ДНЕВНИК. ЧАСТЬ II

АЛЕКСАНДР ГЛАДКОВ

_*

ДНЕВНИК

Начало см. «Новый мир», 2014, № 1.

Публикация, подготовка текста и комментарии МИХАИЛА МИХЕЕВА.

₁₉₆₄

18 фев. <...> [подневная запись вся склеена из фрагментов:]^[1]. Прочел «Возвращение» Кафки^[2]. Написано очень хорошо, но как-то здорово надоели иносказания. Если даже прав Боря^[3] в своей трактовке сюжета, то на хрена, чтобы это выразить, все это выдумывать: ведь эт[а] простая мысль не нуждается в такой хитроумной зашифровке. <...> Надо иметь вокруг себя очень благополучный и устойчивый быт, чтобы возникла потребность в таком искусстве. Что-то не верится в кошмарную действительность послевоенной Чехословакии, где даже нищим и бездомным русским поэтам платили государственные пенсии без каких бы то ни было обязательств с их стороны (см. переписку Цветаевой и ее очерк о Белом). После того, что видели и знаем мы, все эти гротески напоминают шевеление языком тихо ноющего зуба^[4].

И потом всегда подозрительно отношусь к моде. Первый рассказ еще не прочитал и как-то не тянет^[5].

В целом — Кафка — это видимо — хороший Леонид Андреев. Но мне лично это искусство не нужно — ни высшего, ни третьего сорта. Пруст — другое дело! И почему их ставят рядом — не понимаю…

[далее вклеено внизу листа:] Мне кажется, что Вы ^Лева [зачеркнуто и вписано поверх от руки — синими чернилами. Очевидно взято из письма] несправедливы к книге о Экзюпери. В ней так много навалено материала, что уже за одно это ей благодарен. Чорта ли мне с концепциями автора! Я всегда предпочту книгу, где нет концепции, но много фактов, худосочному, но со строго выстроенной мыслью труду. Такие книги располагают думать самому: поэтому-то их так и не терпят те, кто считают, что книга, в которой автор не убедил читателя, не имеет ценности. Нужно не убеждать, а толкать к самостоятельному мышлению, хотя бы спорящему с автором. В этой книге просторно для собственных мыслей: спасибо за это!

Недостаток моей книги о Мейерхольде в ее адвокатской интонации. Я тоже стремлюсь в чем-то уговорить, убедить. Психологически это понятно при общей ситуации с именем М-да, но от этого как раз убедительность-то и проигрывает. Все думаю, как бы ее перестроить, чтобы она была внутренне свободнее.

19 фев. На Ленфильме вступил в исполнение обязанностей худрука Хейфец и предъявляет сценарию какие-то новые требования^[6]. Смотрел сегодня актерские пробы. Все посредственно: находок нет. М. б. лучше других: Волков на Гурова, Фатеева на Марину и юная Федорова (дочь Зои^[7]) на Таню. Познакомился с новым композитором Чистяковым (или Чайниковым?)^[8].

Письма от Ц. И. Кин с ответами на мои вопросы и от Н. Д. [Оттена] со странными упреками, что «мы» не интересуемся делами друг друга. <...>

Снова морозы. Эти дни странные разговоры с Э[ммой], от которых на душе холодно.

20 фев. Снова просмотр «проб» с Хейфецом. Он настаивает на новой переработке сценария. В его доводах есть разумное зерно: возвращение к Рахманинову и его музыке, но это требует переработки всего сюжета, т. е. отделение Корнилова от Рахманинова, и от этого уже меняется очень многое.

Юридически я наверно могу отказаться: сценарий утвержден всеми инстанциями и т. п., но практически это может поставить под риск всю постановку, ибо Хейфец не консультант со стороны, а «худрук» объединения, и мне нужно очень хорошо все взвесить. <...>

Я разговаривал с Хейфецем (у Киселева при руководстве Объединения) довольно резко: не столько по существу его предложения, сколько о методах редакторской работы, много месяцев шедшей как раз в противоположном направлении. Ох, как это все надоело!

Вечер памяти В. Э. Мейерхольда во Дворце искусств вчера состоялся. <...> Я должен был говорить 25 минут, но не рассчитал и говорил 50 м. <...> Еще говорили Тиме, Вивьен, Ю. Герман^[9] (он прочел новую редакцию своих воспоминаний с яркими отступлениями в плане гражданского гнева — это имело большой успех и наэлектризовало зал), Акимов^[10], Винер^[11]. <...> В целом вечер прошел хорошо. <...>

28 фев. <...> Письмо от Над. Як-ны и мой ответ^[12]. Спор продолжается. Консерватизм бывает разный — у нее консерватизм оппозиции. Что-то в этом меня очень раздражает: наверно — привычка из всякого пустяка делать обобщение. «А в дверях уже стучало обобщение» (О. Мандельштам)^[13]. По-человечески ее можно понять: привыкнув всю жизнь быть гонимой, нелегко изменить психологию, но именно от нее мне хотелось большей свободы и живости ума.

Днем в Ленфильме, у Рахлина^[14]. <...>

Должен за две недели сделать поправки к сценарию. А статья задержалась. Это скверно.

Иногда побаливает сердце.

29 фев. Вчера получил в Ленфильме впервые деньги за «консультацию», т. е. за бесконечные переделки сценария.

Весь день звонки и встречи, связанные с подготовкой вечера памяти В. Э. в Театральном институте 2-го. Тут главный энтузиаст — студент Миша Морейдо^[15]. <...>

3 марта. Состоялся второй вечер памяти В. Э. в зале б. Тенишевского училища. Я председательствовал, что было обозначено в хорошо, со вкусом напечатанном пригласительном билете. Выступали А. В. Смирнова^[16], И. Савельев^[17], Л. Вивьен (хорошо), А. Крон^[18] (неплохо), Т. Есенина^[19] (очень хорошо) и Акимов (хорошо). Была выставка, устроенная, как и весь вечер, самими студентами. Мне этот вечер понравился больше, чем первый: в нем не было казенно-комильфотного отпечатка.

Я сам говорил немного, предваряя каждого выступавшего, открывая и заключая. Прочитал под апплодисменты стихи Маяковского о М-де^[20] и предложил почтить его память вставанием.

А после вечера ссора с Э. очень глупая.

5 марта. Вечер с Таней Есениной, которая живет у родных В. Э. (племянников) на Малой Посадской. Много говорим, вспоминаем. Она умница, талантлива, но рано постаревшая и как-то замутуженная суровой жизнью. Ее рассказы, в которых нахожу несколько не известных мне подробностей о последних неделях жизни М-да.

Пьем коньяк. Она заканчивает сценарий для Ленфильма. Послала в «Нов. мир» новую повесть, которой впрочем, сама не слишком довольна. Она похожа на Зинаиду Николаевну^[21], а голос просто страшно похож.

[в середине листа подклеено] Вчера встреча и длинная прогулка с Борей Слуцким. <...> Он согласился с моим определением, что Евтушенко это медиум, через которого говорит время и он все же симпатичней пустоватого Вознесенского.

9 марта. <...> Над поэтом Бродским (из-за которого у меня возникла такая бурная полемика в письмах с Над. Як.^[22]) был суд, но он кончился ничем: поэта увезли в психиатрическую больницу. Хотели доказать, что он «тунеядец».

[текст на листе набран из подклеенных кусочков, в которых просвечивает и обратная сторона (с неразборчивым текстом):] После наших вечеров у меня уйма новых приглашений: доклад о М[ейерхоль]де в Театр. музее <...>.

Вызывали меня в издательство. Я не понял, чего они хотят. Какой-то сбивчивый и туманный разговор. М. б. им хотелось бы от меня узнать, каковы перспективы с М-м и что означают вечера, передача и пр.? Они неискренне просили скорее сделать все вставки и переделки в моей рукописи, а я притворно говорил, что только этим и занят. У кого-то из древних греков была эпиграмма о том, как продавец всучивал покупателю гнилой товар, а тот расплачивался фальшивой монетой. Серьезной заинтересованности и деловых расчетов я в этом разговоре не увидел. Но снова думаю о книге.

Читал хорошую речь Хрущева, возмечтал, чтобы у нас искусством руководили так же, как собираются руководить сеяньем овса и вики. <...>

11 марта. <...> Эти дни читал интереснейший 1-й том Эйзенштейна с его мемуарами. <...>

Вечером мне звонит [Виталий] Аксенов^[23]. Он прочитал что-то о Рахманинове и уже хочет все это втиснуть в сценарий. Сначала говорю с ним вежливо, потом распаляюсь и обрываю разговор. <...>

На днях смотрели с Э[ммой] «Живые и мертвые». Все батальные сцены убедительны и волнуют, все прочее, кроме сцен с Серпилиным — Папановым — плоско и неинтересно. Удивительно Симонов не умеет писать живых людей (и женщин особенно). Есть какая-то фальшь в образе Синцова. М. б. потому, что он только «терпит» и не думает. Лавров сначала приятен, потом надоедает, так как характер статичен. У зрителей успеха нет, хотя видимо фильму суждена в будущем году премия^[24].

13 марта. <...> Будто бы в тяжелом положении Миша Светлов. <...> Оказалось полное обсеменение организма раком. Он знает об этом. <...>

Письма Над. Як., Н. Д. и Левы. Пишу ответы.

Говорят, что нынче должен быть суд над Бродским, отложенный для психиатрич. экспертизы. Каков бы он ни был, в этом есть нечто от произвола недавней эпохи: ему не предъявлено ни политического, ни уголовного обвинения.

14 марта. Вчера выдумал новую линию в сценарий (в разговоре с Э.) — то, что Корнилов не сжег партитуру Рахманинова и хранит ее тайно, и она мне настолько понравилась, что все сразу в сценарии (как это часто бывает от новой все освежающей выдумки) стало интереснее. Есть, правда и сомнения^[25]. <...>

Книжка стихов Шаламова «Шелест листьев» — чистый тон, естественность, но… ждал много и м. б. большего^[26]. Впрочем, редактора…

15 марта. Вчера поздно вечером звонок Рубашк[ина]^[27]. Суд над Бродским состоялся: приговор — 5 лет высылки с принуждением к труду. <...> В основе всего — высокомерный разговор с пресловутой секретаршей райкома К-вой^[28] (той самой, что обругала в «Известиях» Колмановского^[29]), которая вызвав Бр[одского], спросила его, почему он не хочет учиться, и он ответил, что он не желает заниматься «лже-наукой-диаматом». С этого и начало крутиться. Кто-то из бывших на процессе назвал это «обезьяньим процессом». Думаю, что объективно виновата и среда, восхищавшаяся Бр[одским] и передававшая с восторгом эти его и подобные словечки. Шутить с государством нельзя, а эти небитые дурачки про это забыли. Другое дело, что Бр[одскому] может помочь это все стать настоящим поэтом, если у него есть что-то подлинное, как всегда этому помогает живая, а не придуманная среда.

Вчера ночью передали, что Джэк Руби приговорен к смертной казни.

Вот вырезка из сегодняшней «Смены». [Вклеена из газеты статья «Тунеядцу воздается должное» (без подписи).] О самом Иосифе Бродском говорить уже противно. <...> проповедник пошлости и безыдейности <...> болезненное самолюбие недоучки^[30]. <...>

21 марта. Сегодня в «Сов. культуре» напечатана статейка Аксенова «Я оптимист (Из дневника молодого кинорежиссера)» <...> [о фильме «Возвращенная музыка», который Аксенов называет «романтической комедией» с симфонической музыкой, — об «истории восстановления уничтоженного в молодости сочинения»]^[31].

Все это меня совсем не радует, а скорее даже раздражает, ибо фильм еще не снимается <...>.

