«УСЕРДЬЕ ПИШУЩЕЙ РУКИ»
Шеймас Хини. Боярышниковый фонарь. Избранное. Составление, перевод с английского, предисловие и комментарии Григория Кружкова. М., «Центр книги Рудомино», 2012, 368 стр.
«Боярышниковый фонарь» предлагает полнейший на русском языке отчет о творческом пути Шеймаса Хини: в новой книге переводов нобелевского лауреата за 1995 год собраны стихи, написанные на протяжении сорока пяти лет, начиная со «Смерти натуралиста» («Death of a Naturalist»), сборника, увидевшего свет в 1966 году, и заканчивая стихами из «Цепи человеческой» («Human chain»), новейшей книги ирландского поэта (2010 год). «Боярышниковый фонарь» открывается предисловием Григория Кружкова, переводчика Хини. За предисловием следует Нобелевская лекция поэта. Избранное завершают два эссе Хини: «Сызнова живем: поэзия и тысячелетие» и «Стеллажи и хранилища, старые и новые», а также заметки Григория Кружкова о поэзии Хини, в том числе «Беседа с Шеймасом Хини» — обязательное чтение для любого интересующегося ирландской поэзией XX века.
Хини — пожалуй, один из самых переводимых ирландских поэтов в России и в русском рассеянье. Кроме Григория Кружкова, на долю которого приходится львиная доля переводов, Хини перелагали Андрей Кистяковский, Изабелла Мизрахи, Борис Лейви и многие другие. Русскоязычному читателю Шеймас Хини знаком и как адресат стихотворения Иосифа Бродского «Я проснулся от крика чаек в Дублине...». Хини приятельствовал с Бродским. В «Боярышниковый фонарь» включено стихотворение, посвященное памяти Бродского, «Размером Одена» («Audenesque»).
Современные ирландские поэты почти всегда — почвенники, в лучшем, исконном понимании этого слова; они крепко связаны со своей землей, особенно с малой родиной (речной склон, родной городок, графство). Шеймас Хини здесь не исключение, скорее подтверждение общей тенденции. Именно эта сильнейшая привязанность «к родной почве» объясняет тягу Хини к автобиографичности (не путать с исповедальностью). Поэт постоянно «возвращается» в «утраченное время» своего детства, в родное графство Дерри (Северная Ирландия), где он родился и вырос в семье фермера. При этом Хини — поэт, напрочь лишенный сентиментальности: неторопливостью, дотошностью автобиографические экскурсы напоминают обстоятельные средневековые хроники.
Высокая ирландская поэзия второй половины XX века — не в последнюю очередь поэзия гражданская. Молодость Шеймаса Хини (1939 г. р.), выросшего в Северной Ирландии, приходится на период так называемых траблз (troubles) — затяжного конфликта между североирландскими католиками и протестантами:
«Долой папистов» — призывает дробь,
Избитая мелодия ушам как опий.
На коже барабанов проступает кровь,
И в воздухе биение, как в стетоскопе.
(«Оранжистские барабаны, Тирон, 1966»)
Когда Хини обращается к событиям 60 — 80-х годов, он не торопится выплеснуть свои эмоции на бумагу; гражданственность он видит не в том, чтобы молниеносно откликаться на текущие события, сочиняя стихи «на злобу дня». Гражданская поэзия Хини преимущественно медитативна: поэт неторопливо переосмысливает трагедию, разыгравшуюся в Северной Ирландии, не столько даже как региональную катастрофу, но как человеческую трагедию вообще. Иначе говоря, беспорядки на улицах Белфаста позволяют Хини поведать миру нечто важное о человеческой судьбе.
Хини свойственно циклическое, древнегреческое понимание истории. Отсюда слова Нобелевской лекции: «Поэт знает, что резня будет продолжаться и впредь, что рабочих на исходе дня не раз ещё высадят из автобуса, выстроят вдоль дороги и расстреляют [речь идет о расстреле рабочих-протестантов боевиками ИРА]...» (пер. А. Ливерганта). Смысл и задача поэзии, согласно Хини, в выражении сочувствия, в успокоении смятенной души. Продолжу предыдущую цитату: «...однако знает он [поэт] и другое: существует в жизни и пожатие руки, и сочувствие, и желание прийти на помощь». Для русского читателя в позиции Хини много знакомого: «И нам сочувствие дается, / Как нам дается благодать».
