Лавриненко Анна Сергеевна родилась и живет в г. Ярославле. Окончила юридический факультет Демидовского университета (г. Ярославль). Номинант премии “Дебют” за 2006 год.
1
Меня потеряли в аэропорту, в зале ожидания. Через много лет я стал взрослым. Маленький мальчик лет пяти или чуть меньше, в красной курточке с капюшоном, вельветовых штанах грязно-серого цвета, коричневых ботиночках, аккуратно завязанных его матерью, синей бейсболке с какой-то надписью и рюкзачком в форме кенгуру в руках, сидит в кресле и болтает ногами, потому что ноги еще не достают до пола и болтать ими можно сколько угодно. Обычный маленький мальчик, ничем не отличающийся от других мальчиков своего возраста, кроме того, что его только что потеряли, — превратился в меня.
Я: мужчина лет тридцати, рост примерно 180 сантиметров, короткий ежик русых волос, голубые глаза, тонкие бледные губы, — обычный человек лет тридцати, ничем не отличающийся от других мужчин своего возраста, кроме того, что когда-то давно его потеряли в аэропорту, в зале ожидания.
Она сказала: “Сиди здесь и никуда не уходи. Я скоро вернусь”.
Я кивнул; я верил ей, потому что она была моей матерью, а я всего лишь маленьким мальчиком.
Она сказала: “Я не могу тебя потерять”, — и поцеловала меня в щеку.
Я до сих пор слышу эти слова: я не могу тебя потерять я не могу тебя потерять не могу тебя потерять тебя потерять потерять янемогутебяпотерятьнемогупотерять я-не-мо-гу-те-бя-по-те-рять. Только больше я им не верю.
Она сказала: “Я не могу тебя потерять”, — и поцеловала меня в щеку.
Тонкие бледные губы, произносящие это вранье, голубые глаза (такие же, как у меня), длинные светлые волосы — первые мои детские воспоминания...
Она уходила, закинув на плечо спортивную сумку, шла, не оглядываясь назад: ни прощального взгляда, ни воздушного поцелуя, ни извиняющейся полуулыбки — моя мать не очень-то умела выражать свои чувства.
Прежде чем я понял, что она не вернется, прошло сколько-то времени: несколько минут, часов, целый день или целая ночь. Мне захотелось есть: я достал шоколадку, которая лежала в одном из боковых карманов рюкзака и уже слегка подтаяла, сорвал обертку и съел всю за два раза. Грязные руки я вытер о вельветовые штаны. Обычно мать делала это бумажным платком, — “опять перепачкался!”, — но ее рядом не было, — и руки так и остались липкими. Потом я, кажется, заснул. Не знаю точно, удалось мне поспать или нет: я все еще был голоден, меня тревожило, что моя мать ушла и не возвращается, рядом раздавались мужские, женские голоса и детские крики, я слышал звук отрывающихся от земли самолетов, — а когда открыл глаза, мне показалось, что начался другой день, будто бы до этого был понедельник, а вот теперь вторник. Может быть, я и в самом деле проспал так долго.
Тогда-то и настало время испугаться и запаниковать по-настоящему, и я заплакал. Моя мать не вернулась и стала первой женщиной, которая бросила меня.
И можете сколько угодно упрекать меня в том, что я барахтаюсь в жалости к себе, нуждаюсь в утешении и слезах, прошу, нет, даже требую сочувствия, — да, думайте что хотите, но я был всего лишь маленьким мальчиком! Разве взрослые не знают, что нельзя оставлять маленьких детей в аэропорту и потом не возвращаться за ними?!
...Их было двое. Она сказала:
— Посмотри, какой хорошенький малыш! Он что, один?
Их было двое, и они смотрели на меня.
Она: невысокого роста, полная, губы, накрашенные перламутровой темно-розовой помадой. Не красавица, но вполне ничего.
Он: высокий, намного выше ее и тощий (кажется, вот-вот согнется пополам), очки в коричневой оправе, из-за которых выглядывают два печальных серых глаза, редкая щетина на подбородке.
— Привет, малыш! — сказала она тоненьким голоском; сразу стало понятно: она что-то замышляет.
Мужчина тронул ее за плечо:
— Пойдем, какое тебе до него дело!
— Может, он потерялся, — грубо ответила она. — Ты потерялся, малыш? — снова тоненьким голоском.
Я покачал головой: мол, нет.
— Где же твоя мама, малыш?
Ее дурацкая манера называть меня “малыш” раздражала, но я все равно пожал плечами: мол, и сам хотел бы знать.
— Она ушла?
Я кивнул.
— Бедненький малыш!
Она села в кресло рядом со мной, положила руку мне на макушку, ее перламутровый темно-розовый рот оказался перед моим глазами: я видел неровные белые зубы и красный язык.
— Ты остался совсем один…
— Да пойдем же, мы опоздаем на рейс. — Мужчина посмотрел на часы на руке и куда-то вдаль, где, наверное, и был тот самый “рейс”.
— Т-с-с-с! Кажется, он ничей, — сказал она так, чтобы я не слышал, но я все равно все слышал.
— То есть как?
— Его бросили, он ничей! Мы не можем оставить его одного! Мы должны взять его себе!
— Ты что, совсем рехнулась? — Он покрутил пальцем у виска.
— Да тише ты, и, пожалуйста, послушай меня. — Она говорила шепотом, ее рука все еще лежала на моей голове, она шептала что-то ему, очень тихо, и при желании я мог бы и услышать — что, но я не желал, мне было абсолютно все равно; я был зол на свою мать, расстроен и скучал по ней, а что до всего остального, то мне на это было наплевать.
Когда он, наконец, сдался и сказал: “Ну, хорошо”, — она улыбнулась и прошептала: “Я люблю тебя”, — и я подумал, она говорит эти слова мужчине, но краем глаза вдруг заметил, что смотрит-то она на меня. Я сразу невзлюбил эти три слова: пустые, никчемные, ничегонезначащие. Кто-то давно сыграл злую шутку, пустил слух, что они очень важные и означают что-то такое серьезное, хотя на самом деле не означают ничего...
Я тоже говорил их: не потому что верил им или понимал их смысл, а потому, что так было принято. Я говорил их своей жене, потому что мне нравилось, как она улыбается, когда слышит их, я говорил их другим женщинам, когда хотел секса или не сказать их было невозможно. Я не хотел никого обманывать, я просто поступал так, как поступает большинство из вас...
...А они, эта женщина с перламутровой темно-розовой помадой и мужчина с печальными серыми глазами, забрали меня из зала ожидания и стали моими новыми родителями, так никогда и не рассказав мне правду.
