Кабинет
Дмитрий Бавильский

NON-FICTION C ДМИТРИЕМ БАВИЛЬСКИМ

NON-FICTION C ДМИТРИЕМ БАВИЛЬСКИМ

БЕЛАЯ КНИГА

Книга[1], между прочим, вышла в свет совсем белая, лишь на корешке портрет классика. И вот что интересно — если на собрании дневников Гомбровича «Издательство Ивана Лимбаха»[2], которое ничего не делает просто так, само слово «Дневник» значительно превышает размерами имя и фамилию автора, то здесь, точно невзначай, обозначение жанра написано с маленькой буквы. Как если бы книга называлась: «дневники Льва Толстого».

Та же самая конструкция повторяется на титуле. Только в аннотации и выходных данных первая буква заглавия меняется на заглавную. Для чего затеяна эта оформительская игра, станет понятно, когда большая часть книги будет прочитана, — да, просто поденные записи Льва Толстого оказываются лишь поводом для ведения Владимиром Бибихиным своих собственных, «голосовых» дневников.

Это — правленые стенограммы лекций, посвященных чтению толстовских дневников: два спецсеминара (в одном 13 лекций или, как их величает сам Бибихин, «пар», в другом — 14), проходивших на философском факультете МГУ (2000 — 2001 годы) и ныне переведенных в книжный вид.

Именно это, как кажется, затрудняет вход в белый том с портретом Толстого на корешке, хотя правильнее было бы дать там портрет самого Бибихина, внешность которого случайный читатель вообще не представляет.

А представлять нужно — книга, сделанная с голоса, кажется особенно личным (физиологичным, физиологическим, едва ли не слепком телесного) высказыванием, смысл которого рождается по иным, нежели в письменном тексте, принципам. В ином агрегатном состоянии.

Другое дело, что вряд ли у «Дневников Льва Толстого» (тираж 2000 экземпляров) найдется этот самый «простой» или «случайный» читатель, нуждающийся в прояснении «правил игры».

Посмотрите на издание сторонним взглядом — остраняясь: о чем здесь вообще идет речь? Ради чего на 478 страницах громоздятся непрозрачные философические навороты и никуда не ведущие разъяснения?

Издательство, понимая это принципиальное частничество книги, пренебрегло даже оглавлением: отныне корпус Бибихинских лекций, посвященных дневникам Толстого, представляется единым, нечленимым брикетом.

Вход в книгу — важный показатель тождества (или же, напротив, различия) автора и читателя, предстоящей предвкушаемой трудности, которая может быть оправдана авторским опытом (и плотностью его донесения), а может быть подчистую проиграна — если количество затраченного времени и сил не покрывает сухого остатка.

Нынешний читатель достаточно прагматичен для того, чтобы игнорировать непропорциональные тексты. Хотя, с другой стороны, кажется, никогда у книгоиздательской отрасли не было такого количества читателей, бескорыстно тратящих время своей жизни на бездарные, пустые сочинения коммерческих ремесленников.

Если с одноразовой коммерцией все более или менее понятно, то книги исследовательские, трактующие и интерпретирующие, взыскующие не только доверия, но и уважения, мурыжат тебя до последнего набором каких-то малоуловимых признаков и переходов, что, совпадая или не совпадая с читательским ожиданием, порождает то, ради чего все затевалось, — рему.

Книга В. В. Бибихина — из таких вот, сопротивляющихся, трудных, требующих не только участия, но и соучастия, полного приятия правил игры, вырабатывающихся и складывающихся по ходу лекционного курса.

Есть книги, подхватываемые с лету, едва ли не с первых страниц или даже строчек (нынешний потребитель привередлив), зато другие, подобно подробным театральным постановкам, способны угробить на ввод всех важных обстоятельств едва ли не все первое действие.

Но Бибихин и тут чемпион — в его манеру выражаться въезжаешь едва ли не на середине тома, когда те или иные авторские мысли и наблюдения за мыслями Толстого обкатываются с помощью других философов.

Начинается этот кусок Дильтеем и Витгенштейном, далее следуют Кант и Хоружий, а также целая лекция, в которой рассматриваются уже не записки Толстого, но большая статья Томаса Манна.

