Рейн
Евгений Борисович — поэт, эссеист,
прозаик, сценарист. Родился 29 декабря
1935 года в Ленинграде. В 1959 году окончил
Ленинградский технологический институт,
в 1964 году – Высшие сценарные курсы.
Лауреат многих литературных премий, в
том числе Российской национальной
премии «Поэт» (2012).
Евгений Рейн
*
CТАЛЬ АВРААМА
Шифровка
Огни на берегу —
Туманные растворы,
Я вас поберегу,
Когда уйду в просторы,
Светите до конца,
Мигайте без утайки,
Сигнальте до Стрельца
И до небесной лайки.
А я отвечу вам
Фонариком на Морзе,
Летите к берегам,
Мерцайте на морозе
Вовеки всех веков,
Шифровка пролетает
Поверх материков,
Летит, летит и тает.
Бессонница
Не спится, курю на балконе,
Рекламы над тихой Москвой,
На темном ее небосклоне
Повисли, как парус морской.
И только привычная память
Вступает в глухие права,
Ее невозможно исправить,
Она неотступно права.
Не спится. Бессонница больше
Всех дней моих, зим и годов,
О, смилуйся, смилуйся, Боже,
Ведь Ты к милосердью готов.
Пошли, наконец, мне забвенья
Грехов, неудач и удач,
Бессонница — бденье и тленье,
Бессонница — лучший палач.
Бар «Штурвал». 1980
Бар «Штурвал» в Ялте. Апрель.
Первый у набережной пароход
«Грузия», крымский коньяк,
уже глициния расцвела,
официант выключает твист.
Солнышко. Тихо, как хорошо,
Закроешь глаза — яркий пятак
с тобой в орлянку играет всласть.
Навалом времени — куда спешить,
в Колхиду, за золотым руном?
У Пенелопы шерсти полно…
Уходит лайнер, я остаюсь
на полуострове, подожду
чашку эспрессо, гребцов «Арго»,
заплывших сюда по пути домой,
хватит денег на этот день
и угостить, и добавить еще.
А дальше Язон заплатит за все.
И как сказал сицилийский поэт,
и что перевел я на все языки,
«Зачем нам деньги?
Все даром вокруг,
Кроме кофе и коньяка».
* *
*
С четверга по субботу
Снег, как время, идет,
И обиженный кто-то
Все стоит у ворот.
Снег погубит обиду,
Все на свете простит,
Завывая для вида
Голоском аонид.
Снега больше и больше,
Снег идет стороной
Над Германией, Польшей,
Над Россией хмельной.
И под снегом не видно
Ничего-ничего,
Но бело и невинно,
Что важнее всего,
Под пером снегопада
Ты стоишь на углу,
И пробиться мне надо,
И прийти не могу.
И на снег вся надежда,
Только снег виноват,
Что болтун и невежда —
Я единый твой брат.
Я единый советчик
И пожизненный друг,
И под снегом мне легче,
Несмотря на испуг.
Тифлис
Памяти Лидии Либединской
Фуникулёр над городом повис,
Тифлис внизу, и там Кура дымится,
Так встанем тут, как будто на карниз,
Нас подождет грузинская столица.
Поспеет хаш, обуглится шашлык,
Прольется кахетинское в стаканы,
Пускай наш взнос и будет невелик,
Друзья простят в духане у поляны.
Откинь же белокурую копну,
Взгляни в лицо привету и веселью,
Тут можно жить, как жили в старину,
А вечером пойдем на новоселье.
Откроется необычайный дом,
Где дышит праздник стружкой и цементом,
Приятельством, насиженным трудом,
И всем на свете добрым и несметным.
В полночный час, когда последний тост
Проводит нас на улицы пустые,
Мы выйдем под сиянье этих звезд,
И нас окликнут дружбы позывные.
И полнолунье озарит лицо,
И твой начес белесый и упорный,
И будем жить мы долго и легко,
Глотая воздух поднебесья горный.
Жертвоприношение Авраама
Нож вылетел, ушел из ножен,
Но ангел руку протянул,
И Авраам был растревожен,
И с неба шел неясный гул.
Ягненок вдруг попал в кустарник,
Он Исаака подменил,
И словно на углях базарных
Везде стоял шашлычный пыл.
Но Рембрандт дотянулся кистью,
И проступил чудесный свет,
И платье Ангела цветистей
Того, что в нашем мире нет.