26 марта. Давно ничего не записывал [т. е. и пропуск в 5 дней — для его дневника — ощутим как большой перерыв], потому что нервничаю из-за бесконечных ссор с Э. — об этом писать не хочется, а это наполняет мысли.

Так еще не было. Ладно! Посмотрим… <...>

Прочитал пьесу Оттена и Вигдоровой^[32] и послал Коле откровенное письмо. Пьеса неважнец и, главное, сделана страшно небрежно^[33] <...>.

Вышла милая, талантливая книжка Володи Корнилова «Пристань»^[34]. Вместе с «Корабликом» Н. Матвеевой ставлю ее выше всех стихотворных книг последнего времени.

Радио не перевело мне денег и пришлось звонить в Москву жаловаться.

Сижу без гроша и завтра неделя, как не обедал. Вот какие дела-с, Александр Константинович…

Скучаю по Загорянке и независимости.

Письма от Н. Я. (которой разрешили прописку в Москве), Оттена (он снова болеет), Левы, Бор[иса] Нат[ановича Ляховского]^[35]. Редакция «Леттр франсез» прислала мне 10 штук журнала с моей статьей. Послал Февральскому^[36], Н. Я., подарил Тане Есениной… <...>

Смотрели на Ленфильме еще актерские пробы. Киселев нес чушь. Милый, но недалекий композитор Чистяков.

Как-то очень грустно начинается весна.

Фантастическую вещь рассказывал мне Г. М. Рахлин. Его в начале 53-го года взяли из лагеря в Москву на новое следствие и в Кировской пересылке он встретился со знаменитым Петром Смородиным, оффициально расстрелянным еще в 1939 году. Он все годы сидел в одиночке. <...> Когда-то он считался славой комсомола и Безыменский написал о нем поэму, которая так и называлась — «Петр Смородин».

Сколько всего слышишь!

28 марта. Вчера смотрели «Король Лир» в постановке Королевского мемориального театра^[37]. Очень хорошо. <...>

А вечером я у Тани Есениной. Она прочитала рукопись моей книги. Говорит, что плакала. Считает, что все прекрасно с 5-й главы, но до этого что-то ее беспокоит. Поспорили немного о характерных чертах В. Э.: подозрительности и пр. и нужно ли об этом писать. Ее рассказы о матери и Есенине, о ее жизни в 37-м году. Просидели опять часа четыре. Ее сценарий на днях будет обсуждаться объединением. Рассказ о судьбе одного из внучатых племянников В. Э., до сих пор сидящего. А один из его братьев без вести пропал в Ростове после немцев.

<...> Миша Светлов умирает от рака, — мой старый товарищ.

30 марта. Сегодня смотрел первый просмотр «Гамлета» Козинцева на художеств. совете Ленфильма. Сидел между Володиным^[38] и Чирсковым^[39] (который в конце храпел). Я разочарован. Ждал другого и большего. Смоктуновский очень хорош, умен, современен, сложен, но в конечном счете банален, ибо его игра не поддержана всей режиссерской концепцией. А концепции никакой нет. Фильм иллюстративен, театрален, много лишней бутафории. <...> Талантлив ли Козинцев? — Для меня это большой вопрос. <...>

31 марта. [запись подклеена, с явным недосмотром автора, так как вначале просто идет повтор предыдущего отзыва о «Гамлете», но потом еще добавлено:] В фильме нет мысли, нет темперамента, нет трагедии. <...> Фильм ниже Шекспира, примитивнее^[40]. <...> Не сомневаюсь, что критикессы-сикушки разведут вопли о шедевре и обслюнявят Смоктуновского восторгами, но думаю, что найдется кто-нибудь, кто и выскажет правду.

1 апр. Помирились с Э. третьего дня.

2 апр. <...> Сломался (начал крошиться почему-то) вал на моей старенькой «Эрике». Писать пока еще можно кое-как. <...>

Да! Единственное поздравление к дню рождения я получил от… Коли Шейко^[41] почему-то. Пишу это без всякой горечи и лирической позы: я сам захотел жить так. И никогда я не любил праздников. Милая Эмма купила мне синюю пижаму, хотя мы были в ссоре. Она-то уж все помнит.

[АКГ слушает по радио доклад Суслова] Нужно ли писать, что позиция Хрущева и нашего ЦК [по китайскому вопросу] мне представляется абсолютно правильной. Среди моих знакомых и друзей я не знаю никого, кто бы думал иначе, даже и те, кто ко многому относится критически.

Примирение с Китаем остановило бы процесс десталинизации, а это самое главное в политическом и духовном оздоровлении страны. Тут сомнений и колебаний быть не может.

Вот любопытное место из доклада [далее — вклейка соответствующей вырезки из газеты]

6 апр. <...> Как-то на днях поругался по телефону с Аксеновым из-за утверждения актеров на фильм. Все они мне до смерти надоели и не могу никак доделать те пустяки, которые остались.

<...> Снова очень скучаю по маме и остро ее вспоминаю.

11 апр. <...> Сегодня в «Правде» большая редакционная статья «Высокая требовательность» — как бы обзор писем читателей, считающих повесть Соложеницына недостойной Ленинской премии. <...>

Купил «Воспом. и размышления» А. Д. Попова^[42]. Он там тепло говорит о моих пьесах. Книга эта досадно конспективна, но все же благородна и умна.

<...> Письмо от Н. Я., из которого видно, что ее предыдущее письмо пропало^[43]. Письмо от жены Ивана Пулькина^[44]. <...>

14 апр. <...> В сценарии осталось еще додумать пустячек, но нет ни охоты, ни фантазии.

15 апр. <...> Сейчас только что слушал по радио трансляцию речи Хрущева на митинге в честь поляков. Сначала он читал, как всегда запинаясь, когда читает заранее написанное, потом отвлекся от текста и стал говорить (о Китае конечно) удивительно ярко, человечно и с юмором и с волнением. Много интересного. Потом опять стал дочитывать написанный текст. Текст этот верно писал кто-то другой: на нем нет того отпечатка личности его, как на всем, что он говорит импровизированно.

17 апр. Сегодня 70-летие Хрущева. Его заслуги огромны.

Если бы не он, эта страшная раковая опухоль культа Сталина продолжала бы разъедать организм страны^[45]. Он смел, темпераментен, полон здравого смысла, талантлив. Дай ему бог здоровья!

В напечатанном вчера тексте его речи 15-го вошла только часть его импровизации. Есть дельные сокращения, как например, слишком грубой фразы о Троцком: «Он сгнил», но есть и чрезмерные. <...> Пропали его выразительные комментарии междометиями во время чтения длинной цитаты из речи Мао Дзе Дуна. И вообще без выразительного его интонационного рисунка все не то^[46]. <...>

Надо ехать в Загорянку. Болит за нее душа. <...>

У меня три дня назад начали снимать сценарий. Но сразу же произошел инцидент: актер Тетерин^[47] отказался говорить текст, который ему не понравился. Аксенов не мог его уговорить. Вызвали по телефону меня и что же? — Оказалось, что этот текст написан не мною, а вписан уже в самый последний вариант самим Аксеновым. Я конечно отмежевался от этого текста, Тетерин был удовлетворен и согласился сниматься, а этот болван Аксенов, самомнение которого феноменально, получил пощечину. Как все это противно! Мне еще нужно написать две песенки. Сперва я не хотел писать, но тогда они предложили заказать одному из трех: Дудину, Шестинскому или М. Сазонову. Я предложил — Окуджаву. Не согласились. Тогда я сказал, что лучше сам напишу. Особо мне за это не заплатят, увы.

Н. Д. [Оттен] не может жить спокойно. <...> Это его старый метод: он уже не раз, поссорившись с кем-нибудь, говорил мне, что этот человек по верным данным «стукач». Я его слишком хорошо знаю, чтобы принимать всерьез. <...> Я знаю, что он не может жить без того, чтобы время от времени не перчить^[48] свои отношения с людьми, но тут уж он перешел все границы. [В полученном АКГ письме Оттен «предупреждает» его, что к АКГ в последнее время «липнут всякие охранники».] Читает мне нравоучения и несет чушь. <...> Все это идет со ссылками на Над. Як. т. е. пишется так: «я и Над. Як.» или «мы с Н. Я. считаем».

20 апр. <...> Большое и тоже интересное письмо от Н. Я. о О. Э. и о разном^[49]. <...>

В «Веч[ернем] Ленинграде» на днях названа моя фамилия «драматург А. Гладков согласился сделать инсценировку „Синей тетради” Казакевича» для коллектива Михнецова. А я и вовсе еще не соглашался.

21 апр. Новое дело! У редактората студии [Ленфильм] возникло сомнение в правильности переделок в последнем варианте сценария и, вызвав меня, высказали это. Конечно, многое можно было бы им ответить, но лучше поздно, чем никогда. <...> Хейфец колебался. Он производит впечатление мелко-самолюбивого человека, хотя конечно режиссер он хороший. Глупая обида Аксенова.

Послал Н. Д. [Оттену] короткое, удивленное, сдержанное письмо и решил прекратить отношения. Хватит! <...>

22 апр. На студии все то же.

Купил и читаю только что вышедшую книгу В. Шкловского о Толстом^[50]. Начинал с опасениями и предубеждением, но пока скорее нравится. Нет привычной для В. Б. риторики (в последнее время, т. е.), все умно, спокойно, много свежего и хорошо использованного материала.

24 апр. Сегодня еду в Москву.

Вчера нехорошо с Э. у нее дома из-за мальчика. <...>

Еще слух, что в Москве Твардовский и Расул Гамзатов обругали и выкинули из номера Р. Гамзатова^[51] (конечно, они были пьяные) А. Прокофьева^[52] за его участие в деле И. Бродского. <...>

Еду трудно: три чемодана с книгами и рукописями и тюк с одеялом и бельем. Комнату пока оставил за собой. Вернусь к 1-му и пробуду еще дней 10. Пришлось звонить Бор[ису] Нат[ановичу] и просить встретить меня.

26 апр. Вчера приехал. <...>

Меня встречал Лева и Б. Н. [Ляховский] с машиной. Едем в Загорянку. На даче все в порядке. <...>

Дочитал Шкловского. Увы, книга все же в целом не так хороша, как мне показалось. Какой-то суженный взгляд. <...> Толстой у него как-то жалок и не очень умен.

28 апр. Вчера вечером были с Левой у Паустовских. К. Г. еще в больнице. <...> Ночую у Левы на раскладушке. Таня^[53] гостеприимна очень. <...>

Твердо знаю: Ленинград мне надоел (не Эмма!) и мне не хочется возвращаться.

1 мая. Приехал утром стрелой в Ленинград. <...>

Последний день в Москве прошел пестро. <...>

Не пишу о посещении крематория^[54]: это трудно все… <...>

В № 4 «Иск[усство] кино» воспоминания Габриловича о М[ейерхольд]де с массой фактических ошибок, удивительных для него. Но есть и интересное. В № 10 «Англии» — «шекспировском» — превосходная статья Питера Брука^[55], укрепившая меня в создавшемся после «Лира» впечатлении, что он замечательный режиссер, какого у нас сейчас нет (на родине искусства режиссуры!).

Надо, чтобы под ногами был хоть какой-то кусок твердой почвы — хоть в чем-нибудь — не в работе, так в личной жизни или в верности корням, памяти матери и еще чему-то более важному, чем это можно себе представить.

Отсюда — страх новых перемен: их было довольно…

3 мая. Пасха. <...>

Надо бы записать трагические остроты Миши Светлова, умирающего в Кремл. больнице (по последним сведениям, ему стало лучше, но это только встряхиванье перегоревшей лампочки — процесс необратим). К нему пришел сын. И Миша попросил его принести пива: «Рак уже есть» — сказал он ему. И другое, в том же духе.