Когда я был маленький, я часто спрашивал их о ней, о моей настоящей матери, но они говорили, что я все выдумал. Не было у тебя другой мамы. Не было никакой женщины с длинными светлыми волосами и голубыми глазами. Не было никакого аэропорта. Не было никакого зала ожидания. Тебя никто не терял. Уже взрослым я понял, что они никогда не расскажут мне про нее, да мне это было не так уж нужно, — и я перестал спрашивать их об этом. Я не собирался искать свою настоящую мать и почти перестал думать о ней.
...Но вот теперь, оказавшись на пустой лестничной клетке, я вспоминаю ее и всю свою жизнь, бестолковую и бессмысленную... Мне кажется, я снова сижу там, в зале ожидания, и все чего-то жду...
Я оказался здесь случайно, но, наверное, не зря. Это произошло так, как и происходит обычно.
Однажды ты выходишь из своей квартиры всего на пять минут, купить сигарет, и забываешь ключи на столе в прихожей. Дверь захлопывается, и ты понимаешь, что обратно уже не вернуться. И тогда ты садишься на ступеньку лестницы, закуриваешь последнюю сигарету в пачке и почему-то начинаешь искать смысл в жизни...
Я прислонился головой к холодной стене, засунул руки в карманы, как будто ключи могли оказаться там каким-то волшебным образом, и прислушался. Лифт давно не ездил. Весь подъезд, вернее, та его часть, которая была доступна моему слуху, — молчал. Возможно, никого не было дома: кто-то на работе, кто-то в школе, кто-то гуляет с собакой — каждый занимается своими обычными делами, которыми занимался бы и я, если бы не дверь. Мне вдруг захотелось оказаться на своем родном диване с пультом от телика, сигаретой или какой-нибудь книгой и куском торта.
Но вместо этого мне надо куда-то идти: наверняка у кого-то, где-то могут оказаться запасные ключи от этой дурацкой двери. И как бы мне этого ни хотелось, я не могу просидеть весь день на холодной ступеньке, жалея себя.
2
Поворот правой руки, головы, тела в сторону, — раз — левой руки, головы, тела в другую, — два; ноги живут своей собственной жизнью, — руки опускаются, — три, — спина прямая, стоять на носочках, не касаясь пятками пола! И еще раз, последний повтор: поворот головы, поворот всем телом, вокруг себя, правая рука, голова, тело в сторону, — раз, — левая рука, голова, тело в другую, — два; ноги живут своей собственной жизнью,?— обе руки опускаются, — три. Все еще на носочках, пятки никак не хотят коснуться пола. Один, два, три, один, два, три, и еще раз, один, два, три.
Мне никогда не надоедает смотреть, как она танцует: самая красивая женщина из тех, кого я когда-либо встречал.
Музыка закончилась, резко оборвалась на какой-то ноте, — я не знаю на какой, потому что никогда не занимался в музыкальной школе. Она замерла вместе с нотой.
— Спасибо всем. Увидимся на следующем занятии в пятницу, — сказала она, стоя в позиции номер три: пятки вместе, носки врозь.
— До свидания! — нестройным хором ответили ей девочки семи-восьми лет.
Маленькие, серьезные, в одинаковых черных майках с длинным рукавом и белых полупрозрачных юбках, одна за другой, девочки выходили из класса, распрямив худенькие плечи, гордо подняв голову, переступая грязно-белыми балетками по деревянному полу, будто по красной ковровой дорожке, — ни одна из них даже не посмотрела на меня; самая красивая танцовщица, стоя спиной ко мне, убирала блестящие компакт-диски в коробочки. Она, как всегда, была прекрасна. Через белую майку выступали лопатки, изящные и хрупкие; тугой пучок темных волос на затылке, скрепленный шпильками, открывал длинную шею, с которой заигрывали пара вьющихся волосков, выпавших из прически.
— Зачем ты пришел? — спросила она, не оборачиваясь.
— Соскучился, — ответил я.
Она повернулась ко мне, провела рукой по лбу. Я отметил про себя, что у нее усталый вид; несколько новых морщинок, темные круги под глазами. Нет, она совсем не постарела, просто стала чуть-чуть старше.
— Опять что-то случилось? — спросила она.
—?Ничего не случилось. Разве нужен повод, чтобы прийти к своей жене?
— Бывшей жене.
— Какая разница.
Я сел на стул. В класс заглянули. Кто, я не видел, потому что сидел спиной.
— Ты идешь? — Женский голос, такой же усталый, как и у моей жены.
— Нет, еще побуду.
— Хорошо. Закроешь?
— Да, конечно.
Она отражалась во всех зеркалах танцкласса: худая, бледная, уставшая. Ее отражение спросило меня:
— Говори, зачем пришел. Ты никогда не приходишь просто так.
Я не ответил на вопрос отражения. Я не смотрел на нее, я смотрел в зеркало.
— Ты выглядишь усталой, много работы?
Она подошла, села на стул рядом со мной. Я не мог оторвать взгляда от ее отражения рядом с чужим мужчиной. Этот мужчина — это не я. Я его не знаю и ни разу в жизни не видел. Злая щетина на подбородке, колючий взгляд, тощие коленки, линялые джинсы и серый свитер, весь в катышках и, кажется, велик размера на два. Это точно не я — это какой-то незнакомец.
Я взял ее за руку и крепко сжал. Когда-то она была моей женой, а теперь мы просто отражения в зеркалах пустого танцкласса и давно уже не женаты…
Ей было двадцать, а мне двадцать три, когда мы поженились. Мы были молоды и дико счастливы. Когда я надевал ей на руку кольцо, я думал, что ничто не способно нас разлучить. Через три года мы развелись.
...Она преподавала танцы для детей и почти ничего не получала, а я вообще нигде не работал. Мы снимали крохотную квартирку, в которой отключалась горячая вода и отопление, а из мебели у нас был только разваливающийся диван и телевизор с тремя каналами. О чем мы думали, когда женились? Знаете, когда люди рано женятся, без единого рубля в кармане и надежных перспектив, снимая жалкую квартирку в самом дальнем районе города, — они, как правило, ни о чем не думают! Но вот что странно: это нисколько не мешало нашим отношениям! Пусть мы и были жалкими неудачниками, мы были счастливы: и я как-то не замечал, что на ужин четвертый день подряд пустые макароны. Ладно, согласен, я несколько идеализирую тот наш образ жизни и наши отношения, но мне приятнее думать, что они были именно такими, — так я хотя бы буду знать, что когда-то был счастлив и кого-то сумел сделать счастливым... хоть один раз в жизни...
Каждый день я ждал ее после работы: сидел в этом самом танцклассе и смотрел, как она учит девочек красиво двигаться, держать осанку. В девять она заканчивала последний урок, мы покупали что-нибудь на ужин и шли домой. И мне тогда казалось, это очень просто — быть счастливым, я не думал, не представлял даже, что кто-то может жить по-другому, не очень-то верил своим друзьям, когда они жаловались на конфликты в семье, и всего лишь пожимал плечами, узнавая об очередном разводе своих знакомых.