И сталь ножа светла, как воды
Не оскорбленного ручья,
Как самый первый день свободы,
Сталь Авраама и — ничья.
Не будет Исаак заколот,
Бог отменил дурной приказ,
И Рембрандт отпускает в город
Натурщика на целый час.
Он пьет вино, он трубку курит,
Он так доволен, так хорош,
Еще он кистью бедокурит,
Еще он — вдохновенье сплошь.
Но приближаются соседи
И так торжественно галдят,
И он в отходчивой беседе
Совсем не тот, что час назад.
Сорок третий год
На Сретенке, там, где кино «Уран»
И на столбе привинчен репродуктор,
Стоял я в сорок третьем перед будкой
С газетами и слушал. Левитан
Мне говорил: «Победа! Сталинград!
Фельдмаршал сдался. Триста тысяч пленных!»
Был день как день в Москве — обыкновенный,
Я шел из школы. Я был очень рад.
Теперь вернутся дядя и отец,
И мы уедем в Ленинград, где жили.
И если бы меня тогда спросили,
То я б ответил: «Все. Конец. Конец!»
Я поступил недавно в первый класс
И жил в Печатниковом переулке,
Мне утром в школе выдали полбулки,
И белый хлеб я видел в первый раз
За целый год. Горбушку надкусив,
Я подгорелой коркой поперхнулся.
И дядя возвратился цел и жив,
А вот отец… Отец мой не вернулся…
Рубенс
Где нежность переходит в грубость,
Где краска переходит в плоть,
Стоит неумолимый Рубенс,
Огромный, будто сам Господь.
Тела просты, а львы ужасны,
И женщины на плоть щедры,
Ему и подражать опасно,
Так яростны его миры.
Вот Бахус, вот его подруги,
Вот непрозрачные дела,
И краска, яркая в испуге,
Куда сильнее, чем могла
Она бы выкрасить палитру
У всех его учеников,
А он ладонью по пюпитру
Лишь проводил — и был таков.
Он в Лондоне или Мадриде
Нарисовал нам карнавал,
И в этом самом лучшем виде
Он сам себя короновал.
Второго не найдете в мире,
Он — царь, он — Рубенс, он — герой.
И нет холстам его цифири,
И нет окраски огневой,
Которая могла сравниться
С его картоном и холстом.
Он едет. Прямо — заграница.
А все грядущее — потом.
* *
*
Памяти Т. Г.
И мы сошлись. Какая чепуха,
Еще я не прошел дорог нисколько,
Но ощущенье смрадного греха
Меня тогда охватывало колко.
Экскурсии — она вела одну —
О том, что Пушкин всем обязан няне,
И мы бродили по сухому дну…
Умри, умри, мое воспоминанье.
Лет через десять вышел том ее,
Столица ухмыльнулась кривовато,
Теперь уже французское белье —
По гонорарам славная расплата.
Она вернулась к Киевской Руси,
Перун, Стрибог вошли в ее словарик,
Своих нарядов черные трусы
Она сменила. Техник звался Марик.
Она всегда с евреями спала,
Через иных свои дела толкала,
И вот, разоблачившись догола,
Вошла в литературу, точно жало.
Ей шили в Переделкине пальто,
На воротник пошли крутые барсы,
Поэт из кругового шапито
Ей угодить по мере сил старался.
В газетах, где пылает экстремизм,
Она имела верную колонку.
Век шел наверх. Она спускалась вниз,
И заболела — отошла в сторонку.
И вот стою я у ее креста
На кладбище Ваганьковском и плачу.
Теперь, когда захлопнуты уста,
Ее судьбу считаю за удачу.
* *
*
Февральский радио поёт
Натопленность кисейной спальни…
И год за годом снег идет
Все праздничней и все печальней.
Вот в мягкой куртке на меху
И ты стоишь в конце бульвара,
И я склоняю чепуху
О том, что я тебе не пара.
Туман «Мицуки» отдает,
Когда к тебе подходишь близко,
И вот последний поворот,
Наяда, невидаль, актриска.
Лицом уткнуться в этот мех,
Открыть практичную застежку,
Ты лучше всех и хуже всех,
Всего, пожалуй, понемножку.
А лисий мех пушист и чист,
Бульвар длиннее, чем экватор,
Играет виолончелист,
И Моцарт приглашает в театр.
Старый буфет
Консервы где — «Бычки в томате»?