4 мая <...>

Два кратких письма от Н. Я. Просит меня не ссориться с Н. Д. [Оттеном], но разрешает обругать его в письме хоть матом^[56]. <...>

Воспоминания генерала Горбатова в «Нов. мире» фактами опровергают странные домыслы Лакшина в его статье о Соложеницыне о лагерной этике, придурках и прелести подневольного труда^[57].

[копия, 2-й экземпляр, из отпечатанного на машинке письма АКГ к Оттену]

Не оправдываюсь, но уточню факты. <...>

Осуждению Бр[одского] никогда не радовался, как Вы это безосновательно утверждаете, как не радовался в свое время расправе с Киршоном^[58], о котором думал очень дурно, или трагическому концу Павла Васильева^[59], который был явный мерзавец. Нигде этого в моих письмах быть не может. Думаю, что мне более глубоко жалко этого несчастного малого, потому что в отличие от большинства его поклонников я довольно реально представляю запах хлорки тюремных параш, вонь пересылок и унижение подневольного труда. Никому (и даже недругу) пожелать этого не могу, но и шутить с этим тоже не советовал бы. <...>

Вы утверждаете, что ко мне «как к меду липнут охранники». Число моих друзей по сравнению с Вашими весьма немногочисленно и легко обозримо. Кто же это? Лева Левицкий? Борис Натанович? Может быть, Володин?... Или?.. Кандидатур в «охранники» так немного, что выяснить это обстоятельство очень легко. Прежде, чем продолжать нашу переписку, я хотел бы, чтобы Вы уточнили Ваше заявление. Проглотив его, я допустил бы предательство по отношению к ним.

Привет Елене Михайловне!

5 мая. <...>

Иду в Дом книги. Там встреча с Л. Я. Гинзбург^[60]. Рукопись ее книги о лирике затребовали в Москву и все дело затянулось. Встречаю на Невском Рубашкина^[61], который рассказывает, что начали продавать в Лавке писателей книгу Эренбурга. Идем и покупаем. <...>

11 мая. Вечером 9 мая был снова у Т. Есениной. Она отдала мне неопубликованную запись Эйзенштейна о мейерхольдовском архиве «Сокровище» (не вошла в 1-й том собрания). Говорили о многом и конечно больше всего о В. Э. Подробный ее рассказ о смерти З. Н.^[62] (ночью записал). Рассказы об И. И. Кутузове^[63].

12 мая. Почти целый день привожу в порядок свои книги и бумаги. Как я всегда ими обрастаю, где бы ни был. Даже в лагере перед освобождением у меня был уже огромный «архив» в самодельных деревянных чемоданах. Часть его я все-таки вывез. Иногда думалось, что — зря. А сейчас жалею, что уничтожил пачки лагерных «ксив»^[64] — в них многое отражалось.

17 мая. Пишу в Загорянке. Приехал в четверг 14-го. Ночью в поезде почти не спал под влиянием разговора с Э. на вокзале. <...>

Вчера снова в городе. Обед с Левой и Женей Винокуровым^[65] в ЦДЛ. После длинный разговор с Женей о 37-м годе. <...> Женя интересуется разным и наряду с Борей Слуцким один из немногих по-настоящему интеллигентн[ых] людей среди поэтов этого поколения. <...> Потом у Володи и Милы, родных Левы^[66]. М. б. они будут жить в Загорянке. <...>

Сегодня приезжают ко мне Лева и Володя. <...>

Смутный слух, что наверху есть антихрущевская, «левоцентристская» (?) группировка.

20 мая. Сутки в городе. Ночевал у Левы. Обедал в ЦДЛ и встретил Мишу Светлова с палочкой. Он похож на свою тень и выглядит страшно. <...>

Нервы напряжены. Жду разговора с Э. по телефону, как пытки, но она уже в другом настроении, а я, не успев перестроиться, говорю что-то не то… Она приезжает завтра.

12 июня. Давно ничего не записывал^[67]. БДТ играл в Москве и за 20 дней Эмма была занята лишь 4 раза и мне пришлось ее развлекать и просто занимать ее время. И не работал тоже, конечно, почти. Устал, так как ежедневно мотался с дачи в город. В Загорянке — прелесть, но все это проходит мимо меня.

Были дважды у Гариных. Эраст и Хеся начинают ставить в кино «Обыкновенное чудо» Шварца и у них в доме необыкновенное оживление и подъем. <...>

Нового ничего почти. Вялая переписка с Ленфильмом из-за песенок. Мне удалось спихнуть их на Окуджаву. Встречи в ЦДЛ с Мишей Светловым, А. Штейнбергом и др. Лева в больших порциях. Он мил. Вертинский на магнитофоне. Его Люся. Толя Сахнин^[68]. Сарнов. Юра Казаков^[69]. Штейн. Розов. А. П. Старостин^[70]. Соловьи Загорянки. Сирень. Переезд Володи Трифонова с присными.

<...> Сегодня у меня здесь был Валя Португалов^[71]. Отдал ему хранившуюся у меня с 1941 г. папку со стихами и поэмами Ивана Пулькина. Он пробует протолкнуть кое-что в печать. <...>

В Загорянке прут из земли цветы. Сад запущен, но в этом его колдовство. Одновременно цвели сирень и яблони. Очень хочется жить здесь постоянно.

16 июня. Вечером у Шкловских с приехавшей из Пскова Надеждой Яковлевной. Пришло много народа: Н. Я. удивительно популярна, в том числе какие-то физики, филологи, Кома Иванов^[72], Нат. Ив. Столярова^[73] и пр. Уехал с последним поездом.

Задремав, выскочил в Валентиновке, и пришлось ночью идти пешком в Загорянку. Ночь теплая. Еще поют соловьи.

Рассказы <...> о том, что Чуковский и Маршак отреклись от защиты Бродского (непроверенно) и прочее^[74]. Кома Иванов симпатичен и очень интересен, как обычно. <...>

Своими дачными жильцами я доволен. Особенно симпатичен Володя. <...>

В самотеке стихотворном, который Лева читает в «Новом мире», масса антисталинских стихов и поэм, правда, очень скверных. <...>

Н. Я. скоро 65 лет, но она молодцом. Ум совершенно свежий, хотя и не без понятных предрассудков (отношение к Горькому). Она уже не вернется в Псков. Ее рассказы о студентах.

В «Октябре» продолжаются фронтовые записки Кочетова^[75]. Как он все-таки бездарен!

Уже стемнело. В саду божественно хорошо. Вот бы жить здесь и писать и не суетиться и не болтаться по свету и чужим квартирам и гостиницам.

20 июня. <...>

Созвонившись с Над. Як., еду к ней^[76]. <...>

<...> Звонит Анна Андреевна Ахматова и просит зайти за ней на Ордынку к Ардовым и привести к Шкловским (где живет, как всегда, Над. Як.). В это время приходит молчаливый физик в очках, которого я уже видел в этом доме, поклонник стихов и хороших поэтов, человек немолодой и ответственный^[77]. Идем втроем за А. А. Она плохо ходит даже с палкой и много что-то недослышивает, но лицо ее не по-старушечьи красиво и значительно, ум свеж и остроумие не блекнет. Удается взять такси и, хотя это очень близко, мы везем ее, потом я с физиком отправляемся за покупками. А. А. вина не пьет, а только водку, но сегодня она не хочет пить и мы покупаем боржома, сыра, ветчины, шпротов и апельсинов. Образуется маленький пир. Еще горячая картошка и чай. Кроме нас еще старуха Василиса Шкловская^[78], Варя, Панченко^[79], потом приходит какой-то Ефим^[80] и Юля Живова^[81].

Сидим так несколько часов. А. А. говорит немного, но всегда интересно. Юля Ж. приносит известие, что А. А. разрешена поездка в Италию. Там ей присудили какую-то премию и идет что-то вроде фестиваля поэзии. До этого все время отказывали. Будто бы разрешено ехать на 10 дней в любое удобное А. А. время. А. А. узнает это впервые вот тут. Она заметно (хотя и не слишком) оживляется и просит, чтобы проверили. Звонят Маргарите Алигер и та подтверждает (у нее дочь Маша служит в Иностранной комиссии ССП). Заходит речь о воспоминаниях Чуковского, и А. А. говорит то же, что и я («Большой человек имеет право быть отраженным в ста зеркалах, и каждое отраженье существенно»). Н. Я. рассказывает, что у нее как будто выходит дело с пропиской через чью-то протекцию^[82]. <...>

Меня она [Ахматова] узнала и разговаривала как с хорошим знакомым. Потом она ушла вместе с Юлей, которая пошла ее провожать, и забыла свою палку с ручкой из слоновой кости. Коля Панченко побежал ее догонять.

Я еще сижу с Над. Як. вдвоем в ее комнатке за кухней. Она собирается на днях ехать в Тарусу, где будет жить в той же квартире, где я у нее был впервые (улица Либкнехта, 29).

Вот тут пришел некий Ефим и разгорелся бурный спор об Илье Глазунове^[83], выставка которого на днях открылась в Манеже и привлекает толпы любопытных. За Глазунова был он один, остальные все его резко ругали. Коля рассказал о группе «русситов», куда его затягивал этот Глазунов. Это полускрытая литературная группировка — не совсем «кочетовцы», но близко: националисты, консерваторы. Во главе их будто бы Солоухин.

21 июня. День на даче. К вечеру приезжает Лева. <...>

Прочитал за эти дни сборник воспоминаний о Мейерхольде, составленный Вендровской^[84]. Есть интереснейшие вещи. Книга может быть замечательной. Когда только его издадут. Я дал в сборник главу из книги, но не лучшую.

27 июня. Четвертый день в Ленинграде, на Кузнецовской.

Когда мы с Левой тащили вещи по перрону перед отходом «стрелы», меня окликнула Юля Живова. Она тоже тащила чемодан. Оказалось, что это вещи Анны Ахматовой, что она идет сзади. Оглянувшись, я ее увидел, подошел, поздравил — в этот день 23-го ей исполнилось 75 лет. Я ехал в первом вагоне, она в шестом. Устроившись и оставив вещи, я пошел к ней. Она уже сидела в купэ. В числе провожатых был Кома Иванов, кажется, с женой. Юля Ж. успела мне шепнуть, что у Н. Я. дела еще не прояснились (насчет прописки) <...>.

Меня где-то прохватило сквозняком и болела спина. Плохо спал. Встречала Эмма.

<...> Смотрел с Аксеновым и Шварцем материал. Почти тысяча метров. Да, это плохо, и особенно актеры. Хуже всего старики: Волков и Тетерин — набор штампов, не те характеры. Аксенов — или не понимает, или спасовал перед наглостью халтуртрегеров, лихо, не задумываясь, снимающихся то в Ялте, то в Киеве, то в Москве и летящих со съемки на съемку.

Сегодня говорил с Киселевым. <...> Попутно разговор с упоенным славой и кокетливым Смоктуновским. Он удручен, что его не пустили в Англию. Типичный актер: льстивый, гибкий, неискренний или слишком разнообразно искренний. <...>

2 июля. Загорянка. Приехал третьего дня вечером.

На даче кроме Володиной семьи живут Лева и его сын Миша. <...> Сегодня, наконец, закончил дело с плитой в крематории. <...>

Прочитал тут в две ночи в гранках журнала последнюю часть «Люди, годы, жизнь» Эренбурга. Общее впечатление — разочарование. В конце книга не поднимается, а как-то падает. Все сбивчиво и мелковато. <...> Вспоминаю рассказы И. Г. о годах, описанных в этой части мемуаров: он говорил о них ярче, острее, чем написал. Многое просто опущено. Возникает ощущение, что автор думает одно, а пишет другое. <...>

В Москве говорят о введении 8-часового рабочего дня с двумя выходными в неделю. <...>

Вечером шашлык на костре в саду у Каменских^[85]. Хорошо! Так бы и жить.