Проблемы начались через год счастливой жизни; мы не хотели признавать их, а потому и не боролись с ними, а быть может, все было проще, и на самом деле мы были не так уж и нужны друг другу. Я больше не ходил встречать ее после работы, а она не засыпала у меня на плече. Все чаще она стала встречаться со своими подругами и друзьями — они не звали меня, да я и не напрашивался. Мне было грустно и скучно, и я подружился с нашей соседкой сверху, раза два или три.
До сих пор не могу понять, как жена об этом узнала: может быть, соседка разболтала, может быть, я сам чем-то выдал себя, подсознательно того и желая, чтобы быть пойманным, она мне этого так и не сказала, и почему сразу не устроила скандал — тоже.
Мы решили разойтись быстро и спонтанно, так же, как когда-то поженились, и здорово напились в тот день. Я открыл одну бутылку вина, потом вторую. Мы много курили.
Она сказала: “Кажется, у нас проблемы; мы уже два месяца не занимались сексом, и похоже, оба не горим желанием им заниматься, по крайней мере, друг с другом; мы почти не общаемся и разговаривали в последний раз на прошлой неделе, когда надо было решить, какую зубную пасту ты предпочитаешь: с эвкалиптом или прополисом”.
Я сказал: “У нас нет никаких проблем; это временные трудности, которые скоро закончатся”.
Она ответила: “Я знаю про соседку”.
Я долго молчал, а потом начал оправдываться “это был просто секс” и нападать “почему же ты сразу не устроила скандал, как делают все нормальные жены, когда узнают об измене мужа?”.
Она сказала: “Я не знаю. Я так хотела, чтобы у нас все было хорошо”.
И она сказала: “…но я все равно не могу перестать думать об этом, потому что это нелегко: представлять, как твой самый родной человек трахается с другой”.
Она не сказала “любимый”, она сказала “родной” — и не ошиблась. Она знала, что говорила: от этих слов стало еще паршивее — все-таки слову “любимый” я верю как-то меньше.
Я долго не отвечал, просто не знал, что сказать. Да и что тут скажешь? Стандартное “я люблю тебя” не подходило, а “ты нужна мне” казалось бессмысленным.
Я только лишь спросил: “Что же нам теперь делать?”
Она ответила: “Не представляю...”
И тут мы начали вспоминать, как познакомились, как не могли друг без друга первое время, как нам было хорошо вместе, когда мы только-только поженились, как завидовали нам друзья.
Мы плакали, оба, не зная, что будет дальше, но понимая, что так, как сейчас, тоже нельзя, — и она предложила пожить отдельно. Я согласился, потому что знал, что так будет лучше, не мне, а ей, и еще я знал, что пожить отдельно — это не ненадолго, это навсегда.
Мы развелись четыре года назад, но я до сих пор прихожу к ней в этот самый танцкласс. Она живет с каким-то мужчиной, который, кажется, врач или кто-то в этом роде, — мы ни разу о нем не говорили, и, наверное, он даже не подозревает о моем существовании. Я прихожу к ней, когда дальше уже становится невыносимо или когда что-нибудь в моей жизни идет не так, прихожу сюда, как и несколько лет назад, когда
я каждый день смотрел, как она танцует, и ждал, когда она закончит урок?и скажет своим девочкам “Спасибо. До свидания”...
Мы — нет, уже не мы, наши отражения — в пустом танцевальном классе. Мы стали старше, мы изменились, где-то по пути растеряли свои надежды, куда-то забросили мечты, стараясь не вспоминать о них, потратили впустую наши жизни на что-то несущественное, на что-то неважное, разучились быть счастливыми.
Ее холодная рука в моей руке, мне так хочется ее согреть.
— Ну что мне с тобой делать? — Голос уставший и грустный.
— Я и сам не знаю, что мне с собой делать. — Мое отражение неловко пожимает плечами.
Я вдруг понял, что она дико устала, хочет домой: принять душ, поесть, лечь спать, но все еще сидит с тенью своего прошлого в пустом танцевальном классе и молчит, не вынимая своей руки из моей. Я не хотел больше задерживать ее.
— У меня захлопнулась дверь. Я не давал тебе запасные ключи от квартиры?
Она тут же выдернула свою руку из моей:
— Так и знала! Так и знала, что что-то случилось!
— Я случайно. Правда. Вышел, захлопнул дверь, а про ключи совсем забыл. Смешно, да?
— Да уж, очень. Тебе тридцать лет, когда же ты повзрослеешь?
— Значит, ключей у тебя нет?
— Нет, ничего у меня нет! Когда ты станешь нормальным? Ты должен понять, что так жить больше нельзя!
— Не учи меня, как жить. Ты сама сбежала от меня, бросила, а говорила, что не можешь меня потерять.
— Бред. Во-первых, я тебе никогда такого не говорила, а во-вторых, это не я сбежала, а ты трахал нашу соседку сверху!
— Ну, вообще-то сверху была она.
Ну вот. Как всегда. Надо же было такое сказать?
К моему удивлению, она засмеялась. Это одна из тех вещей, которая мне всегда в ней нравилась: она умела не обращать внимания на те глупости, что я несу, и не обижаться на них.
— Прости, я…
— Как всегда, неудачно пошутил? Да, знаю. Все равно не могу на тебя обижаться. Ты всегда был таким: не приспособленным к жизни. Мне всегда казалось, что ты существуешь в какой-то своей реальности, в которой мне нет места.
Мы молча держались за руки. Я отчаянно хотел согреть ее холодные руки — они всегда были такими. Я хотел бы поцеловать ее в губы, но знал, что нельзя. Мне было жаль, что у нас все так вышло.
— Я лучше пойду. — Я встал со стула.
— Постой. — Голос ее стал мягче, а вид у меня, наверное, еще несчастнее.
— Что?
— Я люблю тебя, — она обняла меня, — у тебя все будет хорошо!
— Я знаю, знаю, — ответил я, хотя на самом деле ничего такого я не знаю, просто у меня привычка говорить так, так же, как и у нее, постоянно твердить, что у меня все будет хорошо.
3
Если бы я только помнил, куда дел запасные ключи! Но я не помнил. И были ли они вообще — тоже.
И все равно надо куда-то идти, где-то их искать, чтобы вернуться в квартиру, в которую мне совсем не хочется возвращаться.
“Мой дом — моя крепость”? Вряд ли.
И ключи я ищу вовсе не потому, что там находится частичка моей души, — просто мне надо где-то спать. Что? В этих пожелтевших бог знает от чего обоях, когда-то белых, с мелким розовыми цветочками; в скрипучем раскладывающемся диване, который я собираю только по праздникам; в постельном белье, провонявшем табачным дымом; в телике с пятнадцатью каналами плюс кабельное; в голых окнах без занавесок, из-за чего утром солнце сводит меня с ума; в стопке книг на полу, потому что у меня нет книжного шкафа; в лампочках без плафонов, которые я меняю, только когда перегорают все три, — если в этом и правда находится частичка моей души, то мне ее очень жаль...
