«Повторил бы пройденное, случись мне...»

 

  за то что встретились и врозь хранили верность

А. Ц.

 

На самом деле я не планировал рецензировать эту книгу^[1], чтение которой у меня продолжается с тех пор, как она вышла в свет. Но поскольку именно она естественным образом оказалась передо мною накануне памятной даты гибели поэта и человека, отраженного и преображенного в ней (как за счет собственных многожанровых сочинений, так и стараниями близких друзей и единомышленников, которые здесь говорят о нем), я, соблюдая порядок рецензионного поведения, благодарно напоминаю о ней. Именно эта книга и предстала — на сегодня — самым полным собранием стихотворных и публицистических текстов Сопровского, именно она может стать полнокровным подспорьем тому, кто с открытой и внимательной душой захочет впустить в себя эту удивительную личность. Я догадываюсь, какими словами следует объяснять, чем она хороша и важна для потенциального читателя, но сейчас могу только уповать на доверие, с которым уже знающий что-то о ее герое и авторе подступится к ней. Поэтому то, о чем мне хочется сказать ниже, можно посчитать личным и несколько лихорадочным веером впечатлений от человека, которого я никогда не видел, но о котором часто думаю. И — от его сочинений, которые пребывают со мною в читательском багаже уже двадцать пять лет.

В середине восьмидесятых годов прошлого века мы с моим приятелем и однокурсником вечернего отделения журфака МГУ познакомились с неким типом, который приторговывал там- и самиздатом. Деньги у нас водились, поскольку днем мы оба работали: приятель — в типографии, а я — на заводе. И вот, обзаведясь однажды по случаю кое-какой антикоммунистической литературой и как следует начитавшись ее, мы захотели продолжения банкета. Тут продавец и отыскался. Впоследствии процесс покупки обычно бывал двухступенчатым: сначала мы встречались где-то на улице, угощали нашего визави вином или пивом и здесь же, во дворе дома или в подъезде, выкладывали ему свои заказы и пожелания. И на пару недель расставались. В следующий раз человек приезжал с рюкзаком за плечами.

Однажды мне захотелось иметь в личном пользовании пару-тройку номеров максимовского «Континента», которого я до той поры ни разу не держал в руках. Очень скоро два нездешних томика в картонных обложках уже жгли мне сумку, и я с трудом дотерпел до дома, досадуя на медлительность московской подземки.

Дома на обложке 28-го выпуска (1981) обнаружился фотопортрет Андрея Сахарова, к шестидесятилетию со дня его рождения, а на обороте — редакционное поздравление Виктору Некрасову с его семидесятилетием… Но открывался номер композицией под названием «В гостях у „Континента”: Московское время. Альманах поэтов». Редакция объясняла в предисловии, что четырех из восьми авторов самиздатского альманаха она уже неоднократно печатала^[2], посему предоставляет место лишь тем, кого в «Континенте» еще ни разу не было, — Татьяне Полетаевой, Сергею Гандлевскому, Виталию Дмитриеву и Александру Сопровскому. Кстати, именно в том номере были напечатаны ныне хрестоматийные гандлевские стихи с посвящениями друзьям-поэтам и матери. «Все, что с нами случилось — случится опять. Среди ночи глаза наудачу зажмурю…»

Подборка неизвестного мне тогда Александра Сопровского оканчивалась таким  стихотворением:

 

Согреет лето звезды над землей. Тяжелый пар вдохнут кусты сирени. Пора уйти в халтуру с головой Наперекор брезгливости и лени. Над всей землей сияют небеса. В товарняках — коленца перебранки. Уже по темным насыпям роса Поит траву и моет полустанки. И будет плохо, что ни говори, Бездомным, заключенным и солдатам, Когда повеет холодом зари На мир ночной, обласканный закатом. В неволе у бессовестных бумаг, Истраченных раденьем человечьим, Я захочу молиться — просто так — За тех, кому сейчас укрыться нечем...

