Блез Сандрар
(1887 — 1961)
*
ПРОЗА О ТРАНССИБИРСКОМ ЭКСПРЕССЕ
И МАЛЕНЬКОЙ ЖАННЕ ФРАНЦУЗСКОЙ
Перевод с французского, вступление и примечания Михаила Яснова
Из двуязычного сборника поэзии Блеза Сандрара, готовящегося к выпуску в издательстве «Текст». Благодарим за разрешение на премьерную публикацию
Блез Сандрар однажды заметил: «Я обожаю тайну».
В ряде словарей рядом с именем его «трудного» друга Гийома Аполлинера стоит пояснение: мистификатор. Подобную характеристику можно было бы отнести и к самому Сандрару — слишком много таинственного, непроясненного, а возможно, и просто выдуманного остается за рамками известной биографии и творческого наследия поэта. Наверное, причиной тому стала удивительная непоседливость Сандрара, побывавшего чуть ли не во всех уголках земли, особенно в малодоступных местах или в тех, как принято сейчас говорить, «горячих точках», где кроилась история его эпохи.
«Необыкновенные переживания, которые он передал персонажам своих книг, обладают всеми свойствами легенды, равно как и подлинностью легенды», — писал его американский друг и почитатель Генри Миллер. И добавлял: «Как почва под нашими ногами, мысли его были пронизаны всевозможными подземными ходами». Мифологические истолкования событий переплетались в творчестве Сандрара с исторической конкретикой, и порой настолько тесно, что сейчас трудно отделить фантазийные приключения лирического героя от непосредственной жизни автора.
«Да кому какое дело, если я всех вас заставил в это поверить?» — ответил он однажды на вопрос, действительно ли ему удалось проехать по Транссибирской магистрали или же он попросту выдумал это путешествие. Легенда создавалась за письменным столом и становилась двойником, фантомом автора. Впоследствии он мог, например, написать, что родился не в Швейцарии, а в итальянском Брандизи, городе, где умер Вергилий, — возможно, потому, что чувствовал себя преемником традиций великого римского поэта.
Сандрар рано начал путешествовать — и эта кочевая жизнь началась для него с России. Не преуспевшего в учении отрока сначала отправили в Москву, на службу к некоему коммивояжеру Роговину, а затем в Санкт-Петербург — трудиться секретарем в швейцарском часовом доме. Два с половиной года, проведенные юношей в России, стали решающими в его становлении — как личностном, так и писательском. Он оказался свидетелем военных и революционных событий того времени (русско-японская война, 1905 год), пережил первую трагическую любовь, стал завсегдатаем Императорской Публичной библиотеки, выучил русский язык и — судя по написанной позже своей самой знаменитой поэме «Проза о Транссибирском экспрессе и маленькой Жанне Французской» — совершил поездку в Сибирь.
Вместе с поэмой «Пасха в Нью-Йорке» «Проза о Транссибирском экспрессе» сразу же превратила автора в живого классика. Она была опубликована в Париже в 1913 году как «поэма-объект», «поэма-картина», оформленная художницей Соней Делоне в виде складывающейся панорамы всего печатного пространства, включающего карту Транссибирской магистрали и иллюстрации в духе симультанной живописи.
Книга стала первой в ряду изданий, которые должны были сочетать авангардную поэзию с актуальным искусством. Сандрар ввел в обиход «длинную» поэму, написанную свободным прозаизированным стихом (жанр, чуть позже подхваченный сюрреалистами), — сочетая собственно поэтическое видение и восприятие мира со скрупулезным, чуть ли не журналистским расследованием обстоятельств жизни, попадавших в поле его зрения.
«Последние достижения точных наук, — писал он впоследствии, — мировая война, теория относительности, политические конвульсии — все предвещает, что мы движемся к новому синтезу человеческого духа, к новому человечеству». Идеалистические верования подобного рода пронизывают эстетику Сандрара; он считал и доказывал, что на месте гибнущего старого мироздания возникает иное и искусство авангарда призвано перекроить всю Вселенную, поэтому в творчестве необходимо пестовать и пропагандировать реалии «новой цивилизации».
