Рахлина Дарья Марковна (1905 — 1995) родилась в городе Глухове Сумской области. Окончила девятилетку, работала экономистом. В 1941 году переехала из Курска в Пензу, в 1942 году переехала в Алма-Ату, где и прожила оставшуюся жизнь. Родила шестерых детей (одна девочка умерла в войну полугодовалой), с 1949 года занималась только воспитанием детей, потом внуков, награждена медалью «Мать-героиня».
Публикация Лидии Чипуриной.
ДАРЬЯ РАХЛИНА
*
«НЕ СМЕЙ РОЖАТЬ НА УЛИЦЕ!»
Из воспоминаний
Моим детям.
Прошу прочитать после меня. 1990 год.
Мне 85 лет. Как будто поздно начинать писать мемуары. Да это и не мемуары.
У меня была очень трудная жизнь. Я пережила революцию и голод. Город мой занимали то «белые», то «махновцы», то «зеленые» и прочие банды, которые грабили, убивали и вселяли ужас мирному населению. Я пережила голод 1932 года в Воронеже, где я жила. Одна картошка стоила 1 рубль. Я пережила эвакуацию, бомбежки, смерть маленькой дочки, которая, прожив полгода, умерла от недоедания.
Я пропускаю описание моего голодного, нищего детства. Я не описываю свою юность. В которой было больше плохого, чем хорошего. С благодарностью вспоминаю комсомольские годы. Наши собрания. Наши комсомольские песни, нашу «живую газету», и «синюю блузу», и общественную работу. Пожалуй, это была самая счастливая пора. В 1931 году я вышла замуж за Петю Щетинина. Жили очень скромно, оба работали. С нами жила его мать, Екатерина Васильевна, и сестра Клава. Теснота, две маленькие комнатки. Плохо обставлены. Тогда о гарнитурах и стенках понятия не имели. В 1932 году родился мой первенец Володя. В 1935 году мы снова переехали в Курск, а в 1936 году родился сын Юра. Жизнь понемногу налаживалась, и все было бы хорошо, но грянула война 41-го года.
Мой муж и муж сестры Павы ушли на фронт. Числа 20-го августа мы с мамой, двумя моими мальчиками, сестрой Павой и ее двумя мальчиками были эвакуированы в Пензу. Дорогу в товарных грязных вагонах, иногда с бомбежкой, описывать трудно и вспоминать — страшно. Мы с Павой были настолько непрактичны, что из продуктов взяли с собой две-три буханки хлеба, думая, что хлеб можно будет на остановках покупать. Вещей взяли только по одной смене нам и детям. Теплой одежды вообще не взяли. Да и кто бы вещи перетаскивал с места на место? Володе было девять лет, Юрику — четыре года. Павиным мальчикам: Толе — три года, Валере два года. И старенькая мама. Я ходила вся опухшая (на последнем сроке беременная), и от меня было проку мало. В половине пути начался для нас форменный голод. На станциях, где наш поезд редко останавливался (это ведь был «товарняк»), кроме семечек (по 5 р. за стакан) ничего купить нельзя было. У двухлетнего Валерика (он глотал семечки вместе со шкурками) начался кровавый понос. О врачебной помощи думать не приходилось. Лекарств тоже не было. Удивляюсь, как он выжил!
От сидячей двухнедельной поездки (вагон был так набит людьми, что о лежачих местах оставалось только мечтать) у меня жутко распухли ноги, так что пришлось разрезать чулки и тапки, все обвязав веревочкой. Однажды Пава увидела, что на остановке, на какой-то станции, продают вареную картошку «в мундирах». Она соскочила купить хоть немного для детей, и в это время, как назло, поезд, который часами простаивал на остановках, резко тронулся и стал набирать скорость. Пава осталась на станции. А мы — это старая беспомощная мама, четверо мальчиков от двух до девяти лет и я, совсем разбитая, больная, с жутко опухшими ногами, мы — уехали...
