Данихнов Владимир Борисович родился в 1981 году в г. Новочеркасске Ростовской области. Окончил Южно-Российский государственный технический университет. Прозаик, автор романов «Братья наши меньшие» (М., 2005), «Чужое» (Рига, 2007; М., 2008), «Девочка и мертвецы» (М., 2010). В «Новом мире» публикуется впервые. Живет в Ростове-на-Дону.
Журнальный
вариант.
ВЛАДИМИР ДАНИХНОВ
*
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Роман
Часть первая. Меньшов
Глава первая
Меньшов работал в конторе, которая находилась в сером здании с пыльными окнами. Здание это, построенное в конце шестидесятых, напоминало раскрытую книгу с потертой обложкой; летом крыша здания нагревалась, как печка, осенью протекала, зимой обрастала снегом и сосульками, а весной снова протекала. Никто не собирался ее чинить. В горшочках на подоконниках росли кактусы: считалось, что они поглощают вредные излучения. Летом Меньшов забирался на крышу, чтоб с высоты посмотреть на город. Смотреть, впрочем, было не на что, и Меньшов курил сигарету за сигаретой, чтоб забыть о тоске. В октябре заряжали дожди. Лужи цвета стали лежали на разбитом асфальте, как напоминание о грядущих холодах. По тротуарам брели хмурые прохожие с черными зонтами в руках. Меньшов, чтоб не отличаться, тоже доставал свой черный зонт и плелся на работу. Пару раз он пытался выделиться, одевшись ярко, вызывающе, но на него не обращали внимания, и ему становилось грустно; на следующий день он одевался как обычно. Первый снег выпадал не раньше декабря, почти сразу таял, и тротуары покрывались бурой кашицей. У обочин скапливались ноздреватые холмы из снега и грязи, похожие на чудовищные муравейники. Деревья стояли голые, ветер срывал провода.
На работе Меньшов большую часть времени проводил в кабинете за письменным столом. Иногда ему приносили бумаги: он их бегло просматривал. Там были одинаковые черные цифры и черные буквы. Они никогда не менялись, только прыгали с места на место. Меньшов ставил подпись, скреплял печатью, которую хранил в специальной картонной коробочке, и отдавал бумаги девушке по имени Людочка. Людочка уносила документы наверх. Лицо у Людочки было каменное. На вопросы она отвечала односложно (если вообще отвечала), потому что жила с мужем, который не любил разговаривать, и сыном, который пошел в отца. Меньшов когда-то хотел завести семью, но, вдохновленный примером Людочки, передумал.
Незадолго до Нового года Меньшов покупал шампанское и живую елку, всякий раз надеясь, что его посетит новогоднее настроение, о котором он много слышал в новостях. Было скучно наряжать елку в одиночестве, и он норовил поскорее покончить с этим безотрадным занятием. Приготовив салат оливье, он гасил свет и садился в кресло перед телевизором. В бокале пузырилось шампанское. На елке мигали разноцветные огни. По телевизору шли новогодние передачи. Меньшову казалось, что ведущие этих передач прилетели с другой планеты: они были ненормально веселые среди общей тоски. Меньшов выключал телевизор, сидел в темноте и слушал, как январский дождь колотит по стеклам. Утром просыпался с тяжелой головой. Доедал салат. Выливал выдохшееся шампанское в раковину. Так он встречал каждый год: сначала в смутных надеждах, потом в пустоте несбывшихся мечтаний. Пробовал читать книги, но у персонажей этих книг была слишком насыщенная жизнь. Меньшов не встречал таких в реальной жизни. А от книг с реалистичными героями ему становилось тошно. Он предпочитал бесцельно валяться на диване, уставившись в потолок, и размышлять, как живут соседи сверху. На самом деле у соседей была такая же скучная жизнь, как у него, и черно-белая кошка, которая целыми днями спала и просыпалась только, чтоб попить, поесть и снова уснуть.
У Меньшова был друг и коллега по фамилии Чуркин. Чуркин любил пиво. Кроме того, он любил рассказывать грустные истории из своей жизни. После работы друзья заходили в бар, где в духоте помещения выпивали. Чуркин начинал говорить монотонным голосом. В его историях не было ничего особенного, всегда одно и то же: как он родился, как вырос, как сидел за партой, ощущая бессмысленность бытия, а потом, полный необъяснимых надежд, поступил в институт, но и там ничего не изменилось. В конце концов он бросил учебу и пристрастился к пиву, которое не могло унять его тоску, но хотя бы приглушало восприятие бесплодного мира. У Чуркина был серебряный портсигар, который перешел к нему от отца. Чуркин поведал Меньшову, что бесценный артефакт добыл его дед на войне. Чтоб не обидеть друга, Меньшов спросил, как именно это случилось. Чуркин медленно облизал губы, испачканные в пивной пене. Ему не хотелось лишний раз болтать о портсигаре, но он не мог отказать Меньшову и приступил к рассказу. История началась с того, что Егор Лукич, дед Чуркина, сидит в окопе и пьет водку с каким-то сержантом, а над их головами свистят пули. У сержанта погибла вся семья под Киевом, и он не знает, зачем ему дальше жить. Жена незадолго до войны подарила ему портсигар, потому что сержант никогда не унывал и любил курить. Но вот началась война, жена и сын погибли, и сержант впервые в жизни чувствует уныние. Он пьет, не обращая внимания на взорвавшийся неподалеку снаряд, и молчит, а Егор Лукич, выпив сто грамм, затевает удалую песню. Сержант смотрит на него и думает: вот настоящий человек, не унывает даже во время страшной войны. Значит, портсигар теперь по праву принадлежат ему. Подумав так, сержант дарит портсигар Егору Лукичу. Что касается Егора Лукича, то он пел вовсе не потому, что не унывал, а потому, что, кроме этого, ничего не умел. За всю войну он не убил ни одного нациста: из-за страха за свою жизнь не мог крепко держать винтовку. Он хотел выкинуть портсигар — обладание им приносило ему страдание, но сержант вскоре погиб под гусеницами фашистского танка, и Егору Лукичу стало жаль серебряной безделушки: все-таки память о человеке, имени которого он не знал, а лица не запомнил. По окончании войны Егор Лукич вернулся в родной город к жене. Жена родила ему сына.
Когда сын вырос, Егор Лукич подошел к нему и протянул на ладони портсигар. «Зачем мне это?» — тихо спросил отец Чуркина, которого звали Иван Егорыч. Егор Лукич пожал плечами. Он работал на стройке и вскоре умер, раздавленный балкой, а Ивана Егорыча отправили работать на север, за полярный круг. Иван Егорыч надеялся, что подарок отца сыграет важную роль в его жизни, но портсигар бесцельно провалялся в кармане, никак не отразившись на серых буднях полярной экспедиции. Вернувшись домой, Иван Егорыч женился на некрасивой женщине, которая хорошо готовила борщ. Нельзя сказать, что Иван Егорыч любил борщ. Он вообще не любил есть и ел только для поддержания сил в организме. Когда родился Чуркин, Иван Егорыч, томимый подспудным чувством утраты чего-то важного, отбыл в неизвестном направлении, но перед этим оставил Чуркину портсигар. Мать Чуркина тосковала об исчезнувшем супруге, но не сильнее, чем тосковала при нем, мечтая о дальних странствиях, о которых читала в приключенческих романах Жюля Верна. Чуркин рос угрюмым, но послушным мальчиком; безропотно таскал портсигар в кармане. Учителя подозревали, что Чуркин курит, и хотели отобрать дорогую вещицу. Однако Чуркин никому не давал семейную реликвию: он надеялся, что когда-нибудь отец вернется и попросит портсигар обратно.
Услышав
эту историю, Меньшов, хоть и не поверил
ни единому слову, тоже захотел что-нибудь
рассказать. Вообще-то он не собирался,
но побоялся, что Чуркин обидится, если
он не расскажет что-нибудь в ответ. В
голове роились куцые воспоминания о
мелких проступках, за которые его
наказывали в детстве. В них не было
ничего достойного рассказа, и Меньшов,
сам не зная зачем, начал выдумывать. Он
чувствовал, что Чуркин видит его ложь
насквозь, но ничего не мог с собой
поделать и врал напропалую. Чуркин
догадывался, что Меньшов врет. Ему было
скучно слушать кое-как выдуманную
ерунду. Но и подлинную историю из жизни
Меньшова ему было бы слушать не менее
скучно. Поэтому он кивал, притворяясь,
что слова Меньшова задевают его за
живое. А Меньшов, сгорая от стыда,
продолжал сочинять. Вскоре он запутался,
попробовал вывести мораль, но не смог
и увидел, что Чуркин спит. Меньшов
замолчал. Чуркин проснулся и тоже ничего
не сказал. Так они просидели в тишине
до закрытия бара. В час ночи охранник
пошел выгонять посетителей, но за день
он слишком устал, поэтому сел за стол,
чтоб перевести дух, и уснул, опустив
тяжелую голову на дрожащие от напряжения
руки. Чуркин с Меньшовым допили пиво и
ушли сами.
Глава вторая
В июле Чуркин попросил Меньшова помочь с похоронами матери. Мать Чуркина, едва сын повзрослел, уехала жить в деревню, чтоб на свежем воздухе доить коров и сеять хлеб. Ничего этого она делать не умела, а учиться не захотела и несколько лет прожила в полном одиночестве на краю деревни, едва передвигая ноги от голода и несчастий. Деревенские считали мать Чуркина гадалкой, хотя она никогда никому не гадала и не притрагивалась к картам. Доярка по вечерам приносила ей краюху хлеба и кружку свежего молока. Мать Чуркина отламывала кусок хлеба, делала глоток молока и без сил валилась на кровать, не понимая, что она делает в этом страшном месте. Однажды она легла мимо кровати, ударилась затылком об пол и через несколько дней умерла. Чуркин, когда узнал об этом, пошел на кухню и заварил себе чаю. Он долго сидел перед остывающей кружкой, размышляя о том, сколько предстоит забот в связи с похоронами. Ему не хотелось тащить с собой в деревню Меньшова, но он испугался, что если увидит мертвое тело матери, то от груза предстоящих забот повесится. Меньшова же Чуркин воспринимал как шута, который поднимет ему настроение своими нелепыми выдумками. Обычно Чуркин скучал от меньшовских небылиц, но теперь ему показалось, что они — единственное, что позволяет ему не сойти с ума. Поэтому он пригласил друга с собой. Меньшов ехать не хотел, однако прямо отказать не смог. Он решил придумать такой повод отказаться от поездки, чтоб Чуркин не обиделся. Днем на работе в голову ничего не пришло, а вечер он провел у телевизора, не желая тратить свободное время на придумывание дурацкого повода. На следующее утро он встал пораньше, побрился, собрал вещи в рюкзак и отправился на вокзал. Чуркин втайне надеялся, что Меньшов не поедет, и был разочарован, когда встретил друга у кассы.
Ехали долго. Медленный поезд печально тащился по унылой, выгоревшей на солнце местности. Мимо проносились тополя, клены, акации, березы, ивы, дубы и телеграфные столбы. В задушенном пылью солнечном свете кренились заборы, извивались русла высохших рек. Чуркин резал колбасу, Меньшов смотрел в окно. В купе оказался третий сосед по имени Иван: простой русский мужик с крупными чертами лица. Он боялся нечаянным словом нарушить беседу Меньшова с Чуркиным, и хоть те всю дорогу молчали, Иван молчал тоже. Он сидел на полке, сложив массивные руки на коленях, и ждал, когда к нему обратятся, чтобы начать обстоятельный разговор. Ему было что сказать: он многое повидал. Но Чуркин с Меньшовым не обращались. Чуркин резал сыр, а Меньшов пил водку. Меньшов считал пьянку в поезде постыдным занятием, но все равно пил и закусывал колбасой, которую резал Чуркин, потому что больше заняться было нечем. Колбаса была невкусная. Меньшов вообще не любил колбасу. Он ел ее, чтоб не обидеть друга. Кроме того, иной закуски в купе не оказалось. Впрочем, был сыр — но сыр Меньшов любил еще меньше колбасы. Что касается Чуркина, то он резал колбасу и сыр, потому что боялся: если ничего не делать, то придется разговаривать. А разговаривать он не желал. Все его мысли были о том, как бы случайно не завязать беседу. Иван, не переносивший тишины, тактично кашлянул. Чуркин с Меньшовым сделали вид, что не слышат. Меньшов прикинулся спящим; кусок недоеденной колбасы вывалился у него изо рта и упал на живот. А у вас колбаса на животе, хотел сказать Иван, но постеснялся обидеть Меньшова. Чуркин порезал всю колбасу и весь сыр и, не найдя другого занятия, начал аккуратно складывать их в пакет. Поезд остановился на станции провинциального города. Сквозь потрескавшийся бурый асфальт пробивалась квелая трава. Штукатурка со стен облетела. Часы на здании станции стояли. Мертвая кошка лежала на щебенке рядом с мертвым голубем. В купе, пошатываясь, вошла тощая женщина в очках, с баулом в бледных руках. Женщину звали Таня. Иван забрал у Тани баул и поместил его на багажную полку. Таня замерла, как будто от страха перед этим русским богатырем. На самом деле она давно не испытывала чувств, а замерла по привычке, выработанной в молодые годы, когда, наслушавшись матери, Таня всерьез опасалась, что ее изнасилуют. Иван ободряюще улыбнулся. Таня села на краешек полки. В вагоне было душно, хотелось пить, но для этого пришлось бы просить Ивана достать баул, в котором лежит бутылка минеральной воды. Таня испугалась, что Иван в ответ на ее скромную просьбу даст волю гневу и набросится на нее. Она не особенно страшилась изнасилования, но опасалась, что если Иван сорвет с нее юбку, все увидят, что у нее на трусах сбоку дырочка. Иван смотрел на Таню с нежностью, потому что решил, что она скромная сельская учительница. Его мама была учительницей, и он уважал тяжелый труд учителей. Он хотел приободрить Таню, но опасался, что его скромного словарного запаса не хватит, чтоб найти отклик в сердце интеллигентной женщины. Таня, видя, что Иван пристально на нее смотрит, забилась в угол. Вскоре она уснула. Иван укрыл Танины ноги краешком одеяла. Ему стало тепло на сердце, потому что сельская учительница отдыхала от забот.
Колеса стучали. Чуркин закончил складывать колбасу и сыр в пакет и застыл, не зная, чем заняться. Он увидел колбасу на животе у Меньшова и решил, что Меньшов нарочно положил ее на живот, чтоб рассмешить его. С грустью размышлял он, что его дед в голодное время мог убить за колбасу, а Меньшов использует сырокопченый продукт ради шутки. Чуркину захотелось учинить скандал, но скандал мог привести к тому, что Меньшов откажется помогать с похоронами. Поэтому Чуркин молчал.
Меньшов
не спал. Рука у него затекла, но он боялся
пошевелиться: тогда в купе поймут, что
он притворяется спящим. Поэтому он лежал
тихо и вскоре уснул по-настоящему.
Глава третья
Ветер прижимал хворые травинки к земле. Солнце беззвучно жарило в вышине. На лугу паслись коровы, кожа да кости, в овраге зарастал бурьяном ржавый трактор. Ворона тоскливо глядела на окружающий мир с кабины трактора. Несчастная птица попыталась взлететь в последний раз, но силы оставили ее, и она камнем рухнула вниз, в сухие и ломкие заросли. Муравей заполз вороне на глаз, но ей было лень двигаться, чтоб согнать муравья, и она лежала неподвижно, сохраняя тлеющие угольки жизни внутри своего исхудавшего пернатого тела. Работяги-муравьи штурмовали ворону со всех сторон и вскоре полностью ее облепили.
На станции их никто не встретил, но Чуркин сказал, что знает дорогу. Они спустились по заросшему ромашками склону и углубились в заливные луга. Меньшов не любил сельские просторы, ощущая себя ничтожной букашкой среди огромных пространств. Город он тоже не любил, но, находясь в деревне, тосковал по многоквартирным домам южной столицы; впрочем, не особо и тосковал. Он хотел рассказать о своих чувствах другу, но испугался, что тот в силу душевной черствости не поймет его, и поэтому стал жаловаться на больные ноги. У Чуркина напряглась спина.
— Я устал, — говорил Меньшов. — У меня болят ноги.
— Скоро придем, — отвечал Чуркин.
— Но у меня болят ноги, — давил Меньшов. — Я не могу идти.
— Я же иду, — ворчал Чуркин.
— Ты-то идешь! — огорчался Меньшов.
Чуркин тоже устал, но ему не нравилось, что предложение сделать привал исходит от Меньшова. Чуркин сбил пятки в своих неудобных сандалиях, а Меньшов, будучи в кроссовках, шагал весело и быстро. Справа за камышами шумела река: пахло тиной, квакали лягушки. Меньшов мечтал о рыбалке: сидишь на берегу и удишь, а мир вокруг застыл в грустном оцепенении.
— Хорошо бы порыбачить! — сказал он.
— Что ж в этом хорошего? — со злостью спросил Чуркин.
Меньшов понял, что Чуркин злится, и решил развить опасную тему, чтоб подначить его.
— Поймаю много рыбы, ухи сварю, — сказал он.
Чуркин нахмурился:
— Я поймаю больше рыбы, чем ты.
— А у тебя удочка есть?
Чуркин решил, что Меньшов намекает на его бедность. Меньшов работал в конторе меньше Чуркина, но по своему положению поднялся выше и получал больше. Чуркин же, будучи малообразованным, оставался простым монтажником: паял модули и дышал вредными испарениями, лакируя в подвале делители. Обычно они не касались этой темы, но Чуркин со смиреньем ждал дня, когда социальное неравенство все-таки разрушит их дружбу. И вот этот день настал. Чуркин хотел предотвратить катастрофу, но почувствовал себя удрученным и не сказал ни слова. Меньшов тоже молчал. Чуркин сел на трухлявый пень и уставился на реку. Меньшов вытащил из рюкзака шоколадный батончик. Батончик размяк от жары, и Меньшов, подержав батончик в руке, сунул его обратно в рюкзак. Чуркин наклонился поглядеть, что это блестит у него под ногами, но не увидел ничего, кроме запекшейся грязи. Меньшов хотел спросить у Чуркина, далеко ли еще до деревни, но промолчал. От теплого воздуха, напоенного ароматами луговых трав, кружилась голова. «Зачем куда-то идти, когда можно сидеть на берегу и никуда не идти?» — подумал Меньшов, потягиваясь. Чуркин теребил пальцами ремешок наручных часов. Сунул руку в карман и нащупал портсигар. Ему показалось, что он должен ощутить связь поколений, но — не ощутил. Меньшов снял кроссовки и намочил босые ноги в реке. Вода казалась невесомой. Интересно, сколько здесь рыбы, подумал Меньшов. Чуркин изнывал от скуки. Меньшов надел кроссовки и спросил, не пора ли идти. Чуркин прикинулся, что не слышит. Меньшов сел на корточки и закрыл глаза, чувствуя, как солнце нагревает веки. Чуркин покосился на Меньшова.
Из кустов за ними следил молодой человек по фамилии Танич. Это был маньяк, орудовавший в лесополосе. Он убивал детей из жалости, чтоб они не испытали в будущем кошмары взрослой жизни. У него была невеста Настя, полненькая краснощекая девушка, которая, как и Танич, недавно закончила кулинарный колледж. О том, что Танич — маньяк, Настя не подозревала, хотя и знала, что в области пропадают дети. Дрожа от страха, она заключала Танича в объятья и грозилась, что, когда у них родится маленький, она не отпустит ребеночка от себя ни на шаг. Танич радовался Настиной наивности. Он гладил ее по русой голове, ощущая, что тайна скрепляет их отношения. Танич собирался прожить с Настей долгую счастливую жизнь.
Для разнообразия он решил убить взрослого человека. Какова же была его радость, когда он увидел в лесополосе двух неместных, которые шли неизвестно куда, но очевидно с дурными намерениями. Танич решил подождать, когда они разделятся, а потом уж и убить. Он бесшумно двигался в зарослях, не выпуская из виду Меньшова и Чуркина. Слежка быстро ему надоела, и он прилег на опушке, чтоб отдохнуть. Он лежал на спине, жевал горькую травинку и смотрел в небо, а небо было голубое и обезвоженное. Танич представил Настю, как они вместе живут и старятся и ничего в их жизни не происходит, и до того тошно ему стало на душе от этих мыслей, что он перевернулся на живот и заплакал.
Тем временем Меньшов и Чуркин достигли места назначения. Деревенские жители приняли гостей с распростертыми объятиями. Это были простые, веселые люди. Они жили в разрухе, но не унывали. Этот факт шокировал и Меньшова и Чуркина. Чуркин ожидал увидеть пустоту и забвение в сердцах деревенских жителей, но ничего такого не было и в помине. Директор продмага пожал Чуркину руку, принес ему свои соболезнования и сообщил, что покойницу успели обмыть и переодеть в новое платье. Кузнец, огромный детина, и его помощник принесли гроб с матерью. Гроб поставили на стол посреди комнаты. Крышка осталась в передней, рядом с обувью. Мать лежала на перине, укрытая простыней, лоб ее украсили венком из пижмы, а на застывшую в неподвижности грудь чья-то заботливая рука положила маленькую фотографию иконы Божьей матери. Чуркин смотрел на мать и не узнавал. Ей что-то засунули под щеки, чтоб они не ввалились, а губы намазали красной помадой. Чтоб успокоиться, Чуркин выпил кружку самогона, потом еще одну и еще. В комнате было душно. Произносились какие-то слова. В полумраке горели свечи. Кто-то все время покашливал: «Кхе-кхе». Кто-то плакал. Гроб с матерью подняли и понесли на кладбище. Откуда-то появились венки. Один из них вручили Чуркину. Чуркин уронил венок и залился слезами. Деревенские женщины наперебой утешали Чуркина, а тот, пьяный в стельку, рыдал в объятиях пышногрудой доярки. Меньшов с тоской смотрел на крестьянские лица, перекошенные от тяжелой работы в поле. Кузнец сочувственно хлопал Меньшова по плечу, потому что думал, что тот переживает за друга. Меньшов же переживал не за друга, а за то, выключил ли он телевизор, уезжая из дома. Прибыли на кладбище. Гроб установили на две табуретки перед вырытой могилой. Кузнец всунул Чуркину в руки документы, свидетельство о смерти и прочее, но Чуркин не понимал, что от него требуется, и постоянно ронял бумаги. Директор продмага выступил с короткой траурной речью. Закончив речь, он предложил высказаться и остальным, но никто не хотел. Чуркин бессвязно хрипел, переминаясь с ноги на ногу. Лицо покойницы скрылось под покрывалом. Гроб накрыли крышкой и бережно опустили в яму. Директор продмага и его немой сын приготовили лопаты. Чуркин упал перед ямой на колени, он кричал и рвал на груди футболку. Деревенские стыдливо отводили глаза. Кузнец помог Чуркину подняться. Чуркин был настолько пьян, что уже не помнил, зачем сюда приехал. Колбаса на животе, повторял он, колбаса на животе — вот что это такое. Ему вложили в руку горсть земли и заставили кинуть в яму. Чуркин с удивлением посмотрел на испачканные пальцы. Мать стали закапывать. Чуркин полез целоваться к доярке. Муж доярки отнесся к горю Чуркина с пониманием и не стал бить ему морду. Чуркина отвели под старый дуб, в тень. Дали ледяной воды в ковшике, Чуркин большую часть пролил мимо рта. Женщины причитали, жалея Чуркина; доярка поправляла на голове сбившийся платок. Пожилая Аграфена Петровна отчитывала мужчин, которые споили несчастного городского. Кто-то спросил: «Продолжать закапывать или погодить?». Чуркина рвало в кустах. Аграфена Петровна велела продолжать. У Чуркина спросили, нет ли у него портрета матери, чтоб установить его на могилу. Чуркин в невменяемом состоянии куда-то пошел. Его вернули. Меньшов глядел на этот разгул со слезами на глазах. Кузнец, видя печальное состояние Меньшова, налил и ему. Меньшов отказался пить. Аграфена Петровна одобрительно кивнула. Меньшов же отказался вовсе не потому, что не хотел выпить, а потому что боялся пить неочищенный самогон. Он и деревенскую пищу отверг, опасаясь, что в ней полно глистов.
Чуркин кинулся к могиле, оттолкнул кузнеца и свалился в яму. Его вытащили, грязного и облеванного. Сын директора продмага повел Чуркина мыться. Меньшов боялся оставаться наедине с деревенскими и пошел за Чуркиным. Окончания похорон друзья не увидели. Через час в дом директора пришли остальные. Во дворе накрыли большой стол — помянуть. Отмытый Чуркин в чужой застиранной рубашке сидел во главе стола бледный и икал. Все ждали от него каких-то слов, но Чуркин ничего не говорил. Тогда начали говорить деревенские. Кузнец сказал, что мать Чуркина была добрая и отзывчивая женщина. Тракторист Леня отметил, что она часто вспоминала о сыне. Директор продмага заявил, что мать Чуркина помогала ему в магазине. Все знали, что это неправда, но директор врал убедительно, и многие ему поверили. Немой сын директора что-то промычал, и отец перевел его слова. Выходило, что мать Чуркина перед смертью нагадала сыну директора скорую свадьбу и рождение маленького. Внучка Аграфены Петровны зарделась.
Меньшов с трудом терпел общество этих простых людей. Ему предложили сказать пару слов о матери Чуркина, и он по привычке наврал чего-то, ожидая, что для деревенских и так сойдет. К его удивлению, деревенские не поверили; они могли поверить любой лжи, когда чувствовали, что она идет от сердца, но Меньшов врал не от сердца, а от ума. Меньшов откинулся на стуле и глядел на деревенских с презрением, притворяясь, что нарочно солгал, чтоб задеть чувства окружающих. Внучка Аграфены Петровны отодвинулась от него подальше. Даже добрый кузнец покачал головой и отвернулся. Меньшов с тоской размышлял о вырождении деревни. Он глядел в загорелые лица крестьян и думал, что их уже ничем не спасти. Ему хотелось как-то помочь погибающему российскому крестьянству, но он понимал, что это утопия.
День
клонился к закату. Чуркин поднялся. За
столом наступила тишина, потому что все
решили, что Чуркин наконец скажет
что-нибудь о матери. Но оказалось, что
Чуркин хочет в туалет. Сын директора
проводил его. Чуркин долго не возвращался.
Вернулся сын директора и знаками показал,
что Чуркин заперся в кабинке и не
открывает. Кузнец и тракторист Леня
выломали шпингалет. Чуркин спал со
спущенными до колен штанами, голову
уронив на грудь. Зеленые мухи кружили
над макушкой спящего человека. Его с
трудом вытащили: пьяный Чуркин,
проснувшись, кричал, что ему надо, чтоб
его любили, но мама умерла и теперь его
никто не любит, а ему надо, чтоб его
обязательно любили, хотя бы кто-нибудь.
Он несколько раз повторил, что ему надо,
чтоб его любили. Меньшов с презрением
наблюдал со стороны за этим театром
абсурда. Могучий кузнец взял брыкающегося
Чуркина на руки и понес в дом. Директор
продмага распорядился постелить. Рано
утром тракторист Леня отвез друзей в
уазике на железнодорожную станцию.
Глава четвертая
Город взбудоражило появление жестокого маньяка. За один месяц он похитил и убил двенадцать детей. Меньшов поначалу содрогался от ужаса, читая статьи о каждом новом похищении, но потом привык к ним. Чуркин же, который и до смерти матери был нелюдим, стал социопатом. Являлся на работу в грязной одежде, под глазами мешки, носки воняют. С Меньшовым они больше не разговаривали. Меньшов иногда скучал без посиделок с Чуркиным в баре, но вспомнив, что эти посиделки были гораздо скучнее, чем воспоминания о них, больше о них не думал.
В квартале от Меньшова жил Кабанов. Жизнь у него была обычная. Жену не любил, маленькой дочери опасался. Когда жену выписывали из роддома, Кабанову вручили сверток с дочерью, украшенный розовой лентой, и он держал его в красных волосатых руках, не зная, куда деваться от неизбежности. Этот маленький сверток перечеркнул детскую мечту Кабанова стать кругосветным путешественником. Впрочем, Кабанов никогда и ничего не делал для осуществления своей мечты. Он плыл по течению жизни с телевизионным пультом в одной руке и бутылкой пива в другой. Жена пилила его, но Кабанов воспринимал ее голос как привычный шум, вроде телевизионных помех. Иногда он бил жену, но не сильно и без злости, скорее от скуки. Дочка любила Кабанова. Научившись ползать, она подползала к отцу, хватала его маленькими ручками за штанину и пыталась что-то сказать. Кабанов смотрел на это нелепое существо с недоумением. На вытянутых руках он относил дочь в другой конец комнаты, а сам возвращался на диван. Дочка смеялась, думая, что папа с ней играет, и снова подползала к нему. Со временем Кабанов научился ее не замечать. Порой он подкидывал ее в воздух и ловил, но делал это без всяких чувств, просто зная, что отцы иногда так поступают. Дочка хохотала. На щеках у нее появлялись симпатичные ямочки. Когда девочка научилась ходить, Кабанов стал гулять с ней во дворе. Он отпускал ее, а сам болтал с мужиками, не обращая внимания на маленькое существо, которое старалось заслужить одобрение отца, принося ему то листок, то палочку, то фантик.
Дни стояли жаркие, скучные. В неподвижном воздухе было видно каждую пылинку. Осенью мать повела дочь Кабанова в детский сад, и с тех пор они виделись реже. Кабанов сидел на скамейке и тупо глядел в пустое пространство перед собой. Из автомастерской его уволили, и Кабанов устроился охранником на забытый богом склад. Сутки после работы спал, другие сутки бессмысленно сидел на диване. Жена пылесосила вокруг его ног, словно он был мебель. Дочь радовалась, что папа дома, и приносила ему свои рисунки. Кабанов не понимал, что там нарисовано. Дочь объясняла, что это, например, козлик. А это, например, уточка. А вот это папа, он держит дочку за руку и ведет ее в парк развлечений. Кабанов вспомнил, что и впрямь водил дочь в парк развлечений. Пиво там продавалось теплое и невкусное. Остальные воспоминания утонули в безбрежном океане скуки. Он запрокидывал голову и смотрел в потолок. Потолок пожелтел от времени, надо побелить, но Кабанов не хотел белить; он вообще ничего не хотел.
О маньяке Кабанов прочел в газете, когда дочь пошла во второй класс. Он долго не мог вникнуть в смысл статьи, а когда вник, решил, что ему все равно, и лег спать пораньше. Жена возилась с бельем на лоджии. Он хотел уснуть до того, как она уложит свое жирное тело рядом с ним в постель. Обычно Кабанов не запоминал, что ему снилось: он проваливался в серую пустоту сна и выныривал в серой пустоте реальности. Но в ту ночь что-то изменилось. Он проснулся около двух часов ночи, весь в поту, с дрожащими от ужаса губами. У него возникло чувство, будто впервые в жизни он проснулся по-настоящему. Рядом спала жена. Кабанов, сам себе удивляясь, нежно поцеловал ее в лоб, трясущимися руками откинул одеяло и пошел в комнату дочери. Замер над ее кроватью. Он слышал в темноте ее слабое дыхание и дрожал от страха, что это дыхание в любой момент может прерваться. Опустился перед кроватью на колени и погладил дочь по голове, ощущая каждый тонкий волосок и тепло тихой жизни, заключенной в ней. Боже, шептал он, Господи, сохрани ее. Кабанов не верил в Бога, он вообще ни во что не верил, но надо же было что-то сказать. Он поправил на дочери одеяло и вернулся в спальню.
Утром Кабанов смеялся и шутил, пожарил для жены и дочери омлет. Жена ничего не понимала. А дочь радовалась и обнимала папу. Она показала ему красивый цветок с пятью лепестками, который учительница наклеила ей в тетрадь по чистописанию. Количество лепестков означало пятерку. Кабанов пошел на работу, но, пробыв на складе до одиннадцати, запер помещение и поспешил в школу, где училась дочка. Замер возле забора, в густой тени лип. Проследил, как девочка выходит из школы, как вместе с подружкой доходит до угла, прощается с ней и сворачивает к дому. Убедившись, что дочь в безопасности родного подъезда, Кабанов возвратился на склад. На следующее утро снова ждал у забора.
Так продолжалось две недели. Нерабочие дни Кабанов проводил возле школы с раннего утра и до окончания занятий. Он чувствовал, что его жизнь наполняется смыслом. Листья желтели. Солнце, еще по-летнему жгучее, плыло в прозрачном небе. Кабанов видел, как дочь играет с другими детьми на перемене, какая она серьезная и в то же время веселая, и его сердце сжималось от любви.
Какой-то человек заметил, что Кабанов каждый день подглядывает через школьный забор, и вызвал полицию. Кабанова схватили и отвезли в участок. С трудом Кабанову удалось доказать, что он отец девочки, которая учится в этой школе.
Кабанова отпустили около полудня. Он поспешил в школу, но занятия уже кончились, второй класс разошелся, и Кабанов помчался домой. В час дня, запыхавшийся, стоял на пороге. Ждал, что дочь выбежит навстречу, чтоб обнять его, но она не выбежала. Кабанов заглянул во все комнаты — пусто. Он увидел на письменном столе стопку детских рисунков, взял их. Когда-то эти рисунки казались ему неразберихой цветных пятен и линий, но теперь он ясно видит: это лошадка, это снеговик, это мама-кошка и ее шесть котят, это солнце в перине облаков, это часы, время на которых остановилось, это папа держит дочку за руку. Он боялся глядеть на часы. Достал мобильник и набрал номер дочери, но ее телефон был отключен. Вышел на улицу. Обошел дом. Поднялся к себе — пусто. Сама собой открылась форточка. Сквозняк трепал страницы старого альбома. Кабанов спустился во двор. Стал звать. Люди смотрели на него как на сумасшедшего. Он заглянул в хлебный, в супермаркет, даже в магазин канцтоваров. Вернулся в школу и поднял на уши сонную учительскую, обзвонил почти весь класс, кто-то сказал, что видел, как его дочь пошла домой, кто-то сказал, что к ней подошел незнакомый дядя, а может и не к ней, он точно не помнит, пожалуйста, прекратите, зачем вы кричите, вы пугаете моего сына… Отпросилась с работы жена. Бледная, осунувшаяся, она пришла в школу, упала ему на плечо и разрыдалась. Он гладил ее лицо, попавшее в сети ранних морщин, и не узнавал; сколько лет прошло, сколько впустую потраченных лет, когда-то он хотел стать кругосветным путешественником, у него были мечты, а теперь их нет. Он обнял жену и шептал, что любит, и просил прощенья, что не уберег, а завуч смотрела на них белыми от страха глазами и думала, как это событие отразится на ее карьере, и все время поправляла свои черепашьи очки.
Дул
холодный ветер, земля кружилась в
красно-желтом разноцветье, пожилые
деревья роняли пыльные листья на сырой
асфальт, мертвое тело земли прогибалось
под негнущимися ногами, и вороны — боже,
как кричали вороны в тот день, а машины
сигналили, и люди матерились, а он стоял
посреди дороги на коленях и выл, — папа
держит дочку за руку и никогда не
отпустит, — его дочь звали Аней, а он
слишком поздно проснулся, и его вопль
уже никто не услышит, никто и никогда.
Глава пятая
Из Санкт-Петербурга прилетел специальный человек по фамилии Гордеев. Он обладал самыми широкими полномочиями. Говорили о нем шепотом, а при встрече трепетали. Был он человек высокий, нескладный, с ледяным взором светлых глаз. Пил кофе из крохотной чашечки, которую таскал с собой всюду на длинной серебряной цепочке, пристегнутой к изнанке пиджака. Когда-то Гордеев наслаждался работой, представляя себя великим детективом вроде Филипа Марлоу. Но в последнее время разочаровался. Дела походили друг на друга, мотивы преступников не отличались разнообразием, тела жертв были бледны и неподвижны. С невыразимой тоской Гордеев допрашивал очередного подозреваемого. Он видел их насквозь, понимал, что ими движет, умел различить любую, самую мельчайшую ложь. Мертвые лица жертв, единожды отразившись в зрачках Гордеева, тут же стирались навсегда, не найдя места в его очерствевшем сердце. Гордеев сам попросил, чтоб его отправили расследовать дело таинственного маньяка. Его удивила скорость, с которой совершались убийства: двенадцать жертв меньше, чем за месяц, и это только подтвержденные случаи.
В морге некий Петров показал Гордееву трупы последних убитых детей, мальчика и девочки. Петров давно не испытывал ужаса при виде изуродованных детских тел, но ему нравилось замечать, как содрогаются другие. Гордеев, однако, смотрел на мертвых детей со скукой. Петров разочарованно вздыхал и подкидывал Гордееву новые жуткие подробности в надежде, что получится расшевелить специального человека. Гордеев оставался спокоен. В конце беседы он задал Петрову несколько уточняющих вопросов. От смысла этих вопросов Петров сам чуть не задрожал. Гордеев спросил, не знает ли Петров, каковы на вкус человеческие уши. Петров вытаращил глаза и что-то промямлил. Гордеев внимательно выслушал его, а затем, не меняясь в лице, вежливо поблагодарил и вышел. На следующий день Петрова арестовали.