Собственно, об этом — кровавом крушении старого мира и только угадываемом движении будущего — и написана «Проза». Сегодняшнее ее прочтение обогащается не только по-новому услышанным звучанием стиха, но и теми комментариями, которые вводят нас в мир уже подзабытых деталей. Клубок ассоциаций и образов поэта распутывается, когда входишь в мир его реалий и смотришь вокруг его взглядом.
* *
*
В ту пору я взрослел — мне минуло всего шестнадцать лет
Но детству отрочество не глядит вослед
Особенно когда шестнадцать тысяч лье от места где явился ты на свет.
Я был тогда в Москве с ее семью вокзалами и тысячью тремя церквями
Но мне их было мало и вокзалов этих и церквей
Поскольку сердце юное мое тогда безумствовало и пылало
Оно сгорало то как храм в Эфесе то подобно Красной площади в Москве
Когда закат краснел
Когда мои глаза пылали светом древних связей.
Я был тогда дурным поэтом
И до конца идти не смел.
Татарским пирогом с поджаристою коркой
Казался мне огромный Кремль
С распухшими миндалинами белых храмов
С медоточивым золотом колоколов…
Монах замшелый мне читал о новгородских тайнах
Я жажду утолить не мог
В неразберихе клинописных букв
Тогда над площадью взлетели голуби Святого Духа
А следом шумнокрылые как альбатросы ввысь мои взлетели руки
И это был последний отзвук дня
Последний отсвет странствия
И моря.
И все-таки я был тогда дурным поэтом
И до конца идти не смел.
Я голод утолить не мог
Я так хотел испить и сокрушить
Все дни всех женщин все стаканы
Все улицы и все витрины
И все дома и все людские судьбы
И все колеса всех колясок пролетавших вихрем по ухабам
Я всё хотел спалить
Всё размолоть
Все обнаженные тела сводящие меня с ума расплавить…
И я уже предвидел красного Христа грядущей русской революции — там впереди…
А солнце нависало жгучей раной
И открывалось как костер.
В ту пору я взрослел — мне минуло всего шестнадцать лет
Но детству отрочество не глядит вослед.
Я был в Москве меня поило пламя
Но не хватало мне вокзалов и церквей которых я поил глазами.
В Сибири шла война гремели пушки
Холера голод холод и чума
Стремнина мутного Амура уносила падаль
Со всех вокзалов уходили поезда
Билеты кончились никто не мог уехать
Одни солдаты — но они хотели оставаться дома…
Монах замшелый мне бубнил о новгородских тайнах.
Лишь я дурной поэт сидел на месте хотя сорваться мог куда угодно
Еще хватало денег у купцов
Чтобы уехать и вложить их в дело.
По пятницам с утра они садились в поезд.
Шептались что полно убитых.
Один сопровождал сто ящиков с будильниками и настенными часами из Эльзаса
Другой — набор английских штопоров и котелки в коробках
А третий вез гробы из Мальмё набитые по крышку банками консервов.
И было много женщин
Чье лоно напрокат сдавалось
И тоже стать могло удобным гробом
Все с желтыми билетами они
Шептались что полно убитых
Им полагалась скидка
Хотя у каждой в банке был текущий счет.
И вот опять настало утро пятницы и мой черед настал
Стоял декабрь и я уехал
С торговцем ювелирных украшений который путь держал в Харбин.
Мы занимали два купе в экспрессе
И загрузили в них тридцать четыре чемодана
С дешевой — «Made in Germany» — бижутерией из Пфорцхайма
Торговец подарил мне новую одежку и пуговицу потерял я поднимаясь в поезд —
Я помню это помню сам не знаю почему —
Он дал мне браунинг я спал на чемоданах зажав его в ладони как игрушку.