Кажется, именно это отступление — три или даже четыре внешне нетолстовские лекции — окончательно вправляет повествовательный сустав книги. Именно здесь «Дневники Льва Толстого» находят свой ритм и приемлемую для читателя степень понятности.

Несмотря на то что фразу со страницы 66 («Поздравляю вас. Сейчас наконец на третьем занятии мы вступим в пространство толстовских дневников») уже вовсю окружают толстовские цитаты, собственно работа над пониманием текста начинается значительно позже. И, как я уже заметил, не с толстовского «материала».

Особенно темной в этом смысле выглядит самая первая лекция, где метод не проговаривается, но выговаривается по принципу «клади рядом», и которую можно советовать читать не как предисловие к этому лекционному курсу, но как послесловие и венчающий «Белую книгу» купол. Форма ее (книги, разумеется, но, следовательно, и лекции тоже) напрямую зависит от особенностей говорения конкретного человека, пауз и неповторимых интонаций, что следует, видимо, обозначать в стенограммах знаками из нотной грамоты или из нотаций танцевальных манускриптов.

Потому что две рядом стоящие здесь фразы и выглядящие в книге продолжением друг друга, причинно-следственной цепочкой и сквозным нарративом, на самом деле, берутся (могут браться, выделяясь голосом) из соседних, но совершенно разных дискурсов.

Кажется, некоторые высказывания первой лекции — декларативные (и являющиеся частью декларации) и особенно автору важные, ронялись в действительности лекционного зала, точно абзацы манифеста. Как важные соображения, нуждающиеся в осмыслении и поэтому отделяемые и отдаляемые от других, расположенных по соседству.

Книжная природа (порода) «Дневников Льва Толстого» это ощущение смазывает, соединяя разрозненные фразы в единый поток, при этом лишая их ощутимых (зримых и звуковых) подсказок.

Я не знаю, каким был Владимир Вениаминович, внешне и голосово, какие жесты были ему свойственны, с какой скоростью он говорил, как смотрел…

По себе знаю, как часто на лекциях или же в разговоре с важным человеком на тебя как бы снисходит ощущение полной прозрачности, полного понимания и того, что говорится, и того, что из себя представляет сам собеседник.

Вдруг становится видно во все стороны его света, а то, что он говорит, начинает прорастать в сознании немедленно, переполняя извилины многочисленными следствиями и собственными, уже твоими, последствиями чужих мыслей, будто расчищая их от ментального хлама, делая процедуру понимания прямой, даже летящей.

Такие состояния ценны десятками мгновенно вспыхивающих идей и внезапно образующихся планов, которые тускнеют и пропадают, стоит твоему визави выйти за дверь.

Возможно, это и есть харизма или что-то в этом духе — ощущение особого состояния полноты понимания, схожее с измененным сознанием, плоды которого, как протрезвеешь, оказываются лишенными жизни.

Тут ведь еще что — поспевая вслед за говорящим, ты подтягиваешь свое понимание вслед за тем, что слышишь. И есть здесь небольшой временной зазор, оказывающийся внутри коммуникации едва ли не определяющим — когда отставать ведомому тем более незазорно, что устная коммуникация ведь именно таким образом и устроена.

Читая книгу, автоматически сам себе устраиваешь режим считывания текста, идущий вплотную с авторскими намерениями, а то и (если чтение невнимательно и курсор зрачка, подгоняемый случайными мыслями, не относящимися к сути дела, рвется вперед поверх типографских строчек) опережая его.

Важнейший урок устного текста заключается в большей, нежели обычно, свободе творящего: тем более, что формулировки его подвижнее и приблизительнее тех, что обычно кладутся на бумагу в одном, неизменяемом более виде.

Проговоренному вслух (в том числе и бессознательно) легче затеряться в толще синтаксических и пунктуационных складок — устное несет меньше ответственности, нежели письменное: устное выговаривается в никуда, в воздух, тогда как письменное прицельно кладется на бумагу; тут уже не забалуешь.

Устное есть чистое время, тогда как письменное — время, искусственно обработанное нашими личными синдроматиками и более близкое к субъективности хронотопа.

Так, толкаясь с автором темпераментами, проскакиваешь добрую половину «Белой книги», лишь в последней трети выходя на более или менее уравновешенное восприятие.