 

Мне и сейчас странно думать, что написаны эти благородные, возвышенные, такие вроде бы традиционно-живописные, а местами как будто даже и «старомодные» строки  — двадцатидвухлетним молодым человеком. Не они ли тогда и развернули меня и к посегодня не дающей покоя мысли об угрожающем, катастрофическом дефиците любви и сочувствия к «обычному» человеку, — сочувствия, о котором, кажется, еще вчера так проникновенно твердил с телеэкрана наш последний нобелевский лауреат в документальном сериале с не вполне точным названием «Возвращение»? Впрочем, настоящая встреча со стихами Сопровского была еще впереди, я тогда и помыслить не мог, что стану читателем и выучу наизусть поразительную «Отару в тумане…», открою «Опять на пробу воздух горек…» и «Я знал назубок моё время».

А еще — «На Крещенье выдан нам был февраль…» и «В Европе дождливо (смотрите футбольный обзор)…»

И — вот это самое, первая строчка которого однажды станет эпиграфом к будущим стихам его памяти —

 

Когда пришлют за мной небесных выводных И скажут: вам пора, все ваши песни спеты, — Возьмут мои стихи и перечтут — а в них Одни рассветы да рассветы.

 

Ни в каком сне представить было нельзя, что на первом ретроспективном вечере участников «Московского времени» уже в новую, неизвестную для  А. С. эпоху (2008) мне выпадет незаслуженная честь воспроизводить с компьютера его оцифрованный голос и сбивчиво комментировать не мной сделанную запись.

Но мне опять хочется повспоминать.

…Как, например, на одном из самых первых вечеров памяти поэта в музее Маяковского (памятно описанном, как мы помним, в «Трепанации черепа»), в середине марта 1992 года,  горбоносый и белозубый Виктор Санчук принялся, невозмутимо ломая традиционные рамки действа, читать свое замечательное эссе о Сопровском и его духовно-философском исследовании «О книге Иова». В зале слегка зароптали — чай, не конференция. Но ведущий вечера Сергей Гандлевский деликатно и твердо отвел ропот зала, и Санчук свое дочитал. На следующий день мама отдала мне свежий номер «Нового мира» с публикацией работы Сопровского о праведном Иове Многострадальном. Теперь я знаю, что этой публикации не так-то просто было добраться до страниц «центрового журнала», где «духовно-философская парадигма» формировалась, понятно, только испытанно-заслуженными именами.

«Иов не осуждает, но вопрошает. Он тут не задается вопросами „почему” и „для чего” — требует только правдивой картины мира. Поэзия беспощадной судьбы разбивается о поэзию благородного недоумения. Иов отказывается исходить из того, что „должно быть” — и ссылается с завораживающей простотой на рассказы очевидцев».

Кажется, в то время Григорий Соломонович Померанц еще не знал о том, что его работа «Наследие моего наследника» станет послесловием  к первой, на тот момент наиболее полной, книге сочинений Сопровского, — выпущенной в «Библиотеке Мандельштамовского общества» (1997): «Когда я впервые прочел „О книге Иова”, я был поражен. Поразила духовная зрелость. Она никак не вязалась с живым Сашей Сопровским. И даже в стихах его не дышал этот могучий дух. Я стал чаще прикасаться к подобным  глубинам уже на склоне жизни. И вдруг — в такие ранние годы! Какой-то внезапный прорыв, впадение в глубину, почти как во сне; в глубину, которую освоить — на которой жить — удается не скоро и не всем; до конца — одному на целый век». Сюда, как я вижу, прорвался очень важный для понимания сопровских стихов образ, ключевое понятие и слово. Я говорю о сне. Этот сон скрепляет собою смысл и музыку одного из последних (и самых загадочных) стихотворений Александра Александровича — «Ноябрьский ветер запахом сосны…»

 

...........................

Когда б я был тем зудом обуян, Когда б во мне бесилась кровь дурная, Я принялся бы сочинять роман, По мелочам судьбу воссоздавая. Тогда бы я и жил не наугад, Расчислив точно города и годы, И был бы тайным знанием богат, Как будто шулер — знанием колоды. Я знал бы меру поступи времен, Любви, и смерти, и дурному глазу. Я рассказал бы все… Но это сон, А сон не поддается пересказу. А сон — лишь образ, и значенье сна — Всего только прикосновенье к тайне, Чтоб жизнь осталась незамутнена, Как с осенью последнее свиданье.

 

Позволю себе не согласиться с уважаемым мною ученым. «Могучий дух» в стихах — тоже дышал, дух дышит, где хочет.