4 июля. Вернулся в Лен-д вчера на пятичасовом сидячем курьерском. Ссоры с Э., изматывающие душу. Все то же.

Жара кажется немного спадает.

6 июля. Вечером радио сообщило о смерти Маршака. <...>

С Э. помирились. Она опять уехала в Новгород сниматься. <...>

9 июля. <...> Сегодня был на записи песни «Белые ночи» исполнитель Георг Отс^[86]. Текст написал Булат Окуджава. Он пришел на запись. Час болтали с ним в многочисленных паузах и перерывах. У него скоро выходят две книги: в Москве и Тбилиси, но с комически малым тиражем: 2 и 5 тысяч, хотя, разумеется, заявок было вдесятеро больше. <...> Текст песни неплохой. Вторая песня нравится ему гораздо меньше (шуточная). Говорили о том о сем: о Маршаке (которого хоронили как раз в это время в Москве), о К. Г. Паустовском, о репрессиях (у него мать просидела 19 лет) и т. п.

11 июня 1964. Попутно писанию сценария перечитываю (чтобы заразиться красками) Гоголя. Взял и Герцена, но увлекся и перешел границы необходимого — стал читать вдоль и поперек. Уж в который раз сижу над «Былым и думами» и вычерпываю новое, не замеченное^[87].

Нет! Не назад к Герцену нам надо идти, а вперед к нему: вот уж кто ничуть не старомоден, а неслыханно остер, умен, безгранично всепроникающ. Рядом с ним И. Г.^[88] — шамкающий слащавый старичек. У Герцена есть догадки и прозрения, которые ранее нашего времени не могли быть поняты, а есть и такие, думаю, которые будут поняты только при конце нашей эпохи. Снова стало мечтаться о книге «Дневник читателя», т. е. о комментированном перечитывании книг, подобных «Б[ылому] и д[умам]». <...>

Я все никак не доберусь до писем Герцена: знаю их плохо и слишком выборочно, а пора бы узнать.

<...> Белинский (в письме к Г[ерцену]) называл его ум осердеченым.

Любая проза рядом с герценовской кажется монотонной: читая Толстого, Достоевского, Чехова часто угадываешь и ход мысли, и дыхание фразы. Это даже становится своеобразной силой — действует психологический закон метра, рифмы, закон рефрена. И движение мысли, и структура фразы у Герцена неожиданны. <...>

Первый раз я всерьез и внимательно читал Герцена во второй половине лета 37 г. после ареста Левы^[89] (до этого только проглядывал). <...>

17 июля. Жарко.

Письмо от Над. Яковл. В Тарусе в этом году много народа. Пишет, что скучает. Зовет туда. <...>

Читал воспоминания Тучковой-Огаревой^[90]. Жалко Герцена. Это удивительно, до чего такие большие, умные, блестящие люди не умеют устраивать себе личную жизнь.

18 июля. Происходит забавная вещь: одному разрешается то, что не разрешается другому. Один легко добивается того, что для другого невозможно. Значит, дело не в том, «что», а в том, «кто». Будто бы дело Бродского пересмотрено, потому что в это вмешался Грибачев^[91]. «Октябрь» печатает мемуары о лагере, которые никогда не разрешили бы «Новому миру». И так далее. <...>

«Лагерная» тема становится модной и цензурной. Нужно ли бояться, что халтурщики, спекулянты или создатели легенд замусолят и истаскают ее прежде, чем будет создано что-то достойное ее? Не думаю. И до «Войны и мир» было множество романов о 1812 годе, и до васильевского «Чапаева» было много инсценировок того же «Чапаева» в кино и театре. Настоящее произведение заслонит и заменит все, что появлялось на пути к нему. <...>

19 июля. Вчера приехал Лева с венгром Палом Фехером, замест[ителем] главного редактора большого будапештского журнала. <...>

Пал симпатичен, умен, молод (28 лет), очень любит русскую литературу и сравнительно хорошо ее знает, кое-как говорит по-русски и хорошо читает, почти обо всем мыслит синхронно с нами (это главный сюрприз). Во время событий 56 года был солдатом, отец его старый социал-демократ [с]идел и при немцах, и при Ракоши: пальцы на одной рук[е] ему отрубили гестаповцы, на другой работники госбезопасности. <...> Коммунист, но в его личной библиотеке есть и «Доктор Живаго», и Г. Струве «Русская литература в изгнании», заядлый книжник и симпатяга во всех отношениях.

Сегодня ездили на машине в Павловск и Пушкин. <...>

Интересны его рассказы о Яноше Кадаре, положении в Венгрии, о популярности там Хрущева, о простоте Я. Кадара (живет в обыкновенном доме в трехкомнатной квартире, ходит по улицам пешком). Почти все писатели (кажется даже буквально все), замешанные в событиях 1956 г., на свободе и печатаются, и Гай, и Лукач и др. Лукач написал большую статью о Соложеницыне, где высоко оценивает особенно «Матренин двор» и ее м. б. напечатает в конце года журнал Пала (забыл название). <...> Прозападнические настроения в Венгрии невелики, руссофилов много. <...>

Седьмой номер «Нов. мира» еще лежит в цензуре (кстати, предварительной цензуры в Венгрии нет), снова плох Миша Светлов, болел и Константин Георгиевич. <...>

Они привезли из Москвы № 7 «Октября», где напечатаны воспоминания Б. А. Дьякова^[92] о лагере и я за пол-ночи их проглотил. Правда фактов, обстановки и неправда психологии рассказчика и его друзей. Она слащава, условна. Нет, даже честные, хорошие, искренние коммунисты держались не так. Это уже делаемая легенда, хотя м. б. легенда полезная. Я знаю Дьякова и тут то же, что в мемуарах Штейна — рассказчик себя стилизует и украшает.

21 июля. Разминаю, тискаю сюжет. Но дело идет вяло. <...>

Рассказ шофера такси о неграх: грубы, хамы, и они избегают их обслуживать, и даже заявляли в Интурист (не в пример американцам, англичанам и др.).

24 июля. <...> Пал по-настоящему интеллигентен и скорее в нашем русском смысле, чем в европейском.

Ночью провожал их [в Москву], а перед этим Эмма закатила нам ужин с водкой, Донским шампанским, окрошкой, бифштексом и цветной капустой.

На днях в Известиях был фельетон о возмутительной истории с Н. Виртой, шантажировавшим членским билетом ССП шофера. Сегодня газета печатает постановление ССП о том, что Вирта заслуживает снисхождения <...> а также покаянное письмо самого Вирты. <...>

26 июля. <...> Письмо от Н. Я. милое, умное. Довольна тем, что я написал о близости «Шума времени» и Герцена и пишет, что О. Э. очень любил Герцена^[93]. Пишет и о сходстве наших мыслей о Барри Голдуотере. [АКГ опасался прихода его как кандидата в президенты к власти на выборах в США] <...>

Встреча с Р.^[94] в библиотеке. И через несколько фраз начинаем говорить о 37-м годе. Эта тема влечет к себе, как бездна. Вспоминаю множество бесед за эти годы с такими разными людьми как Б. Слуцкий, Е. Винокуров, Л. Левицкий, А. Каменский, Н. Панченко, Т. Есениной, Л. Борисовым, К. Паустовским, И. Эренбургом, Ц. Кин и многими другими, и все эти разговоры почти всегда неизбежно съезжали на эту злосчастную историческую загадку. У меня в 37-м году не было ни одной ложной иллюзии, но все же я допускал, что в этом есть какой-то процент жестокой исторической целесообразности (угроза фашизма — а угроза шла с другой стороны! — военная опасность и пр.). Не очень веря во вредителей (я слишком хорошо для этого знал с детства психологию русского инженерства), я верил в отдельных шпионов и, не оправдывая возможной поимкой одного репрессии к сотням и тысячам, все же думал, что такой расчет мог быть. Но похоже, что шпиономании не было и на самом верху, а была только истерическая опаска за власть. Огромное большинство было уничтожено превентивно: не за реальную оппозицию, а за возможную. По большому историческому счету это была гигантская ошибка и Сталину не помогли такие искусственные меры, как создание исторических «прецедентов», вроде возвеличения Грозного — он уходит в века загадочным преступником. <...>

В 7-м номере «Москвы» интересная, местами талантливая, страстная, несмотря на срывы в безвкусицу настоящая повесть А. Алдан-Семенова «Барельеф на скале». Это о лагерях на Колыме в 50-х годах^[95]. <...>

Наши легкоатлеты с треском проиграли традиционный матч амерериканцам в Лос-Анжелосе. У тех преимущество в 30 очков. Наши не взяли первого места ни на одной беговой дистанции. Как же радио тянуло с информацией. Говорят, проигрывать тоже надо уметь. Но этого мы как раз не умеем, и не потому ли мы и проигрываем?

29 июля. <...> [узнал от Рахлина] неприятную для меня новость: будто бы получено указание прекратить прием заказов на двухтомник Мейерхольда (о чем было объявлено повсюду месяца два назад) и будто бы издание по приказу ЦК снято с плана. <...>

1 авг. <...> Письмо от Маши Валентей (Мейерхольд)^[96]. Пишет, что у нее грустное настроение. <...>

В «Москве» воспоминания Л. Никулина^[97] о Бабеле. Они не очень интересны, но в них сквозит желание доказать всем, что Бабель его, Льва Никулина, очень любил. А молва твердила и твердит, что он имеет какое-то отношение к его аресту. М. б. это правда, и поэтому-то он так распинается. Вообще у Никулина стойкая репутация стукача. Слышал я, что именно поэтому он так легко всегда ездил за границу, что исполнял функции информатора за пребывающими за границей нашими писателями. А про его отношения с Бабелем были сочинены такие стишки:

«Каин, где твой Авель?

Лева, где твой Бабель?»

Известна еще такая эпиграмма на Льва Никулина:

«Никулин Лев — стукач надомник

Опять свой выпустил двухтомник

И это все читать должны

России верные сыны»^[98].

Говорят — дыму без огня не бывает. Когда-нибудь все станет известно: и про Никулина, и про Веру Инбер^[99], и про Всеволода Рождественского^[100], и про Вадецкого^[101], и про Ираклия Андроникова, и про Льва Ошанина^[102], и про всех других, кого чернит молва.

Вышел иллюстрированный каталог серии «Жизнь замечательных людей», изданный старательно, но бестолково. <...> Про книгу Воронского о Гоголе сообщается, что она была подготовлена, но не вышла^[103]. А у меня она есть! Что это? — ошибка или что? М. б. тираж ее был уничтожен и у меня случайно попавший ко мне (не помню как) уникальный экземпляр? <...>

2 авг. <...> Задача дегероизации усатого батьки остается одной из главных задач литературы. <...> В споре Дьякова с Лакшиным — прав Дьяков, хотя наверно гораздо приятнее сидеть за одним столиком в ЦДЛ с Лакшиным, а не с Дьяковым. <...>

И не нужно строить иллюзии, что мне выпадут «несколько обеспеченных лет», когда я смогу спокойно писать, что мне хочется. Бодливой корове бог рог не дает, как известно. Любую большую работу можно сделать, только что-то принеся ей в жертву. Это я и насчет книги о Герцене, и насчет своих планов. Все эти вещи нужно исподволь начинать. Объем предварительной работы так велик, что надо влезать в него попутно всему делаемому и урывать на него время не от очередных работ, а от безделия или от нецеленаправленного чтения.