Я беззаботен был
Игра в разбойников мой усмиряла пыл
Мне грезилось что мы похитили сокровища Голконды
И на экспрессе удираем чтобы спрятать их в какой-нибудь стране за горизонтом
А мне поручено их охранять от тех грабителей уральских что напали на бродячих акробатов Жюля Верна
Их от хунхузов защищать и от налетчиков восставшего Китая
И от свирепых маленьких монголов Далай-ламы
И от Али-бабы с его командой
И от клевретов гашишиста Аладдина
Но главное — от взломщиков-бандитов
Специалистов
По замкам в дверях экспрессов.
И все же все же
Печаль моя была с печалью детской схожа
Колеса грохотали в такт
Я был охвачен «железнодорожною тоской» как психиатры говорят
Шум голосов и стук дверей и скрежет поезда на схваченных морозом рельсах
Грядущее зажато в кулаке монеткой золотой
Смешалось всё — мой браунинг звук пианино брань картежников за стенкою купе
Возникновенье Жанны
И тип в очках солнцезащитных слонявшийся в проходе и на меня бросавший взгляды
И шелест юбок
И шипенье пара
И вечный стук ополоумевших колес на колеях небес
Заиндевелое окно
Ни зги не видно!
Но там бескрайняя сибирская равнина и небо низкое и вековые тени огромного Молчанья — лес то взлетающий то обрывающийся вниз
Лежу уткнувшись в плед
Такой же пестрый
Как жизнь моя
И согревает жизнь меня не больше
Чем плед шотландский
Да и вся Европа сквозь ветролом на всех парах летящего экспресса
Не больше не богаче бедной жизни
Моей
Затасканной как этот плед
На чемоданах с золотом
С которыми качу я
Бог весть куда
Мечтаю и курю
И согреваюсь огоньком расхожей мысли
Единственным во всей Вселенной…
И вот из сердца моего накатывают слезы,
Когда, Любовь, я вспоминаю о любимой;
Она еще дитя, и я нашел ее в борделе,
Невинную и белокурую, как ангел.
Она еще дитя, она грустна, смешлива,
Но нет, не улыбнется, не заплачет;
А ежели глаза ее испить до дна — увидишь
Серебряную лилию, цветок поэта.
Она нежна и молчалива, нет ее дороже,
Кто подойдет — она пугается до дрожи;
Когда же я к ней захожу, придя бог весть откуда,
Она, прикрыв глаза, идет ко мне навстречу.
Она — моя любовь, все остальные —
Лишь пламя напоказ да платья золотые;
А бедная моя любовь так одинока
И так бедна — ни платьев нет, ни страсти напоказ.
Она цветок, неброский, хрупкий,
Она серебряная лилия, цветок поэта,
Ей одиноко, холодно, она уже увяла,
И вот накатывают слезы, лишь представлю это бедное сердечко…
А ночь была такой же точно как тысяча других в ночном экспрессе
Паденье звезд
И пара молодая со скуки занимается любовью.
А небо словно купол шапито от бедности в прорехах где-нибудь
Во Фландрии в рыбацкой деревеньке
Коптящая лампада солнца
А там под куполом гимнастка на трапеции сгибается изобразив луну.
Кларнет пронзительная флейта и дурной ударник
Вот колыбель моя
Вот колыбель
Она всегда была поблизости от фортепьяно покуда мать моя как Эмма Бовари Бетховена играла
Детство я
Провел в садах висячих Вавилона
Прогуливал уроки и слонялся провожая поезда
А нынче все они за мною мчатся
Европа — Африка
На скачках я играл в Отее и Лоншане
Париж — Нью-Йорк
Теперь сквозь жизнь мою помчались поезда
Мадрид — Стокгольм
И проиграл я все пари
Лишь Патагония одна лишь Патагония утешить может всю мою тоску лишь Патагония да южные моря
Всегда в пути
Всегда я был в пути
В пути с моей малышкой Жанною Французской
Экспресс подпрыгнул и упал на все колеса
На все колеса сразу
Всегда на все колеса падает экспресс.