Это раскрытое походя дело произвело огромное впечатление на городскую полицию. О Гордееве поползли самые удивительные слухи. Делали ставки, когда Гордеев поймает маньяка: через неделю, через две, но точно не больше месяца. Гордеев тем временем пожалел, что прилетел в этот душный город из Санкт-Петербурга. Дело, похоже, тривиальное, просто убийца попался удачливый. Вместо того чтоб заниматься расследованием, Гордеев отправился в кабак. Пить он не хотел, он вообще плохо переносил алкоголь, но все равно напился. Изнывая от скуки, в состоянии алкогольного опьянения сел в служебную машину и дал газу. Колеса подминали под себя сухую, в трещинах, дорогу. Гордеев задыхался, лицо его налилось кровью, и он расстегнул воротник. Ему хотелось, чтоб его остановили гаишники, но гаишники не останавливали машину из уважения к номерам. Гордеев миновал городскую черту, остановился возле обочины и заглушил мотор. Перед ним расстилалось поле мертвой травы с выпуклыми островками желтеющей зелени. Вдали виднелся заброшенный синий ларек с вывеской «ПИВОВОДЫ». Мимо проносились автомобили, но шуршание пыльных шин по асфальту лишь подчеркивало царящий за пределами дорожной ленты вакуум.
Гордеев вышел из машины. Что-то ужасно тоскливое было в этом месте. Гордеев медленно шагал через поле, прислушиваясь к собственным ощущениям. Уныние овладело им. Поле казалось бесконечным. Гордеев чувствовал, что в этой мертвой земле лежат кости миллионов живых существ, которые никогда уже не сдвинутся с места. Что-то хрустнуло под ногой, и Гордеев вздрогнул, но это была всего лишь сухая ветка, а рядом лежала умирающая собака: шерсть в пыли, грудь тяжело поднимается и опускается, слепые глаза смотрят внутрь себя и находят одну лишь печаль. Гордеев присел рядом с дворнягой на корточки и погладил ее по косматой голове. Собака попыталась шевельнуть хвостом или как-нибудь иначе выразить благодарность доброму человеку, но у нее не хватило сил. Серый язык вывалился наружу, собака начала дрожать. Гордеев поднялся, обтер ладонь об штанину. Он не любил собак, и вообще зверей, потому что считал их бессловесными фантомами, существующими лишь для того, чтоб заполнять пустоту огромного мира. Но этот пес чем-то его затронул. Собака продолжала трястись. Гордеев вынул из кобуры пистолет и прицелился животному в голову. Пес замер, почуяв холодное неотвратимое присутствие. Гордеев что-то произнес вполголоса и выстрелил. Собака дернулась в последний раз.
Смеркалось. Мертвые травы дрожали на холодном ветру. Гордеев сел в машину и вернулся в гостиницу. Окна его номера смотрели на аптеку. Возле аптеки стояла проститутка. Гордеев знал, что это проститутка, потому что сразу после заселения ему позвонили с ресепшена и предложили ее услуги. Проститутку звали Зина. Гордеев недолюбливал женщин за отсутствие логического мышления, но услугами проститутки Зины пользовался. В первый же день он пригласил ее к себе в номер и расспросил о жизни: где училась, чем планирует заниматься в будущем. Зина сначала не хотела отвечать. Но мало-помалу разговорилась. Оказалось, она закончила восемь классов маленькой районной школы. Ее родители были алкоголиками. Старший брат, вернувшись из армии, лишил ее девственности. Первой любовью Зины был одноклассник, который не боялся прыгать из окна на втором этаже. Она не помнит, как его зовут, но кличка у него была Доктор. Гордеев чем-то напоминает Доктора. Войдя в номер, Зина остолбенела — так похож. Когда Зине исполнилось восемнадцать, она сбежала из дома в большой город. Зина любит кешью и поздравительные открытки с забавными надписями. Не любит снег; к счастью, в этом городе он выпадает редко. В дальнейшем Зина намерена выйти замуж. Гордеев поблагодарил Зину за обстоятельный рассказ, расплатился и проводил до двери.
Сегодня ему не хотелось с ней говорить. Из головы не выходила собака. Гордееву мерещилось, что он выстрелил в голову не ей, а себе. Он принял холодный душ, надеясь на облегчение, но облегчения не наступило. Что-то мучило Гордеева, он не мог понять что. Рано утром к нему в номер явился капитан Кошевой. Это был мускулистый мужчина, который большую часть жизни проводил в тренажерном зале. Три дня назад он заметил, что ему стало сложнее делать жим лежа. Полночи Кошевой беспокойно вертелся в постели. Под утро он встал, разделся донага и подошел к зеркалу. В зеркале отражалось идеальное тело. Кошевой вдруг подумал, что не знает, для чего все эти годы наращивал мышечную массу. Жены у него не было, любовницы тоже. Тем временем старость уже стучит в дверь костлявой рукой, и скоро это тело перестанет быть идеальным. На деревянных ногах он вернулся в спальню и окинул ее тяжелым взглядом. Знаменитые культуристы прошлого насмешливо глядели с плакатов, как будто знали про Кошевого постыдную тайну. Кошевой схватился за голову и завопил. Проснувшиеся соседи подумали, что где-то рядом кого-то убивают. Кошевой срывал плакаты и рвал их в клочья.
Он скрючился на кровати, и клочки, как пепел несбывшихся мечтаний, покрыли его трясущееся тело. «Пока еще не поздно, пока еще не слишком поздно», — шептал Кошевой. На следующий день стало известно, что в город прилетел знаменитый сыщик Гордеев. Кошевой из книг знал, что у каждого великого сыщика есть глуповатый напарник, на котором тот оттачивает свое мастерство. Он решил напроситься к Гордееву в помощники. Таким образом, его тело найдет применение. Если Гордеев откажет ему, он упадет перед ним на колени. Именно поэтому капитан Кошевой в то утро оказался в номере специального человека.
Гордеев пил кофе из чашечки, пристегнутой к изнанке пиджака; у него болела голова. Кошевой застыл на пороге. Гордеев примерно понимал, чего от него хочет молчавший Кошевой. К нему в напарники напрашивались десятки. Кошевой ничем от них не отличался. Гордеев пил кофе маленькими глоточками, ожидая, когда Кошевой догадается уйти. Но Кошевой не догадывался. Тогда Гордеев подошел к окну. Проститутка Зина стояла в одиночестве под дождем, ее замерзшие губы что-то беззвучно шептали. Прохожий толкнул Зину, она чуть не упала и прислонилась рыхлеющим телом к фонарному столбу. К ней подошел мужчина в черном плаще и бейсболке. Он без слов влепил Зине пощечину, взял за руку и затолкал в джип. Джип уехал.
— Пока еще не поздно… — пробормотал Кошевой. Все эти годы он мало разговаривал, предпочитая разговорам становую тягу, и поэтому запинался. Слова вылезали из луженой глотки с огромным трудом, как металлические болванки. — Пока еще не поздно что-то… хотя бы что-то совершить… в этой… жизни…
—
Вот что, Кошевой. — Гордеев
повернулся к нему. — Пойдемте со мной.
В этом деле мне понадобится ваша помощь.
Глава шестая
Меньшов пристрастился к кальяну. Курить кальян в одиночестве было скучно, и он пригласил коллег в бар. Коллеги идти не хотели, но чтоб упрочить дружеские отношения в коллективе, пошли. Весь вечер они молчали. Меньшов мучился от изжоги. Начальника отдела кадров после первой затяжки долго тошнило в туалете. Замначальника пусконаладки вообще не курил, не ел, не пил, только угрюмо водил пальцем по столешнице. Системный администратор вышел на улицу подышать свежим воздухом и пропал. Ведущий инженер Комягин скрипел зубами так, что на него оглядывались другие посетители. Докурив кальян, коллеги наперебой благодарили Меньшова за чудесный вечер и расходились. Меньшов запил изжогу пивом и вызвал такси. Таксист вез его по ночным улицам, отравленным неоновым светом. Меньшов глядел на сверкающие витрины сквозь опущенные ресницы и думал, что разноцветный свет призван замаскировать вечную тоску большого города. Такси остановилось возле подъезда. Таксист собирался разбудить Меньшова, но от того веяло какой-то тревогой, поэтому таксист проехал еще немного, чтоб на счетчике набежал лишний полтинник, вернулся и только после этого разбудил клиента. Меньшов не хотел просыпаться, но не потому, что ему было уютно на заднем сидении подержанной «девятки», салон которой пропах табаком и потом, а по той причине, что вообще не любил просыпаться. Он хотел бы проспать всю жизнь, если б имелась такая возможность. Все же ему пришлось встать, расплатиться и выйти из машины. Он опустился на скамейку возле подъезда, вдыхая сухим ртом влажный ночной воздух. Под ногами разъезжались мокрые листья. Из подвала выглянул полосатый кот. Зверь пошевелил усами, фыркнул и засунул голову обратно. На втором этаже грянула музыка и мгновенно затихла. Чудовищные тучи клубились в аспидном небе. Меньшов обхватил голову руками: ему казалось, что он сходит с ума от одиночества. Чуркин, конечно, быдло, но это было его собственное ручное быдло.
Чуркин как раз выносил мусор. Нельзя сказать, что Чуркин часто выносил мусор. На самом деле мусором была забита вся его кухня, половина прихожей и до некоторой степени гостиная. В конце концов Чуркину стало неудобно перешагивать через завалы из мусорных мешков, и он решил вынести хотя бы часть мусора. Опустив двадцатый по счету мешок в мусорный контейнер, он подумал, что все это лишено смысла. Он погладил в кармане портсигар, не зная, чем заняться. Когда-то у него была мама, и Чуркин тешил себя надеждой, что однажды уедет к ней в деревню питаться здоровой деревенской пищей. Но мама умерла, и не осталось надежд, которыми можно себя тешить.
К мусорным контейнерам приближался кучерявый юноша по фамилии Королевский. Королевский, будучи студентом физфака, размышлял о тепловой смерти вселенной. Он считал, что раз вселенная все равно обречена согласно второму началу термодинамики, то готовиться к зачетам необязательно; отец же при помощи ремня пытался доказать Королевскому, что тот ошибается в своих выводах. Королевский возражал в том смысле, что бить ремнем семнадцатилетнего парня постыдно, и грозился уйти из дому, когда достигнет совершеннолетия. Мать Королевского, стараясь предотвратить скандал, слезно умоляла вынести мусор. Отец хватался за сердце и пил валерьянку. Сердце у него не болело, и на зачеты сына он смотрел как на бесполезное занятие, но что-то заставляло его вести себя именно так. Королевский, видя пустоту в душе отца, называл это «что-то» отцовским инстинктом.
Королевский увидел возле контейнера Чуркина и застыл на месте. Ему захотелось уйти, но душная атмосфера скандала, царящая дома, остановила его. Королевский осторожно приблизился к контейнеру. Чуркин заметил бледного юношу, который на цыпочках подбирается к контейнеру. Чтоб не смущать его, он притворился, что вместе с мусором уронил в контейнер что-то ценное, и по плечи зарылся в отходы. Королевский решил, что Чуркин бомж, и принялся глядеть на него свысока. Чуркин догадался, что о нем думает Королевский, но ничего не сделал, чтоб опровергнуть мнение юноши о своем социальном положении.
Королевский перевернул мусорное ведро над контейнером с таким видом, словно Чуркин ему глубоко безразличен. На самом деле он испытывал нездоровое любопытство: что же такое особенное можно выудить в чужом мусоре? Он хотел бы сам порыться в отходах, но высокий социальный статус не позволял ему этого делать при всех. Поэтому он решил подождать, когда бомж уйдет, и немножко покопаться в мусоре, пока никто не видит. Чуркин не уходил. Королевский проявлял признаки нетерпения. Неожиданно Чуркин нашел среди объедков кошелек. Удивленный, он раскрыл кошелек на глазах у Королевского: внутри лежало пять тысяч рублей одной бумажкой. Королевский побледнел от зависти. Он стал кричать на весь двор в том смысле, что мусор принадлежит жителям окрестных домов, и бомжи не имеют права в нем ковыряться своими грязными пальцами; если бомж не хочет, чтоб Королевский вызвал полицию, то пусть отдаст деньги Королевскому на хранение. Королевский составит объявление об утере банкноты и вернет ее законному владельцу, если тот объявится, конечно. Чуркин посмотрел на юношу исподлобья, сунул деньги в задний карман и побрел домой, согнувшись под бременем забот. Взбешенный Королевский помчался за Чуркиным. Он хватал его за плечо и угрожал законом. Чуркин развернулся и ударил Королевского в глаз. Королевский отскочил в сторону, хватаясь за ушибленное место. Чуркин вошел в подъезд. Королевский вернулся домой с фингалом. Мать всплеснула руками и побежала готовить пакет со льдом. Королевский рассказал, что подрался с бомжем, который украл деньги. Из рассказа выходило, что в схватке победил он, а бомж пустился в бегство, успев, однако, прихватить банкноту. Отец Королевского пожал ему руку. Не то чтобы он хотел жать сыну руку, которой тот касался грязного бомжа, но сработал отцовский инстинкт. Ночью Королевский беспокойно вертелся в постели. На пять тысяч он мог сводить в ресторан симпатичную однокурсницу, а бомж пропьет деньги впустую. В конце концов Королевский успокоил себя тем, что жизнь бессмысленна, а вселенную, как и любую другую замкнутую систему, все равно ждет тепловая смерть.
Чуркин
медленно поднимался на пятый этаж. Руки
у него дрожали, но вовсе не от встречи
с Королевским. В голове царил сумбур.
На лестничной площадке пятого этажа
было четыре двери, ведущие в отдельные
квартиры. В одной из квартир жила глухая,
полумертвая старуха, во второй — Чуркин,
две другие пустовали. Одну когда-то
сдавали, но жильцы съехали, испугавшись
странных ночных звуков, а замены им не
нашлось; еще одна стояла на продаже
последние три года, но никто не хотел
ее покупать, потому что предыдущие
владельцы умерли при странных
обстоятельствах. Если бы на площадку
кто-нибудь заглянул, он бы обязательно
почуял вонь, которая сочилась из квартиры
Чуркина. Сам Чуркин настолько привык к
запаху, что ничего не чувствовал. Он
отворил дверь и вошел в прихожую. В
сумраке чернели холмы мусора. Их было
меньше, чем два дня назад, но все равно
много. Чуркин прошел на кухню. Вынул из
холодильника банку с влажными красными
ягодами и стал закидывать в рот по одной.
В раскрытую форточку проникал холодный
воздух. На кухонном столе лежал черный
пакет. Угол пакета свесился с края
столешницы, Чуркин поправил его. Из
пакета вывалилась детская ручка с
черными ранками вместо ногтей. Чуркин
проглотил кислый комок. Двумя пальцами
он взял тонкое запястье и затолкал
крохотные пальчики обратно в полиэтиленовое
нутро. В глазах потемнело, он на цыпочках
вышел из кухни. В прихожей долго царапал
обнаженную грудь, надеясь извлечь музыку
сердца. В висках пульсировали черви. В
горле бурлила кислота. Чуркин понимал,
что сходит с ума. Он хотел бы не сходить
с ума, но не знал, как это делается. В
гостиной он включил телевизор и смотрел
на телевизионные помехи. За диваном
тоже был спрятан черный пакет. На шкафу
лежало целых два, на пол натекла темная
жидкость. Чуркин погладил в кармане
отцовский портсигар и выключил телевизор.
Дверь в спальню была заперта. Чуркин не
помнил, что там находится, но жутко
боялся ее открывать. Он остановился у
двери, задыхаясь от ужаса. Впился ногтями
в виски, пытаясь выковырнуть червей. Он
знал, что никаких червей нет, но не мог
их не выковыривать. Лег на холодный пол,
подергался и уснул. Во сне он сидел на
черном дереве, а внизу белела пропасть.
Чуркин очень смеялся, глядя в эту
пропасть, а потом плакал, а потом снова
смеялся. Проснувшись, он увидел в окне
серую муть наступающего дня.
Глава седьмая
Кошевой жалел, что напросился в напарники Гордееву. Лучше бы он, как и раньше, жил в пустоте своего сознания. Кошевой надеялся, что их ожидают интересные логические загадки и погони, но вместо этого Гордеев провел день, роясь в архиве. У Гордеева, по мнению Кошевого, было множество недостатков. Например, специальному человеку не нравилось говорить о бодибилдинге. Кошевому и самому не нравилось говорить о бодибилдинге, но это была единственная тема, в которой он разбирался. На работе Кошевой большую часть времени проводил в кресле. Звания он получал за выслугу лет и через пару лет надеялся стать майором. Он плохо представлял, в чем заключаются его обязанности; начальство, похоже, тоже не совсем понимало, к чему применить Кошевого. Уволить его не могли, потому что Кошевой попал на свое место по блату. В последнее время он просто сидел возле двери, которая вела в архив, и листал журналы по пауэрлифтингу. Начальству нравилась усидчивость Кошевого, и он легко продвигался по служебной лестнице там, где другие спотыкались.
Гордеев не жалел, что взял в напарники Кошевого. Но и не радовался. Кошевой был для него как самоходный шагающий шкаф. Иногда шкаф произносил слова заикающимся голосом, и Гордеев смотрел на него с легким удивлением. По мнению Гордеева, у Кошевого было чересчур простое лицо для преступника и слишком невыразительные глаза для следователя. Гордеев использовал его для транспортировки папок. Кошевой не хотел таскать для Гордеева папки, но все равно таскал в слепой надежде, что самое интересное ждет их впереди. Его надежда быстро растаяла, но он уже привык ходить за Гордеевым и ходил за ним, лишенный надежд.
Гордеев проводил вечера в беседах с проституткой Зиной. Ночью ему снилось, что он пес, которому вот-вот прострелят голову. Это были грустные сны: он лежал в траве, зная, что приближается смерть, но не видел ее; он не испытывал страха, только печаль, которая со временем превращалась в тоску, а та, в свою очередь, оборачивалась пустотой. Гордеев находил странное удовольствие в этих снах. Он часто повторял про себя: я пес, старый пес, мертвый пес. В пятницу он созвонился с родителями Ани Кабановой и договорился о встрече. В квартире Кабановых пахло жареным картофелем. Зеркала были завешены пожелтевшими полотенцами. На старых обоях остались выцветшие детские рисунки. Мать Ани попросила Гордеева и Кошевого пройти на кухню. Это была седая женщина с глубокими морщинами на сером от горя лице. Кошевому не верилось, что ей всего тридцать. Она села на краешек табуретки, сложив руки на коленях, и уставилась в пол. Гордеев много раз видел горе родителей, потерявших ребенка, и оно успело ему наскучить. Он не стал притворяться, что его волнует чужое несчастье, и задал несколько уточняющих вопросов. Мать что-то отвечала вполголоса. Кошевой, видя, что женщина сейчас упадет в обморок, подошел к ней и подержал за руку. Женщина поблагодарила за участие и немного ожила. Кошевой вернулся на место, не совсем понимая, что он только что сделал. Гордеев тоже не понимал, что сделал Кошевой, потому что продолжал считать его предметом мебели. Он нацарапал пару заметок в блокноте и спросил у Кабановой, где ее муж. Кабанова вздрогнула и странно махнула рукой, будто сомневалась в наличии мужа. Гордеев встал и пошел в гостиную.
Кабанов совершал руками странные движения посреди комнаты. Гордеев решил, что он делает зарядку. Увидев Гордеева, Кабанов опустил руки:
— Ладно, Анечка, поиграли и хватит. Видишь, гости пришли. Что надо сказать?
Гордеев приподнял бровь. Кабанов погладил ладонью воздух:
— Правильно, зайчик. Надо сказать «здравствуйте».
Гордееву хотелось развернуться и уйти: от сумасшедшего толку все равно не будет. С тоской смотрел он на сошедшего с ума Кабанова и не знал, как начать разговор.
Кабанов разозлился: его маленькая дочка поздоровалась с дядей, а грубый дядя здороваться не собирался. Анечка от смущения теребила подол платья. Кабанов хотел наброситься на Гордеева с угрозами, но тут вперед вышел крупный мужчина с развитой мускулатурой. Кабанов уважал таких и решил повременить с угрозами. Кошевой присел на корточки:
— Привет. Как тебя зовут?
— Меня зовут Аня, — ответила девочка.
— А меня дядя Кошевой. Сколько тебе лет?
— Восемь.
— Ничего себе, по сравнению с тобой я совсем старый. Анечка, ты не обидишься, если мы поговорим с твоим папой наедине?
Аня помотала головой. Кабанов кивнул ей:
— Иди в спальню, зайчик, поиграй.
Анечка робко улыбнулась и убежала. Кабанов со страхом глядел ей вслед. Когда Аня удалялась от него хотя бы на несколько метров, он чувствовал на сердце тяжесть. К тому же на него давил взгляд Гордеева. А вот Кошевой был мужик веселый; они с Кабановым немного поспорили, кто сколько отожмется на кулаках. Гордеев молча думал, что Кабанова следует сдать в психушку. Кабанов посмотрел на него и затосковал. Он сел на диван и откинул голову назад. Гордеев стал задавать вопросы, не отрывая взгляда от мясистой шеи несчастного отца. Кабанов не хотел отвечать, он мечтал превратиться в точку и навсегда исчезнуть в космическом пространстве. Тем не менее он что-то говорил, не узнавая своего голоса. Ему казалось, что это не он говорит, а радио сообщает в пустоту страшные новости. Наконец, Гордеев с Кошевым ушли. Кабанов продолжал неподвижно сидеть на диване. В комнату вошла жена. Кабанов повернулся к ней и не узнал. Он подумал, что так иногда бывает: живешь с человеком, живешь, а однажды смотришь на него и не понимаешь, кто это такой, и кажется, что рядом должен быть совсем другой человек. Жена села рядом с Кабановым и погладила его по влажной лысине. Тебе, наверно, противно гладить мою потную кожу, хотел сказать Кабанов, но ничего не сказал, однако жена поняла его, потому что они знали друг друга десять лет, десять бесконечных лет, проведенных в крошечной квартире, на маленькой кухне, где они едва помещались за столом, когда их было трое, а теперь их двое, и они прекрасно помещаются, но радости нет. Лучше бы толкались и злились и говорили сердитыми голосами: это мое место, тут я сижу, подай табуретку, ну что ты делаешь, опять уронила тарелку, как можно хоть что-то приготовить на кухне размером пять с половиной квадратных метров, когда мы переедем, Кабанов, ну что ты молчишь, Кабанов, когда ты найдешь нормальную работу, куда ты опять уходишь, папа, пожалуйста, останься, мама не хотела тебя обижать, мама, пожалуйста, не обижай папу, мама-папа, пожалуйста, не ссорьтесь, и Аня жива, жива.
В глубине души я понимаю, что Аня умерла, хотел сказать Кабанов, но не могу ее отпустить. Еще он хотел сказать, что он вовсе не псих, просто иногда уговаривает себя, что Аня рядом, и действительно видит ее: она стоит посреди комнаты в белом платье и смотрит на него, а он на нее, и они смеются от счастья и чуть-чуть от неловкости. До того как она пропала, он никогда не видел ее в белом платье, но все равно представляет ее именно такой, а в волосах у нее шелковая лента. Он ничего не сказал, однако жена сжала его руку, показывая, что понимает, что у него на уме; боже, какая у нее сухая ладонь, и пальцы едва гнутся; как она похудела за эти недели, теперь она похожа на скелет, обтянутый землистой кожей. Кабанов положил голову ей на плечо и замер. Жена замерла тоже. Они слышали, как гремит музыка у соседей внизу, как ругаются соседи справа. Они тоже ругались когда-то, а теперь им не хочется ругаться, теперь хочется сидеть вместе, ощущая тепло живого человека. Кабанов хотел сказать жене, что любит ее, но не сказал, потому что у него пересохло в горле, однако жена поняла и прикоснулась губами к его щеке. Дверь в спальню скрипнула и приоткрылась. Они повернули головы, но это был всего лишь сквозняк, а у соседей слева заработала дрель и застучал молоток.
Гордеев
и Кошевой курили возле подъезда. На
асфальт медленно опускались желтые
листья. Стареющий мужчина в грязной
кожаной куртке сгребал палые листья к
бордюру. Мужчину звали Ведерников. Он
был талантливый пианист. Когда-то им
восхищались и пророчили великое будущее.
Но он ничего не делал для развития своего
таланта и в конце концов спился и стал
дворником. Но Ведерников не унывал. Ему
достаточно было знать, что заключенный
в нем потенциал гораздо выше, чем у
большинства. Так сказал ему сам Рябин,
а он был пианистом от Бога. Это знание
позволяло Ведерникову глядеть на
прохожих свысока. Он и на Гордеева с
Кошевым поглядел свысока, отложив метлу
на минуту. Гордеев с Кошевым не заметили
взгляда Ведерникова, докурили и ушли.
Глава восьмая
Танич рос веселым мальчиком. Он пел, танцевал, рассказывал стишки. Бывало, заберется на табуретку, и давай рассказывать. Взрослые восхищались позитивным настроем ребенка и дарили ему конфеты, а Танич отдавал конфеты маме, потому что знал, что мама любит сладкое. Мама воспитывала Танича одна, им вечно не хватало денег. Мама часто удивлялась, почему маленький Танич такой веселый, когда им нечего есть. Танич отвечал, что всегда будет веселый, потому что когда он веселый, мама тоже становится веселее. Мама смотрела на сына с восхищением. Вскоре она умерла от рака двенадцатиперстной кишки. На похоронах маленький Танич пел, танцевал, рассказывал стишки. Родственники смотрели на него с ужасом. Когда гроб с мамой опустили в могилу, маленький Танич вырвался из рук двоюродной тети и побежал вглубь кладбища. Он бежал быстро, аж пятки сверкали, а памятники и оградки летели ему навстречу. Маленький Танич думал, что сможет бежать долго и вскоре обежит всю Землю, вернется на это самое место, и мама будет жива. Но он споткнулся о выступающий из земли корень и упал. Земля забилась ему в рот, нога распухла. Он сидел на земле возле обрыва и глядел перед собой. Солнце зашло. Прозрачный воздух напитался чернилами ночи. Кроны деревьев шумели в вышине. Танич шептал «мама-мама-мама», но мама не отзывалась. Тогда маленький Танич стал петь, рассказывать стишки, только танцевать не мог, потому что нога сильно болела. Рано утром его нашел кладбищенский сторож. Мальчик смеялся и шутил. Сторож от страха чуть не пристукнул Танича лопатой.
Со временем Танич решил, что дети не должны испытывать кошмары взрослой жизни, подобно ему, и принялся их убивать. Он старался убивать безболезненно, но иногда непослушные дети вырывались и приходилось догонять их. Танич убивал детей из неблагополучных семей, потому что трезво рассудил, что именно им предстоит больше всего мучений. В кулинарном колледже Танича за веселый нрав полюбила Настя. Вскоре Танич сделал ей предложение. Настя обрадовалась. Танич стал подыскивать им жилье. Но время шло, и Танич понял, что не сумеет найти простое человеческое счастье рядом с Настей. Однажды у них появятся дети, которых в будущем ждут те же кошмары, что и других маленьких озорников. Танич сомневался, что сумеет убить собственного ребенка. Видя, как Настя радуется предстоящей свадьбе, он не осмеливался порвать с ней. Он даже задумался, не убить ли ее, чтоб она умерла в счастливом неведении.
В августе Таничу пришло письмо: умерла двоюродная тетка. Детей и других близких родственников у нее не было, и она оставила Таничу свою трехкомнатную квартиру. Двоюродная тетка жила в южной столице, там же, где Меньшов, Чуркин и другие. Танич не стал долго думать — объявил Насте о разрыве отношений и принялся собирать вещи. Настя погоревала день-другой и нашла утешение в объятьях загорелого монтера. Танича неприятно поразила скорость, с которой Настя забыла о нем. Он позвонил Насте на мобильный и потребовал объяснений. Настя отвечала, что не понимает претензий Танича; он ведь сам ее бросил. Танич утверждал, что таким образом хотел проверить ее чувства. Настя ответила, что он выбрал для этого странный способ. Танич поинтересовался, где сейчас Настя: ему надо кое-что сообщить ей с глазу на глаз. Настя не пожелала отвечать на этот провокационный вопрос.
Однако Танич знал, где живет монтер, потому что в их небольшом городке почти все всех знали. Он поехал туда, чтоб потребовать объяснений. Монтер встретил его на пороге в майке и семейных трусах. Танич сломал монтеру нос, а монтер вывихнул Таничу мизинец. Приехала полиция, бузотеров арестовали за нарушение общественного порядка. Освободившись, Танич покидал нехитрые пожитки в чемодан и отбыл в направлении новой жизни.
Новый город ему не понравился: душный, пыльный, люди злые. Впрочем, его старый город после происшествия с Настей нравился Таничу еще меньше. Первые дни Танич бесцельно шатался по улицам. В новой квартире было слишком много старых вещей, спальня пропахла кошачьим кормом. Танич собирался вынести старье и переклеить обои, но никак не мог начать ремонт. Он оправдывал себя тем, что у него полно забот, но на самом деле большую часть времени он проводил в парке, посасывая пивко, или валялся на диване перед телевизором. Старая мебель зарастала пылью. Танич от скуки собирал пальцем грязь на полу. Но вот настал день, когда Танич скинул оковы лени и засучил рукава. Через полчаса он закопался в тетины пластинки и до самого вечера бережно перебирал винилы. На следующий день так и не смог вспомнить, почему не занялся уборкой. Деньги, скопленные за годы безмятежной жизни в провинции, заканчивались. Танич отправился в бюро занятости, но там была большая очередь, и Танич не стал ее занимать. Увидел на стене объявление: «Требуются рабочие на завод». Душа стремилась к искусству, и Танич пошел в театр. Через десять минут после начала спектакля он крепко спал. Храп Танича вызвал негодование почтенной публики. Танича вывели из зала со скандалом. Танич задумался, почему его в последнее время так тянет в сон: может, он чем-то болен? Он записался на прием к терапевту, но так и не пошел.
У тети был старый компьютер, и Танич на оставшиеся деньги провел Интернет. Выяснилось, что он знаменит. В Интернете его знали как Солнечного Зайца, потому что Танич оставлял ножом рисунок зайца на телах жертв. Он приятно удивился своему значению для общества. На форуме сайта о серийных убийцах он нашел тему, посвященную его преступлениям. Его ждало горькое разочарование: Танича обвиняли в подражательстве, в отсутствии собственного почерка и вкуса. К тому же последнее убийство он совершил больше года назад, и тема была заброшена. Танич зарегистрировался на форуме, чтобы представиться фанатом Солнечного Зайца и оживить тему, ответив на выпады критиков. Однако ему пришло в голову, что никто не поверит человеку, у которого на форуме всего одно сообщение. Так ничего и не написав, он выключил компьютер.
Надо было что-то делать с жизнью, которая катилась под откос. Танич пораскинул мозгами и вышел на улицу. По скверу гуляло много детей, но убивать не хотелось. Хотелось пить пиво и плевать в потолок. Пошел дождь. Танич купил газету и спрятался на автобусной остановке под навес. В газете он впервые прочел о маньяке, который похищает девочек не старше десяти лет. Поначалу Танич не мог вникнуть в смысл статьи. Ему казалось, что он единственный серийный убийца в городе. Поразмыслив, Танич усмехнулся: если анонимные обитатели Интернета с легкостью разделались с Солнечным Зайцем, то что же они напишут об этом банальном убийце? Он поспешил домой, чтоб проверить свою догадку. Включил компьютер и быстро нашел тему о маньяке, которого в Интернете прозвали Молнией, потому что он убивал внезапно, как удар молнии. Танич читал и не верил глазам: Молнию хвалили. Утверждалось, что Молния прославит южную столицу своей не имеющей аналогов жестокостью. Танич попытался внести немного здоровой критики в тему, но его забанили на форуме как тролля. Модератор так и написал: «Троллей с одним сообщением и сегодняшней датой регистрации баню беспощадно». Танич не знал, кто такие «тролли» и что значит «забанили», но писать на форуме он больше не мог. Он выключил компьютер и сидел в темноте. За окном шептал дождь. В туче водяных брызг проносились автомобили. Свет фар время от времени заливал комнату, затем снова наступала темнота, и Танич слушал ее тихое дыхание. Ему хотелось умереть или хотя бы уснуть навсегда. Впрочем, умирать, наверное, больно. Танич твердо решил пойти на завод. Серийных убийц много, а рабочих не хватает. На следующее утро он оделся поприличнее, тщательно почистил ботинки, навел прочего лоску. Явился на завод щеголем. На проходной ему вежливо объяснили, где находится отдел кадров. Сердце колотилось в груди от предчувствия новой жизни. Танич тихонько постучал в тяжелую деревянную дверь с потертой табличкой «отдел кадров». Никто не ответил. Он приоткрыл дверь и заглянул внутрь — пусто. На письменном столе работал вентилятор, вкрадчиво шуршали бумаги, жужжал ноутбук. Из-за угла выглянула уборщица с тряпкой, сочащейся грязной водой, и пояснила, что начальник отдела кадров вышел на пять минут и скоро вернется.
Танич
обливался потом, его подташнивало от
запаха канцелярских принадлежностей.
Он присел на скамейку в коридоре, встал,
снова присел. Бухтел старенький
кондиционер. Воздух был сырой, плотный,
дышалось тяжело. Прошло ровно пять
минут; на лестнице послышались голоса.
Танич решил, что прождал достаточно
долго, и пошел в противоположную от
голосов сторону.
Глава девятая
Гордеев собирался провести вечер за изучением улик, но вместо этого сел у окна и уставился на крышу соседнего дома. Крыша ощетинилась антеннами. Вода стекала в водосточные трубы. Человек в серой куртке возился с кабелем у самого края крыши. Гордеев ждал, что человек вот-вот сорвется, но человек не срывался. К нему на крышу забрался другой человек, они замерли в миллиметре от пустоты, и дождь лил им на согнутые спины. Гордеев хотел бы оказаться рядом с отважными работниками. Он даже привстал немного, собираясь к ним пойти, но тут же уселся поудобнее. Вызвал по телефону проститутку Зину.
Зина явилась тотчас же: пышущая здоровьем, счастливая, в черном платье. Гордеев с печалью глядел в ее улыбающееся лицо. Он знал, что дни ее счастья сочтены, как, впрочем, и любого другого счастья на этой богом забытой планете. Зина разместилась в кресле напротив него, достала тонкую сигарету и закурила. На ее розовом лице проступили красные пятна. Вымазанные сиреневой помадой губы двигались как черви. Гордеев хотел спросить, чем, собственно, вызвано ее счастье, но промолчал. Зина сама рассказала: оказывается, она выходит замуж. «За кого?» — спросил Гордеев, тоскуя. «За Мишеньку». Это тот самый молодой человек в кепке и кожаном плаще, который ударил Зину возле аптеки и затолкал ее в джип.
— Он же вас бьет, Зина, — тихо произнес Гордеев.
Зина стряхнула пепел с кончика сигареты.
— Ничего страшного, — сказала она. — Я не отличаюсь умом; иногда меня стоит бить. Честно говоря, я совсем глупая. — Она затянулась: — А у Мишеньки два высших образования, ему лучше знать, когда и кого бить, вам не кажется? Иногда он рассказывает мне всякие умные вещи — прям заслушаешься! Знаете, меня заводят образованные мужчины. Вы меня тоже заводите. Но вы на мне жениться не собираетесь, верно? А Мишенька собирается.
Гордеев не знал, что ответить.
— У меня появился напарник, — сказал он. — Туповат, исполнителен, силен. У него есть одна забавная черта: он умеет понимать чужое горе. Скажите, Зина, а ваш Мишенька сумеет постигнуть ваше горе?