Сценарий мой грустен и это может испугать Киселева^[104]. Молодой Некрасов у меня убегает из ресторации, не заплатив за обед, и в полной нищете пишет халтурную книжку: «Как разбогатеть» — и это тоже может шокировать тех, кто помнит из него только «Выдь на Волгу»…

3 авг. Письмо от Левы. У Соложеницына изд-во «Сов. пис.» отклонило сборник рассказов под предлогом, что он не переработал рассказ «Матренин двор» «после критики». <...>

4 авг. <...> В газете «Кино» интервью с Л. Голубкиной, где она говорит, что поступает в ЦТСА и может быть будет играть Шуру Азарову и в театре. Хорошо бы, если б возобновили спектакль^[105]. В ЦТСА снова Тункель^[106], а с ним отношения прохладные. А недурно бы… <...>

Записать рассказ Горелова^[107], как он понравился в тюрьме надзирателю и тот решил «создать ему условия» и перевел его в камеру, где разрешалось сколько угодно писать и спать днем. Оказалось, что это… камера смертников.

6 авг. Только сегодня написал начало сценария, которое мне нравится. Без начала не мог продвигаться дальше. Может быть теперь пойдет быстрее… <...>

Третьего дня, судя по газетам, под Москвой был ураган и ливни. Беспокоюсь о даче с ее дырявой крышей.

8 авг. <...> Напряженно во Вьетнаме. Хрущев произносит речи в поездке. Был на Волге, в Ростовской области, потом в Осетии, где какая-то годовщина.

9 авг. <...> Через Москву проехал освобожденный из лагеря ленингр. писатель Кирилл Косцинский^[108], посаженный несколько лет назад. Наверно он уже в Ленинграде.

Выстирал свой плащ. Это приятнее, чем писать сценарий. Пишу это вполне искренне, хотя это может показаться кокетством.

10 авг. <...> Хрущев уже в Башкирии.

13 авг. Болею и работаю. Так мои фурункулы еще не болели. Снова на шее, справа. Ни сидеть, ни лежать. <...>

В «Литгазете» письмо Асмуса, Шкловского, Ермилова, Перцова, Храпченко против Дымшица и его ответ. Он книгу [Бахтина] прочел хорошо и все понял, но не смеет спорить так, как в прежние времена. А это делает его позицию (чисто караульно-полицейскую) половинчатой и неубедительной. Нельзя матюгаться шопотом. С обеих сторон спор идет с умолчаниями о главном. Это конечно выгодно защитникам этой ярко талантливой книги.

14 авг. <...> Прочитал в № 7 «Иностр. литературы» книгу Хемингуэя о Париже 20-х годов «Праздник всегда с тобой»^[109]. В целом это интересно и очень хорошо написано. <...> После этой книги в нем самом очень многое становится понятным. Есть превосходные куски. <...>

Каждое утро слушаю для вдохновения «Старина Люсьен» Э. Пьяфф и песенки Беранже в исполнении старухи Грановской. В «Старину Люсьена» я просто влюблен. Приучаю воробьев прилетать за крошками на терассу.

20 авг. <...> Хрущев вернулся в Москву и едет в Ч-Словакию.

21 авг. <...> В 9 ч. 15 м. по радио зазвучал зловеще знакомый голос Левитана <...> сегодня умер Пальмиро Тольятти. <...>

Об А. Горелове.

Его рассказ о «камере смертников»^[110].

30 авг. Лева прав — повесть Домбровского превосходна^[111]. Она достоверна, как документ — это то время, умна, прекрасно написана, хоть и без каких бы то ни было усилий казаться оригинальным, и так как она естественна и искренна, то ни на что не похожа. Ее не с чем сравнить — рядом с ней и Солженицын кажется слишком литературным: хотя внешне — это, казалось бы, насквозь интеллигентская вещь, а тот «народен». <...> Читал с наслаждением, горечью, волнением. Нас когда-то знакомил Яков Варшавский^[112], но я даже забыл внешность Домбр[овского] и не узнал бы при встрече или узнал бы — не сразу, но он должен помнить мою фамилию. Вот вам и «новая волна» в прозе! <...>

Бурного успеха не будет: это слишком умно и тонко для «массового читателя», но успех будет настоящий и прочный. <...>

Интересно — это половина или меньше?

Просмотрел еще я в номере критику. Статья Сурвилло хороша. Сарнов не произвел на меня впечатление: не то. Зато Олег Михайлов произвел неприятнейшее впечатление. Может, он и прав, но сам метод такого критического следствия попахивает чем-то знакомо-гнусным. Критическая методология не «новомирская», а какая-то литературно-полицейская. <...>

Воспоминания Смирнова плохо отредактированы. <...> Писать о первых годах «Нового мира» и не упомянуть хотя бы об истории с «Повестью о непогашенной луне» и пр. — это странно. Надо было бы назвать это «Воспоминаниями о В. Полонском»^[113], — тогда другое дело. Сам автор мне подозрителен. Он ведь, помнится, был активным «переваловцем» — значит, «выжил», как и лучший друг Ивана Катаева П. Слетов^[114]. Что-то тут есть темное. <...>

Все о Бабеле в «Знамени» захватывающе интересно. Я не читал рассказов, а только пробежал письма и Мунблита^[115]. Удивляюсь как прошли письма. Ведь это свидетельство о том, что честно работать в литературе — это значит быть нищим. <...>

11 сент. Сегодня утром приехал из Ленинграда. <...>

27 авг. в Лен-д вернулись из Новочеркасска Эмма с семьей. Я еще не кончил работу и мне пришлось прожить с ними пока я не завершил и переписал сам набело весь сценарий. Таких трудных условий для работы, несмотря на все внимание Эммы и Н. И. [матери Эммы, Нины Ивановны] у меня еще пожалуй не было: даже в Чистополе^[116] было спокойней.

9-го сдал сценарий [фильма «Зеленая карета»] в Ленфильм.

<...> Практически я написал сценарий в промежуток с 6 августа до 8 сентября, т. е. в месяц. <...>

Денег нет и я целиком завишу от судьбы этой работы.

Заканчиваются съемки и «Возвращенной музыки». <...>

Самым большим событием этих дней было опубликование «Памятной записки» Тольятти^[117]. <...>

Сад в сторону уборной разрыт: проводят водопровод по инициативе соседей. Это будет стоить 150 р. с лишним, что при моем безденежье — катастрофа, но не участвовать в этом в половинной доле, живя здесь, хотя бы нечасто, я не могу.

15 сент. <...> С утра наслаждаюсь — чтение, размышление, одиночество. Потом появляется Т. и все по обычному, с этим связанное. <...>

Ночью Бибиси передало, что Хрущев на приеме японской делегации хвастался, что у нас изобретено новое могучее безграничной силы оружие, которое ему недавно показывали военные.

16 сент. Третьего дня умер от рака Василий Гроссман. Я узнал об этом сегодня в редакции «Нового мира» от Берзер^[118] и Левы.

Еще нигде нет извещения. Составляются, черкаются, исправляются некрологи, посылаются на визу Ильичеву^[119]. Дело в том, что Вас. Гроссман был в прямой опале. Рукопись его романа (вернее, последней части романа «За правое дело») была отвергнута несколько лет назад «Знаменем» и отобрана у автора (уникальный случай!) «органами» со всеми копиями^[120]. Потом в прошлом году цензура сняла его очерки из «Нов. мира» и «Недели» об Армении. Говорят, Ильичев его ненавидит.

В «Новом мире» атмосфера конфуза, что-то доносится из «Известий», где черкают энный вариант некролога. Сидит в своем кабинете сам Твардовский с каким-то опухшим лицом, собралась вся редколлегия. Все смущены и чем ниже по редакционному рангу, тем откровеннее возмущаются и злятся. «Верхи», если и возмущаются, то только за плотно закрытыми дверьми. Тут очень заметна граница между «членами редколлегии» и «аппаратом» — та же атмосфера «двора» с интригами, тайнами, слухами.

<...> Не хотел ехать завтра в город, но наверно придется: надо пойти на гражданскую панихиду, хотя я с Гроссманом и не был знаком.

Встреча вплотную с Твардовским в коридоре нового помещения редакции. Он смотрит на меня, словно что-то припоминает, но я не кланяюсь (тоже незнаком) и он проходит. Может, надо было поклониться?^[121]

17 сент. Ослепительно прекрасный осенний солнечный день.

Чувствую, что надо поехать на похороны Вас. Гроссмана: он в опале, народу будет немного — и еду. Так все и оказалось, впрочем лучшая часть московских писателей пришла. Пришли и старики: И. Г. и Паустовский. Я стоял в почетном карауле в паре с Борей Слуцким. Говорили: Березко, Бек, Евг. Воробьев и неплохо — И. Г. <...> Потом говорил с ним во дворе: звал приезжать на дачу. <...>

18 сент. Слуцкий вчера сказал со слов В. Гроссмана о том, что однажды после войны он пришел к Фадееву и сказал ему, что А. Платонов почти голодает и надо бы ему помочь. Это было как раз после того, как Ермилов раздолбал рассказ «Возвращение», и Платонова нигде не печатали. Фадеев ответил ему так: — Знаешь, бывают такие времена, когда актом высшего гуманизма является подумать о самом себе... Это Фадеев сказал Гроссману, а тот Слуцкому. В этом весь Фадеев, который по слащавому рассказу Книпович плакал, когда писал «Молодую гвардию». Впрочем, это тоже возможно. Эгоизм и сентиментальность часто связаны. <...>

Орлов рассказывал, что в Париже вышла большая биография Пастернака^[122].

Конст. Георг. получил из Англии изданный там сборник «Тарусские страницы» (без Максимова^[123], очерков и еще чего-то, но с моими эссеями). В предисловии мы все названы «тарусскими ребятами», а нашим лидером К. Г. Любопытно, что британцы к нам присоединили еще Войновича и Владимова и отмежевали Аксенова. Кстати, Аксенова и других модных молодых писателей (Казакова и др.) на похоронах не было^[124]. Больше всего, пожалуй, было критиков (и молодых). Из драматургов: Л. Зорин и я…

21 сент. <...> Встретил Яшу Халецкого^[125]: ЦТСА хочет возобновить «Д[авным]. д[авно].» к зимним каникулам. Андрей Попов ищет меня. Еще будто бы ищет меня Арбузов ([узнал] от Гали^[126] через Леву) почему-то в связи с «Бессмертным»^[127]. Он нездоров: предъинфактное состояние. Не хочется быть у него в доме. Да и «Бессмертный» меня не интересует. И денег принести он не может. Отношения с Алексеем давно уже натянутые и фальшивые, хотя мы и не ссорились.

Странный слух: кабинет Вас. Гроссмана после похорон опечатан и семье запрещено об этом рассказывать. Не знаю: верно ли это? Идет это от соседей. Что у него хотят взять из бумаг — дневники, черновики конфискованного романа? Кто-то сказал, что инициатива Поликарпова. Будто бы в его романе нецензурным является не критика культа Сталина и сцены лагерей, а что-то относящееся к проблеме антисемитизма. На это есть намек в речи И. Г. над гробом.

Рассказы Л[евы] о Боре Слуцком и его слабодушии и о том, как он раздружился с Гроссманом, когда тот попал в опалу. М. б. и верно — всем известен аналогичный случай с выступлением Бори против Пастернака. Человек он незаурядно умный, но это не исключает слабости характера. Это конечно не подлость, а именно слабость. А м. б. сплетни и выдумки. <...>

Подтверждается, что Соложеницын заканчивает новый роман и «Нов. мир» хочет его анонсировать в проспекте для подписки. Кажется, они отвергли повесть Бакланова о 41-м годе^[128]. Эта редакция разборчивая невеста. Особенно произволен вкус редакции по отношению к стихам. Об этом верно на днях Боря Слуцкий говорил Леве, да и Лева не спорил.