«Блез, далеко ли до Монмартра?»
Да далеко ведь ты уже семь дней в пути
Далек Монмартр тебя вскормивший и Сакре-Кёр на чьих ступенях свертывалась ты клубочком
Исчез Париж потух его огонь
Остался только пепел
Только дождь
Разбухший торф
Мир поглотившая Сибирь
Тяжелый снег до горизонта
Да бубенец безумия дрожащий как дрожит в синюшном воздухе душа последнего желанья
Экспресс трепещет в самом сердце серого пространства
Твоя печаль смеется надо мной…
«Блез, далеко ли до Монмартра?»
Забудь тревогу
Все волнения забудь
И все вокзалы допотопные кривыми окнами глядящие на путь
И виселицы проводов
И каждый телеграфный столб который ухмыляясь удушить тебя готов
Мир растянулся и сложился как гармошка под рукой садиста
Очередной локомотив безумствуя исчез
В расщелинах небес
И нет как нет
Колес метущихся и ртов и голосов
Лишь псы несчастья воют нам вослед
Все бесы спущены с цепей
Железный лязг
Фальшивого аккорда
«Та-та-та-та» колес
Рывки
Удары
Мы словно буря в черепе глухого…
«Блез, далеко ли до Монмартра?»
Да черт возьми мы далеко ты и сама прекрасно это знаешь
Безумство раскаленное надсаживает глотку в топке паровоза
Как путеводные костры пылают впереди чума с холерой
Мы исчезаем нас в себя втянул туннель войны
А шлюха-голодуха в тучи рваные вцепилась
И испражняется смердящей смертью на полях сражений
Ты ей подстать — берись за ремесло…
«Блез, далеко ли до Монмартра?»
Да далеко мы далеко
Телячьи нежности пошли на отбивные
Звенят в пустыне лишь бубенчики чахоточного стада
Курган Самара Пенза Томск Челябинск Канск Тайшет Верхнеудинск
А дальше Смерть в Маньчжурии — вот наше
Пристанище конечный пункт прибытья
Ужасная поездка
Поутру
Иван Ильич стал совершенно сед
А Коля Николай Иванович грызет с утра до ночи ногти…
Ты им подстать — Бесхлебице и Смерти — так берись за ремесло
Сто су здесь в транссибирском это стоит сто рублей
Купе знобит и полки лихорадит
Играет дьявол на фоно
И пальцы узловатые его доводят женщин до экстаза
Природа
Блуд
Берись за ремесло —
Пока еще доедем до Харбина…
«Блез, далеко ли до Монмартра?»
Ну да черт побери… Оставь меня в покое…
Не ляжки у тебя сплошные кости
Живот твой сгнил в тебе гноится гонорея
Вот что сумел Париж вложить в твое нутро
Но есть еще чуть-чуть души — ведь ты несчастна…
Прошу тебя прошу прижмись ко мне скорее
Колеса вертятся как крылья мельниц в сказочной Сказани
Как крылья мельниц а вернее костыли которыми нам машут нищеброды
Мы все калеки мы увечные пространства
Мы катим кто на чем на четырех культях
И мне как всем подрезали крыло
Но смертные грехи маячат за спиною
Все поезда — игрушка сатаны
Сплошная свалка
Современный мир
Но даже скорость в современном мире
Ничто
Далекие становятся все дальше
И на другом конце пути так страшно женщиною быть и быть мужчиной…
«Блез, далеко ли до Монмартра?»
Прошу тебя прошу прижмись ко мне я расскажу тебе какую-нибудь сказку
Приди ко мне в постель
Уткнись в меня
И слушай…
Но приходи! но приходи!
На Фиджи вечная весна
Там царство лени
Влюбленным кружит головы любовь в густой траве где жаркий сифилис под пальмами маячит
Приди на острова затерянные в океане!
Сколько их —
Маркизы Феникс Ява и Борнео
И Целебес как выгнутая кошка.