Идти мне все равно особенно некуда, поэтому я и иду на работу. Я знаю, что офис пока открыт, потому что Тимур еще там. Он уходит позже всех: или любит свою работу, или у него нет личной жизни. А может, и первое и второе. Насчет личной жизни я, правда, сомневаюсь. Для своей профессии (он — программист) Тимур очень симпатичный и знает это. Он может обаять кого угодно, будь то мужчина или женщина — для него без разницы. Он не прикладывает никаких усилий к тому, чтобы его любили. Он не читает Карнеги, не льстит нашему боссу, не говорит девушкам комплиментов — народная любовь достается ему сама собой, за просто так. Иногда я даже завидую ему. Я никогда не был и вполовину таким обаятельным, как он. Да и не буду, потому что обаянию не учатся в школе, с ним рождаются, раз и навсегда. Сколько ни старайся, у меня никогда не появятся такие милые ямочки на щеках, хоть растяну рот в улыбке до самых ушей, — природа посчитала, что я прекрасно справлюсь и без них. Только вот что-то не получается…
Я никогда не мечтал о том, чем занимаюсь сейчас. Я мог бы стать кем угодно: управляющим крупной компанией или известным пианистом, одним из золотых мальчиков, прожигающих впустую родительские деньги и свои собственные жизни, или преуспевающим юристом, законченным наркоманом или врачом, дегустатором вин или грабителем банков, — но только не тем, кем я стал. Все, конечно, могло бы быть намного хуже. Могло бы, но ведь не стало! Все стало таким, какое есть,
и нравится мне это или нет — об этом уже никто не спрашивает, никому это не интересно.
А стал я далеко не самым лучшим работником сферы торговли.
Я работаю в службе “горячей линии” одной преуспевающей компании, филиалы которой разбросаны по всей стране. Называть ее не стану, чтобы не получилось рекламы или наоборот... антирекламы. Сама компания огромная, и наш офис всего лишь винтик в ее организме, а я еще меньше винтика: то, что в нем. Что такое служба “горячей линии”? Ну, вспомните же! Вспомнили?
Да, да, это именно мы даем рекламу со словами: “Если продукт вам не понравился или не произвел ожидаемого результата, звоните на нашу „горячую линию”, и мы вернем вам деньги”. Люди звонят постоянно, но деньги мы не возвращаем никогда.
Я отвечаю на звонки: жалобы, просьбы, предложения. Каждый месяц пишу отчеты для начальства, которые никто не читает. Я рассуждаю о молочных продуктах, новых сортах сыра и вкусах йогурта с видом знатока, но сам никогда их не пробовал, да и не собираюсь: не хочу становиться жертвой собственной же рекламы.
Работа моя скучна, бесполезна, бессмысленна и никому не приносит радости: ни мне, ни моему начальству, ни клиентам.
Всех людей, звонящих мне по нашей службе “горячей линии”, можно разделить на три категории.
Первая: доброжелательные. Они всего лишь хотят узнать, подойдет ли этот йогурт их ребенку, страдающему аллергией на пыльцу. Даже когда ответ их не удовлетворяет или я вдруг проявляю полную некомпетентность в знании того или иного вопроса, к своему сты… (хотя нет, мне совсем не стыдно), или вдруг говорю, что мы “к сожалению, не можем вернуть деньги за то, что вы потребили наш продукт и он не произвел обещанного результата” по такой-то и такой-то причине, и называю одну из универсальных причин, выработанных нашей фирмой для подобных случаев, — эти люди все равно говорят мне “спасибо” (за что? за вранье? за приятную беседу? за то, что я так и не дал им вразумительного ответа на их вопрос? — не знаю), вежливо прощаются и никогда не кладут трубку первыми.
Вторая: вечно недовольные жизнью. Они ругаются, орут в трубку, просят вернуть их деньги, говорят, что им надо переговорить с начальством, грозятся подать в суд, но пока ни один из них так и не подал. Иногда они звонят в течение дня, иногда в течение недели, иногда — месяца. После трех-четырех месяцев настойчивых звонков и последней угрозы “Я уже подал на вас в суд!” звонки прекращаются. Я понимаю их — в чем-то. Они недовольны своей жизнью, может быть, так же как и я недоволен своей. Они вымещают свою злость на всем, на чем только можно: одни пинают домашних животных, другие бьют своих жен, третьи, более интеллигентные, звонят в службу “горячей линии” нашей или какой-нибудь другой компании. Я серьезно.
И третья: люди, которым просто хочется поговорить. Нет, правда, такие действительно есть. Иногда они звонят не один раз, и мы становимся добрыми телефонными знакомыми. Осведомляемся о здоровье друг друга не потому, что надо, а искренне, нам это действительно важно — знать что-то такое, повседневное, друг о друге. Я знаю, как зовут их псов, какого цвета обои они поклеили на кухне, кем работает их внук или внучка, они — что я ел сегодня на обед, как зовут моего соседа по площадке и сколько я получаю за то, что болтаю с ними. На самом деле я такой же, как и они, хотя иногда и боюсь себе в этом признаться.
За всю свою жизнь я так и не встретил человека, которого мог бы назвать своим коллегой, потому что вообще не знаю такой профессии, как у меня: ей не обучают в университетах, не проходят курсов в школе, — и поэтому иногда мне очень хочется посмотреть на этого парня, который работает
в службе “горячей линии” нашей компании, в другом филиале или, может,?в службе “горячей линии” другой похожей компании. Где он? Может быть, в Нью-Йорке смотрит сейчас со своего небоскреба вниз и не видит земли, а только другие небоскребы и мерцающий снег, который всегда рисует на земле многоугольники и никогда — круги. Или же он где-нибудь в другом крупном мегаполисе: Токио, Париж, Лондон, Мадрид?— листает стильные журналы о стильных золотых часах. Или он живет в однокомнатной квартирке и заказывает пиццу в трущобах Рима, или ест перед телевизором китайскую лапшу в Торонто. Интересно, что он носит? Костюм от Армани или равные джинсы и оранжевую футболку? У него есть девушка или он меняет их каждую ночь? То есть он такой же неудачник, как и я, или ему все же больше повезло в жизни? А вдруг… это вообще не парень, а девушка? И тут начинается расклад по новой, я начинаю представлять себе, как она могла бы выглядеть, что носить, чем заниматься, — и так каждый раз.