 

Но я боюсь за строчки эти, За каждый выдох или стих. Само текущее столетье На вес оценивает их. А мне судьба всегда грозила, Что дом построен на песке, Где все, что нажито и мило, Уже висит на волоске,  И впору сбыться тайной боли, Сердцебиениям и снам — Но никогда Господней воли Размаха не измерить нам. И только свет Его заката Предгрозового вдалеке — И сладко так, и страшновато Забыться сном в Его руке.

 

Мне не хотелось в этих беглых заметках касаться разнообразной мифологии, связанной с «Московским временем» и личностью Александра Сопровского. Но, пользуясь случаем, выражу свое сожаление трескучим усилиям литературоведа из Адыгеи, однажды поставившего себе целью изучить «феномен одной литературной группы», соотнести бытование тогдашнего дружества нескольких поэтов с советской и несоветской поэзией, а заодно и всласть почитать «в сердцах». И поделиться симпатиями. Конечно, это его личное дело — любить стихи одного и не любить — другого; восхищаться реконструированной в своем сознании личностью А. С. и выносить вроде бы простодушные оценки литературным способностям его многолетних товарищей. Однако сегодня личные дела у нас более чем тиражны, и если ты стоишь на юру (хотя бы и в блогосфере), — то стоит оснастить себя некоторой ответственностью и последить как за лексикой, так и за строем мысли.  И тогда мне не придется изумляться тому, как ловко, скажем,  цитата из того или иного эссе Сергея Гандлевского «натягивается» нашим исследователем на собственное свежеизобретенное умозаключение о Сопровском. Словом, может быть, стоит иногда задумываться над тем, что Мандельштамово «не сравнивай: живущий несравним» — это не просто оборот речи, но и некоторым образом — завет, могущий пригодиться?

И раз уж прозвучало знаковое для поэтов, входивших когда-то в названное содружество, имя, я вспомню и о другой причудливой мифологии. В архиве Сопровского сохранился отзыв-рецензия на рукописный сборник его стихотворений (39 страниц), переданный поэтом в издательство «Молодая гвардия». На официальном бланке  — апрель 1988-го. Мог ли представить подписавший сопроводительное письмо С. Рыбас (будущий автор двухтомного труда о Сталине) последующее появление сначала двух книг, а потом и шестисотстраничного тома сочинений Сопровского, многочисленные публикации его памяти, десятки стихотворных посвящений, статьи Коржавина и Померанца, вечера из серии «Незабытые имена» и вообще — всю будущую легендарность? Навряд ли. Впрочем, сегодня то там, то здесь раздаются голоса, что значимость группы «Московское время» все-таки излишне преувеличена, раздута. Подобному заявлению можно, кажется, только улыбнуться.

Рецензия, подписанная штатным литконсультантом, а ныне действующим литератором-критиком (имя его называть я не стану), сводится главным образом к тому, что «начинающий поэт» при всей «виртуозности владения словом», «требовательности к тексту» и «изощренной образности», увы, «достигает больших успехов, ”эксплуатируя” ту, глубоко разработанную художественную мифологию взаимоотношений „я” и мира, поэтики, просодии, которая связана, прежде всего, с именем О. Э. Мандельштама (но не исчерпывается только его творчеством)». И это, замечу в сторону, об авторе едва ли не самого пронзительного четырехчастного стихотворения о великом поэте, привезенного в 1974 году Сопровским из Владивостока, где он был в экспедиции^[3].

И далее с помощью уверенного построчного анализа затверживается «вторичность» автора рукописи, укоризненно поминается «выспренний стиль» и тому подобное. Тем не менее литконсультант «не ставит под сомнение возможность опубликования стихов» «молодого талантливого поэта», он лишь заботится о его «дальнейшем творческом пути»…