Поэзия, призванная утешить, приобретает почти религиозную значимость. В Нобелевской лекции Хини упоминает легенду о святом Кевине и дроздах. Однажды, когда святой Кевин молился, пролетавший дрозд принял руку Кевина за древесную ветвь, опустился на нее, снес яйца и принялся вить гнездо. Проникнувшись любовью к дрозду, Кевин простоял на коленях без движения, пока не вылупились птенцы и у птенцов не окрепли крылья. Кевин — тот же поэт, не отнимающий руку, сочувствующий мирозданию: «Он должен так с рукой, как ветвь, простертой, / Стоять в жару и в дождь, пока дроздята / Не оперятся и не улетят».
Как уже говорилось, Хини часто возвращается к образам своего детства, смотрит на мир глазами ребенка. Например, в стихотворении «На речном берегу», написанном по мотивам шестой книги «Энеиды» Вергилия. Напомню, что в «Энеиде» Эней спускается в подземное царство, чтобы встретиться с Анхизом, своим отцом. Хини возвращается на «елисейские поля» графства Дерри. Вместо Леты он оказывается возле реки Мойолы, рядом с которой находилась ферма семьи Хини: «Когда я представляю этот „лес, / Разросшийся по дну речной долины”, / Мне вместо Леты видится Мойола». Стихотворение заканчивается пересказом пассажа из «Энеиды»:
Те души, о которых пел Вергилий,
(Перескажу посильно) — те, кого
По завершенью тыщи лет круженья
Земного колеса сюда призвали
Испить из этих вод прозрачных, смыть
Воспоминанья об Аиде мрачном
И снова преисполниться желаньем
Одеться в плоть и кровь, чтоб жить опять
Под куполом небес...
Одно из возможных прочтений этого стихотворения: поэт отождествляет превращение души, «одетой в плоть и кровь», и стихосложение, делающее это превращение возможным. Хини спускается к реке, «минуя по дороге / Domos placidas, „мирные дома” / Деревни Аппер-Брох», и уже не различить, где заканчивается память и начинается загробный мир, как будто поэт так и живет, вполоборота к елисейским полям своего детства.
Роль памяти-Мнемозины в поэзии Хини весьма велика. Воспоминание предоставляет возможность поразмышлять о подоплеке творчества. Цикл «Песни отшельника» фиксирует подробности школьных лет:
В те времена сбывались чудеса:
Оказывался стеркой хлебный мякиш,
И бабочки с переводных картинок
Нам приносили новости из рая.
Лирический гений Хини — в очевидном ощущении дистанции между собой и остальным миром, ибо даже воссозданный мир — неполон без этого чувства дистанции между поэтом и тем, что происходит в его стихотворении. Хини прислушивается к голосам, доносящимся издалека:
Мне повезло: меня послали
Набрать воды, чтобы учитель сделал
Из порошка чернильного — чернила.
Вокруг нет никого — вода и небо,
И тихо так, что даже пенье класса,
Несущееся из открытых окон,
Не нарушает этой тишины.
И ты совсем один — вдали от мира!
Последняя, девятая часть «Песен отшельника» — лирическая исповедь поэта. Хини верит «только / В усердье пишущей руки, в упорство / Строк, высиженных в тишине…». Для Хини стихи — эпифания постоянного, неиссякаемого труда («steady-handedness maintained»).