Зина не понимала, что он имеет в виду. На самом деле она ничего в жизни не понимала и не хотела. Когда-то она страстно желала выйти замуж, но это желание давно кануло в Лету. Внутри Зина была как грецкий орех с усохшим ядром. Она что-то говорила, сама не понимая, что говорит, и что-то видела, сама не понимая, что видит. Она курила, не чувствуя вкус табака, и пила коньяк, который был топливом для ее усталых мышц. Гордеев быстро понял, что говорит не с человеком, а с пустой скорлупой, наделенной обрывками воспоминаний. Он подумал, что Кошевой, вероятно, такой же, а его умение жалеть других — лишь внешнее проявление пустоты, которая в нем содержится. Возможно, размышлял Гордеев, скоро настанет и мое время. С грустью представил он будущее, в котором его прекрасный мозг усохнет, и он будет ходить в толпе таких же, как он, безмозглых теней, размышляя о повышении цен на картошку. Вскоре ему наскучило думать о будущем, и он стал выпроваживать Зину. Зина не собиралась уходить. Ей нравилось пить коньяк в номере у Гордеева. Гордеев не любил делиться коньяком, и всякий раз, когда Зина выпивала третью рюмку, немедленно гнал ее прочь. Зина давно заметила, что Гордеев прогоняет ее после третьей выпитой рюмки, и старалась наливать себе до краев, а содержимое третьей рюмки растягивала, как могла. Когда Гордеев приказывал ей покинуть номер, она начинала скандалить и утверждать, что выпила только две рюмки. Однако Гордеев не знал жалости. Зина же ради коньяка была готова на все. Сегодня она пообещала Гордееву, что порвет с Мишенькой, если ей нальют дополнительно рюмочку. Гордеев не наливал. Зина прыгнула в направлении бутылки, но задела ногой стол и уронила бокал: бокал упал и разбился. Гордеев спрятал бутылку за спину. Зина опустилась на колени. Гордеев взял пьяную женщину за руку и потащил к двери. Зина упиралась коленями в пол. Гордеев отпустил ее и позвонил охране. Зина повисла у охранника на шее, хвастаясь скорым замужеством. Ишь разгулялась, добродушно сказала охрана, схватила Зину за волосы и потащила к лифту. Гордеев с печалью наблюдал, как пьяную женщину волокут по коридору. Зина видела, что Гордеев на нее смотрит, и пыталась заплакать, чтоб разжалобить специального человека. К несчастью, заплакать не получалось, потому что она не чувствовала ничего, кроме удовлетворения за хорошо проделанную истерику. В лифте она успокоилась и вытащила из сумочки зеркальце, чтоб привести себя в порядок.
Гордеев осунулся от абсурдности происходящего. Не зная, куда применить свой недюжинный ум, он нажрался коньяку и позвонил Кошевому, чтоб узнать, как у того получается сочувствовать чужим людям. Кошевой не ответил на звонок, потому что принимал душ. Гордеев же решил, что Кошевой не берет трубку, потому что презирает его за неумение сострадать. Шмыгая носом, Гордеев забился в угол. Ему хотелось стать маленьким, незаметным. Будет смешно, если кто-нибудь увидит меня, знаменитого сыщика, в таком плачевном состоянии, с грустью подумал он. Эта мысль навела его на идею. Гордеев приоткрыл дверь, вызвал по телефону горничную, а сам снова забрался в угол. С замиранием сердца он ждал результата. Горничная заглянула в номер: «Простите, вы меня звали?». Гордеев не отвечал. Горничная вошла внутрь. Ее тихие шаги звучали совсем рядом. Щеки Гордеева порозовели. Горничная остановилась перед ним — Гордеев увидел ее ноги в мягких тапочках. Он поднял голову, опять ничего не чувствуя, кроме скуки. Горничная смотрела на Гордеева без интереса. Она повидала множество богатых клиентов на своем веку; все они сходили с ума по-разному. Гордеев почувствовал себя глупо и встал.
— Чем могу быть полезна? — спросила горничная.
— Ничем, — ответил Гордеев.
— Очень хорошо, — сказала горничная. — Тогда я пойду.
— Совершенно верно. — Гордеев кивнул. — Спасибо, что откликнулись.
Он позвал ее, когда она готовилась перешагнуть порог:
— Простите…
Она обернулась:
— Да?
— Вы знаете, кто я такой?
Горничная покачала головой:
— Нет.
— Отлично, — сказал Гордеев. — Вы мне очень помогли.
Она вышла, сразу забыв о Гордееве. Ее больше занимал вопрос, получит ли в этой четверти сын трояк по математике или вытянет на четверку. Сына горничной звали Леша. У Леши в классе училась девочка по имени Женя Ермолова. У Жени недавно родился братик. Женя с ужасом и отвращением глядела на это сморщенное орущее существо. Мама таскала братика на руках, пытаясь укачать его, а папа вопил из кабинета, что ему мешают работать. О Жене, кажется, позабыли. Девочка тосковала. Когда братик засыпал в кроватке, она пыталась обратить на себя внимание, чтоб папа и мама вспомнили, что она тоже есть, ее зовут Женя, и она их дочь, но на нее шикали. Женя ложилась на кровать и тихо плакала. Приходила мать и злым голосом требовала, чтоб она ревела потише, мерзавка такая. Раньше мама никогда не называла ее мерзавкой, и Женя ревела громче. Приходил отец. Он что-то кричал, братик просыпался, и квартира взрывалась от воплей. Женя затыкала уши, мама неслась к братику и брала его на руки, а отец наклонялся к Жене и шептал: ты нарочно, маленькая дрянь, нарочно выводишь меня из себя, да? Его красные глаза и кривящиеся губы пугали Женю. Она отворачивалась. Отец брал ее за подбородок и поворачивал лицом к себе: ты понимаешь, что мне надо работать? Понимаешь, что если я не буду работать, нам нечего будет есть? Ты любишь конфеты? Конечно, любишь, вон как отъела мордашку на сладеньком; а если конфет не будет, а? Что, если конфет не будет? Женя не знала, что случится, если не будет конфет, однако она боялась, что у нее больше не будет любящих родителей. По ночам она вспоминала время, когда была маленькой: мама приходила к ней в комнату, зажигала ночник и шепотом рассказывала сказку. Женя хихикала. Мама щекотала ей пятки, а потом целовала в щеку и уходила, оставляя дверь приоткрытой, чтоб Женя не боялась темноты запертого пространства. Эти дни ушли безвозвратно.
Женин папа, которого звали Степан, по вечерам запирался в своем кабинете и сидел, обхватив руками голову. Он притворялся, что вопли маленького ребенка мешают ему работать, но на самом деле с работы его уволили три месяца назад. Он боялся признаться жене, что у него больше нет работы. Каждый день он уходил из дома в восемь часов утра и возвращался в половине седьмого вечера. Он хотел найти новую работу и для этого шел в кафе с бесплатным вай-фаем. Садился у окна с чашкой кофе и ноутбуком, искал через Интернет новое место. Вернее, собирался искать. Каждый раз вместо сайта с объявлениями о работе он заходил на сайт виртуального покера и проигрывал крупную сумму. Сбережения подходили к концу. Степан нервничал, когда проигрывал, а потом ему стало неважно. Вместо покера он сидел на «одноклассниках», каждую минуту обновляя страничку, потому что надеялся, что кто-нибудь ему напишет. Вечером Степан собирал ноутбук и шел домой. Дома его все бесило: особенно Женя, которая, по его мнению, лезла куда не следует. Супруга Степана, которую звали Катерина, относилась к мужу с уважением, потому что считала, что Степан работает в поте лица, чтоб обеспечить будущее их детей. В восемь вечера Степан садился за пустой письменный стол, включал настольную лампу и больше ничего не делал. Ближе к одиннадцати, когда младенец, мучающийся газиками, засыпал, он выключал свет и шел в спальню к Катерине; ложился на спину и думал о том, какое беспросветное будущее их ждет. Он обещал себе, что завтра обязательно найдет работу, но вместо этого опять играл в покер или сидел на «одноклассниках». Также он заходил к престарелой матери и забирал у нее половину пенсии. Мать не возражала, потому что считала, что жизнь ее все равно окончена. Однажды она попросила Степана, чтоб он привел с собой невестку и внуков: хочется посмотреть на них перед смертью. Степан что-то пробурчал в ответ и в тот же вечер проиграл половину маминой пенсии в футбольный тотализатор. Он пошел в кабак и напился. Напившись, он ходил по улице и кричал, что его окружает одно сплошное быдло. Домой вернулся в час ночи, ноутбук где-то потерял. Ребенок вопил в кроватке, сжимая кулачки и поджимая ножки. Катерина помогла Степану снять ботинки; она утешала, хлопотала, целовала мужа в небритую щеку; ее худые плечи тряслись, а губы дрожали. Из комнаты выглянула Женя, вся в слезах, одетая. Подошла к отцу, закричала:
— Папа, мама так переживала, где ты был?!
Катерина влепила дочери пощечину:
— Не кричи на отца! Он работает не покладая рук; подумаешь, один раз напился!
Женя выбежала на улицу. Ночь накинула ей на плечи холодный плед. Фонари поливали асфальт электрической кислотой. Тонкий лед сковал края луж. Пелена черных туч надвинулась на сырую землю, как брошенное кем-то вскользь проклятье. Женя обняла себя за плечи. Ее колотило. Она ждала, что за ней погонятся и вернут домой. Сейчас я дойду до конца квартала и вернусь обратно, подумала Женя. Ей стало все равно: пусть папа и мама не любят ее, плевать. Она проживет жизнь в одиночестве. Холод забрался под тонкий свитерок. Теперь в моем сердце поселится вечная мерзлота, подумала Женя. Иногда она любила думать красиво. Вообще же думать она не любила, предпочитая чувствовать, как все девочки ее возраста. Вот и конец квартала. Женя решила пройти еще немного, чтоб замерзнуть посильнее. Может, тогда ее, озябшую, шмыгающую носом, наконец пожалеют. Она пересекла трамвайные рельсы и свернула в темный переулок. Под ногами хлюпала грязь. Фонари не горели. За низким забором детского садика в кустах кто-то шуршал. Женя подумала, что это бездомная собака, и подошла посмотреть. В душе она надеялась, что собака укусит ее за ногу, и Женя вернется домой бледная, вся в крови. Тогда родители поймут, как были не правы.
Фигура в кустах выглядела побольше собаки. Женя позвала: «Эй!». Фигура поднялась. Женя спросила: «Что вы тут делаете?» Она уже жалела, что позвала фигуру. Фигура молчала. Женя сказала: «Извините, что помешала». Фигура подступила к ней. Женя пошла прочь. Она услышала за спиной шаги и побежала. Сначала ей было страшно. Потом она споткнулась, упала, и страх ушел. Она лежала на холодной земле и думала, что нет большой разницы, умрет она здесь или медленно угаснет в одиночестве среди родных. Кто-то потрогал ее за плечо. Женя съежилась и приготовилась. Сначала ей было больно. А потом — нет.
Когда к Ермоловым пришли из полиции, Степан как раз сидел в туалете, размышляя о сосущей пустоте, которая образовалась на месте его сердца. Когда полицейские ушли, он обнял Катерину и рассказал ей правду о том, что у него давно нет работы. Что он ей врал. Что он пропил почти все сбережения. Что ему жаль. Он ждал, что жена заплачет и скажет, что, конечно, прощает его; они пройдут через это жизненное испытание вместе. Но она ничего не сказала. Он опустился перед молчащей женой на колени и исступленно гладил ей ноги. Его маленький сын смотрел на него сверху и сосал пальчик. Я найду новую работу, обещал Степан. Поставлю на ноги сына. Сберегу вас. Катерина ушла в спальню — собираться. Младенец молчал. После исчезновения сестры он больше не кричал; ни разу.
— Я сделаю так, что мы снова будем счастливы, — сказал Степан.
В
тот же вечер Степан проиграл остатки
сбережений в очко. У него было предчувствие,
что он выиграет по-крупному, но он
проиграл все. Обессилев от неудач, Степан
поехал к маме. Мама помогла сыну раздеться,
накормила и уложила в постель. Степан
жаловался, что в семье его не понимают,
жена злая и именно из-за нее пропала
дочка; он старается изо всех сил, но
никто его не поддерживает. Мама гладила
Степана по голове. Ее старые глаза плохо
видели, а думать она почти разучилась;
знала только, что к ней вернулся сын,
которого она воспитывала в одиночестве,
и он нуждается в ее помощи. Утром позвонила
Катерина. Она попросила Степана вернуться
домой: слишком много дел им предстоит,
и она не в состоянии разобраться с ними
сама. Степан завопил: «Я никогда не
вернусь туда, где меня не любят, слышишь?».
Он швырнул трубку на пол, прыгнул в
постель и залез под одеяло с головой.
Полоса света упала на постель и нагрела
ее. Было тепло и уютно лежать, зная, что
мама приготовит тебе поесть и сварит
кофе, принесет тапочки и погладит по
голове и не скажет ни слова против. Можно
просто лежать и спать, лежать и спать и
ничего не делать. И вот он лежит и спит,
лежит и спит, лежит и спит и больше ничего
не делает.
Глава десятая
Меньшов любил рассказывать коллегам историю, как он, будучи студентом университета путей сообщения, спас девушку от изнасилования. Никто ему не верил. Меньшов и сам себе не верил, потому что это была сплошная выдумка, если не считать пары деталей. На самом деле однажды вечером в состоянии алкогольного опьянения он возвращался домой по темной улочке и услышал за углом возню, а потом молодой женский голос позвал на помощь. Меньшов подумал, что девушке надо помочь, но вместо этого ускорил шаг и вскоре оказался дома. Этот случай поразил Меньшова, потому что ранее он считал, что незамедлительно кинется на помощь даме, попавшей в беду. Меньшову не нравилось считать себя трусом, он стал нервным и озлобленным, на всех кидался. Со временем ему надоело на всех кидаться, и он выдумал историю о спасении несчастной девушки. После этого ему стало легче на сердце. К тому же не было достоверно известно, что девушку на самом деле изнасиловали. Может, она звала на помощь, чтоб привлечь к себе внимание.
Девушку на самом деле не изнасиловали, а пырнули ножом в живот, потому что она не хотела отдавать грабителю сумочку. Грабитель когда-то был примерным семьянином, но потом фирма, в которой он работал, обанкротилась, и грабитель не смог выплачивать ипотеку. Жена грабителя, узнав, что ее муж не в состоянии платить по счетам, разлюбила его и более не могла без содрогания смотреть в бескровное лицо «этого безработного», как она его называла. Будущий грабитель пытался найти работу, но, увидев в безлюдном переулке богато одетую девушку, решил вместо этого забрать у нее сумочку. Грабитель был тщедушный мужчина, а жертва ограбления попалась крепкая: она хорошенько приложила грабителя сумочкой по голове. Оглушенный грабитель достал нож. С резаной раной в животе девушка не смогла более сопротивляться. Грабитель забрал сумку и побежал прочь. Ему не хватило выдержки добраться до подходящего укрытия, и он раскрыл сумочку прямо на мосту. Внутри он нашел помаду, тюбик клея и кошелек, в котором лежало три рубля. Пораженный находкой, грабитель прыгнул с моста в реку, желая умереть, но выжил и выплыл на берег возле дамбы, сжимая в руке помаду. Дальнейшая его судьба неизвестна. Девушка тоже выжила, но после удара ножом предпочитала ни с кем не разговаривать и вышла замуж за такого же молчаливого человека, как она. Девушку звали Людочка. Она работала секретарем при Меньшове. Слыша в очередной раз байку шефа, она молча поглаживала через платье шрам на животе. Меньшов тоже любил себя поглаживать, поэтому относился к действиям Людочки без особого удивления. Он не подозревал, что Людочка — та самая девушка, а если б и подозревал, ему было все равно.
В последнее время на Меньшова накатывали приступы необъяснимой печали. Он не хотел себе в этом признаваться, но, похоже, причина была в том, что Чуркин перестал с ним дружить. Меньшов решил явиться к Чуркину домой, чтобы прямо спросить о причинах, которые разрушили их дружбу. Решение пришло в пятницу, а в субботу полил дождь, и Меньшов никуда не пошел. В воскресенье он провалялся в постели до полудня; ему снился приятный сон. Проснувшись, Меньшов в течение часа пытался вспомнить содержание сна, но не смог. Он заварил кофе, но забыл его выпить. Сел на диван перед телевизором. Долго перебирал каналы. По телевизору показывали документальный фильм про ежей. В течение получаса Меньшов наблюдал, как ежи рождаются, добывают себе пропитание, жрут гусениц и бессмысленно существуют, зарываясь носами в порыжевшую хвою. У Меньшова затекла нога, но ему было лень шевелить ею. Он вообразил, как бесконечная вереница мигрирующих ежей тянется через город, попадая под колеса машин. Представив раздавленных ежей, размазанных по проезжей части, он вспомнил, что собирался к Чуркину. Встал и тут же сел, пока еще не понимая, зачем встал и зачем сел. Строго говоря, Чуркин ему не нравится. А на улице ветер и собирается дождь. Еще не хватало простудиться. Думая так, Меньшов одевался. Нельзя сказать, что он одевался осознанно, скорее неосознанно. Затем он вызвал такси.
Оказавшись на месте, первым делом огляделся: район для проживания Чуркин выбрал самый мрачный. Пожав плечами, Меньшов приблизился к нужному подъезду. Тучи затянули небо, стало темно как в лесу. Меньшов осторожно поднимался по выщербленным ступеням на пятый этаж. Лампочка горела только на первом; чем выше Меньшов поднимался, тем становилось темнее. На площадке между четвертым и пятым этажами Меньшов впервые почувствовал запах. Воняло нестерпимо; он зажал нос, но это не помогло. Самая ужасная вонь стояла возле квартиры Чуркина. Меньшов замер у двери, не решаясь позвонить. «Канализацию у него, что ли, прорвало? — размышлял Меньшов. — Впрочем, это не мое дело».
Чуркина как раз не было дома. Он ушел по важным делам и забыл запереть дверь. Обычно Чуркин поворачивал ключ в замке на максимальное число оборотов. Вынув ключ, он дергал дверь за ручку, чтоб убедиться, что она не открывается. По пути на работу, не в силах вспомнить, закрывал он дверь или это ему приснилось, мчался обратно и проверял; успокаивался, но ненадолго. И как назло именно в это воскресенье он был твердо уверен, что дверь заперта.
Меньшов позвонил, но никто не ответил. Он позвонил еще раз, и снова никто не ответил. Кнопка звонка была липкая от жира и грязи. Меньшов решил позвонить в третий раз для очистки совести, но не позвонил; он заметил, что дверь приоткрыта. Меньшов схватился за ручку и потянул на себя. Запах стоял почти осязаемый. Меньшов окунулся в вонь, как в мутную воду. В темноте чернели груды мусорных мешков. Меньшов пощелкал выключателем в прихожей: свет не зажегся. На цыпочках он прокрался на кухню. Сквозь задернутые шторы сочился тусклый свет. На столе, накрытом старой клеенкой, лежала тарелка с разлагающимися объедками. По объедкам, питаясь, ползали тараканы. Меньшову казалось, что он сходит с ума. Комната поплыла перед глазами. Он попробовал отдернуть штору, чтоб впустить в комнату побольше солнца, но та не поддавалась. Дернул еще раз — тщетно. В груди поднялся жар, горло сдавило. Он захотел выпить чего-нибудь холодного и открыл холодильник. В холодильнике не было ничего, кроме банки красных ягод. Меньшов видел эти ягоды раньше, но не помнил названия. Он потрогал банку — на влажном стекле остался отпечаток указательного пальца. Меньшов закрыл холодильник. Вернулся в прихожую, аккуратно перешагивая мусорные мешки. Он почти перестал замечать вонь, и тошнота прошла. Чтоб не бояться, он просто ни о чем не думал. Заглянул в гостиную: темно и ни души. Толкнул дверь в спальню, но она оказалась заперта. Из спальни послышался тихий детский голос. «Пожалуйста...» Меньшов не поверил своим ушам. «Пожалуйста, помогите...» Меньшов, чтоб не слышать голоса, развернулся и поспешил к выходу. Споткнулся о мусорный пакет и чуть не упал. Из пакета что-то вывалилось. Меньшов не стал смотреть, что именно. Дверь скрипнула — сердце Меньшова ухнуло в пятки. Он замер на месте, готовый закричать. К счастью, это был сквозняк. Меньшов пулей вылетел из страшной квартиры. Бежал он долго, не помня себя от ужаса. Очнулся перед супермаркетом «Солнечный круг». Немолодая женщина в черном платке странно на него смотрела. В руках она держала фотографию улыбающейся девочки, внизу чернела надпись большими буквами: «ПРОПАЛ РЕБЕНОК, ПОЖАЛУЙСТА, ПОМОГИТЕ». Дочь этой женщины пропала больше месяца назад, и бедная женщина уже не верила, что ей кто-то поможет, но все равно выходила на улицу с фотографией ребенка и приставала к прохожим возле супермаркета с просьбой о помощи. Прохожие отворачивались и старались отойти от нее подальше, чтоб не подцепить микроб чужого несчастья. В администрации супермаркета считали, что поведение женщины мешает торговле. Они обратились в полицию, чтоб та предотвратила появление безумной тетки у дверей магазина. Полиция заявление приняла, однако с мерами по оказанию противодействия не спешила. Меньшов уставился на фотографию девочки. Женщина, поблескивая глазами, приблизилась к нему и подняла фотографию повыше, чтоб Меньшов получше разглядел лицо ее единственной дочери. У Меньшова заболело сердце.
— Здравствуйте, — сказала женщина так тихо, как будто в целом мире царила мертвая тишина.
— Здравствуйте, — также тихо ответил Меньшов.
— Вы не видели мою девочку? — спросила женщина.
— Нет, — помолчав, сказал Меньшов.
Женщина
опустила фотографию. Меньшов вспомнил,
что дома закончился хлеб, и зашел в
супермаркет. Кроме хлеба он взял гроздь
бананов, триста грамм яблок, полкило
копченой колбасы, килограмм сахара, две
банки оливок и четыре бутылки водки.
Сделав покупки, Меньшов вышел из
супермаркета, дождался маршрутки и
забился на заднее сиденье. Нельзя
сказать, что он чего-то боялся или о
чем-то думал; он не думал вообще ни о
чем, просто глаза у него были страшные,
а руки тряслись, и бутылки позвякивали
в пакете.
Глава одиннадцатая
Чуркин не сразу понял, что в его квартире кто-то побывал. Вернувшись с вещевого рынка в новых ботинках, он опустился на пол и свернулся калачиком, разглядывая ползающего по обоям жука. В форточку стучала тополиная ветка, и он уснул под этот мерный стук. Ему снилась прозрачная скала. Он застыл в этой скале, как древний москит в куске янтаря, с приятным чувством, что делать ничего не надо, только беззвучно находиться на своем месте. Проснувшись в три часа ночи от неясной тревоги, Чуркин встал не сразу, немного полежал, размышляя о бесконечности космических пространств. Люди представлялись ему песчинками, высыпанными на Землю щедрой рукой безучастного творца. В другое время Чуркин воображал бога мохнатым шаром, который катится по земле, пожирая человеческую плоть, как в кинофильме «Зубастики-2». Портсигар больно ткнулся ему в бедро, и Чуркин привстал на локтях, созерцая свои владения. Дед его был атеистом, и Чуркин тоже решил стать атеистом, хотя по большей части ему было все равно.
Он подумал о тревожной мысли, которая его разбудила: с чем она связана? Может, с тем, что Чуркин так и не выбрал на рынке новую куртку? Чуркин открыл холодильник и поморгал, привыкая к холодному белому свету. Банка с ягодами стояла на месте, на ее стеклянном боку отпечатался чей-то палец. Чуркин сглотнул: он относился к банке бережно, потому что она каким-то мистическим образом была связана с запертой спальней, в которую он боялся заходить, и никаких отпечатков не оставлял. Он кинулся к входной двери. Вспомнил: дверь была открыта, когда он вернулся. Тогда он не придал значения этому факту, как не придавал значения своей жизни.
Он открыл сейф, в котором хранился незарегистрированный ствол, оставшийся от отца. Вынул его; повертел в руках, размышляя, куда лучше приставить дуло — к виску или ко лбу, но так ничего и не надумал. Спрятал пистолет обратно в сейф. Прислонился спиной к стене и сполз на пол. Быть может, теперь этот кошмар закончится. Чуркин ждал утра, потому что решил, что за ним придут утром.
Солнце поднялось в обносках черных туч. Никто за ним не пришел. Чуркин повторял про себя: сейчас я пойду на работу, сейчас я пойду, и уснул. Через минуту проснулся и пошел на работу. Он опоздал на полчаса, но начальник тоже опоздал, поэтому никто его не отчитал. Он ждал, что в любой момент откроется дверь и полицейский в фуражке потребует Чуркина в коридор. Но никто Чуркина не потребовал. После обеда заглянула Людочка. Она спросила, не видел ли он ее начальника, Меньшова. Чуркин ответил, что не видел. Чуть позже Меньшов сам позвонил Людочке и предупредил, что сегодня не придет, потому что болеет. Людочка расположилась у окна и застыла, не зная, чем заняться. Она увидела сидящую на скамейке молодую девушку, которая читала книгу, спрятавшись от дождя под желтым зонтом. «Вот дура», — подумала Людочка.
Девушку, которая читала на скамейке под дождем, звали Надя. Она была четверокурсницей с журфака. Из всех книг Надя предпочитала те, которые ей нравились. Поэтому она читала книги про любовь. Муж ее, учившийся на пятом курсе журфака, выступал за свободные отношения. Он изменял Наде, в чем открыто ей признавался, и настаивал, чтоб и Надя изменяла ему; он утверждал, что это укрепит их брак. Надя вслух соглашалась с мнением мужа. Выкроив свободную минутку, она говорила ему, что идет к другому мужчине, а сама шла в парк читать книги. В этих книгах мужчина любил женщину, женщина любила мужчину, и никто никому не изменял. Надя была рада за героев книги и подумывала о самоубийстве. Однако она прочла в каком-то женском журнале, что самоубийство закрывает дорогу в рай. Нельзя сказать, что Надя верила в рай, но в ад верила точно. Однажды Надя спросила у мужа, почему он не сказал ей до свадьбы, что выступает за свободные отношения. Муж признался, что до свадьбы верил в моногамию, но Светочка с филфака поколебала его уверенность. Надя красочно описывала мужчин, с которыми у нее якобы была связь, надеясь вызвать в супруге ревность, но мужа ее рассказы только раззадоривали. Рано утром Надя вставала, чтоб погладить ему брюки. Потом шла на пары. Затем в парк — читать. Вечером у нее болела голова. Муж относился к Надиной мигрени с пониманием и, чтоб не беспокоить ее, тихонечко уходил к любовнице. На нем были брюки, которые погладила Надя, и белая сорочка, которую Надя постирала. Надя перестала ходить в парк и на занятия, лежала в кровати и хандрила. Муж решил сделать жене сюрприз и нашел ей любовника среди своих друзей, которые тоже выступали за свободные отношения. Надя устроила безобразный скандал. Мужу было стыдно перед другом. Он так и сказал Наде. Вскоре она возобновила походы в парк, но мужу об интрижках на стороне больше не рассказывала. Муж сначала сердился, а потом решил, что тут ничего не поделаешь, и в самом деле не стал ничего делать. С очередной любовницей у него не заладилось, и он проводил дни, играя в «Battlefield 2» по сети.
Надя чувствовала, как у нее в душе отмирает что-то важное. Ей ничего не нравилось, мир опостылел, и люди, которых она раньше считала друзьями, вызывали раздражение. Люди, видя такое к ним отношение, стали отдаляться от Нади. Ее прекратили звать в гости и на вечеринки; а на пати, которые устраивали друзья мужа, она не желала ходить сама. По вечерам она гуляла по улицам со своим любимым зонтом. В городе появился особо опасный маньяк, и Надя почти желала, чтоб он убил ее, но он убивал только маленьких девочек. Со временем Надя устала бродить по холодным улицам. Она проводила вечера в кафе за чашечкой капучино. Иногда ей хотелось, чтоб кто-нибудь подсел к ней, а иногда не хотелось. В любом случае к ней никто не подсаживался. Надя тихо сидела перед чашечкой, в которой медленно остывала светло-коричневая жидкость. Однажды рядом с ее столиком остановился небритый мужчина. Надя сначала подумала, что мешает ему пройти, и подвинулась вместе со стулом, освобождая проход. Но мужчина продолжал стоять. Надя посмотрела ему в лицо и испугалась, но не за себя, а за него. Мужчина весь трясся, моргал и шевелил серыми как пепел губами. Он был пьян, но Надя не почувствовала угрозы, только жалость. Она подскочила:
— Вам плохо? — Она схватила его за рукав. — Сядьте, пожалуйста.
— Простите. — Он прижал руку к груди. — Я немного пьян; у меня есть на это некоторые основания…
— Случилось что-то плохое? — испугалась Надя.
— Да, пожалуй… но я сейчас не об этом… — Он схватился за край столешницы, чтоб не упасть. — Дело в том, что когда-то я видел вас в парке, мечтал о вас дни напролет, а потом вы ушли, и я вас забыл…
Надя ничего не понимала.
— Но сейчас увидел и вспомнил, — быстро сказал мужчина. — Вы читали в парке книгу, а я хотел к вам подойти, потому что видел вас на открытке или еще где-то, вы были моей детской мечтой, единственным светлым воспоминанием. Боже, знали бы вы, кем вы для меня были, но вы не знали, никто не знает наверняка, кто он и для кого…
Надя погладила пьяного мужчину по руке.
— Меня зовут Меньшов, — представился он после долгой паузы. — Я знаю, это глупо, что я к вам подошел без причины, я идиот, вы возненавидите меня и будете правы или того хуже — отвернетесь и промолчите, умоляю, только не это! Лучше накричите на меня и прогоните прочь. Я дурак, что подошел к вам, теперь я вижу: у вас кольцо на безымянном пальце, вы замужем, и я не имею никакого права быть здесь… — Он прижал ладонь к лицу. — Боже, что я сделал со своей жизнью, вы понимаете, что я сделал? Никто не понимает, никто никого не понимает, все только о себе и для себя, но вы же понимаете? — Он убрал ладонь с лица и горячо зашептал: — Вы такая красивая, но это ладно; разве мало красивых женщин в этом хмуром городе, красавиц с белыми лицами из сверкающего снега, сердцами из вощеной бумаги, вы милая, таких не осталось, безотчетно милых, настоящих женщин, которые ради любимого и в огонь и в воду, которые санитарками в войну… мне кажется, вы такая, вы наверняка такая, боже, скажите, что вы такая! Нет, не говорите, прошу вас, ничего не говорите, я часто видел — откроет рот, и все волшебство куда-то делось… но вы молчите, а я даже не знаю, как вас зовут…
— Меня зовут Надя, — тихо сказала Надя и положила руку ему на ладонь. — Пожалуйста, не волнуйтесь. Мне все кажется, что вы вот-вот упадете в обморок. Успокойтесь, вы вовсе не идиот, я просто пока не совсем понимаю, о чем вы говорите. Ну сядьте, сядьте же, пожалуйста. Давайте я закажу вам кофе, и вы мне расскажете подробней, хорошо?
Меньшов невесело засмеялся:
— Вы думаете, я из-за всего этого… такой? А я не из-за этого… Я такой, потому что разочаровался в себе, я думал… всегда думал, что я другой, а потом понял, что не другой, я просто могу врать всем, что другой, но я такой же, ха-ха, как все они, со мной все ясно, с самого начала было ясно… и вы, вы тут сидите и жалеете меня, я вас недостоин, я никто… я трус, трус, обыкновенный трус… — Он быстро ушел.
Надя хотела кинуться за ним вслед, но пока выбиралась из-за стола, он уже хлопнул дверью и исчез за гардинами ледяной воды. Надя видела в окне его истончающийся силуэт. Она расплатилась по счету и выбежала наружу. Никого. Эта странная встреча что-то оживила в ней. Надя задыхалась. Она бежала по улице, не замечая дождя, и щеки ее горели от тайного стыда и неуклюжего счастья. Суровый вахтер в общаге улыбнулся Наде, хотя улыбаться не собирался; он не любил улыбаться, потому что в жизни ему встречалось много людей, совершающих подлости с улыбкой на лице. Муж сидел в темноте за компьютером. Он ел сосиску. Голубой свет монитора делал его лицо неживым. Надя положила сумочку на галошницу. «Где ты была?» — спросил муж, не отрываясь от экрана. Нет ответа. Муж повернулся к ней: «Надя, нам надо серьезно поговорить». Надя замерла: о чем, о чем же? неужели он что-то заметил в ней, неужели это так видно?
Выслушай меня внимательно, сказал муж, и, пожалуйста, не перебивай. Я кое-что понял. Наш брак был ошибкой. Мы еще слишком молоды, ты и я. Ты не готова к свободным отношениям; признаю, я тоже немного перегнул палку: надо было подвести тебя аккуратней к осознанию того факта, что современный мир не приемлет искусственных ограничений в браке. Но теперь слишком поздно: наши отношения развалились. Думаю, будет лучше и тебе и мне, если мы разведемся. Поступим как взрослые люди, без скандалов и лишних слез; если хочешь, останемся друзьями. Я даже готов какое-то время поддерживать с тобой половую связь: по крайней мере, до тех пор, пока ты не встанешь на ноги.
Монитор светил мужу в затылок, и Надя вместо лица видела темную маску, которая говорила с ней блестящими от жира губами. Она хотела развернуться и уйти, но вспомнила, как вставала спозаранку, чтоб погладить брюки для этой маски, и как ждала эту маску долгими вечерами, но не дожидалась и засыпала под утро, вздрагивая во сне от каждого шороха. Она схватила лампу и швырнула в мужа. Потом схватила книгу и тоже швырнула. Вслед за лампой и книгой полетела кастрюля с вермишелью. Вермишель вывалилась из кастрюли и покрыла пол, как белые черви. Муж что-то вопил, держась за ушибленный лоб, а она смеялась, потому что впервые за много дней чувствовала себя прекрасно. Когда пыль улеглась, она обнаружила себя лежащей на полу, затылком в вермишели, с онемевшей челюстью, а он нависал над ней, и кусочек сосиски прилип к его гладко выбритой щеке. Он бормотал: «А ведь друзья говорили мне, а я не верил…». Надя попробовала пошевелить челюстью — вроде не сломана. Хотела что-то сказать, но вместо этого засмеялась; ее придушенный смех выдавил из мужа остатки трезвой мысли. Он со всей мочи пнул Надю ногой в живот и, шепча вслух оправдания своим действиям, схватил с вешалки куртку. Оглянулся, тоскуя: этому месту он отдал месяцы жизни и вот уходит навсегда. Нельзя сказать, будто он считал, что женщин можно бить, но — пришлось. Обычно он глядел на женщин свысока, не опускаясь до их уровня. А сегодня опустился — нет ему оправданий. Он аккуратно прикрыл за собой дверь.
Надя
скрючилась на полу, пытаясь унять боль.
В целом она была счастлива.
Глава двенадцатая
Гордеев протянул Кошевому на ладони дешевый мобильный телефон «Samsung». Кошевой уставился на пластмассовую коробочку, не видя в ней никакого смысла. Мобильник был весь в грязи. Кошевой подумал, что Гордеев нашел его на помойке. Может, алкоголизм шефа дошел до такой стадии, что он роется в мусоре. Гордеев догадывался, что Кошевой считает его алкоголиком. Сам себя он алкоголиком не считал, потому что мог в любой момент завязать с выпивкой, а не переставал пить лишь потому, что в этом городе по-другому нельзя.
— Что вы думаете об этом телефоне, Кошевой? — спросил Гордеев.
— Я ничего о нем не думаю, — сказал Кошевой.
Гордеев опустился на стул:
— Очень жаль, Кошевой. — Он положил мобильник перед собой на стол. — Этот мобильник принадлежит — вернее, принадлежал — серийному убийце.
Кошевой выпучил глаза:
— Вы имеете в виду «нашему» серийному убийце?
— Именно так.
— Но как вы это… ну… поняли?
В номер осторожно постучались, но никто не открыл, и стук больше не повторился.
— Утолю ваше любопытство, Кошевой. — Гордеев погладил мобильник. — Этот сотовый телефон, как я уже сказал, какое-то время принадлежал серийному убийце. Модель дешевая, распространенная, сложно определить, где именно ее приобрели. Телефон пролежал в земле пару недель, поэтому выглядит не очень прилично. На нем не осталось отпечатков пальцев, никаких волосков, следов крови или частичек кожи, если вас это интересует. Аккумулятор отсутствует, сим-карты тоже нет. С этого телефона сделан всего один звонок. Как вы думаете, Кошевой, куда звонили?
Кошевой пожал плечами.
Гордеев погладил телефон по рифленой крышке:
— С этого телефона, Кошевой, звонили в полицию.
— В полицию?
— Именно так. Вы догадываетесь, кому принадлежал телефон?
— Нет.
— Очень жаль. — Гордеев прикрыл глаза. — Вас разве не зацепил один момент в истории похищения Ани Кабановой? — Кошевой покачал головой. — Нет? Прекрасно. А меня зацепил. Вспомните: Кабанов стоит возле забора и ждет дочь. Неизвестный молодой человек звонит в полицию. Кабанова забирают. В тот же день дочь пропадает. Следствие ведется из рук вон плохо; о молодом человеке, сделавшем звонок, как-то походя забывают. Тем не менее личность этого молодого человека важна, вам так не кажется? Может ли это быть совпадением: молодой человек убирает препятствие в лице Кабанова, и в тот же день исчезает девочка.
Кошевой нахмурился:
— Звонил серийный убийца?