Александр Сопровский погибнет через два года после отзыва молодогвардейского литконсультанта. К сегодняшнему дню о нем и его творчестве опубликованы несколько блестящих и убедительных статей С. Гандлевского, Б. Кенжеева, В. Санчука; его образ появляется в стихах многих его друзей — в том числе Е. Игнатовой, C. Кековой, В. Дмитриева, Ю. Кублановского. Строчку из недавнего стихотворения Алексея Цветкова, посвященного его памяти («дорога в наледях на брно две зимних смерти…»), я поставил эпиграфом к этим заметкам, думая, правда, о себе, грешном, — то есть о его, Александра Сопровского, незнакомом читателе… Но у меня нет ощущения, что мы не встречались. Все эти годы я веду с ним свой собственный («младший со старшим») непрекращающийся разговор — о стихах, о России, о Пушкине, о западничестве и почвенничестве, о вере и сомнении. И верьте, ни грамма выспренности тут нет, все это я излагаю с немалой грустью. Именно у него мне хочется сегодня учиться, занимаясь словесностью в каком бы то ни было жанре, — пониманию такого старомодного, исчезающего из словаря слова, как честь.

А еще я считаю важным напомнить себе и будущему возможному пытливому исследователю, что образ и личность Александра Сопровского присутствует не только в хорошо известной повести «Трепанация черепа». Сопровский оказался главным героем и не такого известного сочинения — повести Татьяны Полетаевой «Значенье сна (комментарий к жизни неизвестного поэта)».

У меня есть все основания полагать (пусть даже это мое личное дело)^[4], что «время Александра Сопровского» еще не настало. Он, думаю, обогнал его — и как поэт, и как мыслитель, и как гражданин. И продолжает обгонять, оставаясь тем, кем и был, — выдающимся писателем, наследовавшим Пушкину и Мандельштаму, свободным и чрезвычайно дисциплинированным в своей свободе человеком. Впрочем, его товарищи по «тогдашнему огню»^[5] написали об этих качествах точнее и интереснее. Достаточно прочитать вступление Бахыта Кенжеева к этой многостраничной книге или предисловие Сергея Гандлевского к публикации писем Сопровского —  там же.

…Господи, знал бы Сопровский, написавший в раннеперестроечные времена и не опубликовавший при жизни статью «Privacy и соборность», какие манифесты будут сегодня на устах у почтенной публики! Кстати, насколько я знаю, он был брезглив. Но это уже другая тема.

В эти самые дни, когда я не расставался с его книгой, в дни, приближающиеся к двадцатилетней дате той ужасной ночи, когда его сбила автомашина, неожиданно отыскался в моем архиве маленький газетный лоскут, о котором я позабыл. Неловко, конечно, в который раз говорить о себе, но слова из строчки уже не выкинешь. Оказывается, в те зимние дни я напечатал в «Независимой газете», где работал со дня ее основания в течение, кажется, трех лет, — поминальную заметку о Сопровском. О его смерти я узнал из новостной передачи иностранного радио («Свобода» или «Голос Америки», уже не припомню), у меня оказался — дали почитать — первый сборник Бахыта Кенжеева, изданный в Штатах, — «Избранная лирика» (1984). Я взял его в руки и сел за пишмашинку. Вечером заметку поставили на полосу, в колонку новостей. Воспроизведу, смущаясь, этот небольшой текст, ничего задним числом не подправляя.

«Гибель поэта из группы „Московское время”. Печальная новость: в возрасте 37 лет под колесами автомобиля погиб талантливый поэт Александр Сопровский. Как и недавно умерший Александр Величанский, он не успел увидеть свои стихи опубликованными „по-человечески”. За время так называемой гласности его слово прозвучало лишь в двух-трех подборках, сделанных друзьями… Остальное — в зарубежных сборниках и листках самиздата. „Славно пьется за светлое братство, / За бессмертие добрых друзей — / Дай-то Бог перед ним оправдаться / Незатейливой жизнью своей…” Так почти двадцать лет назад написал Бахыт Кенжеев в стихотворении, посвященном Сопровскому».

Среди стихотворений в этой объемистой книге есть совсем небольшой отрывок, сохранившийся, кстати говоря, и в редкой аудиозаписи. Эти стихи были написаны осенью (самое сопровское время!) 1982 года.

 

На краю лефортовского провала И вблизи таможен моей отчизны Я ни в чем не раскаиваюсь нимало, Повторил бы пройденное, случись мне, — Лишь бы речка времени намывала Золотой песок бестолковой жизни.

 

Только что теперь и кому теперь — этот лефортовский провал и эти таможни?

А «золотой песок» — вот он. «Признание в любви».