фраза, ее формулировка пока не давалась ему, но вот реакцию Ольги Юрьевны он почему-то представлял себе очень точно. У нее вытягивалось в изумлении лицо, а потом изумление сменялось облегчением, радостью и даже какой-то снисходительностью, мол, боже мой, и это все, чего вы хотите? Да забирайте ради Бога, пожалуйста!

— Все, поехали! — сказал Гена вслух, решив, что свою речь додумает по дороге, кинул окурок в стеклянную банку-пепельницу и пошел открывать ворота.

Дорога между домами и так была узкой, а после снегопада и вовсе превратилась в одноколейку. Утрамбованный колесами снег уже оплавился на утреннем солнце, и машина то и дело скользила, виляя задом. Дорога забирала влево. Гена прекрасно знал этот маршрут и заранее включил поворотник, собираясь вырулить на трассу, но перед самым выездом дорогу ему преградил черный джип.

Гена притормозил и посигналил. Джип не сдвинулся с места.

— Заснул, что ли, — с досадой сказал Гена, дернул ручник и вылез из машины.

В джипе сидело несколько мужиков.

— Другой дорогой езжай, — слегка приспустив стекло, сказал водитель, крепкий парень в пуховике, — сюда нельзя.

— Тут нет другой дороги, — сказал Гена. — С прошлой весны только этот выезд. А с той стороны — траншея. Там уже второй год трубы меняют.

— Ну, тогда дома посиди сегодня, — крикнул смуглый парень, сидящий рядом с водителем, и засмеялся. — Отдыхай, короче.

— Ребят, — срывающимся голосом сказал Гена, — мне ехать нужно. Забрать нужно… Ну, кошку. Я обещал…

— Кому обещал? — заржал смуглый. — Кошке? Ха-ха!

Гена увидел, что на заднем сиденье зашевелились, засмеялись многорукие тени.

— Слышь, мужик, — сказал водитель, — мозги нам не парь. Дорога до центра перекрыта, все равно никуда не проехать. Че ты под танки лезешь? Домой иди, завтра съездишь, куда там тебе надо.

Кто-то на заднем сиденье джипа пошевелился и сказал:

— Ты че с ним как с девочкой разговариваешь? Вломи и все!

— Сам и вломи, — недовольно сказал водитель.

— А че, и вломлю! — Задняя дверь джипа открылась и оттуда вылез здоровый парень в полицейской форме.

Гена отступил на шаг назад.

— Че, дядя, че-то непонятно еще? — сказал парень и тут же без размаха ударил Гену по лицу.

Гена невольно попытался увернуться, и удар получился смазанным. Но парень тут же ударил еще раз. В ухо, в подбородок, в живот.

— Э, Айдос, хватит, — крикнул водитель джипа.

Гена стоял согнувшись, закрыв руками лицо, и тяжело дышал. Воздух стал густым, прилипал к губам, как паутина, и совсем не хотел проникать внутрь, наполнять грудь. Не разгибаясь, почти ничего не видя, наугад побрел Гена к своей машине. Он уже решил, что делать. Сел, повернул ключ, взглянул на себя в зеркало. Изо рта текла кровь. Гена включил заднюю передачу и стал медленно сдавать назад. Отъехав метров на двадцать, только на те необходимые двадцать метров, которые были нужны для разгона, он перевел рычаг на скорость и изо всех сил нажал на педаль газа.

20

Абай проснулся рано утром от солнечных лучей, заглянувших в комнату. Он поднялся с постели, плотнее задернул шторы, щурясь от нестерпимого света. Снова прилег, но уснуть уже не вышло. За окном все капало и хлюпало. Ужасно болела голова. Особенно ныло то место, где шея переходит в затылок. Абаю казалось, что там сидит невидимый паук, сидит и жалит, и от этой точки в сторону ушей расползается яд. Медленно расползается. Позвонки трещат от напряжения. Яд проникает даже в самые узкие щели, взрывает на своем пути препятствия, роет внутри головы норы. Паук вцепился крепко, Абай чувствовал кожей, как тот шевелит жвалами, переступает от нетерпения, и все глубже, глубже впивается. Абай пытался стряхнуть его, шлепал по шее, растирал затылок, массировал пальцами позвонки, но нащупать паука не мог, только иногда при нажатии на какую-то особо чувствительную точку его всего сотрясали конвульсии, и от этого почему-то становилось легче. Абай принялся ловить эти точки, запоминал, давил увереннее, его подбрасывало и выгибало, словно бежала по позвоночнику, как по длинному шлангу, вода — бежала и выплескивалась в мозг. Еще раз. И еще. Голова импульсивно запрокидывалась назад, будто пыталась зажать паука между затылком и шеей, зажать и раздавить. Жмет на точку. Импульс. Разряд. Его корчит. Голова звенит все сильнее. Уже и трогать ее страшно, так натянута оболочка, вот-вот лопнет. Абай сполз с кровати и упал на колени, скорчившись, лицом в пол.