— Более того: он видел Кабанова возле забора в то утро. На допросе Кабанов показывал, что кроме него взрослых поблизости не было: по крайней мере, он никого не заметил. Предположим, убийца следил за ним из дома. Предположим также, что он боялся, что его звонок отследят, поэтому приобрел или украл мобильник специально для одного-единственного звонка в полицию, а затем избавился от него. Итак, я прибываю на место преступления. Вы знаете, что я увидел? Нет? Очень жаль. Я увидел недостроенный многоквартирный дом. Стройку заморозили полтора года назад; дом стоит пустой, он окружен забором, но в заборе полно дыр. Первые два этажа захламлены; там любят выпивать подростки. На третий этаж никто не забирается. Там чисто. Не используя никаких спецсредств, я без особого труда поднялся на пятый. Там есть отличное окно, вернее, прямоугольная дыра в стене, в которую хорошо видно школьный забор, в том числе дерево, под которым дежурил Кабанов. Я тщательно обследовал пол перед окном и обнаружил засохшую грязь и отпечаток ботинка сорок седьмого размера на ней. Итак, допустим, убийца стоял возле этого окна. Внизу возле забора находился Кабанов. Убийца достал мобильник и позвонил в полицию. Он хочет избавиться от мобильника, потому что уверен, что трубка дает сигнал, по которому его смогут отследить; кроме того, он смотрел художественный фильм «Один пропущенный звонок», и мобильный телефон представляется ему мистическим предметом. Он боится того, чего не может понять. Поэтому он вынимает аккумулятор и симку, но и этого ему мало: он спускается вниз и закапывает телефон. Он не тратит время на поиски подходящего тайника, потому что, подгоняемый страхом, верит, что чем дольше телефон остается у него в руках, тем больше шансов, что полиция на него выйдет. Вы сомневаетесь в моих словах, Кошевой? Ах, вы удивлены, откуда я знаю, что убийца смотрел фильм «Один пропущенный звонок». Я вовсе не знаю. Я пошутил. Вы не смеетесь? Очень жаль. Итак, я спустился вниз, чтоб обследовать землю возле стройки. Надо сказать, это весьма нервное занятие. Я потратил почти целый день, прежде чем нашел мобильник. Надеюсь, вы понимаете, что в моем успехе нет ничего особенного; просто большинство не потратило бы и пяти минут. Большинство, Кошевой, мечтает об успехе, который свалится с неба; и поэтому никогда ничего не делает. Всегда проще обвинить злую судьбу или кого-то другого в своих неудачах, вы согласны? Наливайте виски, не стесняйтесь. Я не люблю виски, но все равно пью; я не люблю работать, но все равно работаю. Именно поэтому меня называют «специальным человеком». Дурацкое прозвище, вам не кажется? Итак, я обследовал землю миллиметр за миллиметром. Я нашел отпечаток ноги сорок седьмого размера в дальнем углу у забора: отпечаток был глубокий, словно человек нарочно вдавливал что-то в почву. Я раскопал землю в этом месте и нашел телефон. — Гордеев постучал пальцем по мобильнику. — Итак, сделаем выводы. Предполагаемый убийца — молодой мужчина, высокий, спортивного телосложения, нога сорок седьмого размера. Судя по рисунку и форме подошвы, обут в дешевые китайские кроссовки. Уверенный в себе мальчишка, который не боится грязной работы. Именно эта черта позволяла ему до сих пор скрываться от правоохранительных органов. Большинство боится не только грязной работы, но и работы вообще; большинству удобнее живется на диване перед телевизором или в офисном кресле перед монитором. Конечно же, таким людям ничего не светит; жаловаться — это все, что они умеют. Надеюсь, вы согласны со мной, Кошевой. Вы потеряли нить беседы? Что ж, вы правы: это мало похоже на беседу, скорее на монолог. Вам интересно? Смотрю, вы оживились. Признайте, начитавшись детективов, вы хотели поработать со мной именно из-за таких «бесед», верно? Это же клише: гениальный сыщик рассказывает своему глуповатому, но добросердечному помощнику о ходе дела, раскрывая детали расследования; помощник восхищен, гениальный сыщик тешит свое самолюбие. Больше ничего вам от меня не требуется. Вам все равно, сколько детей погибло, что они чувствовали; вам интересны только загадки и то, как я собираюсь их решать. Я прав?
Кошевой сглотнул:
— Вы ошибаетесь.
Гордеев кивнул:
— Я надеюсь, что ошибаюсь. — Он вздохнул. — Знаете, Кошевой, люди не любят ошибаться, а уж тем более признавать свои ошибки. Разве могут они, такие умные, ошибаться? — это не укладывается у них в голове. Вы понимаете меня? Да или нет? Почему вы молчите? Разбавьте мой монолог ценным замечанием, прошу вас. Мне скучно глядеть на то, как вы сцепляете и расцепляете пальцы.
— Почему… почему вы так… ну… не любите людей?
Гордеев задумался:
—
Нельзя сказать, что я не люблю
людей, Кошевой. — Он нахмурился. —
Нельзя.
Глава тринадцатая
Танич не верил в существование зла. В существование добра тоже не верил. Он верил только в то, что мог пощупать или хотя бы увидеть. Впрочем, в существовании увиденных и ощупанных предметов он тоже сомневался; они существовали тогда, когда он видел их и щупал. В другое время они не существовали. Приятель Танича, который любил выпить, сказал, что жизненная философия Танича называется солипсизмом. На следующий день приятель Танича разодрал себе горло, падая в нетрезвом состоянии с лестницы, и умер от потери крови. Танич в тот день уехал с Настей отдыхать в Евпаторию. Он не знал, что приятель погиб. Вернувшись из Евпатории, он ждал от приятеля звонка, чтоб рассказать ему о посещении заброшенной базы подводных лодок в Балаклаве, но первым не звонил, потому что считал себя выше этого. Приятель никак себя не проявил, и Танич забыл о нем. Через полгода случайно узнал, что приятель умер, и с трудом смог вспомнить, кто это. Немного позже они с Настей разошлись, и Танич уехал жить в южный город, отравленный пылью и копотью. На новом месте Танич никак не мог найти себя. Время он проводил с пользой для организма: спал. Однажды он проснулся среди ночи в холодном поту и отчетливо вспомнил погибшего приятеля. Тот исчез из его жизни и из жизни вообще, но, без сомнения, когда-то существовал. Танич вспомнил, что приятель ходил за ним по пятам как преданная собачка, а Танич демонстративно не замечал его. Теперь приятель погиб, а Танич не помнит его имени. Вероятно, такая судьба ждет и его.
Танич решил напомнить о себе миру. Он облачился в незаметную городскую одежду, взял в руки зонт и вышел на улицу. Он чувствовал себя охотником, обозревающим богатые угодья. Накрапывал дождь, солнце скрылось за крышами домов. Автомобили ехали навстречу неведомой Таничу жизни. На высокой платформе перед гипермаркетом стоял молодой человек. Он громко рекламировал скидки на продукты питания. Лицо молодого человека выражало печаль; его бросила любимая девушка, потому что после смерти сестры он ударился в меланхолию. На нем был костюм куриного окорочка, потому что куриные окорочка пользовались спросом среди потребителей. Танич следил за поведением молодого человека. Молодой человек спустился с платформы и пошел напролом через проезжую часть. На него кричали и требовали убраться с дороги. Какой-то мужчина вышел из синей «Subaru», чтоб набить молодому человеку морду, но тут же вернулся на водительское место и опустил голову на руль. Он был потрясен аурой тоски, которая окружала молодого человека. Другой мужчина тоже вышел из машины, но никакой ауры не почувствовал и зарядил молодому человеку кулаком в спину. Молодой человек упал на колени и пополз к тротуару. На тротуаре он сел, снял костюм куриного окорочка, чтоб снова ощутить себя человеком, и замер, потому что изменений не почувствовал.
Прибежал запыхавшийся менеджер супермаркета. Он отчитал молодого человека за недостойное поведение и, сунув костюм под мышку, пошел обратно. Нельзя сказать, что он не понимал чувств молодого человека: его самого недавно бросила жена. Молодой человек еще немного посидел, с трудом соображая, что он здесь делает, затем нырнул в распахнувшиеся двери пузатого автобуса и укатил. Дождь усилился. Танич свернул в подворотню, обнаружив там бетонный козырек, под которым можно спрятаться от непогоды. В глубине темной подворотни раздавались голоса. Мужчина отчитывал женщину. Женщина оправдывалась прокуренным голосом. Послышался звук шлепка и всплеск. Мимо Танича, не замечая его, прошел мужчина в кожаном плаще и бейсболке, он улыбался. Танич подождал немного и окунулся в мрак подворотни. На асфальте, спиной к кирпичной стене, сидела женщина в белой шубе. В промокшей шубе женщина напоминала больную овцу. Женщину звали Зина. Она поссорилась со своим женихом Мишей, который захотел, чтоб она сделала ему минет в подворотне. Она отказалась, и он ударил ее наотмашь. Зина упала в лужу и отползла к стене, дрожа от холода и отчаяния. Миша ушел, а из темноты вышел незнакомый мужчина в непримечательной серой одежде. Он молча смотрел на Зину сверху вниз. Зина хотела попросить его о помощи, но промолчала. Мужчина протянул ей руку. Зина испугалась этой бледной руки с длинными шевелящимися пальцами.
— Хватайся, — велел мужчина.
Зина не посмела ослушаться. Страх ушел. Она почувствовала обычную пустоту в голове, словно ее голова была стоящим на плите чайником, в котором выкипают последние мысли. Мужчина привел ее в квартиру, захламленную антиквариатом, пропахшую мужским потом и пивом. Велел раздеваться. Зина разделась, потому что предпочитала слушаться мужчин. Вся ее жизнь была построена на послушании. Она знала, что если не будет слушаться, ее побьют. Сначала ее бил отец, потом молодой человек, с которым она встречалась, затем сутенер. Мужчина повесил шубу сушиться, порылся в шкафу и нашел для Зины платье. Оно было старомодное и на размер больше, чем надо, но Зина его надела. Мужчина уселся на пол. Вид у него был отстраненный.
— Ты обижаешься на меня за что-то? — спросила Зина.
— Нет.
— Спасибо, что спас.
— Я не спасал тебя. И я не знаю, что с тобой делать.
— Я подожду, когда одежда высохнет, и уйду, — пообещала Зина.
— Кто тот человек, который ударил тебя?
— Это мой жених, — сказала Зина. — Он правильно сделал, что ударил меня; я ему дерзила.
— Дерзила?
— Он попросил меня о маленьком одолжении, а я накинулась на него с упреками, — объяснила Зина.
— Ты любишь его?
— Конечно. Он умный. Я люблю его за ум и идеи. У него в голове много разных идей, как сделать мир лучше. Однако у него, как и у всякого мужчины, есть свои потребности, и он сердится... Слушай, как тебя зовут?
— Танич.
— Какое странное имя.
— Это не имя, а фамилия.
— А имя у тебя есть?
— Есть.
Зина не знала, что еще можно спросить, и стала бродить по комнатам. Танич думал, как ему поступить. Была мысль убить Зину, потому что он давно хотел убить взрослого человека, но потом он вспомнил, что придется возиться с телом, и ему стало лень; к тому же не стоило приглашать жертву в свою квартиру, это слишком рискованно. Зина тем временем решила, что трехкомнатной квартире Танича не помешает женская рука. Она попросила Танича, чтоб он вытер пыль и вымыл полы, но Танич не захотел ничего делать. Тогда Зина пошла на кухню, чтоб помыть посуду, но жирная тарелка выскользнула у нее из пальцев и разбилась. Танич прибежал на кухню и уставился на осколки. Зина завопила, что Танич сам виноват, надо чаще мыть тарелки. Она оттолкнула Танича и взяла швабру, чтоб снять с потолка паутину, но случайно задела люстру — у люстры отвалился плафон. Плафон упал Зине на голову. Зина не унывала: она уселась на диван и приложила к шишке лед. Танич начал подумывать, что убийство, быть может, не такая плохая идея. Зина велела принести ей коньяку, потому что леди желает выпить. Танич не принес коньяку: у него не водилось другой выпивки, кроме пива. Да и пиво кончилось. Строго говоря, если б у него был коньяк, он бы не стал угощать им Зину.
Зина
взяла сумочку, чтоб достать телефон и
сделать звонок, но оказалось, что при
падении в подворотне она раздавила
мобильник. Зина попросила телефон у
Танича и ушла с ним в другую комнату.
Вернувшись, она расхаживала по комнате,
бросая хозяйские взгляды на мебель.
Танич рассердился. Он потребовал, чтоб
Зина вернула ему телефон, но она
притворилась, что не слышит его. Он
потребовал во второй раз, и тогда она
отдала телефон, брезгливо протянув его
двумя пальцами, словно это было мерзкое
насекомое. Танич пошел проверить, не
высохла ли ее одежда. Раздался звонок
в дверь. Танич открыл. На пороге стояла
светловолосая девочка лет десяти со
школьным рюкзаком за спиной. Она молча
смотрела на Танича, а Танич молча смотрел
на нее. Он чувствовал себя как в дурном
сне. В прихожей появилась Зина. Она
поцеловала девочку в лоб и забрала у
нее рюкзак. Танич ничего не понимал.
Зина объяснила, что девочка ее дочь,
зовут ее Дианочка, и если Танич не
возражает, они поживут у него денек-другой.
Не дожидаясь, что Танич ответит, Зина с
Дианочкой ушли в спальню, где вынули из
рюкзака предметы гардероба, постельное
белье и различные женские принадлежности.
Дианочка была серьезная девочка: она
достала учебники, тетради и пенал и,
расположившись прямо на полу, стала
делать домашнее задание. Зина обнаружила
в рюкзаке бутылку дешевого коньяка и
расцеловала дочь в обе щеки. Дианочка,
кажется, не заметила, что ее целуют. Зина
велела Таничу принести рюмки. Танич
принес. Зина, развалившись на кровати,
выдула три рюмки подряд. Щеки ее
порозовели. Она смотрела на Танича и не
понимала, что он тут делает. Ей казалось,
что она живет в этой квартире давно, а
Танич — случайный гость. Она выпила еще
пару рюмок для прояснения ситуации.
Потом еще три, чтоб подстегнуть мысль.
После девятой она подскочила, замахала
на Танича руками и закричала, чтоб он
убирался из ее дома, иначе она вызовет
полицию. Дианочка взяла мать за руку.
Зина сразу замолчала. Дианочка подвела
ее, слегка оторопевшую, к кровати и
уложила спать. Мне холодно, пожаловалась
Зина. Дианочка накрыла одеялом голые
мамины ноги, стянутые нитями выпуклых
вен. Зина поблагодарила доченьку за
проявленную заботу, чмокнула в щеку и
уснула. Дианочка подошла к Таничу и, не
поднимая глаз, тихо извинилась за
поведение матери. Она сказала, что им
сегодня негде ночевать, но завтра на
рассвете они уйдут. Завтра маме дадут
денег, и они найдут, где жить. Танич
спросил, правда ли это. Дианочка покачала
головой: мать ее проститутка, и то,
получит ли она деньги, зависит от дяди
Сережи, ее сутенера, а так как мать в
последнее время забыла о своих
обязанностях, проводя время с женихом,
то, возможно, дядя Сережа ничего ей не
даст, а если увидит поблизости, то
изобьет. Впрочем, ничего страшного,
сказала Дианочка, мы как-нибудь выкрутимся.
А нельзя ли взять денег у маминого
жениха, спросил Танич, но Дианочка
покачала головой: денег у него не
допросишься. Вернее всего он не собирается
жениться на маме, а встречается с ней
лишь для того, чтобы бесплатно заниматься
с ней взрослыми делами. Кроме того, в
лице мамы он нашел благодарного слушателя.
Танич смотрел на Дианочку, разинув рот:
он впервые видел такого трезвомыслящего
ребенка. Он пошел на кухню помыть нож,
которым собирался проткнуть Дианочку,
чтоб выпустить ее светлую душу из грязной
телесной оболочки. Однако он вспомнил,
что находится дома, и мертвое тело
придется нести мимо дверей, которые
ведут в жилища любопытных соседей. Тогда
он порезал колбасу и хлеб, налил в стакан
кефиру, расположил угощение на подносе
и отнес Дианочке. Дианочка вежливо
поблагодарила Танича за еду и поела
прямо на полу, промокая губы бумажной
салфеткой. Затем она помыла нож, которым
Танич хотел ее убить, а заодно и остальную
посуду. Доделала уроки и села с книгой
в углу. Книга называлась «Приключения
Незнайки и его друзей», про дружных
коротышек, которые жили в Цветочном
городе, и Дианочка почему-то плакала,
когда ее читала.
Глава четырнадцатая
Меньшов в последнее время сидел на автофоруме и писал, что знает, кто такой Молния. Над его сообщениями с множеством грамматических ошибок откровенно смеялись. На самом деле Меньшов не был уверен, что знает, кто такой Молния, однако в последнее время он много пил и не ходил на работу, и у него появилось время, чтоб писать в Интернете все, что вздумается. Выйдя из запоя, он первым делом позвонил в контору и спросил, как там дела. Людочка ничего не ответила. Она громко дышала в трубку, и Меньшов повторил вопрос. Людочка сказала, что все в порядке: за прошедшую неделю ничего особенного не случилось.
— А как поживает Чуркин? — холодея, спросил Меньшов.
Людочка не знала, что ответить, и поэтому, немного помолчав, повесила трубку. На следующий день Меньшов явился в контору спозаранку. Он ожидал, что на него будут странно поглядывать, но на него вообще никто не смотрел. Только Людочка взглянула, но, погруженная в печальные мысли, не поняла, кто это пришел, и закрыла глаза, чтоб внешние раздражители не мешали ее тихому существованию. Меньшов вошел в свой кабинет и сел в кресло. Чтоб чем-то занять себя, он переставил монитор чуть левее. А потом чуть правее. Столешницу покрывал толстый слой пыли. Меньшов позвал Людочку, чтоб она вытерла пыль, но Людочка не пришла.
В кабинет, не стучась, вошел замначальника пусконаладки по имени Ливан. Он пришел к Меньшову дать совет по поводу работы. Меньшов не любил, когда ему давали советы. Он говорил: я люблю доходить до всего сам, хотя на самом деле просто не любил запоминать новое. Ливан сел напротив и стал рассказывать, как правильно заполнять паспорт модуля индикации. Меньшов отвернулся: слушай, Ливан, я и сам все знаю. Ну как же знаешь, бубнил Ливан, у тебя ошибка тут и тут. Меньшов не любил, когда ему указывали на ошибки. Это не ошибка, говорил он Ливану, это так задумано. Не может быть, удивлялся Ливан, это точно ошибка: смотри, здесь вместо девяносто пяти процентов просто девяносто пять, а это неверно: нужно указывать проценты. Так задумано, повторял Меньшов. Если задумано, то задумано неправильно, говорил Ливан. Мне лучше знать, правильно или неправильно, возмущался Меньшов. Что за человек, злился Ливан, ему помочь хочешь, чтоб не повторял ошибок, а он гонит прочь. У меня нет ошибок, повышал голос Меньшов, то, что ты принимаешь за ошибки, так и задумано. Неправда, пыхтел Ливан, это не задумано, это ошибка. Я понял, прозревал Меньшов, ты копаешь под меня, потому что завидуешь моему успеху. У Ливана округлялись глаза: что ты такое говоришь, я помочь хочу. Знаем мы вашу помощь, говорил Меньшов, самому небось от начальства досталось, теперь вымещаешь злость на мне. Да не вымещаю я, вопил, поднимаясь, Ливан, я тебе помочь хотел чисто по-дружески! А чего ты орешь, холодно интересовался Меньшов, наверно, нервничаешь, потому что я угадал причину твоих поступков. Да ты сам только что орал, отвечал Ливан. Я не орал, холодно возражал Меньшов, закрой, пожалуйста, дверь с той стороны. Слушай, успокаивался Ливан, ты пойми: я ничего против тебя не имею, я по-доброму хотел помочь, чтоб ты не повторял глупейших ошибок. «Глупейших?» — Меньшов багровел. Ливан подходил к двери и, взявшись за ручку, оборачивался: не обижайся. Да кто тебе сказал, что я обижаюсь, кричал Меньшов, я не обижаюсь, пошел прочь — и чтоб глаза мои тебя не видели!
Ливан ушел, бубня под нос, что ему, Ливану, нельзя нервничать, потому что тогда у него, Ливана, обостряется гастрит. Меньшов сидел весь красный. Через минуту его гнев улетучился. Он подошел к окну и прислонился лбом к холодному стеклу. Увидел девушку с локоном, похожим на пружинку. Эта девушка приснилась ему во время запоя: во сне он подошел к ней и говорил о чем-то важном, а она жалела его и гладила по руке. Сегодня девушка была без книги. Похоже, она кого-то ждала. Меньшов понял, что не стоит тешить себя пустыми надеждами, и опустил жалюзи. Щелкнул выключателем и погасил монитор. Комнату заполнил полумрак. Меньшов вытащил из ящика пистолет. Пистолет не был заряжен. Это был даже не пистолет, а зажигалка в виде пистолета. Коллеги подарили Меньшову зажигалку на юбилей два года назад. Меньшов спрятал подарок в ящик стола и забыл о нем; а сегодня случайно наткнулся. Он взвесил зажигалку на ладони — ему показалось, что раньше она весила меньше. Совершенно ясно, подумал он, что это не зажигалка потяжелела, а я ослаб после недели беспробудного пьянства. Ради шутки Меньшов вообразил, что у него в руках настоящее огнестрельное оружие, и приставил ствол к виску. Холодный металл уперся в теплую кожу. Меньшов почувствовал бессмысленное дыхание смерти у своей головы; пусть смерть и была поддельной. Он старался понять, о чем надо думать, когда жить осталось минуту или меньше, но ему ни о чем не думалось. Уловить разницу между жизнью и смертью тоже не получалось. «Может если я нажму на спуск, то уловлю эту разницу?» — подумал Меньшов и нажал на спуск. Голова дернулась, вместе со стулом он полетел на пол. Людочка, услышав выстрел в кабинете шефа, инстинктивно побежала в противоположную сторону, но ударилась лбом об угол стены и пришла в себя. Она постучала в кабинет, но Меньшов не открыл, потому что был мертв. Людочка заглянула внутрь. Меньшов лежал у окна, как мешок с картошкой. Пришел Ливан и тут же ушел, хватаясь за сердце. У дверей, не решаясь войти, столпились сотрудники, привлеченные шумом. Вперед протолкался Чуркин. Он немного посмотрел на Меньшова издали, затем подошел и посмотрел вблизи. Меньшов не шевелился. Чуркин заплакал. Два дня назад он догадался, что именно Меньшов приходил к нему, когда его не было дома; догадавшись, Чуркин подменил зажигалку в столе Меньшова на пистолет. Он собирался анонимно позвонить в полицию, чтоб заявить: мол, некий Меньшов держит у себя в кабинете незарегистрированное огнестрельное оружие. Таким образом Чуркин надеялся избавиться от возникшей угрозы. Однако Меньшов застрелил себя, и теперь можно не звонить.
На похороны Меньшова никто не пришел, кроме его пожилых родителей. Коллеги Меньшова хотели прийти, но перепутали дату. Впрочем, даже если б они не перепутали, то все равно бы не пришли. Что касается родителей Меньшова, то они считали, что сын убил себя, не выдержав бездуховности жизни в этой стране.
Осень
заканчивалась. Над кладбищем стелился
туман. Родители Меньшова постояли у
могилы сына и ушли. К могиле подошел
Чуркин. Он хотел принести цветы, но,
зайдя в цветочный ларек, увидел, что
цветы стоят слишком дорого, и не стал
покупать. Вместо этого он купил сто
грамм водки в запечатанном стаканчике,
чтобы выпить возле могилы, но не донес,
выпил по дороге. Теперь он стоял, опустив
руки, и смотрел на портрет Меньшова.
Меньшов на портрете улыбался. Чуркин
не помнил, чтоб Меньшов улыбался при
жизни. Может, улыбку ему приделали в
фотошопе.
Часть
вторая. Чуркин
Глава первая
Чуркин жил в ожидании ареста. Он собирался пойти в полицию, чтоб прекратить страшное ожидание, но под любым предлогом откладывал поход. То за едой сходить надо, то в ЖКХ, то еще что-нибудь. Выходные Чуркин проводил на холодном полу. В воскресенье около полудня раздался звонок в дверь. Чуркин погладил на прощание портсигар и пошел открывать, смирившись с неизбежностью правосудия. На пороге стояла Антонина Пална, жившая этажом ниже. Пална была пожилой женщиной с химией на голове. Она давно заметила, что из квартиры Чуркина тянет чем-то несвежим, и пришла заявить соседу решительный протест. Чуркин глянул поверх головы Палны. Он ожидал увидеть полицейских с наручниками. Но полицейских не было. Чуркин закрыл дверь. Пална постучала снова. Чуркин открыл.
— Что ж ты, соседушка, дверь захлопываешь перед носом у старой женщины? — язвительно поинтересовалась Пална.
— А, это вы, Антонина Пална, — удивился Чуркин.
— Как же, как же, — протянула Пална. — Милый друг, скажи, чем это у тебя так воняет?
Чуркин уставился на докучливую женщину:
— Это я мусор забыл вынести.
Чуркин нырнул в прихожую, как в тихую заводь, и вынырнул с мусорным пакетом. Пална отшатнулась:
— Ну и вонь. Что там у тебя, мясо гниет?
— Простите ради бога, — сказал Чуркин, — и впрямь, наверно, мясо. Купил, а приготовить забыл, а холодильник в последнее время не холодит ни черта, оно и сгнило — незадача, ничего не скажешь. Вот, взгляните. — Он приоткрыл пакет, и оттуда вывалился кусок несвежей говядины. Далее копошились какие-то мухи.
— Ах ты боже мой! — воскликнула Пална. — Как так можно! Я ведь и в милицию могу заявить! Этак ты весь дом этой гадостью провоняешь. И много у тебя такого?
Чуркин посчитал на пальцах:
— Семь-восемь полных пакетов.
— Вот что, соседушка, — заявила Пална, — если ты сегодня же не избавишься от мусора, то завтра я напишу в соответствующие инстанции. Что это такое: взрослый мужчина, а мусор не выносит.
Чуркин понурился. Пожилая женщина начала учить его жизни. Чуркин, чтоб угодить Палне, внимательно слушал ее монолог. Пална, пока произносила монолог, преисполнилась жалости к несчастному и решила помочь ему с уборкой квартиры. Невзирая на возражения Чуркина, она отодвинула его в сторону и выволокла мусорные мешки на лестничную площадку. Чуркин недоумевал. Пална велела Чуркину избавиться от мусора. Чуркин нехотя повиновался. Пока Чуркин выносил мусор, Пална исследовала прихожую. Среди прочего она попыталась заглянуть в спальню, но дверь оказалась заперта. Вернулся Чуркин. Пална вручила ему еще один мешок и спросила, где веник. Чуркин не помнил. Он поглядывал на Палну с подозрением. Палне хотелось, чтоб Чуркин поскорее убрался, потому что она не закончила осматривать квартиру. Чуркин не уходил. Он что-то сжимал в кулаке за спиной. Пална нахмурилась.
Чуркин спросил:
— Антонина Пална, как вам запах: принюхались уже?
— Запах так себе, соседушка, — ответила Пална, — но мы приберем, и станет лучше.
— А вы не удивляетесь, — спросил Чуркин, — что у меня так много гниющего мяса?
— Мяса? — переспросила Пална и приоткрыла случайный пакет — в нем гнили помидоры. Открыла другой — в нем гнила картошка. Открыла третий: он был забит поломанными карандашами.
Чуркин разглядывал содержимое пакетов с вытаращенными глазами. Нельзя сказать, что он удивился, — он давно разучился удивляться, но глаза все-таки вытаращил. Он разжал кулак. На пол упали остро заточенные ножницы. Пална вытолкала Чуркина на площадку
— Чего стоишь? Выноси. И ножницы подбери, а то кто-нибудь наступит и поранится.
Чуркин поднял ножницы и побрел выносить мусор.
Пална заглянула в холодильник — пусто, если не считать банки с остатками красного сока на дне. В морозильнике тоже ничего. Однако холодильник работал прекрасно. Получается, Чуркин врал насчет того, как пропало мясо. Пална побрела к входной двери. Ей хотелось спать и не видеть сны. На пороге стоял Чуркин с веником.
— Вот, — сказал он.
— Что «вот»? — холодно спросила Пална.
— Веник нашел, — робко улыбнулся Чуркин.
— Ну так подмети, — велела Пална. — И полы вымой. Швабра у тебя есть?
Она
ушла, гордо подняв голову. «Сошел я с
ума или не сошел?» — размышлял Чуркин,
подметая. Он хотел позвонить Меньшову,
чтоб спросить его мнение, но вспомнил,
что Меньшов умер, и не стал звонить.
Глава вторая
Надя не знала, что Меньшов умер, и каждый день приходила к скамейке в парке, надеясь, что он появится. Но Меньшов не появлялся, потому что, лишенный средств к существованию, лежал в земле на глубине полутора метров и разлагался на простые химические соединения. Надя мечтала, что однажды он подойдет к ней растрепанный, дикий, с горящими глазами, и они, не произнеся ни слова, потому что и так все ясно, возьмутся за руки. Дни стояли холодные. Лужи покрылись тонким льдом. Надя касалась каблучком луж, чтоб проломить хрусткий лед и обнаружить под ним черную воду, густую, как сметана.
В последнее время у Нади начались проблемы с учебой, потому что она не ходила на занятия. Ей уже несколько раз звонил староста группы, но Надя не отвечала на его звонки. Мысли ее были далеки от учебы. На самом деле Надя сама не понимала, о чем ее мысли. Иногда ей казалось, что никаких мыслей у нее нет, и это не она что-то думает, а кто-то чужой думает за нее. По вечерам Надя ходила в то самое кафе, где впервые встретила Меньшова. Официанты стали узнавать Надю и, видя ее добрый характер, обслуживали милую девушку в последнюю очередь. Незадолго до начала сессии Наде позвонил отец, чтоб уточнить, как продвигается ее учеба. Надя призналась, что учеба в последнее время не продвигается.
— Из-за Егора? — спросил отец.
Надя не сразу поняла, что он говорит о ее бывшем муже.
— Да, — помолчав, сказала она.
— Я предупреждал, чтоб ты не спешила с браком?
— Предупреждал.
— Вы же были дети, — огорчился отец. — Совсем еще дети.
— Да, — согласилась Надя, — мы были дети.
— Хорошо, что ты это признаешь, — сказал отец. — Значит, ты немного повзрослела. Надеюсь, ты уже отошла от горя и теперь возьмешься за ум.
Надя пообещала, что обязательно возьмется. На следующий день она явилась на занятия. Глядела в лица студентов и не узнавала их; а они на нее даже не глядели. Учеба налаживалась. В один из пасмурных дней Надя случайно подслушала разговор одногруппников. Они говорили о странном фотографе, который пристает к девушкам у дверей публичной библиотеки с непристойным предложением.
— Не удивлюсь, если это тот самый маньяк, Молния, который убивает детей, — сказал староста группы, грызя ноготь на указательном пальце.
— Очень может быть, — сказала светленькая студентка.
— Я так не думаю, — сказала темненькая студентка.
Она посмотрела на светленькую свысока, а та в свою очередь посмотрела свысока на темненькую: они воевали за благосклонность старосты. Светленькая пыталась влюбить в себя старосту, поддакивая ему, а темненькая — возражая. Староста же вообще не любил девушек; он предпочитал обкусывать ногти и мечтать о блестящей карьере, которая ждет его в будущем. Надю заинтересовал странный фотограф. Она подумала: вдруг это Меньшов. Он ведь тоже странный. Дома ее интерес притупился. Она жила одна, соседи по блоку переехали, и каждый вечер Надя слушала стук своего сердца в тишине. Чтоб отвлечься от тишины, она включила компьютер и зашла в аську. Сразу пришло сообщение от незнакомца: привет. Привет, не глядя, напечатала Надя. Она была счастлива, что хоть кто-то обратил на нее внимание.
— Давай займемся виртуальным сексом, — предложил незнакомец.
Надя не хотела заниматься виртуальным сексом, но ответила «давай», лишь бы незнакомец продолжал ей писать.
— Я целую тебя в губы, — напечатал незнакомец, — и глажу в это самое время твои груди через тонкую маечку. Тебе нравится?
— Нравится, — напечатала Надя.
— А что на тебе надето? — спросил незнакомец.
— Не помню, — напечатала Надя.
— Я приподнимаю на тебе маечку, — напечатал незнакомец, — и глажу твои напряженные сосочки.
— Здорово, — напечатала Надя. Ей хотелось зевать.
— Я залезаю рукой тебе в трусики и ласкаю тебя пальцами между ног, там горячо, я целую тебя в губы и засовываю язык в рот, твой крохотный язычок порхает как бабочка под моим жестким напором.
— Круто, — напечатала Надя.
Незнакомец замолчал. Надя ждала. Незнакомец молчал. Надя напечатала: «А что дальше?». Незнакомец вышел из аськи. Надя подождала, может, к ней еще кто-нибудь постучится, но никто не постучался. Она закрыла аську и открыла браузер. На сайте городских новостей прочла новость о новой выходке серийного убийцы: посреди ночи он подложил на ступени, ведущие в мэрию, половину еще теплого сердца, а на стене написал краской: «Одну половинку сердечка я оставляю себе, а другую дарю городу. Молния». Поначалу считалось, что сердце принадлежит несчастной маленькой девочке, но вскоре выяснилось, что сердце свиное. Может, выходку учинил вовсе не серийный убийца, а злой шутник-подражатель. Представитель МВД заявил, что шутка не удалась, и МВД приложит все силы, чтоб найти и покарать преступника. Надя несколько раз перечитала новость, но так и не поняла, смеяться ей или плакать. Она выключила компьютер и стала прислушиваться к ночным звукам. Ночных звуков не было. Надя испугалась, что все в мире исчезло, кроме нее и этой комнаты. Она швырнула дрожащее тело к окну и распахнула створки, впуская внутрь помещения холодный воздух. У нее закружилась голова. В лицо ударил ветер, принесший горько-сладкие запахи далеких стран, которых Наде никогда не увидеть, и соль бесконечного океана, в котором Наде не искупаться, истошные крики чаек и тихий голос родного человека, который зовет с собою вдаль, и небо, боже, какое синее небо увидела Надя: не обычную серую муть, а настоящее небо, чистое и пронзительное, как вопль умирающей души. Она с ногами забралась на подоконник и потянулась к этому чистому небу, у нее дрожали руки и подгибались колени, внизу чернела пропасть, а вверху синело небо, вихрь поднялся в груди Нади, это был вихрь такой силы, что у нее заболели ребра; он устремил ее навстречу чему-то неизведанному, новому, все выше и выше, осталось совсем немного, сделать маленький шаг, но тут кто-то крикнул снизу: «Ты что творишь, дура!» — и Надя, очнувшись от наваждения, слезла с подоконника и закрыла окно.
На
следующий день Надя пошла в публичку.
Выйдя из здания с книжкой под мышкой,
она увидела странного молодого человека
с фотоаппаратом на груди. Он приставал
к девушкам и о чем-то их спрашивал.
Девушки старались поскорее уйти. Надя
замерла под козырьком, ожидая, когда
фотограф подойдет к ней. Она хотела
спросить, зачем он пристает к девушкам
с непристойным предложением. Фотограф
не подходил. Тогда Надя сама пошла к
нему. Фотограф увидел, что какая-то
девушка шагает прямо на него, испугался
этой смелой целеустремленности и сбежал.
Глава третья
Кошевого вызвали на серьезный разговор. Человек, с которым предстояло говорить, был из какого-то серьезного учреждения. Кошевому не сообщили точное звание собеседника, но велели не юлить. Собеседник представился Пал Иванычем. Пал Иваныч был человек неопределенного возраста и внешности. Когда-то он был женат, но развелся. От брака у него остались расплывчатые воспоминания о вечных скандалах и сын. Два раза в году, на Новый год и в день рождения, Пал Иваныч отправлял ему крупную сумму денег, выражая таким образом родительскую заботу. Одно время у Пал Иваныча была постоянная любовница, но она ушла от него, потому что Пал Иваныч редко с ней разговаривал. При первой же встрече он заявил ей, что она должна без слов, по выражению его глаз понимать, чего он от нее хочет; а так как выражение глаз Пал Иваныча оставалось неизменным, она постоянно ошибалась в своих выводах. Когда она ушла, Пал Иваныч какое-то время звонил ей на сотовый с чужого номера и мстительно дышал в трубку, доводя бедную женщину до истерики. Вскоре ему это надоело, и он велел своему заместителю звонить вместо него. В целом же Пал Иваныч был человек неплохой и любил разглядывать фотографии котиков в Интернете. Кошевой тоже любил разглядывать фотографии котиков и щенят, особенно маленьких щенят в кружках. Экая ты заварочка, ласково приговаривал он, разглядывая фотографию очередного щеночка, высовывающего любопытный носик из кружки.
— Итак... — Пал Иваныч потер ладони. — Раз уж мы здесь собрались: что вы можете сказать о Гордееве? Вы, я слышал, часто общаетесь с ним в последнее время. Какой он человек?
— Правильный он человек, Пал Иваныч, — с готовностью ответил Кошевой. — Таких больше не сыскать.
— Выпивает?
— Не без этого.