Все эти дни читаю старые дневники. Интересно.

27 сент. <...> На прошлой неделе немного болел (спина или легкие). Спасся тем, что стал спать в синем свитере. <...>

Плох Миша Светлов. Может умереть со дня на день.

Говорят, Брежнев, когда ездил в Италию на похороны Тольятти, пытался уговорить не опубликовывать завещания, но с ним не согласились, а тогда и нам уже пришлось его напечатать. <...>

Дал Леве для журнала «Разговор о Данте» Мандельштама. Впрочем, сомневаюсь, что напечатают.

Думаю об Эмме с нежностью: ее письма милы. Она прелесть!

Эти дни снова расшифровывал свои старые дневники. Читал матерьялы о Кине. Просматривал кое-какие наброски.

Слуцкий советует писать о лагере: по его словам, он слышал много рассказов, а таких, как мои, не слышал.

Боря — один из новых друзей последних лет, тех лет, когда я отошел от старой компании. Думаю, что тут я не в убытке.

28 сент. Умер Миша Светлов. Послезавтра похороны.

Он долго и тяжело болел, с обманчивыми улучшениями и неоправдавшимися надеждами.

Письмо от Э. на этот раз (сглазил!) капризное и нервное. <...>

<...> поехал в Литфонд подавать заявление насчет Комарово. Там встретил Штока^[129]. <...> Ругал Арбузова, Розова, Штейна и всех. Мне с ним было неловко.

29 сент. <...> Прочитал забавный, талантливый и странный сценарий Володина в № 9 «Иск[усство] кино»^[130]. Нечто вроде аллегорической автобиографии. <...>

Не понравился мне вчера Шток. Фальшивый, себе на уме, неискренний. С первых же слов сказал почему-то, что у него нет денег. Наверно, чтобы я не просил взаймы. Арбузова ненавидит исступленно.

Нет, мои новые друзья лучше старых. То есть таких, какими они стали в результате эволюции.

Шток даже утверждал, что Арбузов и Розов неталантливы. <...>

30 сент. Похороны Миши Светлова.

Гроб стоит в холле, в новом здании. Народу очень много: густая толпа. Масса венков (в том числе и от театров). Главная черта — неподдельная и всеобщая искренность горя. Его любили почти все литературные партии и ранги. Я стою в почетном карауле с Антокольским^[131], В. Инбер и еще кем-то. Стою у ног и прямо передо мной его исхудалое лицо с каким-то черными точками на лбу. В ногах густая куча желтых кленовых листьев. <...>

Дважды меня прошибали слезы, которых не мог удержать. Миша… <...>

Почему-то вспомнил другую осень (немного более раннюю) — осень 1954 года, когда я вернулся из лагеря и в вихре первых встреч со старыми друзьями вдруг услышал, что Миша Светлов мне передает через кого-то: Скажите этому Жану Вальжану, что я хочу его видеть… И в один из вечеров, когда я пошел впервые после многих лет к Оттенам, а туда пришли Плучек^[132] с Зиной^[133] и шел светский бонтонный разговор, я не вытерпел и под предлогом, что мне пора возвращаться на дачу, удрал и пошел по соседней лестнице к Мише, жившему тогда в том же доме. Он обрадовался, Радам^[134] принесла водки и мы просидели пол-ночи.

Я его хорошо знал года с 35-го, но особенно мы подружились в 46 — 48 годах, как раз перед моим арестом. <...>

Он умирал, как говорят, мужественно и ясно. Почти до конца сочинял стихи, думал о стихах.

И жизнь он сумел прожить в наш суровый век регламентаций свободно и беспечно, создав вокруг себя удивительную полу-богемную атмосферу. Его упрекали за этот образ жизни, но не он ли позволил ему до конца сохранить свой лирический дар, свой особенный, ни на кого не похожий голос?

4 окт. Живу в Октябрьской гостинице. <...>

В БДТ вывесили распределение ролей в «Трех сестрах» — Эмма — Ирина. Она рада. У нее еще хорошие пробы в Крупской. Встретились мы хорошо, потом опять началось странное… <...>

По словам Бори Сл[уцкого], 30-го И. Г. должен быть где-то «наверху» для решения вопроса о печатании 4-й части мемуаров. Будто бы Закс^[135] и Дементьев^[136] сделали сами какие-то сокращения и предложили их ЦК, чтобы тот утвердил их от своего имени, а И. Г. об этом не знает. Так я и не выбрался к нему.

Перед отъездом пили водку у Левы с Рубашкиным, а потом они провожали меня. Ехал в купэ с критикессой Банк, автором книжечки об Бергольц^[137] <...>

По словам Рубашкина издательство напечатало в ста экземплярах том П<астернака> и разослало его по инстанциям: в ЦК и т. д. Это строго засекречено пока.

Всего два дня я тут, а сердце уже щемит по Загорянке. Да, там всегда частичка моей души и лучшая м. б.

Я стал подумывать о книге эссеев: Платонов, Кин, Л. Рейснер,^[138] Ю. Олеша, М. Светлов… <...>

[строка отточий]

Стихи Светлова читает Нина Никитина, в которую он был влюблен^[139]. Но кто знает об этом кроме нее самой и меня? Ей было посвящено не одно его стихотворение и несколько экспромтов-шуток.

5 окт. На Ленфильме с пол-десятого утра до шести вечера.

Сначала смотрим с Зямой Гердтом^[140] «Возвращенную музыку». Все именно так, как и ждал. Актеры невыносимы. Хорош только Любашевский^[141]. Я взвинчиваюсь, но стараюсь себя сдержать, что мне почти удается. <...> Потом разговор с Головань^[142] о «Зеленой карете». Она неглупа, но суха и чужда пониманию искусства. <...> Шатаясь от усталости, еду к Эмме. <...>

Почти ночью звонок Л. Я. Гинзбург. Она говорит, что в Лен-де сейчас Н. Л. Гурфинкель — составительница парижского сборника о Мейерхольде и переводчица моих эссеев, и зовет к себе в гости для знакомства с ней.

Это как нельзя более кстати — хоть немножко уйти от ленфильмовских дел.

9 окт. Вчера вечером с Эммой у Л. Я. Гинзбург. Знакомство с Л. Я. Гурфинкель, моей французской переводчицей, составительницей парижского сборника о Мейерхольде. Милая, симпатичная старая дама, участница Сопротивления, далекая от эмигрантских кругов. Еще были: ее сестра, тоже старушка, проф. М. Гуковский с женой и какая-то лингвистка.

Я пил водку с удовольствием. М. Гуковский (брат литературоведа Гуковского^[143], умершего в тюрьме) злоязычен и говорлив.

11 окт. <...> Письмо от Н. Я. В ответ на мой отзыв о Бердяеве, пишет, что она «вся в его власти»… Настроена плохо, мысли о смерти. <...>

Приехав в Москву, узнал, что умер Генрих Нейгауз. Меня познакомил с ним на спектакле «Первая симфония»^[144] в театре Лен. Комсомола К. Г. Паустовский. Я очень ценю его отличную книгу «Об искусстве фортепьянной игры», содержание которой куда шире заглавия.

По рассказу Левы, И. Г. Эренбург отверг поправки, сделанные редакцией «Нов. мира» и согласованные с ЦК. У него сидел Закс 5 часов и уехал ни с чем. Новомирцы сами хвалят И. Г. и считают, что он поступил правильно. <...>

Из Союза писателей исключен Оксман^[145], будто бы за то что он передал за границу какие-то рукописи (в том числе воспоминания Е. М. Тагер о тюрьме и лагере)^[146]. Он держался твердо и сказал, что не возражает против своего ареста, если по его делу будет открытый процесс, где он выскажется о свободе печати в СССР. Еще будто бы исключен Тарсис, напечатавший свой роман за границей^[147]. <...>

12 окт. Космический корабль «Восход» с тремя космонавтами — Комаровым, Феоктистовым и Егоровым стартовал сегодня в 10 с чем-то часов. <...>

13 окт. Трое космонавтов на корабле «Восход» приземлились утром, сделав 16 витков вокруг планеты. Американское радио намекает на то, что спуск был преждевременным и вынужденным из-за порчи передатчика.

15 окт. <...> Будто бы Романов подал докладную записку о снятии Твардовского из «Нов. мира». <...>

Говорят о новом романе Соложеницына. Действие его происходит в закрытом городе, где живут зека и вольнонаемные. Видимо Твардовский будет пытаться его напечатать. <...>

Под вечер у Левы Сарнов, скептичный, спокойный, умный, но не блестящий и чем-то ограниченный. У Балтера открылась язва и его кладут в больницу. <...>

По слухам преемником Н[икиты] С[ергеевича] намечен Брежнев. <...>

В сообщении о завтраке президенту Кубы среди участников не было имени Хрущева, как и в числе присутствовавших нынче в Большом театре на торжеств. заседании в честь Лермонтова… ???...

16 окт. Пишу это в половине восьмого утра. Передо мной сегодняшний номер «Правды» с указами и постановлениями об отставке Хрущева по его просьбе из-за «преклонного возраста и ухудшающегося здоровья»… <...>

17 окт. <...> Общее настроение (наблюдал это и днем в Литфонде, и в Доме литераторов) — подавленность и чувство оскорбления от заговорщи[че]ско-закулисного характера реорганизации прав[ительст]ва.

Индифферентизм, с цинической ухмылкой, населения. Это самое опасное в происшедшем. <...>

<...> Кто-то вслух громко (ЦДЛ) говорит, что теперь м. б. отменят реформу орфографии и это будет главным плюсом происшедшего.

<...> Остаюсь в клубе на вечер памяти Тынянова.

<...> Лучше всех (говорят: Каверин, [Н.] Степанов и Трауберг^[148]) говорит Илья Григорьевич. Пожалуй, это самое блестящее его выступление за последнее время. Он говорит о «густоте культуры» Тынянова, о том что такие как он, «соль» интеллигенции, о том что нам до зарезу «нужна высококультурная элита» — и это особо актуально звучит в день верхушечного, почти дворцового переворота в правительстве. Встретили его почти овацией и проводили так же. Я сидел с Левой и Рассадиным.

В перерыве Любовь Мих. зовет меня ехать к ним и мы едем с И. Г. и Ириной^[149].

<...> Рюриков^[150] рассказал И. Г. о пленуме: накануне на президиуме выступал только что приехавший Хрущев. Он будто бы чуть не плакал, просил оставить ему хоть какую-нибудь работу, говорил о служении народу, но увидев непреклонные лица сговорившихся без него обо всем своих вчерашних соратников, многие из которых были его протежэ, замолчал. На пленуме он молчал. <...>

Сидел у Эренбургов до трех четвертей первого (с пол-десятого, примерно). <...> И. Г. вспоминает о своих разговорах с Хрущевым, о холодном хамстве Аджубея. И несмотря на то, что полтора года назад он был незаслуженно резко оскорблен Хрущевым, он жалеет его. <...>

Его рассказы о поправках, предложенных «Нов. миром», — особенно вымарывались фразы, где есть слова «еврей», «молчание» и «Бубновый валет», выбрасывалось все о космополитах и пр. Он из ста шестидесяти поправок принял половину и отказался от прочего. Сейчас все вообще повисло в воздухе. <...> Его рассказ о Суслове: догматик, сухарь, но образован. Ильичев неглуп, но бессовестен. Пономорев безличен и безгласен. Я рассказываю слух, слышанный в ЦДЛ, что Ильичев будет мининделом. И. Г. сомневается. Слух о том, что Суслов сказал, что Хрущев принимал необдум. и единоличные решения в области искусства, и о том что он будто бы поссорил нас с западной интеллигенцией, он считает маловероятным. А если это и было сказано, то м. б. относится к разрешению «Ивана Денис.» и «Теркина на том свете». Он считает, что Твардовский может быть снят, и при всей его нелюбви к Твард[овскому] — это очень плохо. Рассказ о спорах Роже Гароди^[151] с Ильичевым при молчавших Анисимове и Поликарпове. <...>

Уходим с Зониной^[152] около часа. <...>

Фразочка И. Г. — Это сделано на уровне Конго…

Многое еще можно записать, но устал и хочу спать, а еще надо послушать радио.