Наш вой мог бы сравниться с воем голодных волков. С нами выли все сочувствовавшие нам соседи по вагону. Наше счастье, что поезд в составе был очень длинный и, каким чудом, не знаю, с какой силой (наверно, отчаяние придало сестре силы), Пава сумела уцепиться за подножку последнего вагона и на подножке доехала до следующей станции. Купленную картошку она, конечно, в беге за поездом растеряла. Мы ничего этого не знали и продолжали выть...
На остановке в вагон вошла Пава, мы не верили своим глазам. Ведь она была единственным здоровым и разумным человеком в нашей «компании»! Что бы мы делали без нее? Мне со дня на день надо было рожать. Дети и мама остались бы беспризорными.
Со многими приключениями и бедами доехали до Пензы. Это было 2 сентября 1941 года. Уже было холодно. Нам нечего было надеть. Все, что могли, натянули на маму и детей. Я не знаю, какая Пенза сейчас, я там не была с 42-го года, когда мы, прожив год, уехали в Казахстан. Тогда это был большой, разбросанный город с деревянными домами и деревянными тротуарами. Не было ни одного трамвая, ни автобуса, ни троллейбуса. Большие расстояния приходилось одолевать пешим ходом. Нас выгрузили на площадь Пенза-3, а были еще Пенза-1 и Пенза-2. С Пензы-3, чтобы попасть в город, надо было несколько километров пройти пешком. В Курске Пава работала в конторе Заготскота, я — в конторе Плодоовощторга. Наши главки были эвакуированы из Москвы в Пензу, и там помещались Главзаготскот Востока и Главпторгплодовощ. Учреждения, где мы с Павой работали в Курске, дали нам письма в наши главки, там, кроме положительных характеристик по работе, была просьба оказать нам содействие и помощь в устройстве на работу и обеспечении жильем. Оставив маму и ребятишек на площади с нашими жалкими пожитками и накормив их «досыта», дав каждому по большому свежему огурцу (10 р. десяток — неслыханная цена!), мы с Павой отправились в город «устраиваться». Как я дошла на своих колодах-ногах, не знаю. Много раз останавливались на передышку, и Пава на меня грозно кричала: «Смотри, не смей рожать на улице!» Я держалась изо всех сил, подчиняясь грозному окрику сестры, а слезы застилали глаза, и я не видела дороги. Пришли в Главзаготскот Востока. Там тот, кто мог разрешить наш вопрос, выехал в командировку и не скоро должен был вернуться. Несолоно хлебавши поплелись в Торгплодоовощ. Положение ужасное. Ни души своей в чужом городе, ни крыши над головой. Мама с детьми — голодные на улице. Я с минуты на минуты могла попасть в больницу. Где Пава находила силы что-то предпринимать и решать, умудряясь при этом для поднятия духа даже шутить?
В Торгплодоовоще нам повезло: заместитель директора, который нас принял, отнесся к нам очень сердечно. По счастью, это был не пензяк, а тоже эвакуированный, с Кавказа, чудесный, чуткий, добрый человек. Увидев мой живот, он сказал: «О работе, наверно, сейчас рано говорить, с жильем — туго. Есть у нас арендованная частная квартира, две маленьких комнатки. Я могу вас туда временно поселить, но... там был ремонт, перекладывали печи и еще не убрали, там очень грязно». Могли ли мы что-либо выбирать? Куда угодно, лишь бы дождь не лил на нас и была крыша над головой. Поблагодарив его много раз и взяв от него записку и адрес хозяйки квартиры, мы опять пешком поплелись с Павой на Пензу-3. Мы были счастливы, что «отлично устроились». Нашли маму с детьми, они плачут, что мы потерялись, и есть хотят. Это только надо пережить, чтобы понять, какой ужас, когда сам, еле держась на ногах от голода и усталости, не имеешь возможности накормить старую мать и детей.