«Ниц» — пришло ему в голову. Какое странное слово. И ниц ли это?

Абай удивился, как точно совпадает плоскость пола с линией его лба, переходящего в нос, — от переносицы до самого кончика. То ли сидит, то ли лежит. Сложился весь. Безвольный, обессиленный, недвижимый. И только болит и тянет под затылком. Болит так, словно паук, сидящий там, и не паук вовсе, а клешня, прищепка кукольника. Он прицепил его к уходящей вверх нити и теперь тянет за нее, тянет, пытаясь поднять. Но что-то мешало Абаю встать, и он чувствовал, что прищепка вот-вот соскользнет, сорвется, выскочит вместе с клоком материи и ваты, вместе с куском его тела. Перед его глазами, словно от ужаса, все шире открывались поры линолеума. И вдруг что-то тихо щелкнуло. Да, этот звук был почти неслышен. Крэк. Голова начала наполняться песком, тяжелым мокрым песком, теперь ее вообще было не оторвать от пола. «Пусть лежит», — успел подумать Абай и встал.

21

Степаныч не пошел на привычную утреннюю прогулку. Решил устроить себе выходной. К тому же Тоня уехала. А еще и рука разболелась под гипсом.

В окна светило редкое для алма-атинской зимы солнце. Степаныч решил, что рука болит из-за смены погоды. Он полдня ходил по квартире, не находя себе места, пытался смотреть телевизор, но не мог вникнуть в слова, звучащие с экрана.

Раздался телефонный звонок. Степанычу редко звонили. Он подбежал к телефону, недоверчиво, двумя пальцами взял трубку, приложил к уху, но ничего не услышал. Только за окном барабанила по крышам капель.

— Хватит баловаться! — крикнул Степаныч и положил трубку на место.

Настроение было паршивое. Степаныч чувствовал, что должен что-то сделать, что-то важное, неотложное. Но что? Наконец он не выдержал и начал одеваться.

— Пойду, схожу, — бормотал Степаныч, — погляжу, как оно там. Пройдусь, посмотрю…

Он хорошо, на два замка запер дверь и принялся медленно спускаться по лестнице. Дошел до первого этажа и свернул в коридорчик, где стояли почтовые ящики. В ящике лежала какая-то ерунда — листовки, рекламные проспекты, старые счета. Над его головой громыхнула дверь, и по лестнице застучали торопливые шаги. Степаныч развернулся посмотреть, кто это, и увидел, как мимо промчался силуэт с пузатыми пакетами в руках, промчался и выскочил из подъезда.

Степаныча охватили подозрения, и он кинулся следом. Выбежал на улицу, прищурился от света, глянул вниз и увидел под ногами мешки, полные мусора.

— Эй, стой! А ну стой! Ты где? — закричал Степаныч, оглядываясь, и заметил человека, суетившегося у машины.

— Эй! Иди сюда! — Степаныч побежал к нему, пытаясь разглядеть лицо. — Это... ты? Колька, что ли? Ты не охренел ли, а? Гаденыш, хипстер, бляха муха. А ну, стоять!

Колька запрыгнул в длинный белый «мерс», но не успел закрыться, а Степаныч уже догнал его. Дернул дверь на себя, выволок Кольку за шкирку наружу и потащил к подъезду.

— А ну мусор свой убирай! Развел тут свинарник!

Колька попытался вырваться. Степаныч толкнул его вперед, и Коля неловко упал, распласташись на вышарканном бетоне и угодив коленом прямо в пакет с мусором. Пакет лопнул, и из него вывалились какие-то окурки, огрызки...

Коля всхлипнул. Шарф слетел, и из пальто торчала его тощая белая шея. Да и весь Коля был какой-то тощий, нескладный, несчастный. Степаныч вдруг остыл и наклонился к нему.

— Ладно, Колька, ты чего, а? Ладно извини. Достало меня просто, живем как в хлеву, как свиньи... Ушибся, поди? Давай помогу.

Колька оттолкнул протянутую руку старика и вскочил на ноги.