19 окт. Сырой, туманный день. Не поехал в город.

Днем слушал по радио речь Брежнева с Красной площади на митинге по случаю встречи трех космонавтов. Речь как речь. И Хрущев мог бы сказать такую. <...>

Не помню, записывал ли я, что перед этими событиями среди писателей поговаривали о неприятностях, которые ждут Ф. Вигдорову из-за распространения ею протоколов суда над Бродским. И. Г. сказал, что один этот протокол попал в руки Хрущева и он, прочитав его, заметил, что суд был проведен неважнецки, но что Бр[одский] должен радоваться, что его судили за тунеядство, а не за антисоветскую деятельность, как это было бы раньше. Может теперь о Вигдоровой забудут?

22 окт. <...> Нобелевская премия по литературе присуждена Ж. П. Сартру, но он почему-то отказался от нее.

23 окт. 1964. <...> Читал ночью дневник Суворина (в который раз!)^[153]. Суета, мелочи, частности, пустяки, а интересно очень и местами несомненно искренне. Большой масштаб наблюдений и нет большой разницы между тем, как старик записывал о каком-нибудь ничтожном Гее из редакции «Нов. времени» и Витте^[154] или царе.

25 окт. <...> Бор. Нат. приехал, но я избегаю видеться. В такие моменты я не люблю говорить с ним и Ел. Сем. [очевидно, его женой] — слишком хорошо помню, как они обсуждали, сколько денег у Пастернака за границей — в трагические дни его исключения. И сейчас все комментарии сведутся к этому: что и как Аджубей, сколько есть у кого денег и пр. В лагере вне семейного окружения Б. Н. был другим, а тут он очень под влиянием семейной среды с ее специфической атмосферой.

29 окт. <...> Прочитал несколько маленьких рассказов Соложеницына — всего пол-листа. Хорошо. <...>

Прохладно, осень. Подтапливаю печку наверху.

31 окт. <...>

Звонил Шкловским. Н. Я. приехала. Просила меня взять ей на воскресенье билет в Ленинград — она едет навестить Анну Андр. Ахматову.

Сегодня утром взял ей билет и себе на пятое и дал Эмме телеграмму, чтобы она встретила Н. Я. Днем у Н. Я., потом едем с ней к какой-то ее приятельнице Аренс, пожилой даме, только что перенесшей инфаркт. Ее муж был консулом в Америке и расстрелян в 37 г., а она была знаменитой московской красоткой. Она сказала, что знает меня, но я ее не помню. Потом опять сидим у Н. Я. Она кончила книгу и кладет ее «в бест»^[155]. Я уговаривал ее сдать экземпляр в ЦГАЛИ. <…> Она плохо выглядит, лежала дома час с грелкой, но весела. Сегодня ей 65 лет. Звала быть у них вечером, но узнав, что там будет Н. Д.[Оттен], я решил не приходить. <...>

1 нояб. <...> Н. Я. уже прописана в Москве.

2 нояб. Вчера ночевал в Москве после того, как провожал Над. Як. в Ленинград вместе с Симой Маркишем^[156] и Юлей Живовой и еще тем молчаливым физиком, с которым я как-то обедал у Н. Я. с Анной Андреевной.

Потом долго болтали с Левой. <...>

Потом у Малюгина^[157]. Просмотрел его пьесу о Чехове «Насмешливое мое счастье». Это интересно. <...>

4 нояб. <...> [выборы в США президента] Ночью окончат. итоги выборов: Джонсон — 41 с чем-то миллионов, а Голдуотер — 26 с чем-то. Все же много!

12 нояб. Пишу это в Комарове. Час назад приехал. <...>

Володин мне объяснил, как найти Дом Творчества Литфонда, а сойдя с платформы, я увидел маячившую передо мной фигуру в шляпе с машинкой в руке и уверенно пошел за ним. Она привела меня прямым ходом сюда.

Шесть дней прожил у Эммы. <...>

<...> Эмма познакомилась через Над. Як. с блоковедом Максимовым^[158] и в воскресенье мы приглашены к ним в гости.

13 нояб. <...>

Еще тут живут: В. Азаров^[159], Л. Чуковская^[160], Г. Пагирев^[161] и др., но почти ни с кем я не знаком. <...>

19 нояб. Вторая годовщина смерти мамы.

[строка отточий]

<...> В «Известиях» сообщается о том, что доказано, что Наполеон умер, отравленный мышьяком. Считается, что отравил его его любимец Монтолон, получивший после него по завещанию большое наследство.

Читаю книгу Э. Герштейн «Судьба Лермонтова». Масса новых розысков, прежде неизвестных документов и логически слабые, неубедительные выводы из них. Строится ею почти бульварный сюжет мелодраматического характера. Страшно много логических натяжек. <…> Еще не дочитал, но по мере чтения растет чувство недоверия к автору. Факты, невыгодные для концепции исследователя, опущены, как, напр., то, что царь в обоих случаях наказания Лермонтова снижал предложенные ему меры наказания. <...>

Все еще не могу привыкнуть к мысли, что «Возвращ[енная] музыка» выйдет на экраны. Это может решить все мои матерьяльные проблемы.

20 нояб. Дочитал книгу о Лермонтове Э. Герштейн. Интересный матерьял, много свежего — и поверхностные, нелогичные выводы в духе дешевой агит-мелодрамы. И при всем этом — удивительное невнимание к характеру самого Лермонтова, удивительно слепое и банальное желание причесть его под обычную светлую личность.

22 нояб. <...> [в Комарове] На доске, где вывешен список живущих, появились новые имена и среди них: Н. Долинина, дочь умершего в тюрьме Г. Гуковского, сама способная публицистка, учительница. Но и с ней я не знаком.

24 нояб. <...> Сегодня сюда приехала Л. Я. Гинзбург на несколько дней. Гуляли днем вместе втроем по снежку. Ее книга уже печатается. <...>

Еще книжечка «Память» от воронежского поэта Анатолия Жигулева^[162], бывшего лагерника. Стихи не сильные, но правдивые и искренние, о лагерной Колыме. Автор симпатичен. Он мальчишкой попал в лагеря и увез оттуда тбс [туберкулез]. <...>

Лидия Яковлевна согласна со мной в оценке книги Герштейн о Лермонтове. Она иронически называет ее «занимательным литературоведением».

Она познакомила меня с Л. К. Чуковской и Даром^[163], и те зовут нас с ней пересесть за их стол в столовой. Я сказал Чук-ой, что читал ее «Софью»^[164]. Она написала для Гослитиздата маленькую книжечку о «Былом и думах». <...>

Дар — маленький черный славный человек с трубкой, муж В. Пановой^[165]. При встрече он пробормотал, что много обо мне слышал. Я слышал о нем только хорошее, не столько как о литераторе, как о, выражаясь словами Мандельштама, «домочадце литературы»: собирателе стихов, книголюбе и пр. Он мне сразу стал симпатичен, хотя мы с ним почти не сказали друг другу и несколько слов, кроме как при представлении и общем разговоре.

25 нояб. Сегодня днем неожиданно приехал Лева Л[евицкий]. На попутной машине с Рубашкиным и Эткинд[о]м^[166].

Он был недолго и уехал с ними же, увезя по рассеянности ключ от моей комнаты.

Особых новостей в Москве нет. <…> Он в редакции долго разговаривал с Соложеницыным: тот прочитал недавно «Доктора Живаго» и он ему очень не понравился. <...>

В А. Ваксберге^[167] есть штоковское. Только он гибче, но и скользче. <...>

27 нояб. <...>

Л. К. Чуковская дала мне прочесть свою вторую повесть (первую «Софью» о 37-м годе я читал как-то в Тарусе). Это уже о другой темной эпохе — о 49-м годе. Интересно, но написано небрежно. Впрочем, дело не в этом. Но все очень правдиво и страшно. Называется «Спуск под воду»^[168].

28 нояб. Мы уже гулять ходим вместе всем нашим столом (Л. Я. Гинзбург, Л. К. Чуковская, Д. Я. Дар, М. Панич^[169], А. Ваксберг). Рассказ В. о завещании Бухарина — 2 странички на машинке, обращено к «будущим членам ЦК», пророчество что Сталин сам погибнет от пущенной им адской машины, которую он сам не может остановить (не сбывшееся). Рассказ о сыне Бухарина, случайно открывшем, кто был его отец (вырос в детдоме), физически на него похожем, хлопочущем о возвращении фамилии... Острые, законченные как миниатюры рассказы Л. Я. Рассказ Л. К. о конце Марины Цветаевой, не совпадающий с известными мне многими деталями. Надо проверить. Она встречала ее в Чистополе перед ее отъездом в Елабугу^[170]. <...>

Вчера в «Лит. России» впервые напечатано знаменитое в тридцатых годах, считавшееся крамольным стихотворение Бориса Корнилова «Елка».

Рассказ Дара, как рыдал Вишневский, когда Панова не согласилась на какое-то его предложение об изменениях в «Спутниках», когда они впервые печатались в «Знамени». У этого кронштадца были нервы гимназистки^[171]. <...>

Время от времени подчитываю дневники и переписку Блока и все удивляюсь: какой верный у него был исторический инстинкт, как он угадывал и чувствовал мускульные силы истории, главное в эпохе.

Удивительная сила интеллекта, ясность формулировок. <...>

Скоро выйдет дополнительный том «Собрания» — записные книжки Блока. Жду его с нетерпением.

29 нояб. <...> В ленинградской «Кино-неделе» напечатана заметка об окончании работы над фильмом «Возвращенная музыка».

[вклеена заметка под рубрикой «Сегодня на „Ленфильме”»]

Сюжет фильма навеян историей создания Первой симфонии Сергея Рахманинова, партитура которой была уничтожена автором после первого неудачного исполнения и восстановлена советскими музыкантами уже после смерти композитора.

Герои фильма — композитор Сергей Корнилов, его ученик Гуров, дирижер Игорь Самборский и молодой музыковед Марина Габриеэлян.

Марина, работая над диссертацией о Корнилове, решает вернуть к жизни симфонию, написанную им около полувека назад. <...> [далее продолжение дневника АКГ]

Не чувствую никакого желания посмотреть готовый фильм и буду этого избегать. <...>

Иногда скучаю по своей «Риге 10» [имеется в виду радиоприемник, который остался в Загорянке] С ней я знал все, что происходит в мире.

2 дек. Утром уехали Л. Я. Гинзбург и Л. К. Чуковская.

<...> Л. К. давала мне читать стенограмму судебных заседаний по делу Бродского.

Это документ, который будто бы был напечатан за границей, прочтен Хрущевым и за распространение которого хотели притянуть Ф. Вигдорову^[172]. Сейчас в Ленинграде работает юридическая комиссия по проверке этого дела от всес. прокуратуры. Видимо, Бродского отпустят с принуд[ительных] работ, где он болеет^[173].