На телефоне сижу я один, остальные: программист, три менеджера по продажам, два эксперта, бухгалтер и секретарь — выполняют такие же бесполезные и малопонятные функции. Все мы, по сути, не делаем ничего, хотя начальники и придают большую значимость нашей работе, но ведь начальники все такие: им надо придавать значимость тому, чем занимаются их подчиненные, даже если они всего-навсего отвечают на звонки, составляют никому не нужные отчеты, раскладывают пасьянс на компьютере, безвылазно сидят в Интернете, курят через каждые десять минут, литрами пьют кофе или устраивают шутливые голосования на темы: “какая завтра ожидается погода?” и “придет ли новенькая в соседний отдел?” — в общем, когда они не занимаются ничем…
В этой компании по производству молочной продукции в качестве “горячей линии: позвоните, и мы вернем вам деньги” я работаю уже несколько лет. Первое время я думал, что это всего на пару месяцев. Кто же серьезно отнесется к такой работе? Но за нее неплохо платили, и я думал, что через годик или даже меньше сменю работу на более престижную: стану преуспевающим, довольным своей жизнью и тем, чем я занимаюсь. Но… Никогда не совершайте моей ошибки: не идите на работу, если она вам не нравится, даже когда думаете, что это временно, что это “всего на пару месяцев”. Я попал в ловушку, из которой не могу выбраться до сих пор. Первое время я действительно пытался найти что-то другое, но искал как-то с неохотой. Когда меня звали на собеседования, я про них благополучно забывал, или неожиданно что-то такое происходило, что мешало мне туда пойти, или же я все-таки ходил на них, но меня там что-то не устраивало, или работодателя что-то не устраивало во мне. Во всяком случае, я рад одному: я не упустил интересной работы не потому, что сам отказался от нее, а потому что все, что мне предлагали или я мог найти, было не лучше того, чем я уже занимался. Смысла менять одну работу на другую, такую же, не было. Так я и остался здесь.
Когда я подошел к офису, Тимур курил на крыльце.
— Э-э-э, моя привилегия — засиживаться допоздна, а твоя — приходить на работу с вечера? А я-то думал, я круче всех.
Он улыбнулся, и я в который раз понял, почему люди, в том числе и я, от него без ума.
— Хорошо, что ты еще здесь, я зашел посмотреть, не оставлял ли запасные ключи от квартиры в каком-нибудь из своих ящиков.
— Я домой собрался. Но минутой позже, минутой раньше — без разницы. Иди, ищи свои ключи, потом закроем. Хотя вообще не понимаю, зачем нам запираться, можно подумать, здесь есть что тырить, — те компы, которые у нас стоят, недостойны даже быть сданными в металлолом, а ббольших ценностей, чем компьютеры, у нас не имеется и не имелось никогда.
Тимур остался курить на крыльце, а я пошел к своему рабочему месту. Обычный письменный стол у стены, в самой глубине маленькой комнатки, старенький раздолбанный компьютер, телефонный аппарат, глядя на который я почему-то с тоской думаю о советских временах и начинаю мечтать о новеньком, блестящем радиотелефоне, серебряном с оранжевыми кнопками и кучей ненужных функций; пара папок с прошлогодними отчетами; папка с карикатурами, которые рисовал один мой коллега, уволившийся полгода назад и тем самым лишивший меня радости наблюдать свое начальство с огромными головами и пузатыми животами.
Несмотря на то что я проработал дольше всех, мой стол никак не индивидуализирован: никаких фотографий, фарфоровых собачек и других милых вещичек, которыми люди украшают свои рабочие места. Для того чтобы лучше работалось, мне достаточно чашки горячего чая и блокнота с ручкой, в котором я рисую асимметричные фигуры, слушая клиентов вполуха,
вместо того чтобы записывать их жалобы, просьбы и предложения. Да кому они нужны?
Один за другим я начал открывать ящики своего “рабочего” стола.
В первом: два пакетика черного чая, три ручки, которые давно не пишут, старые чеки, мятые бумажки, два фантика от конфет. Ключей нет.
Во втором: реклама нашей продукции — ее присылают по почте из главного офиса, иногда с приложением подробного описания нового вида и сорта товара, который они выпускают, очередной бред, который я должен говорить звонящим сюда и который я никогда не читаю. Ключей нет.
В третьем: стопка открыток, подаренных мне в разное время разными сотрудниками этой конторки; поздравления с Новым годом, двадцать третьим февраля, днем рождения, несколько шутливых валентинок — рассматривать и разбирать их никогда нет настроения; многие из даривших давно уже здесь не работают, и я даже не знаю, где они. Тут же, в третьем ящике, лежит фотография моей жены, на которую я никогда не смотрю: я вообще никогда не открываю этот ящик, поэтому ключей здесь быть не может. Их здесь и нет.
Я вздохнул. В этих ящиках — моя жизнь; все, что в себя вмещает. Моя жизнь — пустая трата времени: я делаю что-то не то, я как-то не так живу?— и это, наверное, неправильно. Мне всегда казалось, что так и должно быть. А если нет? Если я всего лишь трус, утопающий в жалости к себе. Я трушу, потому что боюсь уйти с работы и заняться чем-то действительно важным, трушу, потому что боюсь влюбиться; мне кажется, что я уже давно вырос из этого возраста, да еще и потому что боюсь, что человек, в которого я влюблюсь, уйдет от меня, трушу, потому что боюсь спросить у родителей правду про свою настоящую мать, про аэропорт, в котором она меня потеряла, трушу, потому что ни разу так и не попытался найти ее. Я жалок. Полжизни — впустую. Теперь мне сложно в это поверить, но ведь когда-то я думал, что проживу ее не зря: мне было лет восемнадцать-девятнадцать, и казалось, что впереди еще очень много времени, чтобы сделать что-то стоящее, что я все еще успею, — но времени было наплевать на мои желания и амбиции, кто я для него такой? Поэтому-то оно и прошло себе спокойно мимо: ни здрасьте, ни до свидания, — а я так ничего и не сделал, ничего не добился — правильно сказала жена, я абсолютно не приспособлен к жизни.
Я взял чистый лист бумаги, ручку и написал заявление об увольнении по собственному желанию. Вот и все. Если ничего не получится, если не получится начать новую жизнь, всегда есть выход: кое-как можно прожить на пособие по безработице и случайные заработки, вернуться к родителям, влача жалкое существование, уехать путешествовать автостопом, жениться на богатой престарелой даме, спать на вокзале, вернуться на прежнюю работу, застрелиться или сойти с ума — выходов масса. Может не получиться, и тогда — вот они, выбирай не хочу, какой больше нравится. Но попытаться все-таки стоит — а вдруг получится? К тому же хуже, чем моя жизнь сейчас, все равно уже ничего быть не может.
4
Когда-то он был моим лучшим другом, но теперь мы так редко видимся, что почти забыли об этом. А тогда думали, наша дружба никогда не закончится.
Всегда все получается совсем не так, как ты предполагаешь, и сколько ни продумывай все возможные варианты, про какой-нибудь, один-единственный, ты обязательно забудешь, и именно он-то в конце концов и случится.