— А ведь раньше ни капли в рот! — Пал Иваныч закусил губу. — Дело маньяка продвигается?
— Продвигается.
— Долго! — заметил Пал Иваныч. — Обычно такие дела Гордеев как орешки щелкает, а тут затык. Может, из-за алкоголя?
Кошевой заволновался:
— Как можно, Пал Иваныч! Он, понятное дело, случается, выпьет. Ну а кто нет? Тем более такая голова, такая голова!
— Ну, положим. А что вам известно о любовнице Гордеева, некой проститутке по имени Зина? Как вам кажется, тратит он на нее государственные средства?
Кошевой заволновался еще сильнее:
— Пал Иваныч, ну это совсем абсурд! Понятно, тратит, но ведь он с ней не спит, это я сам видел. Гордеев оттачивает на ней свое умение делать выводы.
Пал Иваныч хлопнул ладонью по столу:
— Прекратите ломать комедию, Кошевой! — Он поскрипел зубами, чтоб произвести впечатление. — До нас доходят тревожные слухи. Говорят, Гордеев забросил дело, ударившись в пьяный разгул, и расходует государственные средства не по назначению, в том числе на упомянутую проститутку. Положение серьезное. А вы тут со своими шуточками. «Оттачивает умение делать выводы», — передразнил он. — Я вам кто, девочка, что вы мне по ушам ездите?
— Ник-как нет, Пал Иваныч, не девочка, — заикаясь, пробормотал Кошевой.
Пал Иваныч успокоился:
— Это хорошо, что не девочка, Кошевой. Это внушает надежду.
— Нет в вас ничего от девочки, — поправился Кошевой.
— Хорошо, что вы это понимаете. Значит, вы небезнадежны. Тут главное видеть ситуацию всю! Поймите, дорогой вы мой человек: нельзя упускать из виду детали.
— Спасибо за ценный урок, Пал Иваныч, — поблагодарил Кошевой.
— Вот вы говорите: ценный урок, — заметил Пал Иваныч. — А что для вас ценный урок? Молчите? То-то же.
Кошевой пытался сообразить, о чем они с Пал Иванычем разговаривают. Он понимал, что они говорят о чем-то, но о чем именно — вопрос. Пал Иваныч и сам не понимал, о чем разговор. Это был его метод: напустить туману. Благодаря своему методу Пал Иваныч поднялся довольно высоко по служебной лестнице. Пал Иваныч знал, что люди любят, когда загадочно и непонятно, и старался вложить в свои слова скрытый смысл, вернее ощущение, что скрытый смысл есть, хотя никакого скрытого смысла не было. В беседе с женщинами Пал Иваныч в основном молчал, чтоб женщины думали, что за его молчанием скрывается страшная тайна, а в беседе с мужчинами нес многозначительную ерунду, которая была по душе сильному полу. Излюбленным приемом Пал Иваныча был внезапный рассказ о технических характеристиках огнестрельного оружия, например, какова прицельная дальность АК-74. Вот и сейчас он огорошил Кошевого вопросом, что тот думает о последних моделях венгерских пистолетов. Кошевой ничего не знал о последних моделях венгерских пистолетов. Пал Иваныч тоже ничего не знал, потому что выдумал вопрос на ходу, но все равно начал что-то рассказывать, желая напустить побольше туману. На середине рассказа он достал сигарету: «Вы не против, если я покурю?». Кошевой был против, но промолчал из уважения к должности Пал Иваныча. К тому же он был уверен, что Пал Иваныч все равно закурит. Пал Иваныч приоткрыл окно, чтоб выдыхать туда дым. Кошевой уставился в пол: на полу лежал раздавленный окурок. Пал Иваныч проследил за его взглядом, увидел окурок и подумал: «Прямо как я — раздавленный жизнью окурок». В плохом настроении Пал Иваныч всегда представлял себя втоптанным в грязь окурком.
— Вот вы, Кошевой, наверно, думаете, что я еще могу что-то изменить, — сказал он, — а уже ничего нельзя изменить: моя бывшая жена постарела, сын вырос и не хочет меня видеть... Я не знаю, что ждет меня впереди, и не помню, что осталось позади. Так-то. Вы удивляетесь, зачем я вам это рассказываю?
— Конечно, Пал Иваныч, — закивал Кошевой.
— А нет никакой причины. Надеюсь, вы это понимаете: никакой причины нет. Хочу — и говорю.
— Еще бы, Пал Иваныч, — с готовностью подтвердил Кошевой.
— Это хорошо, что вы со мной согласны. Значит, вы умный.
— Стараемся!
Пал Иваныч потер ладонью лоб:
— Ладно... идите. Я вас еще вызову.
— Всенепременно, Пал Иваныч, — сказал Кошевой и встал, пошатываясь и зевая.
Осенью и зимой его всегда клонило в сон. Он вышел на улицу и пошел, сам не зная куда: ему некуда было идти. Позвонил Гордеев. По его настойчивой просьбе Кошевой явился в стриптиз-клуб «Ваниль». Внутри пахло вином и потом. Большая часть столиков пустовала: посетители жались к маленькой сцене, залитой розовым светом. Кошевой протиснулся поближе к Гордееву, который возвышался над головами посетителей, как айсберг. Гордеев молча пил сок. Кошевой ждал, что он что-нибудь скажет, но Гордеев ничего не говорил. Кошевой задремал стоя. Гордеев разглядывал стриптизершу. Из одежды на стриптизерше были черные трусики и белые туфли. Мужчины, насмотревшиеся голливудских фильмов, старались засунуть бумажные деньги под резинку трусиков, и только Гордеев оставался в гордой неподвижности, потому что хранил деньги на карточке. Ему было грустно глядеть на сосредоточенное лицо девушки, которая боялась ошибиться во время танца, и оттого ошибалась чаще. Пьяные зрители не замечали ошибок стриптизерши; никто не хотел видеть, как дрожат у нее руки и как она мечтает поскорее вернуться в служебную комнату, чтоб привести в порядок макияж и пересчитать деньги. Ей нужны деньги на учебу сына: родительский комитет приказал сдать две тысячи на Новый год и четыреста рублей на новый учебник, взамен порванного. Еще надо заплатить за квартиру и купить маме подарок на день рождения. А вокруг лица-лица-лица, они выныривают из темноты как пираньи, и белые руки тянутся к ней, чтоб положить в трусики деньги или ущипнуть беззащитную кожу. Только одно лицо не выражает чувств — лицо Гордеева, и стриптизерша думает: этот пижон в костюме не положил мне в трусики ни рубля. Она злится на Гордеева, и от злости ее танец становится красивее, чище и возвышенней — она проделывает немыслимые вещи с шестом. Помещение гудит, пыхтит и стонет, денежный ливень обрушивается на стриптизершу. Гордеев стоит как ни в чем не бывало и потягивает кислый яблочный сок через трубочку, представляя себя по обыкновению мертвой собакой.
— Знаете, Кошевой, — говорит он дремлющему напарнику, — я знаю, что вы виделись сегодня с Пал Иванычем, и могу примерно представить, о чем вы с ним говорили. Он — неплохой человек, есть и похуже. Просто он жил как жил, как многие живут, а теперь думает, что должен меня спасти. Уверен, вы решили, что он желает разрушить мою карьеру, но это не так. На самом деле Пал Иваныч хочет уберечь меня от самого себя. Мы с ним редко видимся. Последний раз — на похоронах дедушки пять лет назад. Мы стояли по разные стороны свежей могилы и молча смотрели друг на друга. Он плакал, а я — нет. Мне было все равно, что он плачет, хоть я и понимал, что он переживает из-за пути, который я выбрал. Родители всегда переживают за своих детей. Пал Иваныч два раза в год присылает мне деньги, хотя я давно взрослый и денег у меня не меньше, чем у него, но ему так легче, он думает, что деньгами можно откупиться от совести. Вы слушаете меня? Ах, вы спите. Изумительно. Когда вы спите, у вас такое глупое лицо. Интересно, какое лицо было у Молнии, когда он писал сообщение на стене мэрии. Наверно, такое же. В новостях сказали, что преступник якобы использовал свиное сердце, но это неправда. Сердце было человеческое. Молния разрезал его на две части, одну половину оставил себе, а другую положил на лестницу. Ему кажется, что он любит родной город, и две половинки сердечка — символ этой любви. Вы храпите, Кошевой? Отлично. Храпите потише, прошу вас: люди оборачиваются. А теперь простите, я вынужден вас покинуть.
Гордеев пошел наперерез стриптизерше, которая направлялась к неприметной дверце под кисейным пологом. Схватил ее за руку:
— Прошу прощения, нам надо поговорить.
— Нам не о чем с вами говорить, — сказала стриптизерша. — Отпустите меня.
— Как вас зовут? — спросил Гордеев.
— Оля, — представилась стриптизерша. — Вам-то какое дело?
Она посмотрела на охранника Борю, но Боря не спешил ей помочь.
— Ах, вот оно что. Вы тот самый «особый гость», о котором говорил босс.
— Не в этом дело, — заверил ее Гордеев. — Пройдемте к столику, я задам вам пару вопросов, совершенно незначительных.
— Можно, я накину что-нибудь на грудь?
— Непременно, вот шаль. — Гордеев набросил пуховую шаль на Олины плечи.
— Откуда она у вас? — засмеялась Оля. — Впрочем, неважно. Спасибо, вы очень милы.
— Будете коньяк?
— Вам невозможно отказать.
Он налил ей коньяку. Оля выпила. Щеки у нее зарделись.
— Пожалуйте, лимончик, — галантно предложил Гордеев.
— Вы само совершенство. — Оля надкусила дольку. — Почему вы не появились в моей жизни раньше? Кстати, мое имя вы знаете, а как зовут вас?
— Гордеев, — представился Гордеев.
— Ничего себе, какая у вас фамилия — словами не описать.
— Благодарю.
— И что вы забыли в нашем гнезде разврата, господин Гордеев?
— Кое-кого ищу. Зину. Знаете такую?
— Эту шлюху? — удивилась Оля. — Зачем она вам? Она вам не подходит, слишком проста.
— Мною движет личный интерес.
— Вы такой нелепый, — сказала Оля пьяным голосом. — Зачем вам эта падшая девица, когда есть я? — Она дернула плечиком.
Гордеев покачал головой:
— Не мне судить, кто пал.
Оля поежилась:
— Здесь так шумно. Я вся дрожу от звуков. Пойдемте со мной в комнату отдыха.
— Там тихо? — уточнил Гордеев.
— Там пахнет духами и пудрой, а на зеркале выцветшая переводная картинка с яхтой. Говорят, эта картинка осталась от девушки, которая грезила парусными кораблями, а сама даже ни разу не побывала на море.
— Вы удивительный человек, Оля.
— Мне это говорят обычно спьяну, но вы, кажется, трезвы, господин Гордеев?
Гордеев улыбнулся:
— У меня такое чувство, что я знаю вас давным-давно.
— Шутник вы, — засмеялась Оля. — Осторожно, здесь ступенька. — Она отворила дверь, зажгла свет. — Садитесь, это табуретка для посетителей. У вас грустное лицо. Вас что-то тревожит?
— Ничего особенного. Мне скучно жить.
— Ах, оставьте. Это всем скучно. — Она наклонилась к нему. — Xотите погладить меня по бедру?
— Не стоит, — тихо ответил Гордеев.
Она отпрянула:
— Вы так милы. Что ж, Зина… Зина-Зина-Зина… в последний раз она была тут неделю назад. Говорят, она задолжала денег своему сутенеру Сереже. Сережа добряк, но из-за денег может озвереть.
— Он любит деньги?
Оля покачала головой:
— Он ничего не любит, он пустой. Как вы и я.
Гордеев поднялся:
— Вы знали, что Зина собирается замуж?
— Да.
— За него?
— Отнюдь. Ее жених другой. — Оля нахмурилась. — Я видела его всего один раз. Рассказывал ей что-то, щипал за кожу, смеялся. Страшный тип. Говорил что-то про счастье для… не помню, для кого. — Она отвернулась. — Прошу вас, если это все, уйдите. Мне надо привести себя в порядок. Я вся вспотела... — Она сняла шаль. — Возьмите, это ваше.
Гордеев покачал головой:
— Не мое.
— А чье?
— Не знаю: стащил с вешалки в гардеробе.
Она расхохоталась:
— Господи, какой вы забавный.
Гордеев
вернулся к напарнику. Кошевой уже не
спал. Гордеев достал из-за пазухи чашечку
на цепочке, посмотрел на нее и сунул
обратно за пазуху. Для чего вы таскаете
с собой эту дурацкую чашку, хотел спросить
Кошевой, но не спросил.
Глава четвертая
Танич ездил по вечернему городу на автобусе. Он не хотел возвращаться домой, потому что там до сих пор жили Зина с дочерью. Ездить на автобусе он тоже не хотел. Но все равно ездил, потому что устал ходить. За пыльными стеклами мелькал унылый городской пейзаж. Шум мотора вгонял в тоску. Водитель, которого звали Семен, сделал радио погромче. Певец пел о тюремной жизни. Семен не любил песни о тюремной жизни, но все равно слушал их, потому что так было принято. Честно говоря, он вообще не любил музыку, а из развлечений предпочитал водку и водку с пивом. Иногда у него возникало желание пустить автобус на встречную полосу, чтоб прочувствовать, как сминаются коробки из стекла, пластика и металла, фаршированные человеческим мясом. Но он упрямо продолжал вести транспортное средство по установленному маршруту, словно рука человека, проложившего этот маршрут, обладала магическим действием.
Танич прислонился к стеклу щекой и думал, как бы ему найти какой-нибудь повод для размышления. К несчастью, повода не было. Ему захотелось выйти из автобуса, но он не вышел, подождал еще две остановки, надеясь, что желание выйти пройдет, однако оно не проходило. Тогда он подождал еще одну остановку. Желание выйти никуда не делось. Вскоре он остался единственным пассажиром. Водитель остановил автобус и, не глядя в салон, прохрипел: «Конечная!». Танич поднялся, жалея, что приходится выходить из теплого помещения в холодную ночь. Семен проследил за тем, как Танич выбирается из автобуса, и закрыл двери, чтоб в тесной обстановке пересчитать накопившуюся за день мелочь.
Танич оглядывал незнакомый район. Слева были гаражи, справа — пустырь, впереди — ничего. Горящие фонари освещали дорогу, ведущую в сиреневую пустоту. Холодный ветер заставил Танича поежиться. Он пересек дорогу, а затем пересек ее снова, увидев на другой стороне работающий ларек, в котором за стеной сигаретных пачек пряталась стареющая женщина. Танич подошел к ларьку. Он осмотрел его со всех сторон, не понимая, что этот безобразный нарост из стекла и металла делает у обочины дорожной ленты, протянутой из ниоткуда в никуда. Ларечница в свою очередь уставилась на Танича, не понимая, что тут делает этот невыразительный человек со злыми глазами. Танич подумал, что это судьба, и он наконец убьет взрослого человека. Он осмотрелся в поисках камня, чтоб разбить им стекло, но камня поблизости не оказалось. Он прошел немного дальше и нашел в канаве обломок кирпича. Взвесил в руке — тяжелый. Он успел забыть, для чего искал камень, и пошел по дороге с кирпичом в руке. Миновал пост ГИБДД и очутился за чертой города. Чахлые деревца гнулись на ветру, как зубчики расчески. В воздухе мерцала холодная пыль. Танич моргал от боли, когда эта пыль попадала ему в глаза. Фонари светили здесь приглушенно, словно боялись темноты. Недалеко от обочины виднелся заброшенный синий ларек с надписью «ПИВОВОДЫ». Танич пошел к ларьку, чувствуя в немеющей руке вес кирпича. Он шел к цели как по замерзшему болоту, стуча зубами от холода. В двух шагах от покосившейся двери, едва державшейся на ржавых петлях, он остановился, чтоб вспомнить, кто он и что тут делает. Он ничего не вспомнил, кроме той страшной ночи, которую провел на кладбище со сломанной ногой, когда чьи-то глаза смотрели на него из темноты и чьи-то губы шевелились, произнося его имя. У Танича сдавило горло. Он потрогал ручку двери — холодная. Толкнул — дверь поддалась. Он взял кирпич поудобнее.
Надо заметить, что в ларьке «ПИВОВОДЫ» когда-то продавали паленую водку и лимонад, чтоб было чем запивать паленую водку, но затем его закрыли из-за недостатка финансирования. Хозяин ларька объявил себя банкротом и уехал жить в Грецию, чтобы на берегу Ионического моря пережить удары судьбы. Новый хозяин хотел снести ларек и на его месте построить маленькую гостиницу с сауной и проститутками, но его убили выстрелом в спину во время разборок в лихие девяностые. Следующего хозяина ларька убили во время разборок в нулевые; он не думал, что его убьют, потому что нулевые были не лихими, особенно в сравнении с девяностыми, но его все же убили, причем с особой жестокостью. Не совсем ясно, кому теперь принадлежит ларек. Пару раз его хотели снести, но в последний момент снос отменяли. Несколько раз возле ларька останавливалась милицейская машина. Представители правопорядка хотели проверить ларек: может, внутри устроили притон бомжи. Но никто так и не проверил, что находится внутри ларька, пока не пришел Танич. Он тоже не стал бы проверять, но ему в руки попал кирпич, и он искал ему применение. Скрипучая дверь медленно отворилась. Острый белый свет как ножницы вырезал из темноты бледные детские тела, беспорядочно сваленные на покосившийся прилавок. От запаха Танича чуть не стошнило. Он немного постоял на пороге, задумчиво разглядывая царящую внутри ларька обстановку. Ему послышался шум. Он обошел ларек слева, прячась в тени. За кустами стояла «газель». Кто-то совсем недавно приехал сюда на ней. Танич подошел ближе, чтоб проверить, внутри ли водитель; может, он уснул и не подозревает, что Танич рядом. Но водителя в «газели» не было. Водитель был снаружи, он подкрался к Таничу сзади и ударил его по голове. Танич упал с чувством, будто у него в голове взорвалась граната. Очнувшись, он отполз к кустам, возле которых не было уже никакой «газели». Голова раскалывалась. Ветер швырял в глаза снежную крупу. Руки и ноги одеревенели, уши заложило. Танич поднялся и тут же упал, больно ударившись коленом. Ладони вжались в мерзлый пласт земли, который отслаивался, как старая кожа. Танич снова попробовал встать и снова упал. Он взял в горсть снега и умылся им. Поднялся и, шатаясь, подошел к ларьку. Детские тела исчезли. Вероятно, их увезли в крытом кузове «газели».
Танич понимал, что время позднее и городской транспорт уже не ходит. А на такси денег у него нет. Он достал мобильник и набрал номер Зины. Зина не отвечала, потому что спала пьяная. Трубку взяла Дианочка. Танич молчал, не зная, что сказать. Дианочка тихо спросила: это вы, дядя Танич? Я, сказал Танич, и нажал кнопку отмены. Чувствуя усталость в ногах, Танич присел на землю. Он решил замерзнуть и умереть. Нельзя сказать, что Танич твердо решил умереть, но он стеснялся перезванивать Дианочке: девочке утром в школу, а он тревожит ее среди ночи своими неуместными звонками. Он опустил веки, представляя их ледяными шторками, которые отсекут его от света жизни.
Мимо проезжал молодой человек по имени Саша в черном «вольво». В свете фонаря он увидел замерзающего человека, который слабо шевелился, сидя на холодной земле. Отъехав на достаточное расстояние, Саша стал мучиться угрызениями совести. У него заболела голова, и он проглотил таблетку ибупрофена. Может, тот бедняга уже умер, с ужасом размышлял Саша. Он свернул на дорогу, ведущую к дому. Дома жена устроила ему скандал, потому что подозревала, что Саша провел вечер с любовницей. Саша устыдился, потому что и в самом деле провел вечер с любовницей. Однако он не хотел ранить чувств жены. Чтоб прервать поток ее обвинений, он ударил жену кулаком в плечо, а после заперся в кабинете, где выпил еще две таблетки ибупрофена. Проснувшись поутру, он услышал, как жена плачет в постели. Он крикнул, чтоб она заткнулась. Жена укрылась одеялом с головой и завыла, как дикое животное. Саша устыдился, что довел жену до такого состояния, и велел ей прекратить истерику, чтоб в спокойной обстановке разобраться в сложившейся ситуации. Жена не прекращала. Саша, чтоб упрочить свой авторитет, шлепнул ее ладонью по голове. Жена заорала. Господи, подумал Саша, а если соседи услышат? Он сорвал с нее одеяло. Жена глядела на него круглыми от ужаса глазами. По некрасивому лицу струились слезы, губы посинели. Она что-то прошептала, но Саша не расслышал, что именно. Он еще раз ударил ее по лицу, чтоб достучаться до здравого смысла истеричной женщины. Жена не вняла голосу разума: она скатилась с кровати на пол и стала шлепать ладонями по полу, как безумная. Саше не оставалось ничего иного, кроме как ударить жену ногой в бок. От этого поступка он почувствовал себя дурно и заорал: «Видишь, до чего ты меня довела?». Он помчался на кухню, взял из холодильника упаковку ибупрофена и дрожащими пальцами запихнул в рот сразу три таблетки. Его жена лежала на полу, царапая сломанными ногтями пол, и вспоминала, какой нежный и заботливый был Саша, когда они только начинали встречаться. Сейчас он почему-то не такой: не дарит ей цветы и конфеты, не приносит кофе в постель, возвращается домой поздно, пропахший чужими духами. Сначала она уговаривала себя, что это из-за того, что на фирме мужа работает много девушек, но вскоре она устала себя уговаривать. Она больше ничему не верит. Прошло шесть недель с тех пор, как должны были начаться месячные, и она боится проверить: вдруг там ребенок. Саша ударил ее в живот, и теперь живот ужасно болит. Что, если она впрямь беременна, куда она денется с ребенком, если уйдет от Саши, ей некуда уходить, у нее нет денег и образования, она полностью зависит от мужа.
Она встает и идет на кухню. Саша сидит за столом и пьет текилу, посыпая дольки лимона солью. Жена опускается перед ним на колени и просит прощения: она не хотела говорить ему все те гадости. Она верит, что у него нет любовницы, что он, как и прежде, любит ее и только ее, а она принадлежит ему. Саша смотрит на макушку жены, надкусывает лимон и гладит жену по волосам липкими пальцами. Он говорит, что, так уж и быть, прощает ее, а теперь извини, говорит он, мне пора ехать. Как, ахает жена, сегодня же воскресенье! Я и сегодня работаю, холодно отвечает Саша. Жена, испугавшись его тона, гладит Сашу по руке: конечно, милый, я благодарна тебе за то, что ты не жалеешь себя и работаешь во внеурочное время, чтоб мы наконец закончили внутреннюю отделку дома. Ты у меня такой трудоголик, говорит она; солеными от слез губами целует мужа в щеку и идет чистить ему ботинки. Саша поглаживает в кармане мобильник, на который пришла эсэмэска от любовницы: она хочет его видеть прямо сейчас. Саша рад, что в мире существует красивая молодая женщина, которая ценит такого успешного мужчину, как он. Он выходит во двор, чтоб завести машину, и видит огромную кучу дерьма, покрытую тонким слоем ослепительно-белого снега.
— Какая дрянь навалила здесь? — вопит Саша, хватаясь за голову. Он бежит за ибупрофеном, потому что у него болит голова от стыда за русское быдло, которое позволяет своим домашним питомцам безнаказанно гадить в чужих дворах.
Что
касается Танича, то он, посидев на земле,
передумал умирать и побрел обратно в
город.
Глава пятая
У Нади был младший брат по имени Юра. В начале декабря он явился в Надину общагу весь красный от гнева. Надя сначала обрадовалась приезду брата, а потом испугалась, потому что Юра от возмущения не мог вымолвить ни словечка. Надя капнула в чашку успокоительного, залила кипяченой водой и протянула ему. Юра отказался пить из чашки. Нет, сказал он, это решительно невозможно. Выпей хотя бы чаю, жалобно попросила Надя, все-таки сорок километров проехал, чтоб меня увидеть. Юра и в самом деле проехал сорок километров, потому что жил в соседнем городке, откуда была родом и Надя. Ему было приятно, что Надя отметила этот факт, но в остальном он кипел от ярости. Чтоб Надя получше осознала важность его приезда, Юра встал и принялся бегать по комнате, заложив руки за спину.Видя, что Юра носится по комнате как метеор, Надя испугалась: может, что-то случилось с отцом? Она схватила Юру за рукав: что за беда приключилась, скажи! Юра посмотрел на сестру исступленно: и ты еще спрашиваешь; уму непостижимо!
— Но что же случилось, Юрочка? — испугалась Надя.
Юра подошел к маленькому холодильнику, который стоял рядом с галошницей, открыл дверцу, заглянул внутрь и снова закрыл.
— Водка есть? — хрипло спросил он.
— Нет, — сказала Надя, — я непьющая. Ты тоже непьющий, Юрочка.
— А сейчас бы выпил, — хрипло заявил Юра.
— Как учеба? — спросила Надя.
— Учеба не убежит, — отрезал Юра.
— Я была так рада, что ты поступил в ветеринарный, — сказала Надя.
— И она так спокойно это говорит! — Юра схватился за голову. — Это какая-то страшная нелепость!
— Да что, в конце концов, произошло?! — воскликнула Надя.
Юра подошел к ней, схватил за плечи и заглянул в глаза:
— Почему ты мне сразу не сказала? Почему молчала?! Разве можно об этом молчать?!
— О чем?! — вскричала Надя.
— Я об этом ублюдке, которому не доверял с самого начала! — заявил Юра. — О твоем бывшем муже! Он избил тебя, мою сестру! — Не дав Наде ответить, он отпустил ее и снова забегал по комнате. — Он у меня умоется кровавыми слезами! — кричал Юра. — Я ему покажу, как трогать мою сестру! Где он?
Надя не знала, что ответить, потому что после ухода мужа не интересовалась его судьбой. Они даже не развелись. Несколько раз она видела его в стенах университета, но теперь это был чужой человек. Надя не могла представить, что когда-то спала с этой небритой горой мяса на одной кровати и гладила для нее брюки на подоконнике. Все это было не с ней и не в этом мире.
Юра истолковал Надино молчание по-своему. Он решил, что Надя не называет адрес мужа, потому что до сих пор любит его и опасается, как бы Юра случайно не зашиб подлеца насмерть. Он стал уговаривать Надю, чтоб она хотя бы намекнула, где проживает негодяй. Надя молчала. Юра пообещал, что не станет сильно бить этого сморчка. Надя в ответ покачала головой.
Юра устал гневаться и прилег на диван. Надя заварила ему чаю, положила в тарелку песочного печенья и принесла угощение на подносе. Юра смотрел на сестру отрешенно. Он выпил чаю, съел пару печений и устроился на диване поудобнее.
— Устал? — спросила Надя.
Юра ничего не ответил. Гнев прошел. Среди прочего он подумал, что Надин муж довольно крупный лось и еще неизвестно, кто кому набьет морду.
— Почему он тебя побил? — спросил Юра. — Изменяла ему, да?
Надя промолчала, и Юра подумал: значит, изменяла. Надя сидела рядом на табурете и гладила его по голове, вспоминая те времена, когда ей было шесть, а ему два. Она точно так же сидела на стуле возле его кровати и по слогам читала ему сказку, а он лежал на кровати и смотрел в потолок, по которому бегали огни ночника. Юра тогда думал, что огни — это разноцветные глаза чудовищ, которые следят за ним, и если сестра уйдет, чудовища немедленно накинутся на него и сожрут. Поэтому он требовал, чтоб сестра читала ему постоянно. Надя нежно ерошила ему волосы, и он засыпал. Около полуночи со смены возвращался отец. Шестилетняя Надя готовила для него чай и бутерброды с колбасой и сыром. Отец наблюдал за своей не по годам серьезной дочерью и удивлялся, как она похожа на мать и как быстро переняла ее привычку поправлять упавший на переносицу локон, и как смешно морщится, когда пьет что-нибудь горячее. Надя любила отца беззаветно и безотчетно, а Юре хотела заменить умершую мать. Юра считал сестру дурой, потому что она слишком добрая. Однако он ходил за ней по пятам, полагая, что чудовища разбегаются, когда видят ее. Юра всю жизнь боялся чудовищ, а также хулиганов. Он никогда не дрался, хотя нередко грозился, что набьет кому-нибудь морду, но если тот, кому он хотел набить морду, являлся к нему с визитом, мгновенно прятался за спину сестры и сыпал оттуда оскорблениями. Когда сестра уехала учиться в соседний город, Юра стал проводить больше времени перед телевизором. Телевизор, по мнению Юры, отгонял чудовищ не хуже сестры. По крайней мере, Юра во время просмотра телевизора не думал о чудовищах. Со временем он прекратил думать не только о чудовищах, но и обо всем остальном. Отец, видя состояние Юры, ничего не делал. Он не любил сына, потому что его жена умерла, когда рожала этого худощавого мальчишку со злыми глазами. Юра закончил школу и поступил в ветеринарный. Не сказать, что он хотел там учиться, но надо же было как-то косить от армии. На занятия он ходил редко, надеясь, что отец купит ему сессию. В конце ноября он узнал, что Надя разошлась с мужем. Позднее до него дошли слухи, что во время размолвки муж нанес ей несколько ударов по голове и в живот. В то время Юра встречался с одной симпатичной барышней. Он решил, что месть Надиному обидчику подождет. Он бы вовсе забыл о мести, но отношения с барышней не заладились, и Юра, пылая от гнева, примчался к сестре. Теперь он жалел, что приехал. Грустное Надино лицо навевало на него тоску. Он повернулся к Наде спиной. Надя погладила его по голове.
Ты мне как будто не родная, сказал Юра тихо. Надя не ответила. Юра начал ее оскорблять, надеясь, что Надя что-нибудь скажет в ответ, но Надя ничего не говорила. Юре показалось, что ее уже нет рядом; может, она ушла, а за его спиной стоит чудовище, готовое перегрызть ему горло. Бледный от страха, он повернулся и увидел Надю. Надя улыбалась.
— Ложись спать, — сказала она. — Если хочешь, спи на диване, а я лягу на кровать.
У Юры слипались глаза.
— Завтра я обязательно поколочу твоего бывшего, — пообещал он.
— Непременно, Юрочка.
— Он у меня получит!
— Конечно, родной мой.
Юра уснул. На следующее утро он проснулся ни свет ни заря и уехал домой. Был воскресный день, на улице шел снег. Надя лежала на кровати и ни о чем не думала. Отопление не включили, было зверски холодно. Надя оделась и вышла из общаги. Под ногами скрипел снег. Деревья стояли белые. Автомобили месили колесами бурое тесто дорог. Всюду царило оживление. Надя прогулялась по парку, насыпала птичьего корма в кормушку, затем подождала у скамейки в парке, но Меньшов не пришел, потому что, как и прежде, был мертв. Надя направилась к публичной библиотеке. Странный молодой человек с фотоаппаратом сидел на бетонной тумбе и что-то разглядывал в объектив. На нем была красная шапка с помпончиком. Надя подошла к нему вплотную и дернула за помпончик. Фотограф опустил фотоаппарат. Надя спросила: это вы пристаете к девушкам с непристойным предложением? Я, смущаясь, ответил фотограф. Щеки его порозовели. Больше спрашивать было не о чем. Они пошли в кафе. Фотограф пил горячий шоколад. Надя размешивала ложечкой сахар. Молчание угнетало.
— Как вас зовут? — спросила Надя.
— Рома, — ответил фотограф. — А вас?
— Меня — Надя.
Какое красивое имя, хотел сказать Рома, но ничего не сказал, потому что испугался, что его слова прозвучат неискренне. Надя, не услышав шаблонного «какое красивое у вас имя», решила, что Рома — большой оригинал. Подошла официантка, постояла немного, сжимая в руках блокнот, и ушла, не дождавшись заказа. Рома от смущения теребил пальцем мочку уха. Надя мечтала об искреннем разговоре, но ничего не говорила, чтоб не допустить в словах фальшивую ноту. Рома боялся того же самого и поэтому молчал. Однако он не хотел расставаться с Надей и для этого пил горячий шоколад медленно, едва прикасаясь обветренными губами к чашке. Надя же подумала, что Рома пьет так медленно, потому что у него не хватает денег, чтоб заказать еще одну чашку. Она подозвала официантку. Официантка подошла. Надя почему-то испугалась и прошептала официантке: «Простите, я ошиблась». Рома, видя Надино смущение, сам смутился еще больше. Чтоб чем-то занять руки, он сунул их в карманы. Надя поправила локон-пружинку.
— Вы часто здесь бываете? — спросил Рома.
Надя не ответила, потому что мысленно готовилась к следующему вопросу Ромы и подбирала под него остроумный ответ. Рома, не дождавшись ответа, больше ничего не спрашивал. Горячий шоколад кончился, и он с тоской разглядывал гущу на дне чашки. «С самого начала было ясно, что это пустая затея, — подумал он. — Есть люди, которые отталкиваются друг от друга, как одинаково заряженные полюса магнита». Поняв, что с Надей ему ничего не светит, Рома оживился и начал рассказывать о прошлом. Оказывается, в прошлом он был моряк. Надю заинтересовала Ромина история, но чтоб не показать себя легкодоступной девушкой, она фыркнула: «Как скучно». Рому задели Надины слова, но он не замолчал, наоборот: стал рассказывать о прошлом погромче. Оказывается, он побывал и в Италии, и в Греции, и в Испании.
— Подумаешь, — сказала Надя.
Рома показал Наде фотоаппарат.
— Нелепая штуковина, — пробормотала Надя, с восхищением разглядывая объектив.
— Объектив заказывал в С.-Петербурге, — похвастался Рома.
— Делать вам нечего, — поморщилась Надя.
— Я занимаюсь искусством, — возразил Рома.
— Рисовать бы лучше научился, — заявила Надя. — Каждый, купивший зеркалку, мнит себя великим фотографом.
На самом деле ей нравилась Ромина целеустремленность, но чтоб этот человек не счел ее банальной, она продолжала колоть его в уязвимые места. Рома хлопнул ладонью по столу:
— Да вы издеваетесь?!
— Было бы над кем, — бросила Надя. — Ну что уставился? Иди дальше приставай к девушкам.
— Я не приставал! — закричал Рома. — Это для искусства! Я искал свежую струю!
— Знаем мы вашу струю, — заявила Надя, — навидались ваших струй.
Рома задохнулся от возмущения. Ему хотелось кого-нибудь треснуть, например Надю. Надя приблизила к нему лицо: большинство из вас тупо хочет фотографировать голых девушек, причем на халяву, но вам отказывают, и вы заканчиваете тем, что вывешиваете снимки своего «хозяйства» на сайтах знакомств. Рома так и сел. Надя прикрыла рот ладонью. Простите, прошептала она, не знаю, что на меня нашло. Ничего страшного, глухо произнес Рома, я вполне понимаю ваши чувства. На улице так холодно, пробормотала Надя (она была пунцовая от стыда): давайте выпьем водки. Согласен. — Рома кивнул. Ко мне сегодня брат приезжал, наговорил мне гадостей, объяснила Надя, поэтому я такая взвинченная. Ох уж эти родственники, посетовал Рома. Вы правы, Надя, правы абсолютно во всем: я — ничтожество.
— Не будем так категоричны, — сказала Надя. — Вы же хотите измениться?
— Я ничего не хочу. — Рома опустил голову. — Раньше я хотел фотографировать старые здания, но теперь ничего не хочу.
Надя прищурилась:
— Знаете, Рома, у меня есть на примете несколько старых домов. Давайте пойдем и сфотографируем их.
Рома
не слушал ее. Он мечтал о новом штативе
для фотоаппарата.
Глава шестая
Под крышей среди балок кто-то летал. Наверно воробей. Под ногами шуршал строительный мусор. Кошевой светил фонариком, вылавливая из темноты картины запустения.
— Что это за место, господин Гордеев? — тихо спросил он.
— Бывший речной склад, — сказал Гордеев. — Слышите, река шумит?
— Не слышу, — признался Кошевой.
— У вас отвратительный слух, — сказал Гордеев. Он рылся в мусоре. — Посветите сюда, прошу вас.
У стены стоял рваный ботинок. Гордеев поднял его, осмотрел подошву. Потом запустил руку внутрь и вытащил мобильный телефон. Дешевый «Samsung». Гордеев повертел его в руках, снял крышку: симки нет, аккумулятор отсутствует.
— Это телефон Молнии? — робко поинтересовался Кошевой.
— Вы делаете успехи, Кошевой, — задумчиво произнес Гордеев. — С этого телефона Молния позвонил некой Светлане Барановой, одинокой матери, дочь которой пропала два месяца назад. Он сказал ей, что, если она придет сюда на склад без полиции, он вернет ей дочь. Баранова не стала обращаться в полицию, пришла сама. Молния действительно вернул ей дочь.
— Серьезно?
— Посреди склада стояла девятнадцатилитровая пластиковая банка с частями тела. Молния приклеил к банке обрывок малярной ленты и подписал маркером «Собери ребенка сам». Вы можете себе это представить, Кошевой?
