ПОВЕСТЬ КИКАПУ ПОЭТА

*

ПОВЕСТЬ КИКАПУ ПОЭТА

Тихон Чурилин. Конец Кикапу. Полная повесть Тихона Чурилина. М., «Умляут», 2012, 64 стр., илл.

После довольно долгого забвения произведения Тихона Васильевича Чурилина возвращаются к читателю. За последние годы в Мадриде было издано четыре книги поэта^[1], представляющие его раннее творчество, а недавно вышло двухтомное собрание в Москве^[2]. Как раз накануне выхода двухтомника, в издательстве «Умляют» выходит переиздание повести «Конец Кикапу»^[3], написанной Чурилиным в 1916-м и изданной небольшим тиражом в 1918-м.

Повесть «Конец Кикапу» — одно из самых значительных произведений Тихона Чурилина. Она занимает пограничное место между лирикой первых книг поэта — «Весны после смерти» (1915) и неопубликованного при жизни «Марта младенца» (1915) — и чурилинским футуризмом «Второй книги стихов» (1918). Подобно многим другим произведениям этого периода, повесть отчасти автобиографична, однако жизнеописание лишено бытовых подробностей и претворено в своего рода миф.

«Нами было выбрано уникальное жизнеописание, составленное самим героем, — пишет в предисловии к изданию составитель книги Кирилл Захаров. — Странный, величественный и неуклюжий, отстраненный и страдальчески исповедальный текст в равной степени принадлежит двум ветвям модернизма, не разрываясь меж ними, обладая завораживающим единством: авторский миф „Конец Кикапу” — книга символистская и футуристическая»^[4].

В «Конце Кикапу» сходятся вместе основные элементы раннего творчества Чурилина (макабрическая символика, мифотворчество, экспрессионистская стилистика и проч.), отчетливей заметен интерес автора к поэтике футуризма, правда, наряду с неугасающей увлеченностью символизмом. На этой же почве возникает ряд симбиотических произведений 1915 — 1916 гг.: поэма «Кроткий Катарсис» (1916), драма «Последний визит» (1915), повести «Тайна» (1912 — 1915) и «Из детства далечайшего» (1916) и т. д. Все вышеперечисленные произведения так или иначе напрямую связаны с книгой «Весна после смерти», основная тема которой, по известному утверждению Николая Гумилева, — «это человек, вплотную подошедший к сумасшествию, иногда даже сумасшедший»^[5].

«Конец Кикапу» тематически продолжает «Весну…» и повторяет ее структуру: охваченный безумием, герой умирает, но, пройдя сквозь погребение, возрождается; однако возрождение оказывается ложным, и герой умирает повторно. Отсюда основной мотив «Весны…» и «Конца Кикапу» — смерть и возрождение, а именно — рефлексия о возможности/невозможности окончательного возрождения.

Само по себе слово-существо Кикапу постоянно возникает в раннем творчестве Тихона Васильевича. Имя героя стихотворения и повести, позаимствованное из новеллы Эдгара По, приобретает у Чурилина различные коннотации. Об этом, например, пишет Наталия Яковлева в своей программной статье, посвященной жизни и творчеству Чурилина: «Кикапу — это и бессвязный старческо-детский лепет, и „заумный”, смертоносный „клик”, и пародийный синоним смерти. Это и отсылающая к чурилинским мифам о детстве кличка „зеленобледного” попугая, привезенного аптекарем в медной клетке и задохнувшегося в „бешеном пиру” чурилинского трактира…»^[6].

Мы встречаем Кикапу и в драме «Последний визит», и в прозаических произведениях этого периода, и, разумеется, в стихах. Автор ассоциирует себя с этим одиозным персонажем — и конец Кикапу сливается в его сознании с представлением о собственной смерти.

Вероятно, впервые Кикапу появляется в стихотворении «Пьяное утро» (1913), вошедшем в состав первой поэтической книги:

Слабый свет — и колокола гул.

Грустный звон — и вновь громадный гул.

— Воскресенье.

Неудавшееся бденье,

Неудавшийся разгул, —

Крови злой и шумный гул.

Я — как страшный царь Саул,

— Привиденье…

Сухарева башня — как пряник…

И я, как погибший Титаник,

Иду на дно.

Пора, давно… — и легко.

Кикапу! Рококо…^[7]

Но известность этот загадочный образ приобрел благодаря знаменитому стихотворению «Конец Кикапу» 1914 года, также вошедшему в состав «Весны…»: «Побрили Кикапу — в последний раз. / Помыли Кикапу — в последний раз. / С кровавою водою таз / И волосы, его. / Куда-с? / Ведь Вы сестра? / Побудьте с ним хоть до утра. / А где же Ра? / Побудьте с ним хоть до утра / Вы, обе, / Пока он не в гробе…»^[8].