Мы с женой думали, что наш брак — это навсегда. Все вышло не так. Не так вышло и с дружбой. С годами она проходит. Когда не остается времени на игры, хождения по барам, обсуждение знакомых девушек, новых компьютерных игр, дисков с музыкой, фильмов, которые показывают в кинотеатрах, — дружба проходит.
Хотя, может, я все это выдумываю и дружба никуда не делась? Ну и что с того, что мы редко видимся? Дружба измеряется не количеством проведенного вместе времени, а его качеством. Может быть, поэтому я и пошел к Стасу.
Я почти знал, что никаких ключей у него нет и быть не может, но мне надо было убедиться, и не в этом даже, а в силе нашей дружбы. Мне надо было знать, что у меня осталось хоть что-то, на что еще можно рассчитывать.
Стас был дома. Он как будто бы не удивился, что видит меня, как будто бы я захожу к нему каждый день. Меня это обрадовало.
— Проходи, — сказал он.
Я вошел в коридор. Из комнаты вышла его вторая жена. С короткой мальчишеской стрижкой и без косметики, она больше напоминала ребенка, чем взрослую женщину. Она поздоровалась со мной, с искренним участием поинтересовалась, как у меня дела. Эта женщина всегда мне нравилась. Она чем-то напоминала мне мою жену.
Стас изменился: чуть-чуть потолстел, волосы начали седеть, и эта мимика уставшего человека, потирания глаз и лба — может быть, виновато освещение? Может, я сам выгляжу не лучше, особенно в этот вечер? Сколько же мы не виделись? Такое впечатление, что несколько лет. Но это ведь не так! Кажется, на чей-то день рождения или на какой-то там праздник мы встречались. Я вспоминал, но все никак
не мог вспомнить.
— Пошли, — сказал Стас, надевая куртку
— Куда?
— Пошли-пошли, увидишь…
— Не знал, что тут у вас открыли китайский ресторан.
— Да не китайский он. Скорее межнациональный. Работают здесь то ли китайцы, то ли корейцы, то ли фиг их знает кто. Самое главное, готовят они неплохо.
— Ага, — сказал я, уминая за обе щеки лапшу.
Неловкость вроде бы начала исчезать. Может быть, она совсем испарится, как только мы допьем пиво? Так всегда: алкоголь помогает людям легче понимать друг друга. И вообще, может, людям стоит постоянно находиться в состоянии легкого неагрессивного алкогольного опьянения и так будет достигнуто всемирное взаимопонимание?
— Сегодня странный день, правда? — спросил Стас.
Я удивился: с чего он взял? Про ключи я ему еще ничего не сказал, да даже если бы и сказал, это не такая уж странность: забыть ключи.
Мы говорили ни о чем, но как раньше.
Он сказал:
— Видел тут твою жену.
— Бывшую жену.
— Какая разница. Выглядит усталой.
— Знаю, заходил к ней сегодня.
— Заходил? Зачем?
— За ключами. Думал, оставил у нее запасные.
— Нашел?
— Чего?
— Ключи?
— Нет, а у тебя их случайно нет?
— Не-а. Ты мне не давал. А что случилось?
— Дверь захлопнулась.
— Дверь захлопнулась?
— Ага.
Мы недолго молчали просто так, и не было никакой неловкости между нами — мы могли бы молчать так несколько часов, не мучаясь вопросом: “А что бы такого сказать?”
Друг спросил:
— Ты знаешь такого ученого, Николая Крошкина?
— Нет, а что?
— Да так, ничего.
— Это как-то связано с моей захлопнувшейся дверью?
— Нет, никак не связано.
— А зачем ты спросил?
— Просто так.
— Просто не бывает.
Он улыбнулся. И я понял, он действительно спросил просто так. Наш маленький диалог напомнил мне лучшие дни нашей дружбы, когда мы постоянно шутили, ни к чему серьезно не относились, развлекались вовсю и понимали друг друга с полуслова.
— Если хочешь, можешь переночевать у меня. Вторая комната свободна.
— Нет, спасибо. Пойду к родителям, поищу ключи у них. Вполне вероятно, что мама, зная мою рассеянность, сама забрала их себе. Так что…
— Понятно.
Мы посидели еще чуть-чуть. Стас заплатил по счету, я не стал возражать. Денег, рассованных в беспорядке по карманам, было не так уж много.
Когда мы прощались, стоя у его подъезда, я спросил:
— Может, нам стоит чаще встречаться?
— Конечно. Теперь у тебя для этого будет много времени, ты же у нас безработный.
Мы пожали друг другу руки, и я повернулся, чтобы уйти, сам не зная куда.
— Дим! — крикнул он мне.
Я обернулся.
— Держи! — И он кинул мне свою почти полную пачку сигарет. — Сигарет, как я понял, ты так и не купил...
5
Реальность имеет мало общего с нашими фантазиями. В своих мечтах мы приписываем людям такие качества, о которых они сами даже и не подозревают. Как бы удивились они, расскажи мы им об этом. Как бы удивились все вы, если бы ваши знакомые вдруг рассказали вам, что они думают о вас на самом деле. Не пугайтесь: иногда они лучшего мнения о вас, чем вы сами.
Короче, бывало со мной такое: знакомился я с какой-нибудь девушкой и, поболтав с ней пару часов, начинал думать, что она мне очень нравится, что я ее хочу и вот совсем скоро влюблюсь. Я рисовал ее в своих мечтах, приукрашивая, придумывая себе, какой у нее изгиб шеи
и тонкие запястья и какая красивая улыбка, — но как только я встречал ее снова, она оказывалась совсем не такой, какой я ее себе вообразил,
и я удивлялся: что все это значит? Как я мог подумать, что схожу по ней с ума? Я видел перед собой самую обычную девушку с обычной шеей и обычными запястьями.
И я понял: мы гораздо больше любим людей в своих фантазиях, чем людей реальных. Когда два человека редко видятся, раз в две-три недели: немолодые любовники или парочки, чьи родители против их встреч,?— они начинают придумывать себе, какой из себя тот другой человек, и придумывают все больше и больше, приписывая ему фразы или поступки, которые тот в реальной жизни никогда бы не сказал и не сделал, и когда в определенной ситуации он действительно этого не делает или не говорит?— это разочаровывает, и иногда очень сильно. Конечно, такой ситуации может и не возникнуть, и вы все еще будете приписывать другому человеку фразы и поступки, которые он никогда не совершал и не совершит. В конце концов все закончится тем, что вы придумаете его себе. Будете думать, что он не сказал того-то и не сделал того-то только потому, что у него не было возможности. Да, ага. Вы ведь так редко видитесь, и этой возможности просто некогда было наступить, ведь так? А если бы она все-таки наступила — все было бы так, как вы думаете? Вряд ли.