Пава куда-то «сбегала», нашла возчика с ломовой лошадью и жуткой телегой. Не помню уже, за какую бешеную сумму, он согласился везти нас в город. Погрузились, поехали. Дорога — сплошной булыжник. Так трясло, что у меня в животе все переворачивалось. Проехав с полдороги, я почувствовала, что у меня в животе что-то оборвалось. Пава выкрикнула свою излюбленную фразу «Не смей рожать на дороге», сказала потом: «Слезай, пешком будет легче...» И я пошла. Много лет прошло с тех пор, много было всяких ситуаций, но ужас этого путешествия я не могу забыть до сих пор. Он мне часто снится.
Приехали в предоставленную нам квартиру. Это были две маленькие комнатки, электричества там не было, горела коптилка. После ремонта и перекладки печи там оставались неубранные глина, песок, битый кирпич. Грязь невозможная! Убирать у меня и у Павы не было никаких сил, мы кое-как сгребли всю грязь в угол, подмели и на немытый пол постелили простынки. В одной комнатке легла Пава с мамой, в другой я. Детей «сытно» накормили, дав им по большому желтому огурцу без хлеба. Пава предварительно договорилась с хозяйкой квартиры (ею оказалась мать зам. управляющего, который предоставил нам приют), очень сердобольная женщина, такая же, как ее сын. Отнеслась к нам сочувственно, обещала, если понадобится «скорая помощь», пойти с Павой. Телефона, конечно, тоже не было. Легли мы спать, не прошло и двух часов, как у меня начались роды. Пава с хозяйкой побежали вызывать «скорую», а я, сцепив зубы, чтоб не кричать, стояла в темноте, не зная, что мне делать, боялась напугать маму и детей. Прибежала Пава и сказала: «Велели обождать, все машины в разъезде, когда освободятся, приедут...» Ждать уже нельзя было. Пава трясущимися руками приняла от меня ребенка. Так, почти в темноте, на грязном полу появилась на свет моя бедная первая дочка. Стали искать ножницы, чтобы перерезать пуповину. Конечно, они куда-то в панике затерялись. Наконец нашли какие-то старые ржавые ножницы. Пава протерла их одеколоном и перерезала пуповину. Я лежала и тихо плакала. Как держалась Пава, не знаю. Откуда она черпала столько мужества? «Место» не выходило. Подъехала наконец «скорая», и меня с ребенком и с невыделенным местом увезли в больницу. Как, каким чудом не получилось заражения крови от родов в таких антисанитарных условиях, я удивляюсь до сих пор.
Пока я семь дней лежала в роддоме, бедной моей сестренке пришлось очень туго. Ее «армия», мама и дети, все время хотели есть. Они так наголодались со времени нашего выезда из Курска, что их трудно было накормить. Хлопотала Пава о другой квартире, надо было получить карточки на хлеб, устроить Володю в школу, а Юру, Толю и Валерия в детсад, устроиться самой на работу, и появлялось много других проблем, которые неожиданно вставали перед ней. Понятно, что ко мне с передачей она ходила нечасто. Да и что было передавать?! Я глотала со слезами больничное питание, некоторые сердобольные больные отдавали мне свой хлеб и даже обед. Пензякам приносили из дома много, они еще голода не знали, не чувствовали ужаса войны. Я попала в роддом 2 сентября 41-го года. Им, пензякам, привозили белые булочки, ярко-красные помидоры, фрукты и т. п. Я испытывала ужасные муки голода, глядя на такое изобилие, но еще больше были моральные муки. Местные жители ненавидели эвакуированных, их называли «выковыренные». Ненавидели за то, что многих уплотняли для предоставления жилья таким бедолагам, как мы. Цены на рынках бешено подросли, в магазинах становилось пусто... В больнице, а потом и в учреждениях, в очередях, всюду слышался один и тот же рассказ, о том, как шел «выковоренный» с большим чемоданом, чемодан раскрылся, он был полон пачек с деньгами... И еще в таком роде, надо было это выслушивать и молчать. Что я, например, могла сказать? Вступать в спор и еще больше озлобить озлобленных людей? Да и сил на спор не было...