Кикапу стал эмблемой не только первой книги Чурилина, но и всего его раннего творчества (если не всего творчества вообще). Об этом, например, свидетельствует воспоминание Т. Лещенко-Сухомлиной, записанное в 1941 году: «Тихон Чурилин оказался тем самым поэтом, который когда-то написал „Кикапу”, а мы с Милкой Волынской в 1922 — 1923 годах твердили эти стихи беспрестанно»^[9]. Кроме того, целый фрагмент «Конца Кикапу» приводит по памяти Георгий Иванов в одном из стихотворений, вошедших в его «Посмертный дневник» (1958)^[10].

«Конец Кикапу» — метризованная проза, где фонетическая связь между словами/буквами/звуками преобладает над логической. Анаграммы, тавтограммическая аллитерация, унаследованная от Бальмонта, Сологуба и проч., переходит в футуристическое словотворчество, фонетическую заумь. Автору мало просто сказать, ему нужно оживить текст, суггестивно передать через него предсмертную агонию «кошмарного» мира повести:

«…Веют, вольные, вольнонеобузданные вешне ветры, вьют венки для кудрей, возливают вино власам, вливают в вены Венуса волю, — в жилы живые (в алоартерии!) — бешеный бег краснорыжих кровных коней! И поют: наша, алая мати, Астарта, Венус — воль, веди весну в луга краснорыжие лета!!..

Это — Лжемать, Лжедева, Лжедитя, — это моря Майя, Морская, Денисли — это третий срыв в серебристоголубой Март — яяяркая любовь, любовь, любовь к Лжелиственному Древу, к Морской Простори, к Бездонной Бездне — к Жжженщщине Жжосткой!!..»^[11].

Ожидаемое сталкивается с реальным; подобно герою «Весны…», умирающий Кикапу ждет возрождения, веря окружающим, надеясь на их помощь. Он уверен, что с приходом весны непременно оживет. Так, мотив весны в повести «Конец Кикапу» близок мотиву зари как предвестника воскресения у символистов. На роль мотива зари у символистов, в частности, обращает внимание А. Ханзен-Леве: «У всех символистов — за исключением Волошина и отчасти Городецкого <…> — фиксация на образе „зари” как таинственной и многообещающей переходной фазы ante lucem <…> объясняет и персонификацию этого апокалиптического адвентизма в виде предвестника ожидания и ожидаемого…»^[12].

Мотив воскресения проходит через все творчество Чурилина, но наиболее заметен именно в «Весне…» и в «Конце Кикапу». Для поэта характерно изображение ожидаемого воскрешения через образ весны, с наступлением которой происходит возрождение лирического героя. Но воскрешение в чурилинском мире неизбежно оканчивается повторной смертью. Возникает мотив ложного марта/весны, образ «Лжелиственного Древа», т. е. кажимости цветения. Так, обманутый герой умирает повторно, чтобы потом повторно же возродиться.

Текст Чурилина герметичен и с трудом дешифруется — это многоуровневая конструкция, опирающаяся на авторскую рецепцию опыта мировой литературы, причем как классической, так и современной ему. Миф о вечном возрождении и вечной смерти вплетен в сложную структуру повествования. Порой трудно уловить логическую связь между словами или фразами, так как логика для Чурилина вторична, первична же фонетическая ассоциация: «И луна лед и лен зеленозолотобледный лиет на видение — и облаком каждения какого-то, облаками остыли в тылу фигуры: урн и камней — ангелов окаменевших пред предстанием из мертвых — возле Воскресения. Долина льнянольдяная, зеленозолотобледная, спит в дыхании елеслышном пышных древ, остывших в тылу сем предвоскресном чудесноживо»^[13].

Таким образом, проза являет собой фонетически организованное автоматическое письмо, схожее по форме с произведениями сюрреалистов. Разумеется, нельзя говорить о сознательном обращении к поэтике сюрреализма, поскольку автор не был знаком с этой школой, но «автоматичность» чурилинского высказывания представляется очевидной. Первым на эту связь обратил внимание С. Карлинский в своей работе 1967 года^[14], вслед за ним А. Чагин пишет об автоматическом письме у Чурилина в своей статье для «Энциклопедического словаря сюрреализма»^[15]: «На почве русского футуризма сложилось творчество поэта Т. Чурилина, который последовательно применял принцип сюрреалистической „поэтики сна”. <…> Очевидна была и обращенность к стихии „автоматического письма”, воплотившего горячечный поток, казалось бы, бессвязной, произносимой на грани бреда, речи героя, в которой оживают образы, выплывающие из подсознания». Сказанное можно отнести и к фонетико-автоматическому воплощению мифа о смерти/возрождении в повести «Конец Кикапу».

Символистский миф, получивший футуристическое воплощение. Прозиметрическая повесть-поэма о загадочном герое, alter ego автора, его вечном погребении и вечном воскресении. Создавая своего литературного Кикапу, Тихон Чурилин запечатлел на бумаге собственную жизнь, потому повествование приобрело оттенок исповеди, записанной сложным модернистским языком. Издание, составленное Кириллом Захаровым, дает читателю возможность ознакомиться с этим произведением после почти векового молчания.

Денис БЕЗНОСОВ