После чего и начинаешь отвечать на главные прагматические вопросы, занимающие нашего человека: каковым должен быть итог этой книги — лучшее понимание Толстого? Себя? Путей познания? «Проблематики Бибихина»?

Обложка отвечает: «Наша цель не портрет. Но и не вживание, вчувствование. Мы вглядываемся в человека как в весть, к нам сейчас обращенную и содержащую в себе ту тайну, участие в которой нам сейчас крайне нужно для нашего спасения…».

Спасения от чего? Когда я читал книгу, тоже себе эту цитату пометил, выделив из общего массива. И лишь позже обратил внимание на эту выноску, так как она, едва ли не единственная в книге, напрямую проговаривает цель, объясняя, зачем все. И как оно устроено.

Лекции эти находятся в постоянном становлении и развитии, кружат вокруг сквозных лейтмотивов и тем, так никуда и не приводя; оставаясь примером концентрированного времяпрепровождения (что, по нынешним разреженным временам, само по себе подарок).

Бибихин ведь не берет записи Толстого в некоей последовательности, не анализирует их форму или буквальное содержание (микст биографизма и исторического подхода), но иллюстрирует ими свои оригинальные выкладки, настоянные, впрочем, на том, что было у классика.

Потому что, «я не знаю в мире теперь писателя, который осмелился бы так смиренно и просто рассказать, не рисуясь немного и не отмечая черты героя, свой день…».

Так уж счастливо сошлось: беспрецедентная полнота описания (гениальный романист, венчающий своим творчеством «психологический метод») и почти невероятная протяженность десятилетий самонаблюдения делают толстовские дневники документом, едва ли не единственным в своем роде.

Тем более, что писатель, скорее всего неосознанно, но тем не менее, да, выстраивал на протяжении многих дневниковых лет внешне малозаметный разворот генерального сюжета. Иначе и не бывает. Совсем уже по-романному, начиная записки из «точки отсчета» правилами, которым важно следовать. «Жить по написанному».

Каждый, открывающий толстовские дневники, помнит этот свод, необходимость которого доказывалась им всю оставшуюся жизнь как некая, гениально увиденная в юношестве, теорема.

Поэтому именно здесь, как кажется, и возникают «дополнительные» (прагматические) вопросы, которые читатель как бы задает лектору и автору «Белой книги». Зачем барину и писателю Толстому нужно было так изнурительно и долго школить себя? Почему нам, совершенно иным во всех смыслах, людям необходимо читать об этих усилиях?

Ну хотя бы оттого, что Толстой, как подлинный и редкостный гений, выступает в своем наследии (вряд ли следует делить его на художественное, публицистическое и эпистолярное) как всечеловек, способный дать каждому то, что ему нужно.

Да, такова его амплитуда, в которой, кажется, есть все от самого что ни на есть плоскостного и низменного до опять же самого космически необъятного, необзорного. Непостижимого.

Оттого любые посттолстовские штудии говорят в первую очередь не о Толстом, но о том, кто читает-изучает. Примесь этой субъективности входит в условия игры. Говорим «Толстой», подразумеваем «Бибихин». В том числе и Бибихин.

Подобно Бибихину, я ведь тоже внимательно прочитал дневники и письма Толстого. Для того, чтобы лучше понять логику мысли «Белой книги», изучил не только тома с записными книжками и дневниками, но и большую часть переписки.

После чего у меня вполне естественно образовался собственный образ Льва Николаевича. Кстати, по-человечески менее симпатичный и более конкретный, физиологичный, нежели у устного Бибихина, относящегося к текстам Толстого как к некой абсолютной, неменяющейся, неизменной данности едва ли не божественного происхождения; из-за чего их, скажем, нельзя подвергать сомнению, критике. Их можно только интерпретировать.

Приводя пример того, как Толстой хотел быть добрым и любить неприятных ему людей (одно из важнейших условий придуманного им самосовершенствования), Бибихин цитирует записи 1909 года. Затем комментирует: «Со Струве Толстой пытается завязать разговор — и бросает».

Дальше идет абзац из Толстого, выделенный другим размером шрифта. После чего Бибихин пишет: «Через 10 строк Толстой забывает, что уже записал и повторяется». Снова идет цитата из дневников Льва Николаевича, после чего Бибихин уточняет: «Через 2 дня яд у Толстого куда-то бесследно девается, испаряется; он проснулся во время прогулки от своей кратковременной полемической страсти».