На восьмой день Пава пришла за мной и отвезла на «новую» квартиру. Эта была несколько лучше. Комната светлая. Чистая, но... без печи. Она никак не отапливалась. Наступили уже холода. Чтоб немного согреться, горел в комнате примус, который часто коптил. Пеленки сушили, проглаживая утюжком, который тоже накалялся на примусе. Спали все на полу. Только маме раздобыли раскладушку.
На второй день я устроила девятидневную Галочку в ясли и на 10-й день после родов пошла работать. Меня зачислили в Уполминзагу (Уполномоченный министерства заготовок) старшим экономистом с окладом 350 рублей в месяц. Приняли сразу, даже не заглянув в трудовую книжку и сразу оставив работать. Секрет столь быстрого зачисления открылся на другой день. Администрации надо было послать человека в колхоз на сельхозработы, на месяц. Своих они жалели посылать, уже была зимняя стужа, и решили отыграться на чужом... Каково было их разочарование, когда они узнали, что у меня десятидневный грудной ребенок и еще двое девяти и четырех лет. Но было уже поздно, приказ был подписан. Ну и кроме того, мужчины были мобилизованы на фронт и работники были нужны. Пава устроилась в облконтору Заготскота бухгалтером, тоже с окладом 350 рублей. У нас еле хватало, чтобы выкупать хлеб по карточкам. Яички стоили 100 р. десяток, молоко 50 р. литр и т. п. Началась жизнь в эвакуации. Мы с Павой вставали в 6 часов утра, мороз — минус 40 градусов. Все звезды еще на небе.
Я не упомянула, что Пава захватила с собой два хороших костюма из бостона, свой и мужа. Продала их на барахолке и на эти деньги купила себе, мне и четверым мальчикам старые валенки и жалкую одежонку. Но все же мы были обуты. Вовик брал портфель и выводил младшую троицу на улицу. Они хотели спать, их не кормили дома, рассчитывая на садик, да и время не располагало заниматься кормежкой. По дороге то один, то два сразу падали в сугробы, теряли то валенки, то рукавицы. Наверно, они от старшего получали немало подзатыльников, пока он их доводил до детсада, сдавал и бежал к 8 утра в школу. По приходе из школы наш единственный «взрослый» мужчина должен был простоять в большой очереди за хлебом, потом принести воды. Колонки замерзали, и к ним тоже была большая очередь, нужно еще было нарубить дров, чтоб протопить печку, получить Галочке питание (которого добились с большим трудом), и уже пора было идти за детьми в садик. Только после этого он при свете коптилки садился за уроки. Учился он на одни пятерки. Я утром относила Галочку в ясли и еле успевала на работу к 8 часам. С работы я забирала ребенка, проработав 8 часов, и возвращалась домой. Пава утром успевала что-либо сготовить, чтобы было и на день, и на ужин, и тоже уходила к 8 утра на работу. Скучать не приходилось.
Пришла беда. У Толика обнаружили дистрофию, он весь отек, и его положили в больницу. Из больницы Паве позвонили на работу, что ее сын Толик умер. Спросили, будет ли она хоронить или они сами его похоронят. Она прибежала в больницу, а он еще был жив. У бабушки были украшения, их продали в торгсине и на эти деньги выходили Толю. Чтобы его немного поддержать питанием, мы покупали ему яички по 100 р. за десяток. Наверно, ему нельзя было давать яички, он еще больше стал отекать, но съедал с удовольствием одно яичко в день. Ему говорили: «Толечка, не говори мальчикам, что ты ел яичко, они будут плакать». Он соглашался, «не буду говорить». Но ему было всего четыре года. Только остальные мальчики появлялись на пороге, он громко заявлял, медленно растягивая слова: «А я не скажу вам, что я ел яичко». Мои мальчики молча кусали губы, а Валерка поднимал дикий рев. К сожалению, дать каждому мальчику хоть одно яичко у нас не было никакой возможности. Мяса у нас было много. Через Пензу перегоняли весь эвакуированный скот и забивали на мясокомбинате. Сотрудникам Заготскота, где работала Пава, давали в неограниченном количестве головы, ноги, печень, легкое, сердце и т. п. Мы варили каждый день большую кастрюлю мяса, а дети кричали: «Мы не хотим мяса, мы хотим есть, дайте хлеба!» А хлеба, получаемого по карточкам, не хватало.