Да… и вот еще что. Возможность есть всегда. Возможности не зависят от времени суток и от погоды. Возможности существуют сами по себе и только дожидаются, когда ими воспользуются. Если, конечно, захотят.
То есть я всего лишь хочу сказать: вот чего стоят все эти разговоры о любви: люди всего лишь выдумывают ее себе. Очень немногие способны любить реальность, а те, кто способен, — люди, начисто лишенные воображения.
Все это я говорю лишь для того, чтобы ответить на один простой вопрос, от ответа на который ничего не изменится, но который я все-таки хотел бы знать: люблю ли я свою мать? Не ту, которая меня нашла, а ту, которая потеряла. Ладно, не буду врать: не потеряла — бросила. Могу ли я любить эту женщину? Я помню только голубые глаза и длинные светлые волосы — больше ничего. Я не помню ее голоса, ее походки, ее запаха — но знаю, каким он был, я сам придумал его себе, сотни раз прокручивая в голове ее образ, который часто менялся, пока не стал совершенным. Вот почему мне никогда не хотелось говорить, что моя мать бросила меня,
вот почему я сказал, что она меня потеряла: та мать, которую я себе выдумал, никогда не смогла бы бросить меня, потому что любила. И знаете, что бы она мне сказала, если бы мы с ней случайно встретились? Она бы сказала: “Прости, я отошла от тебя всего на пять минут, а когда вернулась, тебя уже не было”. Но, понятное дело, скорее всего, она скажет что-то совсем другое. Поэтому-то я и не хочу искать ее, не хочу все портить.
Не хочу узнать, что она не такая. Узнать, что пахнет она не кофе с ванилью, а мужскими духами от “Lacoste”, и волосы у нее отвратительно желтого цвета с непрокрашенными корнями, и глаза?— вовсе не голубые, а выцветше-серые, я не хочу узнать, что на самом деле она бросила меня в аэропорту, а не потеряла, потому что не любит меня и никогда не любила, или, в конце концов, узнать, что ее больше нет, что она умерла. Но самое страшное — это узнать, что ее никогда и не было… Такая вот история.
Я сказал вам, что не хочу искать свою мать, и это правда — да, больше не хочу. Но я совру, если скажу, что эта мысль никогда не приходила мне в голову. Раньше я мечтал об этом, думал, как когда-нибудь найду ее, посмотрю еще раз в огромные голубые глаза и скажу: “Здравствуй, мама!” И однажды это почти произошло... я почти нашел ее. Все вышло так нелепо, что сейчас кажется смешным, но тогда мне было не до смеха, тогда мне хотелось плакать, как маленькому пятилетнему ребенку...
После развода с женой я снял себе маленькую квартирку. Еще меньше той, что снимали мы с ней. Хозяйкой ее была женщина — знакомая моих родителей. Мы виделись с ней всего пару раз. В первый она показывала мне квартиру, во второй я отдавал ей квартплату. Тогда-то это и случилось.
Она жила в трехкомнатной квартире в центре города. Я приехал раньше, чем мы договаривались, и минут двадцать болтался под ее окнами. Потом ровно в три я позвонил в дверь ее квартиры.
Тогда ей было лет сорок пять, а может, около пятидесяти, и выглядела она для своих лет отлично. Даже страшно представить, во что она превратилась сейчас. Душевная болезнь, тогда еще только-только развиваясь, уже жила где-то внутри нее и лишь потом проявила себя всей мощью, превратив эту ухоженную женщину в сумасшедшую старуху, которой пугают маленьких детей.
Все было так.
6
— Да проходи же, не стой на пороге, раздевайся. Иди в комнату. Хочешь чаю?
— Я? Нет, спасибо.
— Сколько ложек сахара?
— Две. Спасибо.
Она вернулась через минуту. Поставила миниатюрные чашечки на журнальный столик, села в кресло напротив меня. Наверное, когда-то она была красивой, сейчас располнела, перестала накладывать макияж?— но выглядела все равно хорошо, и пахло от нее чем-то вроде кокоса и корицы.
— Месяц, кажется, еще не закончился.
— Знаю. Я хочу заплатить еще за два месяца вперед.
— О! Это хорошо. Значит, по крайней мере еще два месяца я буду спокойна за свою квартиру.
— Конечно. Я очень аккуратный арендатор.
— Это правда. Соседи ни разу не жаловались. А тетя Люся вообще нарадоваться на тебя не может.
— Тетя Люся? Старушка со второго этажа?
— Да. Она.
— Обожаю ее.
— Она тебя тоже.
Женщина улыбнулась. Впервые за вечер я расслабился.
Она заправила прядь волос за ухо.
Я огляделся, выискивая признаки присутствия кого-нибудь еще в этой квартире.
Она одинока? Но в квартире точно больше никого нет. Так было всегда или когда-то у нее был муж, дети? Квартира не выглядела пустой или как квартира одинокой старой девы. Не было ни кошек, ни маленькой тявкающей собачки, ни фарфоровых статуэток, ни натюрмортов с фруктами. Квартира выглядела так, будто бы вот-вот войдет ее муж, улыбнется, закурит сигару. Потом, откуда ни возьмись, появятся почти взрослые дети и скажут, что их мамочка самая лучшая.
Молчание затянулось, мы пили чай.
— Вы живете одна? — спросил я.
— Да.
— Ммм. Понятно.
— Что понятно?
Я покраснел и уткнулся взглядом в чай.
Она сказала:
— Мой муж умер много лет назад.
— Извините, что спросил.
— Да ничего, не извиняйся.
— А дети? — снова спросил я.
— Я плохая мать.
— Не верю.
— Придется.
Мы замолчали, и она снова заговорила первая:
— Я потеряла его.
— То есть... в смысле… он умер?
— Нет, не умер. Я его в прямом смысле слова потеряла, оставила на пять минут в зале ожидания, в аэропорту, а когда вернулась, его уже не было.
Я вздрогнул, руки затряслись. Я внимательнее посмотрел на нее, на эту женщину, которая оказалась моей матерью:
— Но как такое возможно? Разве такое бывает?
— Ты и сам знаешь, Дима, что бывает, — ответила она.
Я молчал. Итак, значит, она все знала, знала, что я ее сын, и знала, что я помню про то, что потерялся в аэропорту. Я не мог ничего ответить. Наверное, от шока. В голове не осталось ни одной мысли, я даже не знал, как мне к этому относиться: обрадоваться, обидеться, расстроиться.
— Прости меня, пожалуйста, я думала, что ты не поймешь. — Она почти плакала, но я не хотел верить ее слезам.
— В чем я был?
— Что?
— Во что я был одет? Ты должна была давать объявления в газеты, где говорилось, в чем ты видела меня в последний раз. Если ты делала так, то ты должна сказать, в чем я был…
— Ты… Боже, неужели это так важно. Ты не хочешь спросить меня что-нибудь другое? Как я нашла тебя и как жила все эти годы, кто твой отец и где мы жили до твоего похищения?