— Мне жутко это представлять, господин Гордеев. Честно говоря, меня чуть не стошнило от того, как вы спокойно это рассказываете.
Гордеев кивнул:
— Вы не одиноки в своих чувствах, Кошевой. Меня самого тошнит от себя. Но ничего не поделать. Я могу чувствовать только когда выпью водки, но и тогда мои чувства бледнеют по сравнению с чувствами обычных людей. Качаете головой? Превосходно. А что вы можете сказать о нашем убийце?
— Он псих.
— Тонкое наблюдение.
Кошевой напрягся:
— Этот ботинок, модель телефона... он знает, что мы идем по его следу, и играет с нами. Намекает на что-то... мы обязаны разгадать его ребус и тогда выйдем на его след…
— Вы определенно делаете успехи, Кошевой, — обрадовался Гордеев. — Что касается Молнии, чем-то он напоминает мне одного знаменитого американского убийцу по кличке Зодиак. Старое дело. Слыхали о нем?
— Нет.
— Отлично. Я подзабыл детали, но суть помню. Зодиак писал о совершенных убийствах в редакции местных газет. Кроме того, к письмам он прилагал криптограммы, расшифровка которых, по словам Зодиака, помогла бы раскрыть его личность.
— Он тоже играл с полицией!
— Превосходная мысль. Однако ошибочная. Все эти криптограммы — полная чушь. Сомнительно, что хотя бы половину из них вообще можно было расшифровать. Даже если можно — в них наверняка не было полезной информации. Зодиак не рискнул бы своим инкогнито. Он старался привлечь к себе внимание. Молния такой же. Этот ботинок, телефон и то, что аккумулятор снова исчез, — трюки для привлечения внимания. Люди любят загадки, но в мире не осталось загадок, Кошевой, этот мир слишком прост.
Кошевой обиделся:
— Мне кажется, вы ошибаетесь.
— Вы смеете возражать мне? Великолепно.
— Почему вы всегда такой... ну... неверующий? — горячился Кошевой. — Пусть мир и прост, но разве не мы сами создаем в нем загадки?
Гордеев посмотрел на своего напарника с любопытством:
— То есть вы считаете, что Молния не так банален, как может показаться на первый взгляд?
Кошевой потупился:
— Конечно, он псих, но разве его существование, его поступки, то, что он убил больше двадцати детей, банка с человеческими останками — не тайна? Страшная тайна, тошнотворная тайна, но все-таки тайна!
Гордеев покачал головой:
— Видите эту глину?
— Кусок засохшей глины?
— Именно: кусок засохшей глины. Повторюсь: ботинок, телефон и банка ничего не значат. Их нам подсунул Молния, а значит, они лишь информационный шум. Созданная человеком загадка, которая не нуждается в разгадывании. А вот этот кусок глины, Кошевой, значит много. Молния не подозревает о его существовании, и это та самая криптограмма, благодаря расшифровке которой мы выйдем на след убийцы.
— Но что может сообщить кусок глины?!
— Всему свое время, Кошевой. — Гордеев улыбнулся. — Если я скажу сейчас, вам будет неинтересно. Однако обещаю: я назову вам настоящее имя Молнии еще до Нового года. Ну-ну, не хмурьтесь. Хотите водки? Поблизости есть замечательный кабачок.
— Мне надо уйти по делам, — сказал Кошевой. — Простите.
— Вы разочаровались во мне? Водка помогает мне думать.
— Что-то не верится.
— Отлично. Что ж, тогда до встречи. Не споткнитесь, когда будете выбираться отсюда: пол завален битым стеклом.
Кошевой ушел, а Гордеев еще немного побродил по складу, мучаясь сомнениями. Однако время поджимало: следовало забрать дубликат ключа, который он заказал накануне. Ларек закрывается в семь. К счастью, идти недолго. Через двадцать минут Гордеев был на месте. Работник ларька как раз собирался уходить: он посмотрел на припозднившегося клиента с неудовольствием, однако вернулся в ларек, покопался под прилавком и отыскал готовый ключ. Гордеев сунул ключ в карман. Затем он направился в ресторан японской кухни, где заказал графин водки и пиццу. Водку ему принесли сразу, а пиццы не было. Официантку Светочку послали извиниться перед клиентом за отсутствие пиццы.
Гордеев спал щекой в тарелке. Рядом стоял пустой графин. Светочка не знала, как поступить. Перед тем как сделать заказ, Гордеев предъявил ей удостоверение, и Светочка сомневалась, что имеет право будить такого важного человека. Поэтому она постояла возле столика и ушла, чтоб не тревожить представителя властных структур. В том же кафе за другим столиком сидела Надя. Напротив нее расположился молодой человек, с которым Надя познакомилась в Интернете. Молодого человека звали Ерема. Ерема положил на стол перед Надей фотографию. После Ромы это было четвертое подряд свидание, на которое ей приносили фото неприличного содержания. Надя не понимала: может, это она ненормальная, а то, что происходит вокруг, вполне естественно? Она смотрела на фотографию пустыми глазами, а Ерема ерзал на месте, потому что опасался Надиной критики.
— Как вам? — не выдержал он.
Надя кивнула:
— Недурно.
— Вы такая современная, — обрадовался Ерема. — Хотите саке?
— Не знаю, — сказала Надя. — Может, лучше вина?
— Я закажу саке, — решил Ерема. — На вино у меня аллергия.
Пока несли саке, Ерема рассказывал о том, какое влияние оказало на него аниме «Евангелион». Надя не поняла ни слова из его рассказа. Ерема все более вдохновлялся. Он объяснил Наде, чем отличаются японские дорамы от корейских. Надя в ответ заявила, что ей надо отлучиться в туалет. Ерема не заметил ее ухода, он рассказывал о горькой судьбе Лелуша.
Надя вышла на набережную. От реки поднимался холодный воздух. По черной воде плыли пятна света. Возле здания старого речуправления, ныне заброшенного, толпились люди. Надю поразило грозное молчание этих людей. Они будто дремали, стоя возле разрушенной арки. Надя протолкалась вперед. Сначала она ничего не заметила. Приглядевшись, она снова ничего не заметила и поняла, что и дальше не хочет замечать того, что свисает с арки на толстой веревке. Кто-то пробормотал у нее за спиной — это Молния, его рук дело. Толпа шевелилась, как комок змей. Люди потирали замерзшие ладони. Они боялись уходить, но еще больше боялись остаться.
Приехала полиция. Уставшие полицейские двигались среди людей как призраки. Толпа по капле выдавливала себя с набережной. Надя вернулась в ресторан. Ерема продолжал что-то рассказывать. Надя заказала сто грамм водки и выпила залпом, как необходимое ей лекарство. Ерема испуганно моргнул. Лучше бы я остался дома, подумал он. Нет никакого смысла выходить на улицу и что-то делать, незачем стараться и кому-то что-то доказывать; все, что мне нужно, можно найти в электронной начинке персонального компьютера. С мыслью о хентае Ерема встал из-за стола, вежливо попрощался и ушел. Надя осталась одна. Ей хотелось плакать, но она не видела ни одной причины, чтоб заплакать, и поэтому ее глаза оставались сухими. К ней подсел пьяный Гордеев. Может, он меня ударит, подумала Надя, тогда я хоть что-нибудь почувствую. Но Гордеев не собирался бить Надю. Он пытался сохранить ясность рассудка. Надя коснулась его руки: вам плохо? Нет, сказал Гордеев. Жаль, сказала Надя. Гордеев поднял голову: почему вам жаль? Не знаю, сказала Надя, я просто пытаюсь поддержать разговор.
— Какой смысл поддерживать разговор? — спросил Гордеев. — Все равно вы одиноки, я одинок, все вокруг одиноки, а я к тому же пьян.
Надя призналась:
— Мне бы хотелось прочесть хоть чьи-нибудь мысли.
— Зачем?
Надя пожала плечами:
— Не знаю.
— Вы дура, — сказал Гордеев.
— Офигеть, — возмутилась Надя, — уселся за чужой столик, еще и оскорбляет. Вали-ка ты отсюда.
Гордеев как раз собирался уходить, но после слов Нади передумал и уселся в кресле поудобнее. Надя подозвала официантку: девушка, скажите этому человеку (она кивнула на Гордеева), что ему здесь не место. Светочка испуганно посмотрела на нее и ушла. Надя нахмурилась. Гордеев следил за ней. Что-то страшно нелепое виделось ему в этой девушке. Знаете, сказал он, вы напоминаете мне одну проститутку. О, не сочтите это за грубость, я ничего не имею против проституток. Он вынул из-за пазухи чашечку на цепочке: прошу прощения, я не очень ясно выражаюсь. Вы понимаете меня? Надя кивнула: я вас прекрасно понимаю. Сначала вы обозвали меня дурой, а теперь сравниваете с проституткой. Гордеев разволновался: прошу прощения, у меня не очень хорошо получается общаться с женщинами, во всем виновато рациональное мышление, которого женщины лишены. Ах, оставьте, сказала Надя, размешивая ложечкой сахар, я уже привыкла, что все мужчины одинаковы. Гордеев разволновался еще сильнее; он решил показать Наде удостоверение, чтоб она убедилась, что он не такой, как другие мужчины. Достал удостоверение и помахал им у Нади перед носом. Надя даже не взглянула на корочки. Гордеев приподнялся и хлопнул удостоверение перед нею на стол: глядите! Ну? Что скажете?! Надя не смотрела. Гордеев вскипел: какое свинство, почему вы меня игнорируете? Надя хмыкнула: хотите сказать, ваша сущность заключена в этом клочке бумаги? Гордеев не знал, что ответить, и поэтому презрительно промолчал, чтоб все вокруг поняли, что Надя сморозила глупость. Он взял удостоверение и прогладил корешок указательным пальцем.
— Дело не в документе, — сказал он, — а в моей блестящей логике, которая позволила мне его получить.
— Вы всегда на свидании тычете в девушку удостоверением, — сказала Надя, — я угадала?
Гордеев опять не знал, что ответить, и снова промолчал, на этот раз еще более презрительно, чтоб Надя почувствовала себя униженной. Однако Надя не почувствовала себя униженной. Она вообще ничего не чувствовала, кроме страха, что придется возвращаться на стылую набережную.
— А почему вы напились? — спросила она. — В вашей жизни случилось горе?
Гордеев задумался:
— Я просто люблю бухать. — Он помялся: — Скажите, как вас зовут?
— Надя. А вас?
— Гордеев. Не смущайтесь, я предпочитаю, когда меня называют по фамилии.
Надя покачала головой:
— Я не смущаюсь. Мне все равно.
Гордеев разозлился и предложил:
— Давайте прогуляемся?
Надя вздрогнула. Гордеев решил, что она промолчит. Но она все-таки ответила:
— Возле речуправления ребенка повесили, мне не хочется отсюда выходить.
— Возле речуправления? Этого следовало ожидать.
Надя нахмурилась:
— Зачем вы так говорите, будто что-то знаете, я ведь понимаю, что вы ничего не знаете, а просто пытаетесь произвести на меня впечатление.
Гордеев сжал зубы и решительно поднялся:
— Вы правы, я ничего не знаю, я ничто, тля, червь, о боже, куда я качусь, куда катится весь этот мир, давайте подышим свежим воздухом, вы так бледны, здесь так душно.
— Какой банальный набор фраз, — фыркнула Надя.
— Не спорю.
— Недавно я чуть не выпрыгнула из окна, — призналась Надя как бы между прочим.
Гордеев кивнул: мужественный поступок. Он не вполне разбирал Надины слова, да и свои слова воспринимал с трудом. Надя забрала в гардеробе вещи. Гордеев предупредительно раскрыл зонт. Они вышли из ресторана. С голых веток им на головы сыпался мокрый снег. Дорожка петляла. В лужах отражались рекламные огни. Возле старого здания речуправления курили полицейские, и вороны кружили над трупом повешенной девочки в коричневых колготках.
— Как страшно, — прошептала Надя.
Гордеев ничего не сказал. Когда Надя ему возражала, она ему нравилась, а когда безропотно пошла за ним — нравиться перестала. Он сказал «ну, до свиданья» и ускорил шаг. Надя не отставала. Он перебежал улицу на красный свет. Надя — за ним. Он закричал «такси-такси!» и замахал руками, но видимость была плохая, и такси не остановилось. Он свернул в переулок и услышал позади торопливое цоканье каблучков. Как в дурном сне, подумал он, переходя на бег. Запыхавшаяся Надя догнала Гордеева у магазина спортивной обуви. Гордеев круто развернулся, глядя в бледное лицо несчастной девушки. «Неужели такой мертвый пес, как я, пришелся по душе этому глупому созданию?» — с тревогой подумал он и спросил:
— Зачем вы меня преследуете?
—
Верните зонт, — попросила Надя.
Глава седьмая
На съемках телепередачи «Пусть говорят», куда пригласили родителей погибших от рук Молнии детей, случился конфуз. Среди приглашенных была семья Ермоловых. Степан Ермолов обвинил в гибели дочери жену, которая, по его словам, будучи пьяной, не уследила за ребенком. Катерина, не стерпев несправедливости обвинений, плеснула кислотой мужу в лицо. Передачу не пустили в эфир, но запись просочилась на ютуб. Общественный резонанс всколыхнул всю страну. В городе едва не начались волнения. Улицы патрулировали полицейские и представители народной дружины. Танич, видя царящую в городе паранойю, понимал, что ему лучше не высовываться — заметут. Однако он все равно выходил на улицу и гулял допоздна. Чтоб не попасться, Танич притворялся отцом мертвой девочки. Он распечатал фото Дианочки на древнем матричном принтере и приставал с ним к прохожим: «Вы не видели мою дочурку?». Случайный человек взял у Танича интервью и поместил у себя в блоге его трогательную историю. История вызвала бурю эмоций в русскоязычном сегменте Интернета. Танич читал эту историю Зине вслух. Блогер многое переврал, но так вышло даже лучше. Зина не слушала, в последнее время она совсем опустилась. Дианочка всюду водила нетрезвую маму за руку. Танич, чтоб не видеть ее страданий, уходил в интернет-кафе.
Он придумал еще одну трогательную историю и связался с блогером. Блогер, сочувствуя горю Танича, поделился с интернет-общественностью продолжением печальной эпопеи одинокого отца. Общественность не отреагировала: Танич успел всем надоесть. Кроме того, приближался Новый год, и люди хотели праздника, а не унылых историй об очередном неудачнике. Танич, видя такое отношение, еще больше обозлился. Со временем ему надоело винить человечество в своих бедах, и он задумался о новом убийстве. Хотелось убить так, чтоб люди забыли о Молнии. Танич считал Молнию порождением современной поп-культуры, у которой нет ни прошлого, ни будущего. Себя же он представлял хранителем традиций, вроде Жиля де Рэ. Однако дело не шло. Чтоб занять себя, Танич устроился охранником в «Интурист». На следующий же день его уволили: он нагрубил важному клиенту, который, будучи нетрезвым, стал бить тарелки в гостиничном ресторане. Напоследок Танич украл в интуристовской кухне торт. Он хотел подарить его Дианочке, у которой завтра день рождения. Несмотря на увольнение, настроение у него было хорошее. Убийства прекратились, и о Молнии позабыли. Всюду стояли новогодние елки. Танича переполняло счастье от мысли, что он скоро увидит, как улыбается Дианочка. Он протянет девочке торт, и она удивится: что это? Это торт, ответит Танич. Мне? — поразится Дианочка. Тебе, скажет Танич, потому что завтра у тебя день рождения.
Придя домой, Танич обнаружил, что дверь приоткрыта. На вешалке он увидел кожаный плащ и старую бейсболку. Из кухни доносился пьяный смех. Танич украдкой заглянул туда: Зина выпивала с лысым молодым человеком. Их окутывали облака табачного дыма. Зина повторяла: «Ой, Мишенька, не надо: ты же знаешь, как мне это нравится». Мишенька говорил тихо, но веско. На столе расположилось несколько пустых бутылок. Танич поставил торт на трельяж. Он не знал, как поступить. В гостиной плакала Дианочка. Она сидела в углу, обняв себя за колени. Волосы скрывали ее лицо. Танич подошел к ней и тихо позвал:
— Дианочка, здравствуй.
Она не ответила на приветствие. Он аккуратно откинул ее волосы и увидел синяки на лице. Дианочка оттолкнула его: «Отстань!». Танич вздрогнул. На ее запястьях краснели следы от веревки. На голых коленках, которые она крепко сжимала вместе, запеклась кровь.
— Больно? — спросил он.
— Нет, — сказала Дианочка.
— Не плачь, — сказал Танич. — Я знаю, что делать.
Дианочка закрыла глаза, чтоб ничего не видеть, а уши затыкать не стала, потому что и так ничего не слышала, кроме голоса в своей голове, который вопил на нее. Танич, видя плачевное состояние Дианочки, принес ей торт. Он хотел, чтоб девочка почувствовала праздник, но Дианочка даже не пошевелилась. Танич пошел на кухню. Возле двери он остановился, сомневаясь. Мишенька рассказывал Зине, какие все уроды вокруг. У него был звучный голос. Говорил он так, что заслушаешься. Однако говорил он не только об уродах. У него был план переустройства жизни: люди, последовавшие этому плану, обретут вечное счастье.
— Даже уроды? — спросила Зина.
— Уродов не станет, — объяснил Мишенька.
От убедительности его слов Зина заволновалась. Будущее, нарисованное Мишенькой, она представляла в виде парка аттракционов, по которому гуляют разодетые дамы в воздушных платьях, достойные джентльмены в элегантных костюмах и вежливые ребятишки в матросских костюмчиках. В платье, наверно, неудобно, подумала Зина, еще и на каблуках, но я как-нибудь переживу. Мишенька, увлекаясь, говорил все громче и убедительней. Из его слов выходило, что такой мир давно бы наступил, если бы не огромное количество идиотов, которые не в состоянии осознать простых истин. Зина кивала: Мишенька, как ты прав, столько дураков на свете, не знаю, что и делать. Лично я считаю, сказал Мишенька, что за тупость следует отправлять на общественно полезные работы; пусть идиоты роют траншеи вместо того, чтоб озвучивать свои имбецильные мысли. Как ты прав, сказала Зина. Да, я прав, задумчиво согласился Мишенька. Ему захотелось в туалет. Он ущипнул Зину за грудь и вышел. В коридоре его встретил Танич. Танич размышлял о чем-то важном с ножом в руке. Мишенька не понимал, что происходит. Тяжелый удар обрушился на его голову, и он потерял равновесие. Я столько мог сделать, думал Мишенька, падая, но вот несчастный случай прерывает течение моих дней. Он не воспринимал Танича как человека, только как несчастный случай. Танич тоже не воспринимал себя как человека, он вообще себя никак не воспринимал. Зайдя на кухню, он первым делом допил коньяк. Зина нахмурилась:
— Ты уже вернулся?
— Да, — сказал Танич.
Зина не знала, что еще спросить. Танич снял с плиты чайник и выпил кипяченой воды прямо из носика.
— Мне казалось, — сказала Зина, — что ты сегодня работаешь в ночь.
— Кое-что поменялось, — сказал Танич.
Теперь он искал, чего бы пожевать. На столе ничего не осталось.
— В холодильнике колбаса, — подсказала Зина.
Танич достал из холодильника колбасу.
— Как дела на работе? — спросила Зина.
— Нормально, — сказал Танич.
— С Мишенькой познакомился? — спросила Зина.
— Более или менее, — уклончиво ответил Танич.
— Он великий человек, — сказала Зина, — и хочет счастья для всех.
Она потянулась за бутылкой, но бутылка была пуста, и Зина уронила руку. Хочешь поесть напоследок? — спросил Танич с набитым ртом. Зина не ответила.
— Нам с мамой было тяжело, — сказал Танич, — еды иногда совсем не было.
Зина встала.
— Сядь, — приказал Танич.
Зина села.
— Раньше я убивал детей, потому что считал, что они обречены на ужасную жизнь, — объяснил Танич, — но теперь считаю, что следует убивать взрослых, которые обрекают их на эту жизнь.
— А Мишенька говорил, что надо убивать идиотов, — вспомнила Зина, совершенно опьянев от происходящих событий.
Танич ничего на это не ответил, потому что жевал. Зина снова встала. Танич жестом велел ей сесть.
— Но я не знаю, зачем сижу! — воскликнула Зина. — Я хочу к Мишеньке.
Танич понял, что следует удовлетворить желание пьяной женщины. Он проглотил последний кусок, вытер салфеткой рот и поднялся, боясь, что Зина будет вести себя громко. Зина вела себя тихо. Вернувшись в гостиную, Танич порезал торт и протянул Дианочке кусок. Дианочка откусила. Танич внимательно наблюдал за тем, как она жует.
— Вкусно? — спросил он, но Дианочка не ответила.
Рядом валялась тетрадка с недописанным упражнением. Танич поднял тетрадку, любуясь аккуратными рядами Дианочкиных букв. У тебя отличный почерк, похвалил он. Дианочка подняла испачканное лицо: что? У тебя отличный почерк, повторил Танич. Дианочка не понимала, что он говорит. Она тыкала тортом мимо рта, на пол сыпались крошки.
— Он изнасиловал тебя? — спросил Танич.
Дианочка уронила кусок и сжалась в комок от ужаса.
— Прости, — извинился Танич, — я такой дурак.
Он поднял с пола недоеденный кусок, положил на тарелку. Дианочка молчала.
— Хочешь на крышу? — спросил Танич.
— На крышу? — Дианочка нахмурилась.
— Посмотрим на звезды, — объяснил Танич, — у меня есть ключ.
Он взял Дианочку за руку и отвел ее к люку, который вел на крышу. Сверху тянуло холодом. Танич открыл люк, залез на крышу сам и помог забраться Дианочке. Рубероид оброс льдом, и Танич взял девочку за руку, чтоб она не упала. Они стояли рядом, подальше от края, и смотрели на небо. Небо было темно-серое и пустое. В детстве я мечтал стать космонавтом, сказал Танич. Дианочка молчала. Я хотел летать на другие планеты, объяснил Танич, и смотреть в иллюминатор на рождение звезд. Знаешь, когда-нибудь люди полетят к далеким планетам и найдут там друзей.
— Да? — удивилась Дианочка.
— В космосе живет много мудрых цивилизаций, — объяснил Танич.
— А мама говорила, что в космосе живет бог, — сказала Дианочка, — большой и черный, как смола, он ни за что не пустит человека в свои владения из мрака и холода.
Танич замолчал, представляя большого и черного бога, который бессмысленно летает в пустом пространстве, грея больное тело в коронах звезд.
— Нет, — сказал он, — в космосе никакого бога нет, там только наши будущие друзья с других планет.
— А я бы хотела жить в Цветочном городе, — призналась Дианочка.
— В Цветочном городе? — переспросил Танич.
— Это город, где живут дружные коротышки, — объяснила Дианочка, — в их жизни случается много веселых приключений.
Танич кивнул:
— Точно, я читал про них в детстве. Они тоже летали в космос, кажется на Луну.
— Да, — сказала Дианочка, — на Луну, но я еще не дочитала до этого.
— Пойдем, — сказал Танич, — нам надо за билетами.
— Мы уезжаем в космос? — спросила Дианочка.
— Нет, — помедлив, ответил Танич. — По крайней мере, не сегодня, — добавил он.
Они собрали Дианочкины вещи в рюкзак. На вокзале Танич купил билеты.
Плацкартный вагон дышал потом, звенел голосами. Ночью воцарился храп. Утром проводница ходила по вагону и продавала пирожки. Танич купил Дианочке пару пирожков с яблочным повидлом и бутылку колы, чтоб она отпраздновала день рождения. Около часу дня они прибыли на место. Дверь открыла Настя. Сзади стоял ее жених, монтер.
— Чего тебе? — спросила Настя.
— Настенька, — сказал Танич, — пожалуйста, позаботься об этой девочке. У нее сегодня день рождения.
— А что с ней? — тихо спросила Настя, глядя на поникшую Дианочку.
— Ее сильно обидели, — сказал Танич, — и ей нужна твоя помощь.
Настя вздрогнула и обняла ребенка.
Монтер буркнул:
— Чего уж… поможем, раз надо.
Настя повела девочку в ванную, чтоб она приняла горячий душ и переоделась в чистую одежду.
Танич кивнул монтеру:
— Спасибо. Я вернусь за ней через несколько дней.
Мороз крепчал. Танич забрался на холм, откуда было видно весь город: дом, где он когда-то жил с мамой, железнодорожную станцию, фабрику, школу, похожую на перевернутый спичечный коробок, кладбище. Поразмыслив, Танич решил пойти на кладбище. Засыпанное снегом, кладбище выглядело как сказочный город гномов. Стояла тишина, только из домика кладбищенского сторожа дядь Клепы доносился бодрый голос радио. Дверца домика приоткрылась. Дядь Клепа высунул голову, поросшую седым пухом, и, подслеповато моргая, уставился на Танича. Моргал, моргал, наконец узнал.
— А, это ты… а я думаю, кто это тут шляется по такой погоде. Бухарики, думаю, шляются, а это ты... Мать пришел проведать?
— Сегодня я пришел проведать друга, — сказал Танич, стесняясь признаться, что не помнит имени друга.
— Ах, друга… — Дядь Клепа замолчал.
Танич ждал.
— Не знаешь, где он похоронен? Ну, понятное дело, откуда тебе, я-то знаю, а тебе откуда знать... Ладно, давай покажу его могилу, пошли покажу, — сказал дядь Клепа, выворачивая жилистое тело наружу. Почерневшие от сажи руки крепко сжимали лопату. Он пошел вперед, ловко обходя препятствия. Танич пристроился сзади. Шли долго. Дядь Клепа постукивал ручкой лопаты по оградкам, словно извиняясь перед мертвецами за внезапное вторжение. Красное солнце стыло в молоке неба. Холодные ветки стегали по лицу. Пришли, глухо сказал дядь Клепа и посторонился. Танич шагнул вперед, к одинокой могиле. Лена Волкова, прочел он на сером надгробье, спи спокойно, святое дитя. Дядь Клепа за его спиной издал ртом всасывающий звук. Это не та, сказал Танич, это чужая могила. В следующий момент он почувствовал боль в спине и упал ничком. Перевернувшись, он увидел дядь Клепу, который замахнулся лопатой для второго, смертельного удара.
— Ты чего? — прохрипел Танич, выплевывая снег. От боли в позвоночнике ему не хотелось двигаться, но он все равно двигался и даже произносил разбитыми губами слова, словно они могли что-то значить в этой снежной глуши, когда вокруг пустота, а над головой нависла лопата.
— Это могила моей внучки, — прорычал дядь Клепа. — Ты ее, собака, убил в лесополосе.
Танич вспомнил, что и впрямь убил Лену Волкову, которая после смерти родителей жила с дедом на кладбище. Спивающийся дед поил за компанию и внучку, и она не ходила в школу, потому что учителя не желали учить пьяную девочку. Вместо постылой учебы Лена зарабатывала деньги на улице. За червонец она могла сплясать, а за сто рублей поцеловать в губы, горячо и совсем не по-детски. Она и Танича однажды поцеловала своим бесстыдным ртом, и он едва не заплакал, почувствовав вкус алкоголя на мягких детских губах. В тот же вечер он подловил Лену Волкову возле свалки и отвел в лесополосу. Она не кричала, не плакала, хотя сразу все поняла; она улыбнулась Таничу и наклонила голову, чтоб ему было удобнее бить камнем.
— Как ты узнал? — прохрипел Танич.
Дядь Клепа вовсе не знал, что именно Танич убил его внучку. До Танича он приводил сюда двоих и каждого бил лопатой до смерти, потому что от горя и пьянства совсем сошел с ума и считал, что все жители города повинны в смерти Лены Волковой и его ужасной жизни. Услышав от Танича признание, дядь Клепа вздрогнул от неожиданности и уронил лопату. Изо рта у него вырвался сиплый звук. Танич быстро схватил лопату.
— Пощади, — прохрипел дядь Клепа. — Я ж не знал… если б я знал, то понятно, но я ж не знал… — Он упал на колени. — Пощади, христом богом молю.
— А как же внучка?
— Да хрен с ней… — обрадовался дядь Клепа. — Была б жива, тогда еще можно что-то, но она умерла, а раз умерла — то чего уж тут, не жива же...
— Веди меня к могиле моего друга, — велел Танич.
Дядь Клепа с готовностью поднялся и отвел его к нужной могиле. Могила находилась у обрыва. Внизу несла свои воды река, и было слышно, как трещит под чудовищным напором потока тонкий лед. Дядь Клепа замер в стороне, по колено в снегу. Танич прочел имя друга: Петр. Погладил надгробье. Теперь я запомню имя человека, который относился ко мне с уважением и рассказал о солипсизме, подумал он. Дядь Клепа кашлянул. Танич повернулся к нему.
— А как же я? — спросил дядь Клепа. — Хочу знать, что ты... вы... собираетесь со мной делать, потому что я не знаю, а знать хочу...
— Прыгай, — велел Танич.
— Что?
— Прыгай с обрыва, — пояснил Танич. — Выживешь — расскажешь обо мне в полиции.
— Нет. — Дядь Клепа попятился.
— Прыгай, или лопатой по башке дам, — пригрозил Танич.
— Нет! — каркнул дядь Клепа и повернулся, чтоб убежать, но поскользнулся, упал и, проехавшись цыплячьей грудью по гладкому камню, с диким воплем перевалился через край. Раздался удар, еще один и — тишина. Танич осторожно подошел к краю обрыва. Изуродованное тело дядь Клепы лежало среди камней в жидком крошеве льда, как в дьявольском фреше, черная вода затопила проломленную грудь, а руки, повинуясь быстрому течению, шевелились над водой, словно подавали Таничу знаки из мира мертвых. Танич не чувствовал радости. Он сел на камень, свесив ноги с обрыва. Вдалеке кричали вороны. Танич не знал, сколько здесь просидит, может, до тех пор, пока сам не свалится. Вечерело. Танич вспомнил разговор с Дианочкой и подумал: «Неужели в космосе нет мудрых цивилизаций, о встрече с которыми я мечтал в детстве, неужели в космосе никого нет, кроме огромного черного бога, который существует среди звезд, глотая беззубым ртом холодную космическую пыль? Он давно сошел с ума и не умеет ничего, только бесцельно передвигаться в пространстве, уничтожая свои давно забытые творения». Он и до Земли скоро доберется, подумал Танич и пошел на железнодорожную станцию покупать обратный билет. Чтоб никого не встретить, он свернул на объездную дорогу. По правую руку белело поле, слева тянулся бесконечный забор химкомбината. Дорогу завалило снегом, и никто не потрудился ее расчистить. Танич шел долго. Дорога не кончалась. Слева все также тянулся забор, справа белело поле. Таничу хотелось лечь и уснуть на этом холодном индустриальном ландшафте. Однако он продолжал брести, заслоняя рукой лицо от ветра. Солнце опустилось за горизонт, разлив на западе красную ртуть. Темнота надвинулась на пустое пространство, как глухота. Далекие фонари химкомбината разбавляли сумрак мигающим светом. Они подмигивают мне, подумал Танич, потому что знают все мои тайны. Он поскользнулся и подвернул ногу. После этого он едва мог передвигаться. Но он все равно шел вперед, размышляя о судьбах разных людей. Он понимал, что эти размышления лишены смысла. Но не мог не думать: о Петре, о Насте, которая живет с монтером, о мертвой проститутке Зине, но больше всего думал о Дианочке. Сможет ли она прижиться в маленьком городе, затерянном вдали от основных дорог, не найдут ли ее злые люди с холодными глазами, не отправят ли в детский дом, чтоб научить ненавидеть окружающую действительность.
Неподалеку послышался шум двигателя. Галлюцинация, подумал Танич, опускаясь на колени. Господи, попросил он, может, ты и больное чудовище, но вдруг нет, и тогда, умоляю, помоги Дианочке, спаси ее, я никогда не просил за себя, меня невозможно спасти, но за нее прошу: подари ей жизнь полную радости смысла. Я давно растерял эту детскую радость и не чувствую направления, я иду вместе с другими угрюмыми тенями кривыми тропками к пропасти забвения, а она пускай шагает по прямой дороге в будущее, ощущая вблизи тепло дружеских рук и биение любимого сердца… Он опустил голову.
— Танич, это ты?
Танич сморгнул налипший на ресницы снег. Рядом стоял уазик. Из кабины выглядывал бородатый водитель. Танич не помнил его, но кивнул.
— Здорово, дружище. Ты чего расселся? Залазь, подброшу до города.
Он
протянул Таничу руку и помог забраться
в кабину. Танич стучал зубами от холода.
Водитель вручил ему фляжку: «Выпей».
Танич выпил.
Глава восьмая
Чуркин передумал быть атеистом. В православии нашлись плюсы, о которых он прежде не задумывался. Чуркин посещал маленькую церковь на углу Ленина и Социалистической. Ему нравилось слушать бормочущий голос священника, нравился сводчатый потолок в булавках желтого света, нравился запах горящих свечей и старушка в красном платке, которая продавала молитвенники: она всегда ласково здоровалась с Чуркиным и улыбалась ему кровоточащим ртом. Во время служения Чуркин вставал в сторонке, слушая священника. Его охватывало чувство причастности к чему-то важному. Пару раз он попадал на чужие крестины и с нежностью и благоговением смотрел, как плачущих младенцев окунают в купель и как счастливые родители фотографируют таинство или снимают его на камеру.
Дома Чуркин заходил в Интернет и до изнеможения спорил с противниками православия на различных форумах. В четыре утра с трудом отрывался от монитора. Вытаскивал из дедушкиного портсигара недобитый бычок. Курил. Ему было одиноко. Тишина пустой квартиры давила. В одну из таких ночей Чуркин услышал стук. Наверно, у соседей, решил Чуркин, и затянулся. Стук повторился. Чуркин вздрогнул и уронил окурок. Определенно, стук доносился из спальни. Чуркин схватился за голову. Дядя, позвал слабый детский голос, вынесите горшок, из него плохо пахнет. Чуркин встал, не зная, бежать ему или остаться. Он надеялся, что безумие прошло вместе с визитом Антонины Палны, но оно никуда не делось: сначала он нафантазировал детские трупы в мусорных пакетах, а теперь слышит голос ребенка в пустой комнате. Он поднял тлеющий окурок и толкнул дверь в спальню — заперто. Порывшись в кармане, он вынул портсигар и раскрыл его. В горке табачного пепла лежал ключ. Чуркин взял его, нерешительно повертел в руках и отпер дверь. Тусклый свет сочился из заросшей пылью люстры. Воздух был такой спертый, что першило в горле. Взгляд Чуркина уткнулся в наглухо заколоченное окно. Он вспомнил, что сам забил его досками, чтоб негодная девчонка не могла позвать на помощь. Девочка стояла перед ним бледная, худая, с выпирающими под грязной кофточкой ребрами. Она протягивала ему горшок, который Чуркин дал ей, чтоб она справляла в него нужду. Девочка давно отчаялась и уже не просила, чтоб Чуркин отпустил ее домой. Чуркин вспомнил, как она кричала и царапалась прежде, пару месяцев назад, когда он только похитил ее. Чтоб она издавала поменьше звуков, ему приходилось связывать ее и заматывать рот грязной тряпкой. Всякий раз, когда он приближался, она норовила укусить его, и Чуркин бил ее за это по лицу, но не сильно, а в воспитательных целях. Когда она вела себя хорошо, он угощал ее конфетами и клюквой, которую хранил в холодильнике. Девочка сильно любила клюкву. Со временем Чуркин и сам полюбил клюкву, покупал ее и ел тайком, чтоб девочка не видела, как он ест, а ей говорил, что клюква пропала из магазинов.
Чуркин медленно обвел взглядом обои, покрытые детскими рисунками и надписями, грязный пол с остатками гниющей пищи, неумытое лицо тощего ребенка. Каждый вечер он отпирал дверь, чтоб дать ей поесть и вынести горшок, а потом запирал и забывал до следующего вечера. Вот в чем выражается его безумие: он просто все забывает. Сейчас он выльет из горшка мочу и помоет его, даст ей чего-нибудь пожевать и снова забудет. Ему не надо помнить о негодной девчонке, которая за все эти дни так и не полюбила его. Он хотел, чтоб она признала его отцом, но она до сих пор помнит родителей. Он мог бы убить ее, но сложно решиться. Он выдумал гору детских трупов, а убить не смог. Вот она стоит перед ним, как всегда грязная, дурно пахнущая, с горшком в худых руках, так и хочется ударить ее посильнее, чтоб она, наконец, подохла, ненужная тварь. Он купил ей кучу игрушек, чтоб заслужить любовь, но она не играла ими. Она писала цветными карандашами гадости на обоях: «Хочу к папе и маме, хочу к папе и маме». «Да кто тебе позволит вернуться к папе и маме, маленькая пакость?» — кричал на нее Чуркин. Он забрал у нее карандаши, поломал их и выбросил. Она царапала мерзкие слова на обоях ногтями. Чуркин ненавидел ее за это. Впрочем, в последнее время она больше спала, свернувшись калачиком на полу. Может, надеялась скрыться от его гнева в своих снах.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Чуркин.