— Пожалеешь, сука, — прошипел он и пошел, прихрамывая, к своему автомобилю.

Степаныч оторопел и, не зная, что ответить, смотрел, как Колька сел в машину, завел ее и медленно тронулся. На крыльцо, прошелестев крыльями, приземлился толстый голубь и стал клевать рассыпавшиеся из пакета хлебные крошки, но Степаныч топнул ногой и отогнал его, а потом нагнулся и принялся собирать мусор. Проезжая мимо подъезда, Колька остановился и достал из бардачка черный травматический пистолет. Степаныч, тяжело дыша, собирал рассыпанные по земле окурки. Колька опустил окно, прицелился и выстрелил.

От звука выстрела у себя в машине проснулся Данияр. Он накануне ночью никак не мог уснуть, ворочался до самого утра, и только когда вышло солнце, успокоился, согрелся и провалился в сон. Данияр увидел, как промчался мимо белый «мерс», но не понял, что случилось. Он выбрался из машины, прошелся по двору и уже собирался было пойти перекусить, как увидел Степаныча. Тот сидел у подъезда, привалившись к стене, и тяжело дышал.

— Виктор Степаныч, вы чего там? — подошел ближе Данияр. — Вам плохо, да? Вызвать скорую?

— Вызови, Даниярчик, — хрипло сказал Степаныч. — Подстрелили меня.

— Как подстрелили?! Кто?!

— Да, неважно, Данияр, все нормально. Просто ушиб сильный. Может быть, ребра сломал, не знаю. Давай, родной, звони в скорую.

— Блин, у меня батарейка села! — воскликнул Данияр, пытаясь набрать номер на мобильном. — У вас с собой телефона нет?

Степаныч покачал головой.

— Ладно, вы посидите, а я сейчас! — решил Данияр. — Я мигом!

Он залетел на свой третий этаж и постучался. Его ключ остался в машине. Щелкнул замок, и дверь чуть приоткрылась. Данияр распахнул ее и схватил Алию в объятья.

— Родная моя, хорошая, — зашептал он, целуя ее волосы, — прости меня, ну прости же меня, глупого. Я идиот. Просто самовлюбленный ленивый кретин. Завтра же поеду и куплю эту чертову посудомойку. И пылесос куплю. Все, что нужно куплю, только не обижайся. Прости, что тебя одну оставил. Прости, что забываю тебе сказать, как сильно я тебя люблю. Никто мне не нужен, кроме тебя. Я ужасно скучал. Чтобы я ни делал, о чем бы ни говорил, все время о тебе думал. Я тебя очень люблю. Прости меня, ладно?

Алия молча слушала, опустив голову, а потом вздохнула и прижалась к груди Данияра крепче. Он понял, что все, мир, и замолчал. Так они стояли с минуту, дыша в унисон, а потом Данияр вскрикнул:

— Мне же позвонить надо! Где телефон? Там Степаныч умирает!

22

— Виктор Степаныч, я скорую вызвал, сейчас уже приедут! — закричал Данияр, выбегая из подъезда. — Вы как вообще? Я бы вас сам отвез, но такой снег, пробки, и ведь не пропустит никто. А скорую все же еще пропускают…

— Ох, да я ничего, ничего, — закряхтел Степаныч. — Холодно только…

— А вы сюда садитесь! — Данияр сорвал с себя куртку и начал подсовывать ее под Степаныча.

— Спасибо, сынок. — Степаныч облокотился на куртку, приподнялся, чтобы подсунуть ее под себя, и тяжело закашлялся.

— Эх, не везет мне, — усмехнулся он. — Только рука заживать стала… А тут…

— Чего же они так долго!

— Да ты не торопись, я крепкий, — усмехнулся Степаныч. — Подождем. Да не боись, не умираю я. Я ж врач, ситуацию вижу. Поживем еще немного. А пацан-то шустрый. Где он пистолет-то взял? Ему ж, поди, и двадцати еще не стукнуло. Ребенок. У тебя ведь детей нет? У меня тоже нет. Но у тебя еще будут, а у меня уже все. Старый я. Старикан. Эхх…

С крыши сорвался и с грохотом упал на землю целый пласт смерзшегося снега. Испуганные воробьи выпорхнули из-под кустов и возмущенно зачирикали.

— Хорошо в Алма-Ате весной, — прокряхтел Степаныч. — Главное, чтобы снег растаял, а дальше все пойдет стремительно. Не успеешь из шубы в пальто перелезть, а уже деревья зацветут. У нас ведь весна длится неделю, а потом сразу лето наступает. Данияр, ты алмаатинец? Местный?