Во вступительной статье Григорий Кружков признается: «Переводить Хини всегда было для меня головоломной задачей. Его стиль необычайно конкретен, почти прозаичен, лирический посыл скрыт, приглушен — это трудно передать по-русски». Добавим, что для Хини, который почти всегда держит дистанцию между собой и своим читателем, огромное значение имеет недосказанное, или, употребляя слова стихотворения «Памяти Теда Хьюза», несказуемое: «Есть несказуемое — то, что стыдно / Явить наружу, то, что заставляет / Лежать во тьме с открытыми глазами / Без сна, что открывается лишь Богу / Да иногда стихам». Зачастую читатель Хини должен сам до-мыслить, до-чувствовать это недосказанное. Например, в стихотворении «Польские шпалы», одном из самых «косвенных» текстов о Холокосте. Рассказывая о засыпанных землей шпалах, поэт полушепотом, вскользь напоминает о нацистских лагерях. Полунамек, мерцающий в детских воспоминаниях: юный Хини приникает к рельсам и слушает, как уходит поезд из Кэстлдоусона, слышит вагонный лязг, а потом все затихает, а дальше — в последней строке — остаются «rust, thistles, silence, sky». Ключ к стихотворению — в его названии «Польские шпалы». Переводить стихотворение слово в слово невозможно: необходимы некоторые пояснения и перестановки по ходу перевода. Дело вовсе не в нарочитом — для «непонятливых» — прояснении оригинального текста, но в потребности внести коррективы с тем, чтобы воссоздать английское стихотворение в ином языковом пространстве.
Какое-то невидимое зло
По-прежнему по этим спящим шпалам
Катилось, лязгая на ржавых стыках, —
Вагоны за вагонами — все громче,
Все оглушительней... Прошло, утихло.
И вновь — репейник, небо, тишина.
В «Польских шпалах» присутсвует эффект двойного зрения: с одной стороны, речь идет о детских воспоминаниях, с другой — поэт Хини отождествляет закопанные шпалы с железнодорожными путями, по которым гнали составы с людьми в лагеря смерти. Поэт-переводчик усиливает этот эффект: в переводе Кружков обыгрывает значение слова «шпалы» («sleepers»): «по этим спящим шпалам». Кружков развивает Хини. Там, где у ирландского поэта говорится об апатичных, лязгающих вагонах («Each languid, clanking waggon»), переводчик «усиливает» вагонный лязг: «Какое-то невидимое зло <...> // Катилось, лязгая на ржавых стыках, — / Вагоны за вагонами — все громче, / Все оглушительней...» Усиление требуется переводчику, чтобы — вслед за Хини — дернуть стоп-кран и резко снизить напряжение предыдущих строк: «Прошло, утихло. / И вновь — репейник, небо, тишина». Поэзия, подобно античной трагедии, есть обещание катарсиса. Обещание это сбывается в финале «Польских шпал».
Роберт Фрост говорит: «Поэзия — это все то, что теряется в переводе». С этой набившей оскомину максимой не поспоришь: в случае больших поэтов, а Шеймас Хини — из их числа, переводчику трудно передать аромат оригинального стихотворения, ибо любое состоявшееся стихотворение — это не только набор неких слов и очевидных смыслов, но и набор смыслов неочевидных, а также созвучий, которые на другом языке зачастую невоспроизводимы. Хороший перевод рождается в точке пересечения смысла и ритма, максимально передающего звучание исходного текста. Собственно, это и является рецептом успеха стихотворного перевода. В случае Шеймаса Хини переводчик, кроме умения сводить воедино ритмы и смыслы, должен обладать знаниями по античной, английской и ирландской литературам. К примеру, трудно переводить упомянутое выше стихотворение «На речном берегу» («The Riverbank Field»), не понимая римского подтекста, и дело не только в наличии латинских цитат, но и в сопоставлении автора с Энеем, спустившимся в царство мертвых. А в «Чугунной заслонке» («A Stove Lid for W. H. Auden») по крайней мере три подтекста: «Илиада», стихотворение Одена «Щит Ахилла» и автобиографический посыл самого стихотворения, ведь детство поэта приходится на послевоенные годы, как раз на то время, когда Оден писал свой «Щит Ахилла». Хини — вдумчивый читатель и толкователь поэтов английского Возрождения и барокко, а также Китса и Вордсворта, Уильяма Батлера Йейтса и Патрика Каванаха. Переводчик Шеймаса Хини в первую очередь должен быть многознающим, мудрым, как средневековый ирландский святой Коллум Килле, проповедник христианства в Шотландии. Григорий Кружков, проработавший над стихами Хини более тридцати лет, — всесведущ и мудр, а лучшее доказательство его мастерства — переводы, собранные в «Боярышниковом фонаре».
Григорий СТАРИКОВСКИЙ