— Хорошо, — ответила девочка.
— Может, тебе что-нибудь нужно?
Она покачала головой.
— Домой хочешь?
Она промолчала.
Чуркин разозлился:
— Хочешь, маленькая тварь, я же вижу, что хочешь, но молчишь. Обмануть меня вздумала, да?
В глазах девочки мелькнул испуг. Она заслонила лицо руками и прошептала: «Нет-нет-нет», а Чуркин стоял перед ней, большой и злой, как чудовище. Она выронила горшок, и он покатился в угол. Смотри, что ты натворила, заорал Чуркин, все вылилось, и так всю комнату провоняла, бери тряпку и вытирай, чего стоишь? Он толкнул ее, и девочка упала. Пока она возила тряпкой по полу, Чуркин решил выйти на площадку, чтоб подышать свежим воздухом. На площадке он столкнулся с крупным мужчиной в куртке, вывернутой наизнанку. Мужчина внимательно разглядывал дверь соседней, пустующей квартиры, которая давно стояла на продаже, но никто не хотел ее покупать.
— Вы пришли осмотреть квартиру? — спросил Чуркин и сразу понял, как нелепо прозвучал вопрос: кто станет осматривать квартиру в четыре утра. Он застыл от нехорошего предчувствия. Мужчина повернул к нему розовое, гладкое лицо и осмотрел с головы до ног. Чуркин сжимал в пальцах сигарету и хлопал себя по карманам в поисках спичек. Мужчина протянул ему зажигалку. Чуркин прикурил от трепещущего огонька. Рука у него дрожала, и он чуть не уронил сигарету.
— Вы боитесь? — вкрадчиво спросил мужчина.
Чуркин попятился.
— Не уходите, — попросил мужчина. — Я хочу перекинуться с вами парой слов. — Он говорил тихо, едва шевеля губами, и Чуркину показалось, что это не он, а дом разговаривает с ним, скрипя дверями пустых квартир, скрежеща разбитой плиткой, хлопая рамами пыльных окон, между стеклами которых навеки замурованы сухие тельца комаров и мух.
— Зачем мне с вами говорить? — сдавленно поинтересовался Чуркин.
Мужчина придвинулся:
— Но люди должны разговаривать, верно? Как иначе понять, что у ближнего на уме?
— Я не хочу с вами говорить, — пробормотал Чуркин.
— Я так долго вас искал, а вы не хотите? — удивился мужчина.
Чуркин уперся спиной в холодную стену:
— Не хочу.
Мужчина внимательно разглядывал вжавшегося в стену Чуркина. Чуркин, не найдя поблизости пепельницы, затушил окурок о стену и переступил порог. Странный мужчина подошел ближе. Пока Чуркин думал, как бы половчее захлопнуть дверь у него перед носом, мужчина просунул ногу в щель между дверью и притолокой. Чуркин хотел закричать: может, соседи услышат и придут на помощь, но вспомнил о девочке, которая вытирает пол в спальне, и тихо попросил: уйдите, пожалуйста. Странный гость не уходил. Он с любопытством разглядывал обстановку в квартире. Чуркин следил за его действиями, как заяц, попавший в капкан. Мне было так одиноко, сказал мужчина, так страшно существовать в пустоте, где не слышно голосов и звуков природы. Я жил там, где на зыбком грунте не видно следов, потому что нет никого, кто бы мог их оставить. Мой путь освещали мертвые звезды, дарившие холодный свет каменным мирам, лишенным подобия жизни; обломки сухого льда и базальта тянулись до самого горизонта, как следы тысячелетних бурь, которые никому не страшны, потому что никого нет и не будет. Я видел черные лучи, пронизывающие вселенную, видел огонь, пожирающий пространство изнутри, видел тысячи неживых глаз, которые глядят в бесконечность, не отрываясь; в них тишина этой вселенной, и я в центре этой тишины, навеки один, навеки сам... вы можете себе представить такую жизнь?
Он уставился немигающими глазами на Чуркина, который с ужасом подумал: боже, этот парень сумасшедший или обкурившийся. Он тискал в кармане портсигар, не зная, как поступить. Наверно, лучше молчать, потому что с ними иначе нельзя, вон как вращает глазищами, еще накинется, услышав неосторожное слово. Гость дышал через приоткрытый рот, и Чуркин чувствовал вонь гниющих зубов. Он закрыл глаза, надеясь, что, когда откроет их, странный гость исчезнет. Но гость не исчезал. Он продолжал говорить.
Здесь так тепло, сказал он Чуркину, в самую холодную зиму здесь гораздо теплее, чем было там. Я ощущаю, как тепло накрывает меня, словно пуховое одеяло. Это прекрасно, верно? Верно, кивнул Чуркин, который решил во всем с ним соглашаться. С психами надо всегда соглашаться, он знал это из кино. Чуркин кивал и поддакивал незнакомцу до тех пор, пока тому не наскучило его подобострастие.
Оглушительно тикали часы на стене. По грязному полу полз таракан. Мужчина с розовым лицом застыл на пороге спальни. Девочка сидела с тряпкой на коленях. Здравствуй, Анечка, ласково сказал мужчина. Аня вздрогнула. Я так долго следил за тобой, сказал мужчина, так долго выбирал момент, чтоб познакомиться с тобой поближе, но этот страшный человек забрал тебя у меня из-под носа. Я без устали искал тебя и вот нашел: не бойся, страшный человек больше не обидит мою маленькую девочку. Теперь с тобой рядом я — тот, кто тебя любит. Аня подняла голову, но не увидела того, кто ее любит. Честно сказать, она ничего не увидела, кроме черного пятна в проеме двери. Она встала, на ощупь двигаясь к выходу. Мужчина перехватил ее на пороге. Его рука была словно камень. Он потащил девочку за собой, и Аня безропотно последовала за ним. Они вышли из подъезда. На улице появились первые прохожие, спешащие на работу. Мужчина наклонился к Ане: бедненькая моя, ты так плохо одета, кофточка вся грязная, тебе лучше не показываться на людях до поры до времени. Скоро мы придем в одно хорошее место, и я дам тебе чистую одежду. Он поцеловал Аню в щеку, и девочке показалось, что гигантское насекомое коснулось ее кожи своими клейкими жвалами. Она посмотрела вверх, надеясь увидеть лицо поцеловавшего ее человека, но не увидела ничего, кроме черной фигуры, возвышавшейся над крышами домов. Черная тварь, огромная, как колесо обозрения, повела ее через город темными переулками. Неподалеку жили, работали, разговаривали люди, но как Аня ни старалась, она не могла увидеть их. Тварь обходила места скопления людей стороной, безошибочно находя пустые улицы, откуда люди ушли навсегда, а если и остались, то жили, затаившись в тесных клетушках малогабаритных квартир, боясь выглянуть в окно. В этом городе очень много спящих людей, проскрежетала тварь, их постоянно тянет в сон, многие из них спят с рождения и никогда не проснутся, оставаясь в мире прекрасных фантазий; это напоминает мне вечный тихий час в каком-нибудь космическом детском саду. Правда, забавное сравнение, Анечка? Анечке не было забавно. Она не любила тихий час, но слова черной твари пробудили в ней воспоминания. Она вспомнила последний утренник в детском саду: мама купила ей белое платье и вплела в волосы ленту. Аня хотела, чтоб отец увидел, какая красивая у него дочка, но он не пошел на утренник, потому что устал после ночной смены и проспал целый день на диване. Вернувшись с утренника, Аня долго стояла возле дивана, жалея бедного папу. Чувство безотчетной нежности к безобразному человеку, от которого пахнет пивом и сигаретами, накатывало на нее. Не существовало причин любить отца, но Аня все равно любила, потому что это был ее единственный папа, который катал ее на руках и гулял с ней во дворе и по ее зову шел смотреть песочные замки, которые она строила, и говорил тихим, лишенным надежды голосом: «Как красиво, Аня, у тебя талант». Он каждый раз повторял эти слова, и Аня сомневалась, что он в самом деле так думает, но была благодарна ему за эту ложь. А однажды случилось чудо: отец будто бы проснулся от дурного сна. Он стал веселым и настоящим, каким Аня всегда его видела за отмирающей кожей из тоски и отчаяния. Он помогал ей делать уроки и играл с ней, сводил в исторический музей и в кино. Потом Аню похитили. Дни, проведенные в неволе, она почти не помнила. Они представлялись ей чередой унижений, которым ее подвергал маленький человек с дрожащими руками, и единственным ее счастьем было царапать на обоях слова «папа» и «мама».
Мы почти пришли, проскрипело чудовище, видишь белую машину впереди? Внутри теплая одежда и термос с горячим чаем для маленькой замерзшей девочки. Аня действительно увидела белую «газель», которая стояла в тупике между заброшенным складом и пустым трехэтажным домом с обгоревшими глазницами окон. Когда-то здесь случился большой пожар, прогундосила тварь, люди погибли во сне, а те, кто успел выбежать из горящего дома, могли видеть, как сгорают накопленные ими за годы существования материальные ценности. Одна несчастная женщина рвалась из рук мужа, желая спасти новенькую стиральную машинку, которую они купили в кредит за неделю до этого. Она кричала ужасным голосом и билась в истерике. Я видел ее лицо, озаренное красными всполохами, и оно было прекрасно, как если бы она кричала во сне, в непрекращающемся кошмаре тяжелой жизни, в которой нет ничего, кроме стирки и готовки. Аня не слушала. Когда до «газели» оставалось не больше десяти шагов и чудовище ослабило хватку, она дернулась и вырвалась из рук твари. Чудовище издало странный звук, вроде довольного хрюканья. Аня побежала по узкой улочке к электрическим огням. Рядом кипела жизнь, Аня чувствовала ее. Ласковый шепот безумной твари подгонял: Анечка, неужели ты впрямь считаешь, что сможешь убежать от меня, неужели в самом деле хочешь сбежать, моя сонная девочка? Ты же так хочешь спать, ты валишься с ног, это все сон… Аня почувствовала себя безумно уставшей, хотелось лечь и уснуть прямо на грязном снегу, ноги заплетались, она споткнулась о вмерзший в лед камень и едва не упала. Прямоугольник света был совсем рядом: она видела автомобили и витрины, в которых отражалось расплавленное олово светлеющего неба. Аня метнула слабое тело вперед, сжигая последние силы в топке яростно стучащего сердца, вытянула руку, надеясь ухватиться за краешек повседневной жизни, о которой почти забыла за время, проведенное в запертой комнате. Клешни чудовища стиснули ей плечи, и она застыла на границе света и тени. Тварь, однако, не спешила затягивать ее обратно во мрак. Аня поняла, что чудовище нарочно дарит ей призрачную надежду. Отчаяние, которое охватило девочку, стало осязаемым и липким. По тротуару шагали люди, но они не замечали ребенка, попавшего в беду. Чудовище что-то шептало на ухо Ане, но Аня не могла разобрать слов. Это был безумный коктейль звуков, сводящих девочку с ума: словно разбитое стекло ожило и заговорило с ней, словно дробящиеся камни ожили и заговорили с ней, словно ломающиеся кости ожили и заговорили с ней. Пойдем, сказала наконец тварь, пойдем, мое сокровище, я угощу тебя горячим чаем с бубликами. Чудовище потянуло Аню за собой, но тут что-то отшвырнуло Аню к стене, и она увидела худого мужчину с ножом в руке. Аня видела такой нож в кино: с зазубринами, большой и страшный. Мужчина держал его перед собой обеими руками, рот его был приоткрыт, как будто он хотел вцепиться зубами в противника, выпученные глаза поворачивались в темных глазницах. Почувствовав, что свободна, Аня побежала и не увидела, что произошло дальше.
Мужчину с ножом звали Семен. Бывший водитель автобуса, полторы недели назад он ради любопытства пустил транспортное средство на встречную полосу, отчего едва не случилась большая авария. Было большое разбирательство, которое не закончилось до сих пор. Пока суд да дело, Семена уволили от греха подальше. После увольнения Семен окончательно спятил и бродил по улицам в поисках жертвы, которую можно пырнуть ножом. Он увидел в темном переулке девочку, которую держал за плечи странный мужик. Семен некоторое время выбирал, кого бы из них пырнуть. Перед глазами у него плыло, потому что Семен пил водку всю ночь, надеясь отыскать в алкоголе избавление от мыслей. Он решил ударить ножом мужика: тот гораздо крупнее щуплой девочки, меньше шансов промахнуться. Удар тем не менее вышел так себе. Семен лишь поцарапал руку намеченной жертве и спустя мгновение почувствовал, как страшная сила поднимает его над землей и швыряет об стену. Нож выпал. Ноги отказали. Рыдая от ужаса, Семен попытался уползти, но его схватили за шиворот и потащили в темноту.
Что
касается Чуркина, то его тело на следующий
день обнаружила Пална. В руке мертвец
сжимал портсигар, глаза его смотрели в
дверной проем, а выражение лица было
такое, словно он кого-то ждет, чтоб
вернуть портсигар, но вряд ли уже
дождется.
Часть
третья. Молния
Глава первая
Гордеев с Надей гуляли по центральному проспекту. Небо было высокое и звездное, как в детской мечте. Снег лежал на крышах домов как сахарная глазурь. Играла праздничная музыка. «Как вышло, что до Нового года осталась неделя, а я провожу время с этим человеком?» — размышляла Надя о Гордееве. Что касается Гордеева, то он о Наде не думал. Он думал о смене профессии. Может, устроиться учителем в школу? Гордеев представил рябые лица тупых детей и понял, что прибьет линейкой кого-нибудь из них в первый же день. Надя, видя, что Гордеев крепко задумался, тоже попробовала задуматься, но думать было не о чем. Она радовалась, что сегодняшний вечер проводит не одна. Гордеев пошел быстрее. Наде, чтоб не отстать, пришлось бежать. Гордеев резко остановился, и она уткнулась носом ему в спину. Мне надо идти, сказал Гордеев. Надя молчала. Я еще вернусь, пообещал Гордеев. Нет, сказала Надя, ты не вернешься. Гордеев не знал, как успокоить несчастную девушку. Поэтому он отвернулся и ушел. Надя следовала за ним до перекрестка, а потом потеряла из виду. Она замерла посреди улицы. Спешащие за подарками люди толкали беззвучно стоявшую девушку. Это хорошо, что я чувствую, как меня толкают, лихорадочно размышляла Надя, это значит, я жива. Толстый мужчина в меховом пальто чуть не сбил Надю с ног и обругал ее. Это хорошо, что я слышу, как мне говорят «уйди с дороги, сука, чего вылупилась?», думала Надя, это значит, я существую среди людей, которые меня замечают. Она обняла себя за плечи, дрожа от страшного холода.
Гордеев вернулся в гостиницу. В коридоре пахло шампанским, ковровая дорожка была усеяна конфетти. Гордеев открыл дверь номера ключ-картой. У соседей громко выпивали. Внутри его номера было тихо, как в склепе. Гордеев вошел внутрь и притворил за собой дверь, отрубая звуки чужой пьяной жизни. Он двигался в полной темноте, как слепая хищная рыба. Нащупал дверцу холодильника, открыл, вынул бутылку пива, повертел в руках и поставил обратно. Пить не хотелось, да и сколько можно. В кармане зажужжал мобильник. Гордеев достал телефон.
— Здравствуй, сынок, — произнес печальный голос.
— Здравствуйте, Пал Иваныч.
— Не вешай, пожалуйста, трубку, — попросил тихий голос. — У меня к тебе серьезный разговор.
— Конечно, Пал Иваныч.
— Сынок, тебе пора завязывать с игрой в детектива, — поспешно заговорил Пал Иваныч. — Пока ты успешно раскрывал дела, на твою игру глядели сквозь пальцы, но с этим последним делом у тебя ничего не выходит. На меня смотрят как на идиота, за моей спиной болтают… чего только не болтают. Ничем хорошим это не кончится, поверь моему опыту. Пора прекращать.
Гордеев молчал. Испугавшись его молчания, Пал Иваныч продолжал:
—
Ты не волнуйся, я все устрою. Есть
хорошее место в Сочинском отделении
ФСО. Сам понимаешь, как можно подняться
в связи с грядущей Олимпиадой. Я уже
прикупил тебе небольшую квартирку в
Сочи. Надеюсь, ты простишь мне эту
маленькую вольность. Квартирка так
себе, но это только для начала, пока
устроишься, пока то да се. К тому же рядом
море. Я же знаю, как ты любишь море.
Помнишь, в детстве ты все время мечтал
поехать на море? Тогда не получалось,
потому что мне надо было много работать,
кроме того, мы мало виделись из-за
разногласий с твоей мамой. Но теперь
все изменится. Теперь ты заживешь хорошей
тихой жизнью, о которой мечтал с детства.
Может, найдешь себе приличную девочку.
У меня есть одна на примете, могу
познакомить. Я рассказал о тебе ее отцу,
ты ему понравился, поверь мне. Отец у
нее не последний человек. Да ты, наверно,
помнишь его. Степан Николаич. Лысый
такой, со шрамом на щеке. Он к нам пару
раз приходил раскинуть картишки. Теперь
у него свой дом в Сочи. Ты бы видел этот
дом — царские хоромы, ей богу: четыре
этажа, башенки, пристройки, веранды, вот
такущий домина. Форелевое хозяйство.
Во дворе пруд с лебедями, как тебе?
Мраморные ангелы, каменные дорожки,
газон, беседка, баню отгрохал — будь
здоров: два этажа. Представляю, какое
будет приданое. А дочка у него хорошая,
тихая. Глуповата, но тебе умную и не
надо, верно? Главное, послушная. А умная
женщина в доме ни к чему, поверь моему
опыту, сынок. Что ж, если все решено,
предлагаю лететь послезавтра утром. Я
уже заказал билеты на самолет. Заодно
и Новый год отпразднуем в семейном, так
сказать, кругу. У него там винный погреб,
как у короля. Ну что ты молчишь? Наверно,
раскрыл рот от удивления. Да уж, твой
папа умеет преподносить сюрпризы.
Конечно, у нас с тобой были разногласия,
но теперь с ними покончено, верно? Теперь
мы заживем новой, хорошей жизнью, как
настоящая семья. Глядишь, скоро внуков
буду нянчить. Ну что ты молчишь?! — заорал
вдруг Пал Иваныч. — Какое ты имеешь
право молчать, тварь, когда я перед тобой
распинаюсь?! Что ты за выродок такой,
раз заставляешь отца мучиться?! Что ты
молчишь?!
Глава вторая
Аня пристроилась в подъезде у батареи отопления. Рядом свернулся в клубочек полумертвый от голода котенок. Слабо мурлыкая, он ткнулся носом в Анино плечо, и она прижала его дрожащей рукой к груди, в которой все булькало и хрипело. Аня понимала, что больна, но не было рядом мамы, которая напоит ее горячим чаем и даст проглотить невкусные таблетки. Она уснула, и жар, поднявшийся в ее теле, позволил ей увидеть странные цветные сны про миры, недоступные для человека. В этих мирах жили удивительные существа, которые никогда никого не мучили. Аня сразу поняла, что спит, потому что в жизни такого не бывает.
Кто-то
коснулся ее руки, и Аня расслышала
недовольный голос: «Слышь, вставай, чего
лежишь, это тебе не гостиница, иди спи
где-нибудь еще, бомжара». Она с трудом
повернула шею: ей показалось, что каждый
ее мускул скрипит от натуги. Она попыталась
встать, но упала. Котенок выскользнул
у нее из рук и запрыгал по ступенькам
вниз, отчаянно мяукая: кажется, падая,
она прищемила ему хвост. Господи,
прошептал голос, Аня, это ты? Боже мой,
это ты или твой призрак? Господи, господи,
господи… У Ани не было сил ответить.
Ей казалось, что она все еще спит. Что с
тобой, боже, что с тобой такое, шептал
голос, где ты была все это время, господи,
надо вызвать «скорую», у тебя полис
есть? Что я несу, вот придурок, надо
позвонить твоим родителям, они переехали,
ты знала?.. Что я несу, господи, откуда
тебе... Аню подняли и понесли на руках
куда-то. Она провалилась в сон, как в
глубокую яму, и на этот раз ей приснилось
что-то черное и тоскливое, живущее в
пустоте среди звезд, и Аня никак не могла
разобрать, живое это существо или
природное явление, как снег или дождь.
Глава третья
Гордеев крался по коридору жилого дома. Это была коммуналка. Нужная Гордееву дверь находилась в конце коридора. Гордеев достал ключ, сунул в замок. Дверь отворилась с легким скрипом. В комнате было прохладней, чем в коридоре. Пахло чистящим средством. На крючке, вбитом в стену, висела рыжая шубка. В глубине мерцал слабый свет, слышались приглушенные голоса. Гордеев заглянул за угол. На диване, боком к Гордееву, сидели мужчина и женщина, перед ними на табуретке стояло шампанское. Пятна света колебались на лицах двух человек, которые что-то говорили друг другу, взявшись за руки. Гордеев извлек из кобуры пистолет и шагнул вперед. Женщина, увидев его, сначала не поверила глазам, а потом вскрикнула и закрыла лицо руками, мужчина остался неподвижен. Гордеев сел на стул посреди комнаты.
— Здравствуйте, Кошевой, — сказал он.
— Здравствуйте, шеф.
Девушка убрала руки от лица. Она узнала голос вошедшего.
— Ах, это вы… — пробормотала она.
— Здравствуйте, Оля, — приветствовал Гордеев стриптизершу из клуба «Ваниль». — Я думал, по вечерам вы работаете.
— Клуб на ремонте, — ответила Оля.— Крысы погрызли проводку.
— Неужели?
Она пожала плечами.
— Зачем вы ко мне вломились? — спросил Кошевой.
— Прошу прощения, — сказал Гордеев, — что явился так поздно, однако я обещал вам назвать настоящее имя Молнии еще до Нового года, помните?
— Это не может подождать до утра? — сухо спросил Кошевой.
Гордеев с тоской наблюдал за лицом Кошевого; он мог подождать до утра, мог подождать неделю, мог подождать еще десять лет: какая, собственно, разница, когда он поговорит с Кошевым и поговорит ли с ним вообще. Однако он слишком устал от этого дела, от этого унылого города, где морозный день сменяется теплой ночью, и снег, выпавший утром, к полудню превращается в слякоть, устал от людей, которые говорят с ним и которые говорят о нем за его спиной, устал от интриг отца, который считает свое мнение единственно верным, устал от прилипчивости одинокой девушки по имени Надя; он просто устал и хочет поскорее со всем этим покончить.
— Это может подождать до утра, — сказал Гордеев, — но не подождет. Потому что я пришел назвать вам имя Молнии и назову его. Не переживайте, я не собираюсь тянуть резину. Наверно, вы уже сами догадались. Иначе зачем бы я пришел к вам в это время суток? Помните, Кошевой, я говорил вам, что мир слишком прост? Помните? Отлично. В нем нет никаких загадок. Никаких тайн. Всюду обыденность и серость. Молния — это вы, Кошевой.
Кошевой сделался красный, как рак:
— Что вы несете? Совсем… — Он замялся. — Вы пьяный, да? — Он поднялся, но тут же сел, потому что Гордеев направил на него пистолет.
— Нет. — Гордеев покачал головой. — Я не пьяный. Собственно, я давно понял, что убийца вы, но у меня, к сожалению, не было улик, прямо указывающих на вас. Если вас это успокоит, у меня и сейчас нет стопроцентных улик, однако с этим делом пора кончать.
— Боже, — пробормотал Кошевой, — вы спятили.
— Может быть, — согласился Гордеев, — но это не отменяет того факта, что вы — Молния.
Медленно и доходчиво, как на уроке в школе, он объяснил Кошевому, что сразу понял: убийца — полицейский или, по крайней мере, представитель властных структур. Иначе он не смог бы так ловко уходить от преследования и дурить город своими выходками. Стоит вспомнить хотя бы половинку сердца на ступенях мэрии.
— Вам понятно? — обратился он к Кошевому.
Тот кивнул.
— Прекрасно. Продолжим. Помните первый найденный мобильник? На самом деле я не находил его. Я купил его в магазине «Евросеть», выкинул аккумулятор и испачкал в грязи; потом предъявил вам. Вы, Кошевой, наверно, подумали, что я идиот, слушая мои объяснения. Вы-то избавились от телефона по-другому. Как, кстати? Ну не важно, расскажете потом. Уже тогда я… впрочем, вру: нельзя сказать, что я вас подозревал. Однако ваше страстное желание стать моим напарником навело меня на кое-какие мысли. В любом случае проверка бы не помешала. Вы согласны? Превосходно. Когда Молния использовал такой же мобильник на речном складе, я убедился, что двигаюсь в правильном направлении. Вы хотели напустить туману, сунув телефон в ботинок. Или поиздеваться надо мной, верно? Ну неважно, можете не отвечать.
Гордеев вынул чашку из-за пазухи; ему послышался звук, похожий на хруст, и он испугался, что случайно раздавил драгоценный предмет. Однако чашка была в порядке. Звук повторился: это Кошевой давил ногою на вздувшийся паркет. Видя, что Кошевой собирается возражать, Гордеев поспешно добавил: конечно, то, что убийца использовал на речном складе такой же дешевый «Samsung», могло быть совпадением. Продолжим: никаких следов мужского ботинка сорок седьмого размера я тоже не находил. Ага, вижу по вашему лицу: вы начинаете догадываться. Изумительно. Итак, я не находил следов: я просто сказал вам, что видел их и уверен, что они принадлежат убийце. Готов поспорить, вы веселились про себя. Гордеев нашел чьи-то следы, думали вы, и сделал далекоидущие выводы. Вот придурок. Мне интересно было взглянуть на вашу реакцию. Реакция меня удовлетворила. Не сознавая того, вы, Кошевой, разочаровались в моих способностях. Вы возражали мне, открыто указывали на мою склонность к алкоголю. Раньше вы не позволяли себе подобного. Итак, подытожим. Что сделал я? Я навешал вам лапши на уши. Что сделал Молния? Молния засунул мобильник в ботинок сорок седьмого размера и подбросил его на речной склад, чтоб посмеяться над самолюбивым сыщиком. С таким же успехом он мог бы подписать чистосердечное признание. Вы были настолько уверены в себе, Кошевой, что не допускали мысли, что я могу вас надуть. Не переживайте, преступники часто считают себя умнее всех. Обычное дело, вы тут не одиноки. Более того, тех, кто считает себя умнее всех, на свете подавляющее большинство. Вы удивлены? Это факт. Что? Вы спрашиваете, а как же кусок глины со склада? Хорошо, что вы о нем вспомнили. Это шутка. Он ничего не значит, этот кусок, как и телефон в башмаке. Помните Зодиака с его идиотскими криптограммами? Тот же случай. Всего лишь маленькая провокация, чтоб заставить вас поволноваться. Признайте, вы потом много думали об этой глине. Ночами не спали, пытаясь сообразить, как она может вас выдать, я прав? Как видите, у меня нет стопроцентных улик, но сомневаться не приходится: вы, Кошевой, и есть Молния. Надеюсь, начитавшись детективов, вы ожидали в финале именно такого объяснения. Оправдал я ваши ожидания? Молчите? Прекрасно. А вопросы у вас есть? Опять тишина? Восхитительно.
Кошевой схватился за голову:
— Боже, — сказал он, — я разочаровывался в ваших способностях, потому что вы… — Он замялся. — Ну… вы бухали без продыху, но даже тогда я защищал вас перед Пал Иванычем… — Он замолчал, продолжая беззвучно раскрывать и закрывать рот.
Оля прижалась щекой к его плечу. Кажется, она ничего не поняла из рассказа Гордеева. Может, пристрелить обоих, со скукой подумал Гордеев, меня посадят, а может, нет; может, отец отмажет, дадут условный срок, да какая разница — дадут или нет, я смогу жить и так и этак, не думая ни о чем, ни о чем не переживая; так живут многие, почти все, и я тоже смогу. Его стало клонить в сон. Я не спал трое суток, подумал Гордеев, и вот результат — заторможенный и вялый. Сейчас Кошевой кинется на меня, схватит пистолет и выстрелит мне в голову; так будет лучше, потому что я пес, которого давно пора усыпить.
Однако Кошевой не спешил кидаться. Он поднял лицо, мокрое от слез, и умолял срывающимся голосом:
— Пожалуйста… не надо…
Гордеев молчал.
— Я не хочу, — сказал Кошевой, — я только недавно… ну… проснулся… нашел смысл… то, ради чего можно… — Он бросил взгляд на Олю. — Не хочу… пожалуйста, не надо… — Его руки тряслись, он попытался взять бокал с шампанским и уронил его. Шампанское полилось на пол.
Гордеев молчал.
— Это не я, — горячо заговорил Кошевой, ладонью вытирая выступивший на лбу пот, — клянусь, не я. Но я знаю человека, который это сделал или, по крайней мере, передал убийце ваши слова про ботинок и про этот телефон, я рассказал ему все, в этом моя вина, но, клянусь, я не убивал, я никого в жизни не убивал, мне даже страшно об этом подумать, потому что я сам боюсь смерти. Господи, Гордеев, вы бы знали, как я боюсь. Пока я не встретил Олю, я просыпался среди ночи и слышал чье-то отвратительное дыхание в темноте, я включал свет, но никого рядом не было, я всю ночь сидел со светом, как маленький ребенок, боялся спать, потому что казалось, я умру во сне, просто не смогу проснуться, выбраться из пропасти сна. Я столько лет ходил в качалку, сам не зная зачем, жил в одиночестве, стоя на пороге, за которым ничего нет. Вы понимаете меня, Гордеев? За этим порогом ничего нет!! — Он почти хрипел от натуги, потому что произнес подряд без запинки большое количество слов; его глаза вылезли из орбит, а пальцы впились в обивку дивана.
Оля, как сумасшедшая гладила его по руке, приговаривая: «Хватит… милый мой… пожалуйста… не надо», словно боялась, что ее возлюбленный превысит отведенный ему лимит слов и свалится замертво.
Гордеев не верил Кошевому, считая его слова жалкой попыткой оправдаться. Но он вспомнил об интуиции, которая в первую или вторую их встречу подсказала ему, что из Кошевого не выйдет преступника; он слишком прост, и для счастья ему не нужны расчлененные тела и кровь, вытекающая из колотых ран; ему нужна отчаявшаяся женщина, вроде этой Оли, с которой можно поговорить при свете свечи о чем-то глубоко личном. Гордеев поднялся с пистолетом в руке, еще не зная, как поступит. Он увидел на стенах обрывки прозрачного скотча. Когда-то здесь висели плакаты, которые отвлекали Кошевого от страха смерти, но он сорвал их, когда они перестали справляться со своей задачей, и попытался отыскать иной путь. Быть может, подумал Гордеев, этот человек заслуживает толики уважения.
— Вот что, Кошевой, — сказал он, — одевайтесь. Мы поедем к человеку, с которым вы якобы делились информацией по делу Молнии.
— Прямо… сейчас? — заикаясь, уточнил Кошевой.
— Прямо сейчас, — подтвердил Гордеев и поклонился Оле. — А вам, Оля, я бы советовал взять такси и ехать домой.
Оля долго не отвечала. Она смотрела на Гордеева как на врага: он и был врагом ее надежды на семейное счастье. Она не слушала, что он говорит Кошевому и что Кошевой отвечает, потому что никогда не вмешивалась в разговоры мужчин. Ей казалось, что она все равно не поймет, о чем речь. Она уловила лишь одни интонации: Гордеев в холодных выражениях лишал Кошевого надежды на будущее, а Кошевой, лишенный надежды, плакал как ребенок. Она хотела вскочить и закричать на Гордеева, чтоб он убирался, пусть он выстрелит в нее, неважно, но она не вскочила, не закричала, она потупилась и прошептала:
— Вы так милы.
И
пошла одеваться.
Глава четвертая
Кошевой сел за руль, Гордеев устроился на заднем сиденье. В салоне было темно. Машина двинулась вперед, и Гордеев приготовил пистолет. Если я выстрелю в него на ходу, подумал он, мы разобьемся. Может, я выживу, а может, и нет.
— Скажите, Кошевой, теперь, когда мы остались одни: вы нарочно выдумали байку о человеке, которому все рассказывали? Тянете время? Надеетесь, что Ольга позвонит в полицию?
— Это не байка, — прохрипел Кошевой. — Вы сами… увидите.
— Прекрасно.
Автомобиль двигался мягко, усыпляюще. Гордеев подумал, что если уснет в машине, то не проснется. Он подумал об этом без страха, как будто смотрел остросюжетный фильм с собой в главной роли, сидя в зале, где от жующих людей пахнет попкорном. Он решил на секунду закрыть глаза, а когда открыл, понял, что машина едет по центральному проспекту. Перед глазами маячил потный затылок Кошевого. Сердце Гордеева забилось чаще: он все-таки уснул. Странно, что Кошевой не воспользовался ситуацией. Кошевой поглядывал на него в зеркальце. Он испуган, подумал Гордеев, но такое чувство, что боится он не меня. Они катили по Вишневой улице в направлении набережной, но, не доехав, свернули налево. Фонари горели через один, дома стояли покинутые, на пустых витринах лежал толстый слой пыли. Удивительно, подумал Гордеев, ведь мы в центре города. Рядом городской парк, чуть дальше соборная площадь и рынок; всюду кипит жизнь, кроме этой грязной улицы, которая выглядит так, словно город вчера бомбили. Кошевой остановил машину возле ржавых ворот. Вышел. Гордеев внимательно следил за его передвижениями. Кошевой долго возился с висячим замком. У него не получалось вставить ключ в замочную скважину, руки тряслись. Наконец замок щелкнул, сдаваясь. Кошевой распахнул дребезжащие ворота и не торопясь подошел к машине. Гордеев ждал, что он бросится наутек, но он не бросился. Они медленно въехали во внутренний двор. Несмотря на потепление, здесь сохранились островки белого снега в бурых крапинках грязи. Слева находилось низкое кирпичное здание без окон, оно казалось заброшенным, а справа возвышался трехэтажный дом с обгоревшими стенами. Возле низкого здания начиналась улочка или, скорее, узкий проход, который вел к центральному проспекту.
— Приехали, — глухо произнес Кошевой, убирая руки с руля.
— Странное место, — сказал Гордеев.
Кошевой
ничего не сказал, и Гордеев скорее
почувствовал, чем увидел, как он напрягся.
Глава пятая
Вернувшись в южную столицу, Танич не знал, как ему поступить. Ноги сами принесли его домой. Быть может, размышлял Танич, это и к лучшему. Дома меня встретят полицейские с наручниками, арестуют и посадят в тюрьму; мне либо дадут пожизненный срок, либо расстреляют, и таким образом я сполна искуплю грехи. Размышляя, Танич поднимался по лестнице. Дверь была заперта. Полицейские ожидают меня внутри, напомнил себе Танич. Он повернул ключ в замке. В квартире пованивало. В прихожей лежал Мишенька. Танич снял куртку и разулся, чтоб не пачкать пол. В задумчивости прошелся по всем комнатам и замер над Мишенькой. Бледное Мишино лицо выглядело глупым. А ведь при жизни был умным человеком, подумал Танич с удивлением. Он присел на корточки, разглядывая стершиеся черты мертвого человека. Когда-то этот человек не спал ночами, выдумывая счастье для всех людей, но теперь он умер, и никто не выдумает за него счастье; люди так и будут жить без счастья, в череде одинаковых скучных дней. Танич попробовал выдумать счастье за Мишу, но у него не получилось придумать ничего путного; видимо, для выдумывания счастья нужны особенные люди. Танич разволновался: быть может, он зря убил Мишу, может, своим поступком он обрек людей, жаждущих счастья, на страдания. С другой стороны, размышлял Танич, этот человек бил свою невесту и изнасиловал девочку, которая могла стать ему дочерью. Может ли так статься, что все, кто выдумывает счастье для населения, истязают родных? Танич не знал ответа на этот вопрос. Забывшись, он спросил у Миши, что тот думает по этому поводу, но Миша ему не ответил, потому что у него было перерезано горло. Танич погрузился в размышления. Он решил поискать ответы на свои вопросы в Интернете: коллективный разум людей, обитающих в сети, наверняка что-нибудь придумал за годы существования Всемирной паутины.