— Не, — сказал Данияр, — из Караганды я. Там родился. Пять классов окончил. А потом родители сюда переехали, в Алма-Ату.

— И как тебе Алма-Ата? — спросил Степаныч.

— Тогда нравилась, — улыбнулся Данияр. — Да мне тогда везде хорошо было.

— А я в Алма-Ате родился, вырос и умру здесь, — сказал Степаныч. — Ну-ка, помоги мне сесть поудобней… Да, вот так, хорошо. Видишь вон то дерево? Да, вот это, с верхушкой сломанной. Это яблоня. У нас во дворе она последняя. А раньше много их росло. Алма-Ата — это ведь сад. Здесь и был сад. Ни домов, ни людей, только деревья. Яблоки были, цветы. А знаешь, как в саду пахнет? Нет, не яблоками, не цветами, нет… В саду пахнет землей. Только не песком и не пылью, а сочной жирной землей. Жизнью пахнет. Потому что в земле этой ползут дождевые черви, деревья корнями переплетаются, трава к солнцу тянется, а по траве кузнечики скачут, эххх… щас, да, и бабочки с цветка на цветок перелетают, понимаешь? То соловей на ветке поет, переливается, то скворец, а порой, глядишь, фазаны бегут под кустами. Не веришь? А я своими глазами все видел. И город наш в этом саду вырос, как яблоко, — чистый, солнечный, румяный. Весь город в ручьях, в арыках. Течет вода с гор, и леденющая! Руки кусает! А такая прозрачная, что пить можно. Только зубы ломит. Мы и пили с мальчишками. Эх, черт, болит все-таки… Да, и весь город такой был — дом, вокруг него яблони, шелковник, груши… а рядом всегда арык. Выходишь на улицу, яблоко с дерева сорвешь, воды из арыка зачерпнешь, и не надо больше тебе ничего. И самое главное, что люди это все чувствовали, понимаешь? Чувствовали этот свет города, его сияние. Не мог человек выйти на улицу и не улыбнуться. Ну как тут не улыбнуться, когда ручьи журчат, деревья цветут, солнце светит, а на горизонте синие-синие горы. А когда человек улыбается, ему хочется сделать что-то хорошее. То ли песню сочинить, то ли книгу написать, то ли фильм снять. И писали, снимали, сочиняли! Что говоришь?

— Говорю, что все меняется, — сказал Данияр.

— Конечно, меняется, — кивнул Степаныч. — И Алма-Ата менялась. Столько лет менялась! И землетрясения случались, и революции, да чего только не было. Вот только что бы ни происходило, мы всегда знали, что выйдешь на улицу, а там солнце, небо, горы, деревья и арыки. И этого было достаточно, чтобы со всеми невзгодами справиться. А что сейчас? Я каждый день с утра гулять хожу, а солнце вот только сегодня увидел, впервые за несколько месяцев. Летом еще ничего, а зимой совсем ничего не видно. Туман какой-то, сквозь дымку что-то светит сверху, а что — и не разберешь. А арыки? Почему вода по ним не бежит? Только мусор валяется и крысы шныряют. Во двор к себе захожу, а тут вместо деревьев — пни. И не улыбаюсь я, а только хмурюсь все сильнее. И все вокруг ходят такие же — злые, озабоченные, опечаленные. И это выносить уже невозможно. Со всем справится человек, с любой трудностью, лишь бы настроение у него было хорошее. Можно забрать у человека деньги, время, силы — но радость у него нельзя забирать. А без солнца, без неба, без деревьев — откуда радость? Вот ты чем занимаешься?

— Я… предприниматель, — сказал Данияр.

— Предприниматели, — прокряхтел Степаныч, — ну так, что же вы, предприниматели? Предпринимайте уже что-нибудь. А то всем нам кирдык придет. О, гляди, вон они наконец. Иди, скажи им, что я здесь.

Но санитары уже заметили их и доставали из кареты носилки.

23

Снег таял стремительно. Все крыши стали похожи на гигантские оскаленные пасти, и время от времени сверху срывались голубые глыбы льда и с грохотом обрушивались на асфальт, разлетаясь на мелкие искры. Гена, прихрамывая, вошел в знакомый подъезд, поднялся на второй этаж и позвонил.

— Геннадий, здравствуйте, да проходите, проходите уже… — Ольга Юрьевна открыла дверь и тут же убежала на кухню, где что-то у нее шкворчало и шипело.