Уточнение обнаруживает: записки Льва Николаевича воспринимаются Бибихиным как единый, прямой нарратив, в котором нет разноуровневого совмещения самых разных дискурсов и потребностей. Он выпрямляет Толстого примерно так же, как «Белая книга» выпрямляет устную речь Бибихина в попытке стать литературной.

Бибихин показывает Толстого, как бы думающим одну и ту же мысль на протяжении нескольких дней, отбрасывая все закадровое существование, не зафиксированное в коротких поденных записях.

Бибихин относится к тексту Толстого точно так же, как читатель относится к тексту самого Бибихина, для каких-то своих целей множа уровни интерпретации. Продолжая их множить.

При том что сам же Бибихин, с помощью цитат из Вардана Айрапетяна и Ганса Зедльмайера, вводит двумя сотнями страниц раньше различие между двумя видами интерпретации: «В справочнике под одним словом „интерпретация” вы найдете оба противоположных смысла: объяснение, перевод на более понятный язык — и тут же „построение моделей для абстрактных систем (исчислений) логики и математики”, их реализацию; „разъяснение содержания, стиля художественного произведения” — и тут же уже упоминавшееся „истолкование музыкального произведения в процессе его исполнения...”».

И еще: «...пока люди не думают, они смешивают всё в одно и сами не замечают, что говоря герменевтика, интерпретация, толкование, перевод имеют в виду и часто вперемешку называют разное»

Готовясь к книге Бибихина и читая, страница за страницей, биографические бумаги Толстого, я тоже ведь каждый раз приходил к своему понимаю написанного, хотя оно и возникало у меня не в таких, как у Бибихина, углубленных формах.

Я не специалист, я — читатель, у меня не так много времени на медитацию и «укрупнение кадров», объем давил, да и другие занятия требовали внимания, однако же некоторые важные Бибихинские интуиции («жить по написанному»; «навиденье», противоположное ненависти, «смена глаза», объясняющая эволюцию Льва Николаевича и изменения его взгляда на мир), правда, иначе, по своему сформулированные, я тоже для себя в свернутом виде отметил. Сделав из этого совершенно иные, нежели Бибихин, выводы.

Понимание, сделанное на бегу, и понимание, разжеванное под прицельным углублением, принципиально не отличаются, меняется только степень осознанности. И то, что проглатывается интуитивно, приобретает законченность. Воплощенность.

Вообще-то, этот путь читателю «Дневников Льва Толстого» и предлагается: осуществить свою собственную (без этого никуда) работу по освоению двойного, Толстовского и перестающего быть прозрачным Бибихинского, опыта: раз Толстой — всечеловек, то нам в данном случае важна именно Бибихинская редукция, его личный выбор того, что выделять и на что обращать пристальное внимание.

У Солнца своя собственная жизнь, свои собственные физические и физиологические циклы, ему совершенно фиолетово, как они воздействуют на окружающие планеты.

Между тем именно эта солнечная активность дает жизнь планете Земля, точнее, жизни на планете Земля, львам и куропаткам, тысячелетиям непрерывных поколений, думающих как о себе, так и о том, что происходит вокруг.

«В окончательной редакции натурфилософии Толстого все движение идет от солнца. Два основных движения приданы Земле: одно непосредственно от движения Солнца, это круговое по орбите, и другое опосредованно, из-за неравномерного облучения частей земли — движение вокруг оси. Под облучением, не надо забывать, он понимает и магнитное и, может быть, еще какое-то предполагаемое неизвестное. Оба движения, по орбите и осевое, вызваны лучами, природу которых Толстой не уточняет, но в его занятиях магнитом (вместо магнитного поля он говорит о направленности магнитных лучей) замечена способность магнитных лучей двигать».

Что движет солнце и светила?


1 Бибихин В. В. Дневники Льва Толстого. СПб., «Издательство Ивана Лимбаха», 2012, 478 стр.

2 См.: «Non-fiction с Дмитрием Бавильским». — «Новый мир», 2013, № 2.




Вход в личный кабинет

Забыли пароль? | Регистрация