Еще брал читать (глазами) у Л. Я. ее отрывки «Пока не требует поэта» и «Сатира и анализ»^[174]. Это черезвычайно умно и тонко.

Хорошие отношения наладились с Д. Я. Даром.

3 дек. Вчера с 8 часов вечера до начала первого просидел с Д. Я. Даром у него в комнате. Говорили о многом: о Пастернаке, Мейерхольде, стихах. Сошлись во мнениях о «Докторе Живаго». По словам Левы, сходного со мной мнения об этой книге придерживается и Соложеницын^[175]. <...>

Надо записать замечательные рассказы Л. Я. и Л. К. о графе Зубове, создателе Института истории искусств и об литературоведе Н. Анциферове, истории с найденными в Лондоне письмами Н. А. Герцен и его смертью^[176].

4 дек. Вчера я дал Дару прочесть рукопись своих «Встреч с Пастернаком». Он сказал, что задержит ее на несколько дней, так как у него сейчас много работы, но уже утром стал меня благодарить и хвалить, сказав, что прочел 110 страниц ночью залпом.

<...> Наговорил он мне множество самых лестных слов. Он считает, что пройдет не очень много времени и рукопись эта будет напечатана. Не знаю.

5 дек. [Оттен советует АКГ самому ставить «Зеленую карету»]

Вот уж чего мне не хочется. Я тускнею и вяну, как только попадаю на Ленфильм, и уже через пять минут начинаю придумывать предлог, чтобы скорее оттуда уйти.

В «Кино-неделе» вчера напечатана такая заметка: [вклеена заметка под рубрикой «Заглянем в сценарный портфель „Ленфильма”»] «…перенести на экран трогательную историю отношений молодого Некрасова и талантливой петербургской актрисы Асенковой. Фильм, задуманный как мелодрама в высоком смысле этого слова, будет называться „Зеленая карета”». [далее продолжение подневной записи АКГ]

Это первая заметочка в прессе о моем сценарии.

Почему он назван «мелодрамой» — неизвестно.

Прогулки и разговоры с Даром.

8 дек. <...> Эмму утвердили на роль Крупской.

11 дек. Тепло, тает, гололед, низкое давление.

Плохое самочувствие, болит голова, бессонница.

Вечером сижу у Дара в комнате. Пьем заваренный им крепчайший чай, курим трубки и разговариваем часа 3 подряд обо всем на свете. Его рассказы о ленингр. писателях. Бергольц трагически, безостановочно пьет, опустилась, у нее психоз сексуальный, по его мнению, она задним числом пишет свои как бы «тюремные стихи». Он считает, что это неправда, что она начала пить после тюрьмы и гибели ребенка. Она пила с юности, с брака с Корниловым. Тогда все вокруг пили. Дав[ид] Як[овлевич] был членом кружка «Смена», где все они начинали, и тоже пил. Корнилов был раздут, он не[к]ультурен, темен, явно стилизовал себя под Есенина и пить начал для этого, а потом втянулся. Подвальный кабачок на углу Невского и канала Грибоедова наискосок от Дома книги, где всегда сидел Корнилов с собутыльниками. <...>

13 дек. <...> Вчера снова до пол-второго разговаривали с Даром в его комнате. <...>

Третьего дня в «Лит. России» интересные, хотя и «высветленные» воспоминания о Павле Васильеве. Оказывается, он погиб (был расстрелян, или, как еще говорили, забит при допросе) как раз 16 июля 1937 года, в тот самый день, который я так хорошо помню, когда арестовали Леву^[177].

Дописал несколько страниц к «Пастернаку». <...>

Рассказы о том, что Мао Дзе Дун по предписанию врачей и в интересах долголетия своего спит три дня в неделю (его усыпляют), кроме нормального ежедневного сна. Его женили на молодой девушке. <...>

Живущая тут Нат[алья] Давыдова рассказывает, что у ее мужа А. Рыбакова^[178] цензура запретила роман, который должен был идти в «Новом мире». Зато цензура разрешила поэму Евтушенко о Братской ГЭС, которая пойдет в № 1 «Юности».

14 дек. <...> Целый день работаю. «Пастернак». Надоело, но надо закончить, чтобы не возвращаться. Будет страниц около 140, наверно. А было 108 в первом варианте. <...>

Вчера вечером снова пили чай с Даром у него в комнате. Он прочитал книжку Вс. Багрицкого и просил рассказать о нем. Надо бы записать это — подлинную историю Севы Баргицкого^[179].

Утром в столовую пришел директор Дома и сказал мне, что ему звонили из Лен-да и разрешили мне продлить путевку до 10 янв.

16 дек. Ночевал в Ленинграде. <...>

Приехал очень рано утром [в Комарово] и еще успел к завтраку. <...>

Вчера здесь появилась В. Ф. Панова. Она симпатична и со мной очень мила, но еще не совсем раскусил ее. Говорит обо всем свободно (раньше сказали бы «смело»). <...>

Просмотрел отдельное, только что вышедшее издание воспоминаний генерала Горбатова^[180]. Текст их заметно отличается от журнального. В части «лагерной» есть интересные дополнения. <...>

Дар нынче уехал в город, а мы (наш стол): Панова, Ивин (Левин) и двое киношников — муж и жена со студии Научно-попул. фильмов долго разговаривали после ужина.

17 дек. <...> Рассказ Пановой о домработницах. Похоже, что в этом союзе мужчина она, а не Д. Я. Ее же рассказ о стукачах.

<...> Узнал, что умер Иосиф Ильич Юзовский^[181]. Анне Андреевне в Италии вручили премию и избрали доктором в Оксфорде. <...>

С Юзовским я никогда не мог подружиться, хотя он хорошо относился ко мне. В нем был нарцисцизм, он не умел слушать никого, кроме себя. В 33 — 34 году он печатал меня в «Литгазете», где заведовал отделом театра <...>. Не забуду его рассказ о гибели брата и роли в этом Г. Ф. Александрова^[182]. Про него говорили, что он морфинист. С женщинами у него тоже что-то не очень получалось. <...> Он был, в сущности, не критик, а фельетонист: способности к объективному суждению у него не было. Почему вдруг он стал истолкователем Горького? <...>

18 дек. <...>

После ужина вчера же сидели с В. Ф. Пановой и Д. Я. Даром у них за чаем и говорили. Опять — то же — с чего бы ни начался разговор в определенном кругу, он неизбежно приходит к событиям 37 года. Оказывается, ее первый муж сидел в тридцатых годах и осенью 36 г. она ездила к нему на свидание в Соловки. <...>

Д. Я. получил письмо от Л. К. Чуковской. Дело о Бродском опять повернулось в худшую для него сторону: будто бы Копелев был в ЦК с какими-то новыми письмами и был там холодно встречен.

Мне давно ясно, что таким путем защитники Бродского не могут выиграть дело. Дело его обвинения — это дело видных ленинградских партработников, связанных с Обкомом. Ошибка, если она произошла, может быть исправлена не через ее публичное признание, а путем помилования любого рода, когда затихнет борьба. Как этого не понимать? Если им важна судьба живого, способного человека Бродского, а не принцип, то надо было идти другим путем. Если же дело не в нем, а в том, чтобы померяться силами, то это прежде всего глупо, ибо силы неравны.

22 дек. Вчера вечером уехала Эмма, пробывшая здесь 2 дня. У нее что-то вроде гриппа. <...>

В. Ф. Панова сегодня взяла читать «Встречи с Пастернаком». Утром я вклеил в рукопись последние вставки. По примерным подсчетам она стала больше страниц на 35, т. е. листа на полтора. <...>

После отъезда Эммы Д. Я. привел ко мне К. Косцинского, маленького сухонького человека с седеющей бородкой. <...> Он вывез из лагеря 14 тыс. карточек «Словаря русского нелитературного языка». Затея интересная. А пока для заработка он, живя в Зеленогорске, переводит какой-то азербайджанский роман.

<...> Еще слух об одновременном снятии Твардовского и Кочетова из их журналов, для «прекращения полемики».

23 дек. В. Ф. Панова прочитала «Встречи с Пастернаком» и тоже очень хвалит. За «пластичность», за «тонкость портрета», за «масштаб человека». <...>

24 дек. <...>

Рассказ Дара о Зощенко на собрании, где его исключали из Союза. Ему не следовало выступать. <...>

27 дек. День рождения Эммы. Больше, чем на флакон духов «Память о Москве», денег у меня не нашлось.

<...> звоню Аксенову (из-за родившейся тревоги: не случилось ли чего с фильмом [«Возвращенная музыка»] — давно не имею известий). Его нет дома и жена говорит мне, что вчера фильму дали вторую категорию, что означает тиражные от 100 до 200 процентов. Для меня это необычайно важно: это и упорядоченье жизни, и ликвидация долгов, и новые штаны и машинка, и завершение работы над книгой о Мейерхольде.

29 дек. Уехал отсюда М. Е. Ивин (Левин), с которым я месяц просидел за одним столом. Он заведует в «Звезде» отделом очерков, воспоминаний, науки. Милый человек! Рассказывал, как в 49 году его выгнали из редакции газеты и он долго не мог найти работы, даже рабочим, даже грузчиком, жил продажей своей библиотеки.

<...> Звонок по телефону Левы. Он приехал вчера. В «Нов. мире» все в порядке. Твардовский вернулся в отличном настроении из Италии, не пьет. Слухи об его снятии несерьезны. <...> В Будапеште в каком-то сборнике будет напечатана моя статья об А. Платонове. <...>

Да, уже можно сказать, что Шток мне не ответил [АКГ ранее послал ему письмо, а потом пожалел об этом]. М. б. конечно его не было в Москве, а м. б. письмо перехватила Шура [жена А. Штока], а — всего верней — он получил его, а потом скажет, что не получил.

30 дек. В № 12 «Юности» напечатаны 4 рассказа Аксенова — все талантливые, а один (первый) «Дикой», просто превосходный. Так он еще не писал. Умно, правдиво, точно.

Вера Фед-на читает мою рукопись «5 лет с Мейерхольдом» и она ей нравится больше, чем «Встречи с Пастернаком» (Д. Я. Дару наоборот). <...>

Сюда приехал Д. Е. Максимов. По его словам, в феврале том Пастернака пойдет в типографию. Вернулась А. А. Ахматова, объездившая всю Италию, измученная, уставшая, объевшаяся славы. Вероятно, если у нее хватит сил, она поедет вскоре и в Англию. Ее славолюбие и ревность: она удивлялась на Д. Е., зачем ему нужно заниматься Блоком, подразумевая: когда есть она. Когда в ее присутствии хвалят Цветаеву, молчит (хорошо воспитана), но человек этот для нее перестает существовать. Будто бы она расширила почти втрое свои воспоминания о Мандельштаме: надо выпросить у Н. Я. Терпеть не может Оттена (после одной встречи) и едва прощает Н. Я. то, что она живет с ними^[183].

Зима, мороз. Дом творчества уже битком набит, приехавшими встречать сюда Новый год.

Мы тоже решили встречать Н[овый] год здесь вместе с Панихой и Даром. Завтра я поеду в город и привезу к вечеру Эмму. У нее завтра генеральная репетиция.

Год кончается. В этот год я написал «Зеленую карету», расширил и отделал «Встречи с Пастернаком», переделывал книгу о Мейерхольде, возился (в начале года) с постылыми и напрасными переделками сценария «Возвр. музыки», написал один акт «Молодости театра», плюс еще разные наброски. Мало, мало! Очень мало! Ну, еще порядочно страниц дневника, да это не в счет.

Если правда, что «Возвр. музыка» получила 2-ю категорию и это даст мне передохнуть материально, то это еще простительно (т. е. то, что я с этим возился). Но все еще как-то не верится.

(Окончание следует.)