В кафе — сардельки? — (автомате),
«Перцовая» где, наконец?
Где в пачках мокреньких пельмени?
Где килограммы нототении,
«Полтавская» и холодец?
Исчезло, отошло в легенду,
Ну, как тут быть интеллигенту,
Взыскующему впопыхах.
Не надо ваших разносолов,
Мы из варягов и монголов,
Все ваше нам — застольный крах.
Я удаляюсь в сумрак сонный,
Где все еще буфет наклонный
Сияет сталинским стеклом,
И где граненые стаканы
Со мною говорят стихами
И производят мерный гром.
Где «Жигулевское»? Исчезло,
Все ваше так, поверьте, пресно,
Заесть пытаюсь чесноком,
Верните мне мои закуски,
Ведь по-еврейски и по-русски
Я пил бутылку целиком.
Похмелье и «люля» в шашлычной,
Портвейн местный и отличный —
Вот это настоящий кайф,
Не надо вашего избытка,
Все лишнее — позор и пытка,
Я презираю вашу «лайф».
Кино «Уран»
Кино «Уран» на том же месте,
Но больше это не «Уран».
Скажи: «Приснись жених невесте», —
И свято подтверди обман.
Лет шестьдесят прошло и больше,
Фильм растерялся и погас.
Помилуй, милосердный Боже,
Ну, наконец, помилуй нас.
В Твоем необратимом фильме
Я сам стою на мостовой,
Но больше слезы не обильны,
И кто-то шепчет: «Что с тобой?»
А что со мной? Я сам не знаю,
И потому не говорю,
Я только все припоминаю,
И что припомню — повторю.
На Брайтон-Бич
Памяти Сергея Довлатова
Уселись мы в плетеных креслах
на Брайтон-Бич в ресторане «Мишка»
среди пенсионеров местных,
обедающих без излишка.
Он заказал бутылку «Смирновской»,
рыбец и крабов, еще — пельмени…
Он был в отличной джинсовке ноской,
большой, довольный…
И только тени
усталости легли в подглазья,
и мелко-мелко дрожали пальцы.
Официанту сказал: «Старайся!»
Дошел до бара и там остался…
И я припомнил, как в Ленинграде
он пил у будки чекушку с пивом,
как в Савкине листал тетради,
как спал на пляже перед заливом.
Вот он уселся в свою «тойоту»,
вот он заехал и в Квинс, и в Сохо,
вот рассмеялся он анекдоту,
но так невесело…
Он кончит плохо —
мне показалось. Но было поздно
его расспрашивать о том и этом,
и мы с ним веселились слёзно
в Нью-Йорке душном тревожным летом.
И он мне подписал две книжки,
и мы расстались на аэродроме,
но гаснет память, и только вспышки
той легкой жизни проходят в дрёме.
«Черный квадрат»
И вот я наконец увидел
Его в зловещей тишине,
Не нужен был путеводитель,
И без того он снился мне.
Краями уходя в пустыню,
Он в бледном воздухе повис,
Его не спутаешь с другими,
Ведь он летит, но только — вниз.
Мороча зрителей ценою,
Он сам не стоит ничего,
Но хваткой сильной и цепною
Преображает вещество.
Икона зла и нигилизма —
Сей издевательский квадрат,
И оптика его — что призма,
Мелькает десять раз подряд.
Он не спасает наши души,
А опускает их в разор,
Он спит, нисколько не уснувши,
Он убивает кругозор,
Он издевается и медлит,
Считает медленно до ста,
За ним лишь сумрак безответный,
За ним немая пустота.
Веселый Роджер
Палуба имени Моргана Дрейка,
«Остров сокровищ» с английской картинкой,
Всех капитанов блатная семейка,
Были вы лучшей моей половинкой.
Черного Роджера череп и кости
Вместо Андреевского на флагштоке —
Все покрывали на весте и осте
И доплывали ко мне в Териоки.
Около берега остовом брига
Вы выносили на сушу обновки,
Чтобы я, словно читатель-барыга,
Вашу добычу скупал по дешевке.
Вот и остались мне нынче обноски
Флага, камзола и стертой гравюры,
Я доношу их, поскольку по-свойски
Мне они впору поверх шевелюры,
Лучше они современного платья,
Так как личат в голытьбе маскарада,
Вам, отворившим сундук и объятья,
Все сохранившее сердце так радо.