В Японию мы вряд ли попадем
Приди ко мне — мы в Мексику поедем!
Там все высокие плато покрыты деревом тюльпанным
Лианы вьются словно кудри солнца
Еще бы прихватить художника с мольбертом
Как звуки гонга оглушают краски
Там был Таможенник Руссо
И в ослеплении остаток жизни прожил
Край незабвенных птиц
Край райских птиц
Тукан и пересмешник птица-лира
И крохотный колибри вьющий гнезда в бутонах черных лилий
Приходи!
Давай любить друг друга на руинах ацтекского великолепья
Стань моим
Индейским идолом украшенным по-детски — немного страшным и немного странным
Так приходи!
А хочешь на аэроплане
Мы полетим в страну где тысяча озер
Где необъятны ночи
Где предок наш доисторический от страха задрожит при звуке моего мотора
На землю спустимся
И я из бивней мамонта ангар построю для аэроплана
И наша бедная любовь согреется у первобытного костра
Где самовар?
Мы станем так обыденно любовью заниматься за Полярным кругом
Так приходи!
Ах Жанна Жанночка Жаннетта мой сосочек
Мими лисенок мой моя голубка
Спи-засыпай
Рыжинка птенчик мой
Сердечко сладкое
Цыпленок мой
Козленок
Мой маленький грешок
Дружок
Ку-ку
Заснула спит.
Она заснула спит
И не было такого часа в жизни каким она могла бы насладиться
Одни мелькающие лица на вокзалах
Одни мелькающие стрелки на часах
Парижским временем берлинским петербургским вокзальным временем наполнено пространство
В Уфе разбитое лицо артиллериста
И циферблат так простодушно яркий в Гродно
И бесконечное движение экспресса
В нем что ни утро переводят стрелки
Экспресс летит а солнце отстает
И я невольно слышу колокольный звон
Бас Нотр-Дам
И перезвон отрывистый из Лувра звучавший так в Варфоломеевскую ночь
И Брюгге мертвого проржавленный трезвон
Бренчанье электрических звонков под сводами библиотек Нью-Йорка
И перелив венецианских карильонов
Колокола Москвы и Красные ворота часы которых отмеряли время когда я протирал штаны в конторе
Воспоминанья
Грохот поезда на поворотном круге
И снова в путь
Картавит граммофон гремя цыганским маршем
И мир вокруг как стрелки на часах еврейской ратуши в далекой Праге неудержимо движется назад.
Покончим с розою ветров!
Пускай с цепи сорвутся бури
И по сплетенным рельсам ураганом мечутся экспрессы
Игрушки дьявола
Есть поезда которым никогда не встретиться в пути
Другие исчезают по дороге
Начальник станции за шахматной доской
Триктрак
Бильярд
Шар в лузу
Карамболь
Учебник новой геометрии — железная дорога
И Архимед
И Сиракузы
Где его зарезали солдаты
Галеры
И суда
И все машины им изобретенные
И бойни
Античная история
Новейшая история
Водовороты
Кораблекрушенья
Одно из них — «Титаник» о котором я прочел в газете
И столько образов ассоциаций и аллюзий не уместившихся в моих стихах
Поскольку я еще весьма дурной поэт
И до краев Вселенной переполнен
И пренебрег страховкой от несчастных случаев в дороге
И до конца идти не смею
И боюсь.
Боюсь
И до конца идти не смею
А мог бы как мой друг Шагал нарисовать безумные картины
Но я не вел в дороге дневника
«Простите мне неведенье мое
Простите что совсем забыл о древних играх стихотворства» —
Так говорил Гийом Аполлинер.
Что до войны — ей посвятил «Записки» Куропаткин
И можно почитать японские газеты с хроникой жестокой бойни
Мне документы ни к чему
Я отдаюсь
Приливу памяти.