Геннадий разулся, снял куртку и по привычке пощелкал выключателем. Свет зажигался исправно.

— А вы почему в очках? — спросила Ольга Юрьевна, возвращаясь и вытирая руки полотенцем. — О Господи, что с вами? Можно?..

Она протянула руку и стянула с Гены темные очки. Все вокруг глаз было у него опухшим, сине-желтым.

— Господи… — сказала Ольга Юрьевна и заплакала. — Господи…

— Да ну что вы, — растерялся Геннадий, не зная, куда деть руки. — Это заживет, это нормально… От сломанного носа всегда такие синяки, это не страшно.

— А тут? — сквозь слезы спросила Ольга Юрьевна, показывая на рассеченное, сшитое нитками ухо Гены.

— Вы извините, что я в таком виде, — попросил Геннадий. — Так получилось… Долгая история. А… а где Эльза?

— Ой, Эльза, да… Вы же не знаете….— Ольга Юрьевна вздохнула, утирая слезы. — Еще позавчера, как только вы все доделали, Геннадий, она принялась мне такие концерты закатывать, просто ужас. Всю ночь кричала, громко, во весь голос, словно у нее болит что-то. В конце концов я не выдержала и вызвала ветеринара.

Гена понял, что надвигается что-то ужасное, и глаза его стали пустые-пустые.

— Вчера утром приехал врач, сказал, что у домашних кошек это бывает, как раз в таком возрасте начинается, это все гормоны, нужно стерилизовать, и чем раньше, тем лучше. Я, конечно, ужасно переживала, но что делать. Она ведь тоже мучается… И у меня ведь сердце не каменное. Ну, операция к тому же несложная. Ночь ее в клинике продержали, а часа два тому назад обратно привезли. Она, правда, видимо, после наркоза еще не пришла в себя, вообще не встает. Там, в углу за диваном лежит. Бедненькая. Так жаль ее.

Ольга Юрьевна опять заплакала. Гена подошел к дивану и сразу увидел Эльзу. Та лежала, свернувшись в клубок, и тяжело, всем телом, дышала. Глаза ее были открыты, но голову она даже не повернула. Все время смотрела только куда-то прямо перед собой.

— Ольга Юрьевна, — глухим голосом сказал Гена, — я ведь к вам по делу. Мне очень деньги сейчас нужны.

— Да-да, конечно, — засуетилась Ольга Юрьевна, — я же обещала с вами сразу рассчитаться. Сейчас, секунду…

— Ольга Юрьевна, а вы сможете мне еще тыщ тридцать одолжить? — еще глуше спросил Гена. — Ненадолго, я вам в конце месяца верну, честное слово.

— Да, — сказала Ольга Юрьевна, отсчитывая купюры. — Я понимаю. Вот, возьмите.

Гена сунул деньги в карман и несколько секунд стоял молча, опустив голову.

— Извините, — сказал он наконец. — Я… я пойду уже, хорошо?

Мимо окна пронеслась очередная голубая тень и через долю секунды, встретившись с землей, оглушительно взорвалась.

24

Становилось все теплее. Снег медленно таял, сугробы расползались, превращались в ручьи и текли, текли по длинным улицам, между ногами пешеходов и колесами автомобилей. В один из таких дней солнце скрылось за приплывшими из-за гор черными кудрявыми тучами, и люди снова попрятались по домам, ожидая краткого возвращения зимы, но небо вдруг вспыхнуло и лопнуло, разорвалось на части, и части эти превратились в воду и обрушились на город проливным дождем, смывая все на своем пути. Черными грязными разводами покрылись стены домов, серо-желтые смерзшиеся намертво сугробы стали ноздреватыми, словно гигантские муравейники, наполнились арыки, поднимая со дна на поверхность скопившийся за зиму мусор. С автомобилей жирными пленками сходила кожа, лоскут за лоскутом. Вода проникала в каждую щель, стучала в окна и двери, звала людей выйти наружу. Но крепко были заперты двери, плотно захлопнуты окна. И те немногие, кого дождь застал на улице, бежали уже к своим домам, офисам, автомобилям, оставляя за собой цветные лужицы, потому что дождь смывал с них слой за слоем, истончая и без того тонкие оболочки. Дождь еще шелестел, еще старался победить въевшуюся в город копоть, но уже уставал, сдавался, мельчал и наконец прошел. Облака по-прежнему висели над Алма-Атой, но вода с неба литься перестала. Внезапный порыв ветра пробежался по проводам, стряхнув с них последние капли, и на этом все кончилось. Начиналась весна.