Более опытные и рассудительные работники, получающие в большом количестве «сбои», излишки продавали и на эти деньги покупали молоко, сметану, хлеб. Шла война. Мы с Павой, как бывшие комсомолки и патриоты, не считали себя вправе продавать по спекулятивной цене мясо, чтоб покупать детям нужные продукты, и бесплатно раздавали соседям и знакомым все излишки, а дети голодали. До чего мы были наивны! Привыкшие к мирной честной жизни, мы не могли пойти против своей совести. Я не сказала, что к этому времени, благодаря хлопотам Павы, мы перешли на третью по счету квартиру. Комнатка была метров 10. Топить можно было из передней. Можно себе представить лицо хозяйки дома, куда нас по ордеру горсовета вселяли, когда мы вошли: мама, я, Пава и пятеро детей. Галочку привезли в коляске, которую нам кто-то подарил. Как ее не схватил инфаркт?
Но она жила одна, муж служил в стройбате, а сын сидел в тюрьме. Она не решилась протестовать. Потом, сжалившись над нашим бедственным положением, она разрешила нам еще пользоваться частью кухни. Там, в уголке на топчанах, спали мама и Вовик. В комнате были две железные койки и маленький столик. На одной койке спала Пава с детьми, на другой я и Юрик. Уроки Вовик делал на кухне при свете коптилки. Толик выздоровел. Дети ходили в садик, Галочку я носила в ясли. Мы с Павой работали, понемногу жизнь налаживалась. О мужьях, воевавших на фронтах, мы ничего не знали, а они не могли знать, где мы.
Выписали дрова, которые наш «мужичок с ноготок» рубил ежедневно. Я через плодоовощ достала мешок картошки (неслыханное богатство!), Пава достала немного ржаной муки и научилась печь хлеб в русской печке. Стало сытнее жить. Но ведь беда никогда не идет одна. Сказано: «Пришла беда, отворяй ворота!» Галочка хирела с каждым днем. В полгода она не сидела, плохо держала голову и очень редко жалобно улыбалась... Наверно, она чувствовала свою горькую судьбу и такую короткую жизнь. Однажды ей стало совсем плохо, ничего не ела, началась рвота. Подозреваю теперь, по прошествии многих лет, что ее уронили на пол или мама (у нее очень тряслись руки), или кто-то из детей… Вызвали врача, она сказала — сотрясение мозга. Выписала какое-то лекарство делать уколы, которое якобы должно было хорошо помочь. Бедный мой сыночек, наш единственный мужчина, пешком обегал много аптек и прибежал такой довольный и счастливый, что достал лекарство, но ей оно уже не было нужно... Она умерла.
Я плохо сейчас вижу, строчки скачут, да и слезы заливают глаза. Она так тяжело умирала и стонала, как взрослый человек, а ее высохшие пальчики комкали одеяло. Это незаживающая рана для меня до сих пор. За кусок мяса рабочие сделали гробик, еще за кусок — могилку. Отвезли мы ее на детских саночках.
Главзаготскот Востока должен был переехать в Алма-Ату. В Пензе становилось опасно. Вокруг бомбили Тамбов и другие города, а деревянные дома с деревянными тротуарами в Пензе могла сжечь одна зажигательная бомба. Было страшно. Пава договорилась с главным агрономом главка, что по приезде в Алма-Ату он пришлет ей вызов. Мы стали ждать и готовиться к отъезду. Весной мы решили кочевать. Но это уже другая история...