Дорога за Иркутском наполнилась гнетущим ожиданьем
И бесконечностью
Наш поезд первым обогнул Байкал
Был паровоз украшен флагами и фонарями
На станции нас провожал оркестр тоскливым царским гимном
Будь я художником на завершение пути я приготовил бы как можно больше краски — красной и желтой
Ибо мне казалось что мы немножечко сошли с ума
Что необъятный бред кровавой тенью лег на наши лихорадочные лица
Монголия ждала нас впереди
Она дышала как пожар
Экспресс все тормозил и тормозил
И в непрерывном лязге и скрежете колес я различал
Безумие и кровь
Звучащей вечно литургии.
Я видел
Видел я безмолвные вагоны фантомы черных поездов идущих с Дальнего Востока
И взгляд мой как фонарь сигнальный позади состава все еще летит за ними вслед
На станции Тайга сто тысяч раненых оставшись без заботы умирали
Я походил по лазаретам Красноярска
В Хилке нам встретился большой обоз помешанных солдат
В больницах видел я зияющие раны из них вовсю хлестала кровь
Балет отрезанных конечностей переполнял осипший воздух
На лицах и в сердцах пылал пожар
По стеклам пальцы барабанили вслепую
И взгляды лопались от ужаса как гнойники
На всех вокзалах жгли вагоны
Я видел
Видел шесть десятков паровозов сцепившихся друг с другом точно звери в течку на всех парах бежавших по равнине от горизонтов и от воронья отчаянно летевшего вослед
Туда
По направленью к Порт-Артуру.
В Чите нас ожидала передышка
Пять дней стоянки — на путях затор
Мы гостевали что ни день у господина Янкелевича он так хотел отдать мне в жены свою единственную дочь
Но поезд тронулся
Пришел и мой черед сыграть на фортепьяно хотя я мучился зубами
Однако стоит мне прикрыть глаза как вижу спокойный домик эту лавку и эту девочку по вечерам спешившую ко мне в постель
Все Мусоргский
Да «Lieder» Хуго Вольфа
Пустыня Гоби
Белые верблюды идущие к Хайлару
Мне кажется пятьсот последних километров я был как пьяный
Лишь сидел за фортепьяно и ничего не видел кроме клавиш
В дороге нужно закрывать глаза
И спать
Как мне хотелось спать!
Не обязательно смотреть — довольно запаха чтоб я с закрытыми глазами любую мог узнать страну
Довольно грохота колес чтоб я узнал какой навстречу мчится поезд
Четыре четверти — вот такт колес в Европе а в Азии — пять или семь
Есть поезда как лепет колыбельной
А есть такие чей однообразный шум напоминает прозу Метерлинка
Я разобрал всю клинопись колес и склеил все частицы буйной красоты
Во власти у которой
Над нею властвую
Харбин и Цицикар
Конец пути
Я вышел на конечной
В Харбине вышел я когда кругом горели службы Красного Креста…
Париж
Пылающий очаг забитый головнями улиц и старыми особняками что склоняясь греются над ними
Подобно нашим предкам
Афиши красные зеленые афиши многоцветные и желтые как прошлое мое
О благородно-желтый цвет французского романа!
Люблю слоняться в городской толпе люблю толкаться
В автобусах из Сен-Жермен везущих на Монмартр и приступом берущих Холм
Пасутся сумерки на Сакре-Кёр
И золотым быком ревет мотор
Париж
Вокзал желаний перекресток опасений
Лишь москательщики еще не гасят свет
Из всех компаний железнодорожных получаю я проспекты
Красивей церкви в мире не найти
Я словно изгородью обнесен друзьями
Они боятся что уехав я больше не вернусь
Все женщины которых я встречал встают в моих глазах как горизонт
Все сострадают мне печальны взгляды их как семафоры под дождем
Аньес Катрин и Белла и итальянка подарившая мне сына
И та что стала мне в Америке любовью
Вот голоса сирен мне разрывающие душу
И там в Маньчжурии еще одно трепещущее как при родах лоно
Хотел бы я
Хотел бы навсегда покончить с этой участью бродяжьей
Сегодня вечером я маюсь от любви
Невольно вспомнив маленькую Жанну
Сегодня вечером тоскливым написал я эти строки в честь
Малышки Жанны проститутки
Мне грустно грустно
Побреду в «Проворный кролик»
Пропью мою загубленную юность
Один как перст
Париж
О город Башни Виселицы и Большого колеса!