Он включил компьютер и через пятнадцать минут обнаружил, что играет по сети в домино. Танич вышел из игры и продолжил поиски, но через десять минут осознал, что раскладывает пасьянс «Косынка». Танич подумал, что Интернет как-то странно влияет на его поступки; пока другие люди не покладая рук работают во Всемирной паутине, совместно ищут ответы на философские вопросы и придумывают счастье, он тратит время вхолостую. Он вспомнил о ларьке «ПИВОВОДЫ», в котором хранились части мертвых тел, и погуглил его, но ничего подходящего не нашлось. Тогда он погуглил выражение «Загадочная белая Јгазель”» и сначала тоже ничего не нашел, но продолжал лениво листать страницы с результатами поиска. В конце концов на форуме городских баек он отыскал странную историю об опустевшей улочке в центре города, вернее, об одном квартале этой улочки. Все магазины в этом квартале закрылись буквально за пару месяцев, а люди, которые там жили, куда-то уехали. Автор истории ударился в мистику — над ним потешались. Танич не стал вникать в дискуссию; его больше интересовала фотография, благодаря которой он и наткнулся на сайт. Некто BallsCracker запечатлел на фото белую «газель», въезжающую на территорию заброшенного склада: справа виднелся кусок закопченной стены, слева — металлическая сетка. Танич взглянул на часы — без пяти девять. Городской транспорт еще ходит. Если Танич выйдет сейчас, то минут за сорок доберется до центра. Танич сомневался, стоит ли ехать. Может, лучше поспать. Он решил спросить у людей из Интернета, ехать ему или нет, и присоединился к дискуссии. Через две минуты ему ответил некий Shchegloff: «Еще один идиот! Езжай, конечно!! Как там без тебя!!!».
Танич
напечатал «Спасибо», выключил компьютер
и пошел одеваться.
Глава шестая
Надя бродила по коридорам общаги. Ей было скучно. Ее несколько раз приглашали выпить, но она не хотела пить с незнакомыми людьми. А знакомые люди не хотели пить с ней. Надя вернулась к себе, открыла окно и входную дверь, чтоб проветрить душную комнату. Возле двери стояла соседка, она гладила рукой стену.
— Зачем ты это делаешь? — спросила Надя.
— Не знаю, — сказала соседка. — Мне нравится.
— Зайдешь? — спросила Надя.
Соседка покачала головой:
— Нет, спасибо.
— У меня вино есть, можем выпить, — отчаявшись, предложила Надя, но соседка странно на нее посмотрела и ушла, ведя растопыренными пальцами по шершавой стене. Ну вот, подумала Надя. Зазвонил мобильник. Надя поспешила ответить.
— Привет, — сказал отец.
— Привет, — сказала Надя.
— Как дела? Новый год будешь встречать в общежитии? — спросил отец.
— Да, — сказала Надя, — к экзаменам надо готовиться.
— Хорошо, — сказал отец.
— Пап, — спросила Надя, — а тебе никогда не казалось, что ты один живешь, а остальные... так?
— «Так»? — переспросил отец.
— Так, — повторила Надя, — существуют.
— Что за странные идеи? — спросил отец.
— Прости, — поспешно извинилась Надя.
— Да ладно, — сказал отец, — не извиняйся, у меня тоже хватает странных идей.
— Например? — Надю разбирало любопытство.
— Тебе это будет неинтересно, — засмеялся отец.
— Папа, не кокетничай! — возмутилась Надя.
— Ладно, слушай, — сказал отец, — иногда мне кажется, что все люди на свете живут в разных потоках. Они видят и понимают людей из своего потока, а люди из чужого потока для них бездушные куклы, существующие для числа. Иногда человек перебирается из одного потока в другой, и тогда те, кто был с ним раньше в одном потоке, начинают казаться ему призраками, которые обладают иллюзией жизни, и вся его предыдущая жизнь тоже кажется ему иллюзией.
А бывает, что человек живет в своем потоке один, — помолчав, добавил отец. — Быть может, он был в этом потоке с самого начала, а может, попал в него под давлением обстоятельств. В любом случае жизнь для него — вереница одиноких лет, а люди из других потоков — ненавистное пустое место. Никто не протянет ему руку, когда он станет тонуть, никто не подбодрит его, когда он поднимет голову и увидит над собой бесконечную пустоту.
— Господи, папа, — удивилась Надя, — ты что курил?
Отец смутился:
— «Приму», — сказал он.
— Папа, — сказала Надя, — я тебя люблю.
— И я тебя, дорогая.
— Пока, папа.
— Пока, родная.
— Ой, погоди, забыла спросить: как там Юра?
— Исключили из ветеринарного, — ответил отец сухо.
В трубке послышались гудки. В дверь робко постучали.
— Входите, — предложила Надя.
В комнату неслышно проникла соседка, которая любила гладить стены. В руках она держала тарелку с сырной нарезкой.
— Я пришла, — сказала соседка, — и принесла сыр.
— Садись за стол, — обрадовалась Надя. — Я достану вино.
В комнату, смущаясь, вошел молодой человек с шампанским.
— Это мой хороший знакомый, — объяснила соседка. — Ничего, если он с нами?
— Я только за, — сказала Надя. — А кто вы такой?
Я
молодой преподаватель, объяснил молодой
человек. Нифигасебе, удивилась Надя, и
что вы преподаете? Молодой преподаватель
загадочно улыбнулся: пусть до поры до
времени это останется тайной. Наде
понравилась его таинственность. Кроме
сыра есть что-нибудь из закуски? —
спросила соседка. Есть виноград, вспомнила
Надя и достала из холодильника виноград.
Красота, сказала соседка. Живем,
обрадовался молодой преподаватель. Они
пили вино и шампанское, ели сыр и виноград
и разговаривали обо всем на свете.
Девушка, которая любила гладить стены,
знала много анекдотов. У молодого
преподавателя была какая-то страшная
тайна, которую он отказался выдавать
даже после шестого стакана вина. Надя
рассказала, как обедала с фотографом,
который пристает к девушкам возле
публички. Ну ты даешь, изумилась соседка.
Вы очень смелая девушка, восхитился
молодой преподаватель. Разошлись поздно
ночью, довольные собой и друг другом.
Надя легла спать. Под утро ей приснился
Гордеев. Сон был страшный.
Глава седьмая
Гордеев подошел к «газели», наклонился и провел указательным пальцем по бамперу. Кивнул: именно в этом автомобиле с крытым кузовом Молния и перевозил своих жертв. Удобная штука. Вы согласны со мной, Кошевой? Кошевой не отвечал. В темноте его куртка, казалось, светилась. Гордеев пошел за белым пятном светящейся куртки. Они шагали по темным коридорам заброшенного склада. Где-то рядом капала вода: кап-кап. В ушах шумело. Только бы не уснуть, подумал Гордеев. Белое пятно повернуло направо. Здесь холодно, сказал Гордеев, вам так не кажется, Кошевой? Кошевой не ответил.
Они вошли в левую дверь, потом в правую. Гордеев мечтал лечь и уснуть. Он опустил оружие, покорно следуя за Кошевым. Ему казалось, что человек, за которым он идет, ведет его к месту, где можно поспать. Но почему здесь так холодно, черт возьми? Он услышал смешок. Вниз вела железная лестница. Гордеев потрогал стену: ледяная. Какое-то время он мог ясно соображать.
— Вы хотите сказать, Кошевой, что человек, к которому мы идем, находится внизу? — спросил он.
Кошевой не ответил. Гордеев поставил ногу на ступеньку. Ступеньки были скользкие. Чтобы не упасть, Гордеев держался рукой за стену. Белое пятно пропало из виду. Гордеев сделал шаг вниз, поскользнулся и уронил пистолет. Пистолет полетел в темноту. Ну вот, подумал Гордеев.
— И все-таки, — сказал он, — я больше вас люблю детективы, Кошевой. Судите сами: я мог бы явиться к вам днем в сопровождении моих людей, мог взять вас без осложнений, без этой идиотской поездки на заброшенный склад, однако я сам усложнил себе жизнь. Мой отец прав: я играю в детектива. Играю, потому что иначе скучно. «А что я?» — спросите вы. А ничего. Вы банальный психопат. Может, у вас раздвоение личности, не знаю. Может, вы придумали себе это раздвоение, потому что вам тоже скучно. Молчите? Прекрасно. Знаете, как я проник в вашу квартиру? Я на время позаимствовал у вас ключ, сделал слепок и заказал дубликат. Представляете, сколько лишних проблем я себе создал? Вместо того, чтоб сразу арестовать, я весь вечер ждал вас в засаде у вашего дома, как в каком-нибудь паршивом триллере. Вместо того, чтоб сдать вас полиции, я поверил вам и поехал сюда…
Лестница закончилась. Правая нога погрузилась в холодную воду по щиколотку. Гордеев наклонился и нащупал пистолет, поднял и сунул в кобуру. Честно говоря, я ожидал, что вы его подберете, сказал он, неужели вы настолько уверены в себе? Или у вас здесь припрятано свое оружие?
Гордеев толкнул незапертую дверь, перешагнул порог и увидел вдалеке мерцающий огонек. Он пошел к нему, удивляясь банальности Молнии. Он шел долго. Огонек не удалялся и не приближался. Он просто мигал все время на расстоянии. Гордеев остановился, не понимая, что происходит. Может, так и надо, подумал он.
— Кошевой, — позвал он, — вы здесь?
Кошевой не отвечал.
— Зверски холодно тут, — пробормотал Гордеев. — Боюсь, надолго меня не хватит.
Он вынул из-за пазухи чашку.
— Это сон, — сказал он. — Чертовски неприятный сон.
Чашка
раскололась у него в руках. Осколки
поранили ладони, и он почувствовал, как
теплая кровь течет по холодной коже.
Серебряная цепочка безвольно повисла.
Он не знал, что еще можно сделать, поэтому
наклонился и стал собирать осколки.
Глава восьмая
Обезлюдевший квартал в центре города не произвел на Танича особого впечатления. Родившись в захолустье, он навидался и заброшенных домов, и разбитых витрин. Пройдя несколько метров, он увидел то самое место, куда въезжала «газель». Ворота, к счастью, были открыты. Во дворе стояла машина, и Танич насторожился: он здесь не один. Ему послышались голоса из низкого здания слева. Он на цыпочках подошел к распахнутой двери и остолбенел. На бетонном полу среди холмов мусора стояла «газель». Та самая, с цельнометаллическим кузовом. Возле «газели» уютно разместился раскладной столик с угощением. За столом в плетеных стульях сидели двое: высокий субъект в пальто и плотный мужик в куртке, вывернутой наизнанку. Мужик в куртке пил водку прямо из бутылки. Привет, крикнул он Таничу и помахал ему рукой. Танич обернулся: может, он здоровается с кем-то еще? Сзади никого не было. Мужик похлопал ладонью по спинке свободного стула: иди сюда, садись!
Танич не сразу сдвинулся с места. На складе было темно, но он отчетливо видел и столик, и тех, кто за ним сидит. Что будет, если он подойдет? Он чувствовал, что ничего хорошего. Но ирреальность происходящего притупила страх. Нетвердой походкой он приблизился к столику. Огляделся. Субъект в пальто явно спал. Танич сел. Мужик в куртке приветливо улыбнулся ему и протянул бутылку: на, согрейся. После выпивки разговор пойдет легче, а людям надо общаться, верно? Особенно русским людям. Иначе как узнать, что у ближнего на уме. Садись. Не обращай внимания на моего приятеля, у него выдалась тяжелая неделя. Пусть поспит. Да не робей ты!
Танич взял бутылку и сделал глоток. Мужик подмигнул: честно говоря, я боялся, что ты не придешь. Или придешь, но не вовремя. Ты удивлен? Брось. Нечему тут удивляться. Ты меня знаешь. Можно сказать, мы старые друзья. Мы пересекались на форуме серийных убийц и еще кое-где. Ты лил говно на Молнию, помнишь? Называл себя «объективным критиком». Ох, как мы над тобой потешались. А я тебя забанил. Я тамошний модератор. Ну, не дуйся, я не со зла. Работа такая. Кстати, ты заглянул только в две темы: в тему о Молнии и в тему о Солнечном Зайце. Я сразу догадался, что ты и есть Солнечный Заяц. Обидно, когда тебя забывают, верно? Твоя тема заброшена, а тут появляется выскочка, доморощенный серийный убийца, которым восхищается всякое быдло, не имеющее ни ума, ни вкуса. Не мудрено, что ты на него взъелся. Ладно, ладно: на МЕНЯ взъелся. Да не хмурься ты, дружище. — Молния засмеялся. — Давай еще по водочке. Водка развязывает язык, делает людей ближе. О, не отдавай мне бутылку. Не надо. Я открою себе новую. Будем пить с горла.
Он ловко раскупорил бутылку. Они стукнулись. Стекло звякнуло в погребальной тишине заброшенного склада. Хорошо тут, мечтательно произнес Молния, тихо, никто не лезет в душу. Сыро, правда, но кое с какими неудобствами приходится мириться. Знаешь, раньше я жил в таком ужасном месте, что по сравнению с ним эта дыра — настоящий рай. Серьезно, я не преувеличиваю. — Молния приложился к бутылке. — А вообще я мечтаю о доме в деревне. А у тебя есть мечта?
— Есть, — поразмыслив, ответил Танич.
— За мечту! — провозгласил Молния.
Они снова стукнулись.
— Потом мы с тобой пересеклись возле ларька «ПИВОВОДЫ», — продолжал Молния. — Прости уж: пришлось стукнуть тебя по башке. Видит бог, я помягче хотел ударить, но сила в руках — ого-го! Русская силушка! — Он захохотал. — Дурная сила, ничего не скажешь. Хочешь сарделек?
— Не...
Молния глядел куда-то вдаль.
— Тяжело нам, простым людям, живется, — тихо произнес он, — всюду глухая стена непонимания. А мы ведь как лучше хотим, верно? — Он шмыгнул носом. — Мы, конечно, иногда ошибаемся, но это от большой любви. Любовь не так просто выразить, верно? Не знаем мы, как ее выразить, не научены, вот в чем закавыка. Но мы хотя бы пытаемся. Да что тут говорить: давай лучше споем. — Он прочистил горло и запел. Танич чуть не подавился. Это сон, подумал он, такого не может быть. Он тайком ущипнул себя за руку, надеясь проснуться, но не проснулся. Молния прекратил петь. У него глаза светятся в темноте, подумал Танич, боже мой, у этой твари светятся глаза. Он сделал глоток из бутылки, чтоб успокоиться. Его трясло. Ну продолжим, сказал Молния. Кроме того, я BallsCracker с форума городских сплетен. Я немного пофоткал здешние места. В том числе мою родную «газель». Ты знаешь, я люблю фоткать. В душе мы все люди искусства, верно? — Он подмигнул Таничу. — Затем я выложил фотки на форум. Надеялся, что ты увидишь их, поймешь намек. И вот ты здесь. — Он пихнул Танича кулаком в плечо. — Небось не ожидал, что тебя тут водкой угостят?
— Не ожидал. — Танич украдкой посмотрел на спящего: тот еле заметно шевелил губами. Глазные яблоки быстро вращались под веками.
Молния проследил взгляд Танича:
— Ах, этот... Специальный человек, чтоб ты знал. Немного заигрался в детектива, но парень хороший. Надеюсь, он присоединится к нам. А может и нет.
— «Присоединится»? — переспросил Танич.
Молния серьезно кивнул:
— Ну да. Я думал, это очевидно. Мы с тобой одинаковые, дружище. Мы должны объединить усилия, чтоб город почувствовал нашу любовь. Я бы даже сказал «прочувствовал». Конечно, объединяться мы будем под моим брендом. Прости, но Солнечный Заяц вышел в тираж. Одно убийство за полгода, а то и в год — тоже мне, удивил. Будущее за проектом «Молния». Быстрее, выше, сильнее! Вдвоем, но под одним именем. Незачем распыляться. Вместе мы горы своротим. О Молнии заговорят за рубежом. Как тебе? За рубежом, дружище! Одиночки давно устарели. В больших городах еженедельно пропадают десятки людей — всем плевать. Но что если пропадет сто? Тысяча? Люди в панике. Кто виноват? Молния! Злой гений Молния! Гитлер по сравнению с Молнией — святоша! Кто будет знать, что Молния — это два разных человека? То есть пока два человека, со временем нас станет больше, я уверен. Как тебе идея? Странно, что раньше никто не додумался. Не зря говорят, что все гениальное просто.
— Я... — Танич запнулся. — Я не такой как ты.
Молния посмотрел на него с удивлением:
— Что?
Танич повторил тверже:
— Я не такой.
Молния расхохотался:
— Ого, да у нас тут д’Артаньян завелся! Ну да, не такой. Убиваешь не только девочек, но и мальчиков.
— Я убиваю... — начал Танич и поправился: — Убивал детей, которых в будущем ждали мрак и смерть.
— Обалдеть, — удивился Молния. — Можно взять у тебя автограф, мать Тереза? — Он приблизил к Таничу румяное лицо. — Дружище, да где гарантия, что всех твоих детей в будущем ждал мрак; ты знаешь, сколько народу поднялось из задницы? Я имею в виду не всякую шваль, которая только думает, что поднялась, а действительно талантливых ребят. Не знаешь? А я знаю. Я читал про них в Википедии. — Он победно взглянул на Танича.
Танича колотило.
— Я… я…
— Что, неприятно правду выслушивать? — Глаза Молнии блеснули. — А ты как думал? Вообще, я в тебе потихоньку разочаровываюсь. Серьезно. Ну сам посуди: приперся сюда с ножом за пазухой, качаешь права, ни одного тоста не произнес. Ни одного тоста! А нож? Думал, я не замечу? Зачем тебе нож? Что ты им собрался резать, а? — Он глотнул из бутылки. — Ну ладно, думаю, мало ли для чего этому парню нож. Может, это подарок его любимой мамочки. Угощу его водкой, поговорю по душам. Он же простой русский парень, должен понять мои чувства. И что же? Угостил, сделал выгодное предложение. А он, сволочь неблагодарная, смеет утверждать, что он, видите ли, выше меня. Ну не скотина ли? — Он повернулся. — Гордеев, как ты думаешь: скотина он или не скотина?
Танич машинально посмотрел на спящего: Гордеев молчал, не в силах пошевелить ослабшими от беспробудного сна губами.
— Дрыхнет, — грустно подтвердил Молния. — Друг, называется.
— Кто ты? — прохрипел Танич.
Молния моргнул:
— Что?
— Кто… ты?
Молния улыбнулся и ничего не сказал.
Танич попробовал встать и уронил бутылку. Бутылка покатилась по краю стола, водка полилась на бетонный пол. Танич не понимал, что с ним творится. Он боялся посмотреть в сторону Молнии. Он никогда раньше не боялся. Он не боялся даже смерти, потому что не видел особенной разницы между бытием и небытием. Но существо, которое смеялось и паясничало за столом, испугало его до чертиков. Танич сделал шаг к слабому свету улицы. Подошвы ботинок прилипли к полу. Спина вспотела. Существо хихикнуло. Сейчас оно пойдет за мной, подумал Танич, холодея, господи, эта тварь пойдет за мной. Он попытался расстегнуть пуговицы на куртке, чтоб достать нож, но не смог. Руки дрожали. Он закрыл глаза: я должен, должен, должен идти. Он собрался с силами и швырнул непослушное тело вперед. Голос Молнии подгонял его. Ноги тонули в слякоти. Распахнутые ворота чернели далеко впереди. Это болото, подумал Танич, вот что это такое. Ему показалось, что он слышит, как истошно квакают лягушки.
Первого своего ребенка он убил в похожем месте. Мальчика звали Егорка. Он был дебил. Ходил по двору и бубнил злым голосом матерные куплеты, а дети кидали в него грязь. Взрослые ругали детей, объясняя им, что несчастный мальчик болен. На какое-то время издевательства прекращались, а потом мальчик снова возвращался домой по уши в грязи. Одинокая женщина, которая была матерью Егорки, мыла его в тазике у открытого окна и причитала: Господи, за что мне такое наказание?! По безобразному лицу струились слезы. Танич встретил мальчика на обочине шоссе. Время было позднее. Танич прогуливался вдоль канавы, полной отцветшей воды. Он разведывал местность и размышлял о своем первом преступлении. В голове вырисовывался план, как заманить в лесополосу будущую жертву. Тут из темноты вышел Егорка. Танич обомлел. Егорка подошел к нему и застыл на месте. Ты что тут делаешь? — запинаясь, спросил Танич. Егорка не ответил. Он был очень грязный. Танич осмотрелся — никого. Пойдем, сказал он и взял мальчика за руку. Тут рядом есть болото. Там красиво. Все такое зеленое. И лягушки квакают. Ты любишь лягушек? Егорка молчал. Я вот не люблю, признался Танич. Мерзкие они какие-то. Лицо Егорки, обычно изуродованное тупой злобой, разгладилось. Он покрепче схватил Танича за руку и потерся о нее щекой. Танича окатило жаркой волной жалости. Он хотел отпустить Егорку и сбежать, но пересилил себя и довел дело до конца. Тогда ему показалось, что он видит на краю болота тень черной твари, высокой как колесо обозрения. Он повернулся. Возле склада замерла та самая тварь. Голова существа запуталась в звездах; дыханием ее был свист ветра в водосточных трубах; звук шагов напоминал шуршание шин по асфальту; пальцы — как заводские трубы; глаза — гигантские окна с зажженными ночниками, чтоб дети, которые живут за этими дьявольскими окнами, не боялись вечной темноты. Танич втянул голову в плечи. Хотелось стать как можно меньше, чтоб тварь не заметила его. Он кинулся к воротам. Болото кончилось. Он бежал по пустой улице. Стук каблуков сливался с хохотом существа. «Куда ты, мой маленький? — смеялась тварь. — Помнишь, как мама тебе говорила: ЈНе бегай по улицам, у тебя слишком короткие ножки, споткнешься и упадешь, поранишь коленки”. Ну куда ты спешишь, радость моя, неужели не понимаешь, что куда бы ты ни побежал, я всегда буду рядом. Когда-то я был одинок, но теперь у меня есть ты, есть все вы, мои маленькие озорники со сбитыми в кровь коленками. Ну же, остановись, дай помять твои пухлые щечки». Я спятил, повторял про себя Танич, спятил, спятил. Он нырнул в подземный переход, сбил кого-то с ног, взлетел по ступенькам, не обращая внимания на ругательства, затухающие за спиной; побежал дальше, еще дальше. Через темные дворы, мимо каменных зданий, по зыбкому мосту над смолистой рекой. Он бежал быстро, а огни витрин и раны дорог летели ему навстречу. Танич подумал, что сможет бежать долго и вскоре обежит всю Землю, вернется на это самое место, и кошмар прекратится — не зря же он отважно преодолевал огромные расстояния. Но он споткнулся о выпирающий из асфальта камень и упал лицом в канаву. Грязь залепила лицо. Он встал на колени и ребром ладони отер грязь. Перед ним расстилалось поле мертвой травы. Он повернул голову и увидел серую полосу шоссе. На другой стороне дороги застыла тварь. Она покачивалась, как будто на ветру. Трясущейся рукой Танич расстегнул куртку и дернул нож за рукоятку. Нож не сдвинулся с места. Он держался на трех полосках ткани, которые Танич пришил к изнанке куртки. Похоже, одна из полосок мешала. Тварь подняла ногу и открыла рот, похожий на дыру в пространстве. Танич услышал успокаивающие звуки телевизионных помех. Как приятно слушать помехи, подумал он, просто звук, над которым не надо думать. Он вспомнил, что нож следует немного наклонить вправо, и легко вытащил его. Тварь перешагнула дорогу. Танич закрыл глаза, повторяя: никакой черной твари нет, это Молния, мужик с розовой мордой, как у свиньи. Когда он открыл глаза, перед ним стоял Молния. Он озирался. Лицо его было испуганным. Так тебе и надо, злорадно подумал Танич. Молния посмотрел на Танича и двинулся к нему:
— Послушайте, вы…
Танич ударил его ножом в живот.
Лицо Молнии скривилось от боли и изумления.
— Я… — Слова вылезали из луженой глотки с огромным трудом, как металлические болванки. — Как… — пробормотал он. — Для чего же… — Он продолжал идти, вытянув руки вперед.
Танич толкнул его. Молния упал на спину. Он дергался всем телом и хватал руками воздух, как будто пытался удержаться от падения в пропасть. Его вырвало полупереваренной пищей.
— Так тебе! — закричал Танич вне себя от радости. — Так тебе, гнида!
Он пнул умирающего в коленную чашечку. «Но разве тварь легко убить? — мелькнуло у него в голове. — Она притворяется. Надо поскорее уходить». Он бросил последний взгляд на Молнию и побежал в сторону городских огней. «Так, — подумал он на бегу, — постой. Подумай». Он остановился. Бежать незачем: он поймает попутку на другой стороне шоссе. На ней и вернется в город. Так получится быстрее. Танич ступил на дорогу. Он ничего не видел и не слышал, кроме телевизионных помех, которые до сих пор звучали в его голове.
Как
раз в это время от любовницы возвращался
молодой человек по имени Саша в своем
черном «вольво». Сегодня он поссорился
с любовницей. Более того — он разочаровался
в ней. Он понял, что ей от него нужны
только деньги и подарки. От разочарования
у него сильно заболела голова, и он
проглотил две таблетки парацетамола.
Саша перешел с ибупрофена на парацетамол
неделю назад, когда ибупрофен перестал
ему помогать. Ведя машину, он размышлял,
какие женщины стервы. Кроме его жены. У
него послушная жена. Терпеливо ждет
дома. Страшная догадка посетила Сашу:
что, если она такая же, как все? Может,
пока его нет дома, к ней приходит любовник.
Они спят в его постели и глумятся над
ним. Он вспомнил, что жена в последнее
время подозрительно часто меняет
простыни на кровати. Этот факт укрепил
его подозрения. Боже, подумал он, ты
вкалываешь в поте лица, света белого не
видишь, а эти… У него еще сильнее заболела
голова. Он потянулся к бардачку за
упаковкой парацетамола. Таблетки выпали
из нетвердой руки. Саша наклонился за
ними. Он не увидел Танича, а Танич не
услышал приближающейся машины. Удар
был такой силы, что его подбросило в
воздух. Воздух был холодный и плотный,
как горная река, текущая в вечность.
Танича протянуло лицом по шершавому
асфальту, и он снова стал маленьким. Он
сидел на земле в окружении чужих могил
с распухшей ногой и смотрел на тварь,
которая пряталась среди деревьев. Тварь
была огромная. От нее пахло тюльпанами
и могильной землей, руки ее изгибались
как щупальца, а глаза светились. Мама,
вернись, робко позвал Танич. Тварь
засмеялась. Танич разревелся, потому
что ему стало обидно. Пошел снег. Время
остановилось.
Глава девятая
Проснувшись в первый раз, Гордеев увидел белый потолок. Кроме этого он ничего не увидел. Ему захотелось спать, и он закрыл глаза. Проснувшись во второй раз, он увидел лицо медсестры. Она улыбалась ему ярко-красными губами. Кончик носа тоже был красный. Привет, сказала медсестра, как мы себя чувствуем? Отвратительно, сказал Гордеев. Медсестра улыбнулась. Они немного поговорили. Гордеев спросил, какое сегодня число. Тридцать первое декабря, сказала медсестра. Почти неделя выпала из памяти, подумал Гордеев. Есть какие-нибудь пожелания? — спросила медсестра. Нет, сказал Гордеев. Под потолком работал маленький телевизор в обрамлении вырезанных из бумаги снежинок. Передавали новости. Гордеев попытался разобрать слова ведущего. Можете поспать, если хотите, сказала медсестра, я выключу телевизор.
Когда он открыл глаза, за окном начинало темнеть. На стуле перед кроватью сидел Пал Иваныч в больничном халате. На его постаревшем лице лежали тени. Он не сразу заметил, что Гордеев открыл глаза. А когда заметил, жалобно улыбнулся. Здравствуй, отец, сказал Гордеев. Здравствуй, сын, сказал Пал Иваныч. По его щекам текли слезы. Ты совсем на себя не похож, заметил Гордеев. Да, что-то я расклеился, виновато засмеялся Пал Иваныч.
— Что со мной случилось? — спросил Гордеев, приподнимаясь на локтях.
— Ничего серьезного, — объяснил Пал Иваныч. — Но ты проспал несколько дней. Я волновался.
Гордеев нахмурился, пытаясь вспомнить.
— Меня нашли на складе?
Пал Иваныч кивнул.
— А Молния?
— Капитан Кошевой исчез. Объявили в розыск.
Гордеев вспомнил спуск по лестнице и комнату с огоньком. Он спал уже тогда? В какой именно момент он уснул? Он напрягся, пытаясь выстроить цепочку событий. Цепочка послушно выстроилась. Он искал разрыв в цепочке и не находил его.
— Как меня нашли? — спросил он.
Пал Иваныч вздохнул:
— Был анонимный звонок в полицию. — В его голосе прозвучало недовольство.
Наверно, знает, что звонила Оля, подумал Гордеев, и уже выяснил, что она — стриптизерша. Небось решил, что у меня с ней связь. Представляю, как он злится. Надо обронить при случае, что собираюсь жениться на проститутке. Его хватит удар. Гордеев вспомнил о Зине — он так и не нашел ее. Может, сбежала с Мишенькой в другой город. Или за границу. Гордеев опустил голову на подушку. Несколько месяцев жизни потрачено впустую. Молния сбежал. Сможет ли он уйти от правосудия? Впрочем, какая разница. Я пес, подумал Гордеев и зевнул: усталый сонный пес.
— Что насчет «газели»? — спросил он.
— Никуда не делась. Стояла там же, на складе. Нашли еще три трупа. Две девочки и мужчина сорока лет. Бывший водитель автобуса. Семен… фамилию не помню. Лежал в одном из помещений склада. Повезло, что мы смогли установить личность. Его порубили на куски.
— Спасибо за приятные подробности.
— Ты сам хотел знать. — Пал Иваныч пожал плечами.
Гордеев молчал. Пал Иваныч испугался, что сын велит ему уходить, и выудил откуда-то из-под кровати пакет:
— Смотри, я кое-что принес. Сок, фрукты, сыр. Твой любимый, французский с плесенью, как его…
— Рокфор.
Пал Иваныч закивал:
— Да-да, рокфор. А еще шампанское. «Цимлянское». Наш продукт, российский. Доктор сказал, что тебе пока нельзя шампанского, но я настоял на своем. Эти костоправы ничего не понимают. Какой Новый год без шампанского? А он все повторяет: «Нельзя, нельзя…». Чуть не врезал ему в табло. Вздумал меня жизни учить, сопляк. Твари они все. Ладно, господь с ним. Ну что, откроем? Я захватил два бокала. До полуночи я тут сидеть, конечно, не смогу. Но хотя бы проводим старый год. По-семейному. А?
Гордеев без всякого выражения смотрел на отца. Пал Иваныч раскрыл шампанское и наполнил бокалы. Гордеев поднес бокал ко рту. Пузырьки щекотали нос. Гордеев смочил шампанским сухие губы. Его занимал один вопрос: когда он уснул? В те полчаса, когда они с Кошевым ехали в машине? Когда приехали на склад? Или позже, в помещениях склада? Может, он потерял сознание, спускаясь по лестнице? Может… Гордеев зажмурился. Нелепая мысль пришла ему в голову: он уснул в тот момент, когда выстрелил в голову умирающей собаке? Он не был уверен. Пал Иваныч робко позвал: сынок? Сынок, что с тобой? Гордеев открыл глаза. Может, я сплю до сих пор, подумал он, может, я никогда не просыпался. Какая ирония, подумал он и засмеялся. Еще кое-что, засуетился Пал Иваныч. Он вынул из пакета бумажный сверток. С надеждой посмотрел на сына; Гордеев глядел на сверток без интереса. Пал Иваныч бережно развернул сверток. Внутри находилась чашка. Гордеев издал горлом странный звук, словно подавился. Ее нашли рядом с тобой, сказал Пал Иваныч. Она разбилась, но я собрал осколки, все до единого, и склеил их. Знаю, звучит по-дурацки…
Гордеев отставил бокал, протянул дрожащую руку и осторожно взял чашку из рук отца. Поднес ее к глазам, разглядывая тонкие линии трещин. Как шрамы, подумал он.
— Не думаю, что из нее теперь можно пить, — сказал Пал Иваныч. — Но мне показалось, что ты дорожишь ею, и я… — Он замолчал.
Гордеев
хотел обнять отца, и Пал Иваныч тоже
хотел, чтоб сын обнял его, но никто никого
не обнял.
Глава десятая
Прошло время.
Меньшов и Чуркин до сих пор мертвы. Их тела похоронены на одном кладбище, но в разных его частях. Меньшов похоронен в западной части, на краю березовой рощи, а Чуркин в восточной, у древнего кургана, разграбленного еще в середине девятнадцатого века. Лучи восходящего солнца падают сначала на могилу Чуркина, а потом на могилу Меньшова. Что касается захода, то возле могилы Меньшова еще какое-то время держится полоса красного света, а около могилы Чуркина уже темно.
Кошевого так и не нашли. Он до сих пор в розыске. Что касается Танича, то его тело нашли в тот же день и через два дня опознали. Какое-то время труп оставался в морге. Предприниматель Саша, который сбил Танича, скрылся с места ДТП. Он до сих пор бьет жену, а по утрам пьет текилу с лимоном. В июле его жена родила девочку. Вес три с половиной килограмма, рост пятьдесят три сантиметра. Саша, который мечтал, чтоб родился мальчик, разозлился на жену и несколько дней с ней не разговаривал. Ему часто снится кошмар о том, как он едет на машине из одной точки в другую. Он видит на дороге голосующего человека, но вместо того, чтоб затормозить, жмет на газ. Машина сбивает человека, и человек от сильного удара улетает прямо в небо, где его пожирает черное существо, у которого вместо глаз звезды. Затем черное существо наклоняется, чтоб съесть Сашу, и он просыпается, вопя от ужаса. После таких снов у Саши зверски болит голова. Чтоб избавиться от головной боли, он пьет анальгин, потому что ибупрофен и парацетамол ему больше не помогают.
Про счастливое спасение Ани Кабановой написали в областной газете. Аню выписали из больницы, и она вернулась к родителям. Живут Кабановы в своем доме на окраине города. Анин папа строит во дворе беседку. Ему до сих пор не верится, что Аня вернулась. Он уверен, что сошел с ума и живет в мире собственных фантазий. Тем не менее он счастлив. Анина мама печет на заказ торты. Она все еще седая. По вечерам они всей семьей гуляют в парке или, если погода ненастная, устраивают в гостиной веселые посиделки. В школе Ане сказали, что у нее талант: возможно, она станет художником. Аня нарисовала карандашом картину, которую отправили на выставку детских рисунков. На картине мужчина и женщина, обнявшись, дремлют на стульях возле постели больной девочки. Такими она увидела папу и маму в больнице, когда проснулась после долгого сна. Мало кто на выставке поверил, что картину в самом деле писала второклассница. Ее даже хотели снять с конкурса и на всякий случай не дали призового места.
Гордеев переехал в маленький город, где все всех знают. Он устроился в школу учителем литературы. Ученики полюбили Гордеева, потому что большую часть урока вместо того, чтоб рассказывать о писателях-классиках, он рассказывает о блестящих расследованиях, в которых ему довелось поучаствовать. Никто ему не верит, но его все равно любят. Больше других странного учителя полюбила ученица шестого «Б» Диана Макарова. Она хотела написать Гордееву любовное письмо, просидела целый вечер над вырванным из тетрадки листком в клеточку, но так ничего и не написала. Живет Гордеев один в однокомнатной квартире. Он не читает газет, не смотрит телевизор и не сидит в Интернете. У него есть маленький аквариум, рыбки в котором время от времени дохнут, потому что Гордеев забывает их покормить. Он спускает умерших рыбок в унитаз и покупает в зоомагазине новых. В антикварном буфете за стеклянной дверцей стоит чашка. Гордеев никогда из нее не пьет, но любит разглядывать. В конце ноября ему в первый и в последний раз позвонила Надя. Они болтали о разных пустяках. Среди прочего Надя рассказала Гордееву об одном знакомом фотографе по имени Рома. Выставка «Бритый лобок и Знамение» принесла тому широкую известность в узких кругах города С.-Петербурга. Они посмеялись. В конце беседы Надя призналась, что выходит замуж. Гордеев хотел спросить, за кого, но не спросил. Надя сама рассказала: за молодого преподавателя, в жизни которого есть какая-то страшная тайна.
— Надя, а как же отец? — спросил Гордеев.
— Он опять против, — весело ответила Надя. — Говорит: «Ты же ребенок, ты до сих пор еще сущий ребенок».
Гордееву в Надиной напускной веселости почудилась обреченность. Однако он ей ничего не сказал, только пожелал счастья и повесил трубку. Больше они никогда не виделись и не разговаривали.
Что
касается черной твари, высокой, как
колесо обозрения, то я часто ее вижу.
Она говорит мне, что все хорошо. Что
спешить некуда. Что можно вздремнуть
часок-другой. Она говорит, что любит
меня и что я единственный в своем роде,
а во всех моих неудачах винит кого-то
другого. Она берет меня за плечо, подводит
к кому-нибудь и говорит: это твой злейший
враг. И я вижу, что это действительно
мой враг, и ненавижу его. Ей нравится
стоять у меня за плечом. В ее сиплом
дыхании мне чудится запах свежей могилы
и разложения. Вечерами я вижу ее за
окном. Она стоит, возвышаясь над крышами
домов, и ее голова теряется в звездах.
Она шепчет мне что-то своим ласковым
голосом. Я не могу разобрать слов, но,
наверное, это колыбельная, потому что
мне хочется спать, мне так сильно хочется
спать, господи, как же мне хочется спать.