Париж, 1913
Примечания
…и тысячью тремя церквями… — первая в ряду «музыкальных» аллюзий поэмы — ироническая цитата из оперы Моцарта «Дон Жуан, или Наказанный развратник» (1787), на либретто Лоренцо да Понте. В знаменитой арии Лепорелло в «списке красавиц» упоминаются тысяча три испанки, соблазненные Дон Жуаном.
Оно сгорало то как храм в Эфесе… — одно из семи чудес античного мира, храм Артемиды в греческом городе Эфесе на побережье Малой Азии. Был сожжен Геростратом в 356 году до н. э.
Монах замшелый мне читал о новгородских тайнах… — намек на первый опубликованный текст Сандрара «Легенда о Новгороде».
В Сибири шла война гремели пушки... — речь идет о русско-японской войне 1904 — 1905, вошедшей в историю как первая большая война, в которой применялось новейшее оружие, в частности, дальнобойная артиллерия, что приводило к многочисленным жертвам среди войск и гражданского населения.
Мне грезилось что мы похитили сокровища Голконды... — Голконда — султанат Центральной Индии (XVI век). Прославился богатыми алмазными копями, снабжавшими драгоценными камнями всю Азию.
…от тех грабителей уральских что напали на бродячих акробатов Жюля Верна... — аллюзии на приключенческие романы Жюля Верна «Михаил Строгов» — это название переводилось на русский язык как «Михаил Строгов: Москва-Иркутск» (1874 — 1875) — и «Клодиус Бомбарнак» (1893).
Хунхузы — члены организованных банд, действовавших в Северо-Восточном Китае (Маньчжурии), а также на прилегающих территориях российского Дальнего Востока (конец XIX — начало ХХ веков).
…и от налетчиков восставшего Китая... — имеются в виду участники «Боксерского восстания» за национальную независимость Китая (1898 — 1901).
Гашишист Аладдин — легендарный предводитель исмаилитов-низаритов, употреблявших гашиш (хашишинов, или ассасинов) и под воздействием наркотика совершавших убийства на политической и религиозной почве. К середине XIV века слово «ассасин» приобрело в итальянском, французском и других европейских языках значение «убийца». Одну из версий этой легенды изложил Теофиль Готье в новелле «Клуб гашишистов» (1846).
…с моей малышкой Жанною Французской — в тексте поэмы Сандрар употребляет двойное написание имени Жанна — Jeanne и устаревшее Jehanne, традиционно относящееся к написанию имени Жанны д’Арк.
Там был Таможенник Руссо… — путешествие в Мексику друга Сандрара, художника Анри Руссо (1844 — 1910), прозванного Таможенником по его профессии, считается легендой, которую особенно поддерживал Аполлинер.
И Брюгге мертвого проржавленный трезвон… — аллюзия на роман бельгийского писателя-символиста Жоржа Роденбаха «Мертвый Брюгге» (1892).
Красные ворота — триумфальная арка в стиле барокко, существовавшая в Москве с начала XVIII века до 1927 года. Память о ней сохранилась в названии площади Красные ворота.
И мир вокруг как стрелки на часах еврейской ратуши в далекой Праге неудержимо движется назад… — об особенных часах на Ратуше в еврейском квартале Праги писал Аполлинер в рассказе «Пражский прохожий» (1902): «Цифры на часах этих еврейские, и стрелки движутся наоборот».
…«Титаник» о котором я прочел в газете... — Крушение «Титаника» произошло 14 апреля 1912 г.
«…забыл о древних играх стихотворства»... — из цикла Аполлинера «Обручения», вошедшего в «Алкоголи» (1913).
Что до войны — ей посвятил «Записки» Куропаткин… — во время русско-японской войны генерал А. Н. Куропаткин (1848 — 1925) был главнокомандующим русскими вооруженными силами, действующими против Японии, — итоги войны он проанализировал в своих «Записках генерала Куропаткина о русско-японской войне» (1906).
Наш поезд первым обогнул Байкал… — первый поезд, обогнувший озеро Байкал по так называемой Кругобайкальской железной дороге, прошел в сентябре 1904 г. До этого поезда через озеро перевозили паромом.
Мусоргский — параллельно с «Прозой о транссибирском экспрессе...» Сандрар писал эссе «Римский-Корсаков и мастера русской музыки», в котором говорил о Мусоргском как о «Достоевском музыки». Эссе было опубликовано в 1919 году (русский перевод — М., 2002).
Вольф Хуго (1860 — 1903) — австрийский композитор, прославившийся своими песнями («Lieder») на стихи классических немецких и австрийских поэтов.
…довольно запаха чтоб я с закрытыми глазами любую мог узнать страну... — реминисценция из стихотворения Аполлинера «Шествие» («Алкоголи»): «О Корнелий Агриппа довольно мне запаха псины на улицах Кельна // Чтобы с точностью мог описать я сограждан твоих…»
…чей однообразный шум напоминает прозу Метерлинка — литературные современники Нобелевского лауреата (1911), бельгийского писателя Мориса Метерлинка (1862 — 1949) в большей мере, чем прозе, отдавали предпочтение его стихам (сборник «Теплицы», 1889) и драмам; особенным успехом пользовалась символистская пьеса «Пелеас и Мелисанда» (1892).
О благородно-желтый цвет французского романа! — имеются в виду обложки романов популярного издательства «Mercure de France», которые, как правило, были желтого цвета.
«Проворный кролик» — знаменитое кабаре на Монмартре (открыто в 1880 году), место встречи многочисленных представителей парижской богемы.
Башня — Эйфелева башня, построенная к Всемирной выставке 1889 года.
Виселица — так называемый Монфокон (от фр. mont — гора, и faucon — сокол) — огромная каменная виселица, построенная в XIII веке. Одновременно на Монфоконе могло быть повешено до 50 человек — зрелище множества разлагающихся тел должно было производить впечатление на подданных короля и предостерегать их от серьезных правонарушений. Не сохранилась.
Большое колесо — Колесо обозрения, сооруженное в Париже к Всемирной выставке в 1900 году. Стало самым высоким (100 м) аттракционом в мире и удерживало лидирующие позиции в течение 20 лет. Оно стояло на Марсовом поле, неподалеку от того места, где сейчас располагается Эйфелева башня, и было разобрано в 1937 году.
Яснов Михаил Давидович — поэт, переводчик, детский писатель. Родился в 1946 году в Ленинграде, окончил Ленинградский университет. Автор восьми сборников лирики, многих книг переводов (в основном с французского языка), а также нескольких десятков оригинальных и переводных книг для детей. Лауреат многих зарубежных и отечественных литературных премий, среди которых — премия «Мастер», учрежденная гильдией «Мастера литературного перевода». Подготовил и частично перевел наиболее полные в России по составу и комментариям книги стихов и прозы Сирано де Бержерака, Поля Верлена, Артюра Рембо, Гийома Аполлинера, Жака Превера, Поля Валери, Жана Кокто, Эжена Ионеско, а также многих современных французских поэтов. Подготовил к изданию поэтические антологии: «Умственный аквариум» (из поэзии и прозы бельгийского символизма), «Поэзия французского сюрреализма», «Проклятые поэты». М. Яснов — руководитель студии художественного перевода при Французском институте Санкт-Петербурга, с 2005 года — ведущий редактор серии «Библиотека зарубежного поэта» в издательстве «Наука». Живет в Санкт-Петербурге.