— Это было никакое не похищение, и все-таки я хочу знать, во что я был одет.
— Я… ты был... в красной куртке с капюшоном, да, точно, она еще была тебе чуть-чуть великовата, ты в ней мог бы ходить еще целый год… и в серых джинсах, да-да, совсем новые джинсы были, мы их только что купили, и коричневые ботинки. Да, вот во что ты был одет.
— А что еще?
— Но это все, все, что на тебе тогда было, когда я уходила. Я помню, как оглянулась посмотреть на тебя. Ты сидел в кресле, болтал ногами и смотрел на людей, молча смотрел, ты даже не заплакал.
— Обернулась?
Нет, она не оборачивалась. И у меня была еще синяя бейсболка и рюкзачок в форме кенгуру.
Интересно, она профессиональная актриса или у нее врожденный талант? Если талант, то она зарыла его в землю, потому что так сыграть мать, потерявшую много лет назад своего сына и вот теперь встретившую его, может только очень талантливая актриса или... сумасшедшая. Я ей почти поверил.
— Вы ведь не моя мать, верно?
— Что?
— Вы говорите неправду.
— Ты мне не веришь? Но кто еще знает о тебе столько, сколько
знаю я?
— Откуда вы узнали всю эту историю? Почему вдруг решили назваться моей матерью? Хватит мне врать! — Я уже не мог говорить спокойно и сам не заметил, что вскочил с дивана. Ну а как бы вы поступили на моем
месте? Меня водили за нос, как дурака, выставляли на посмешище. Кто вам рассказал эту историю?
Она молчала.
— Кто?
— Ты… — призналась она.
— Что? — Я сел обратно, ноги уже не держали.
— Ты сам, в первый же день, когда мы познакомились! Я показывала тебе квартиру, а ты болтал о чем-то. Потом вдруг начал рассказывать про то, как в детстве тебя потеряли в аэропорту. Ты рассказывал это так просто, обыденно, мне, незнакомому человеку, и я очень удивилась. Не каждый же о таком стал бы болтать. Но я и не думала никогда называться твоей матерью. Это получилось случайно, спонтанно. Прямо сейчас. Ты такой милый, добрый, а у меня никого нет. Я подумала, что тебе так хочется настоящую маму, а мне очень хочется сына. У меня не было детей… и мужа тоже никогда не было. Даже как-то стыдно в этом признаваться. И я подумала, что тогда ты бы стал чаще приходить ко мне, мы бы сидели, пили чай… и… ну, не знаю…
Я сел в кресло. Вот так номер. Дурдом какой-то. Если бы я об этом рассказал своей жене или родителям, они бы тут же отправили меня в психушку. Я встал и пошел к двери. Я с детства терпеть не могу вранье.
Она остановила меня у порога:
— Постой.
—?Что еще вам от меня нужно? Хотите назваться моим дедушкой? Настоящим? А не тем, к которому я ездил в деревню каждое лето, или можете назваться и этим дедушкой тоже — ничего страшного. Я и поверю.
— Нет. Прости. Еще раз прости.
И лишь позже родители рассказали мне, что она лежит в больнице. Психиатрической. И что она давно уже больна... Это многое объяснило, но не успокоило. Мне было жаль себя: я почти нашел свою мать, и, несмотря на шок, смятение и неудовлетворенность от того, что все произошло совсем не так, как мне бы хотелось, я чувствовал радость, какую не чувствовал никогда в жизни... Но еще больше мне было жаль ее. Что привело ее к такому безумию, что заставляет людей называться чужими родителями? Обычное одиночество. Я вздрогнул. Только сейчас я понял, что со мной когда-нибудь может случиться то же самое...
7
Я люблю своих ненастоящих родителей так, как любит своих родителей любой ребенок. Они много дали мне, хотя и не только того, что мне было нужно, и не только то, что я хотел получить. То есть они дали мне слишком много — перестарались, одним словом. Они хотели сделать из меня стабильную ячейку общества, такую же, как они сами, не задумываясь над тем, хочу ли я стать таким, как они, хочу ли я быть стабильной ячейкой общества. Они так и не поняли, да и сейчас не понимают, сколько им ни объясняй, что я не такой: что они должны были отвести меня в музыкальную школу по классу фортепиано, или купить мне гитару, когда я об этом просил, или записать меня в художественную школу, или все-таки отпустить меня путешествовать автостопом. Да и вообще, не надо было так уж надо мной трястись! Если бы они предоставляли мне побольше самостоятельности и свободы, может быть, сегодня я не захлопнул бы дверь квартиры, забыв ключи. Но мои родители воспитывали меня так, как считали нужным, не интересуясь и даже не задаваясь вопросом, а нужно ли это мне. Я, наверное, тоже не оправдал их надежд. Конечно не оправдал. Разве мечтали они увидеть итогом своих стараний тридцатилетнего разведенного мужчину, без детей, без перспектив на будущее, без престижной работы, без денег, без квартиры. Да, думаю, что они воспитывали меня не для того, чтобы я стал неудачником.
Теперь мы видимся с ними редко. Я часто переезжаю с места на место. Съемные квартиры, чужая мебель, двери без запасных ключей — так и живу. Последняя квартира, та, у которой захлопнулась дверь, — тоже съемная, вот уже три года. Не помню, заходили ли родители ко мне после переезда: они редко приходят в гости. Может быть, все дело в разочаровании или в том, что они устали от меня, — точно не знаю. И вряд ли я бы отдал им запасные ключи, но чтобы узнать это, мне надо добраться до них и спросить.
Я сел в маршрутку. Куча свободного места: маршрутка большая и народу совсем немного. Я сел у окна. И все люди так. Каждый сидел по отдельности. Давно заметил эту особенность: когда есть много свободных мест, люди всегда садятся на отдельные, даже если свободно рядом с кем-то, они сядут на одиночное место, они сядут против хода движения, даже если не любят сидеть против хода, только бы не садиться с кем-то еще. Народу немного — наверное, потому что уже поздний вечер. Час пик закончился, и теперь в маршрутке едут вечерние студенты, неопределенные лица с
неопределенными занятиями и задержавшиеся на работе трудоголики.
У всех странные выражения лиц, как будто бы вылепленных из воска, стеклянные взгляды, нахмуренные брови — куда уж тут кому-нибудь улыбнуться. В вечернем стекле маршрутки вижу свое расплывчатое лицо?— я почти такой же, как и они. Хотя нет, немного другой — меня даже тянет улыбнуться, чтобы только доказать, что я совсем другой. Нет, даже не так,?— чтобы показать, что раньше я и был таким, как они, но больше не хочу. Я хочу улыбаться, просто так, и чтобы другие люди тоже улыбались мне в ответ. Но стоит ли это того? И конечно не улыбаюсь.
Когда я выхожу на предпоследней остановке, со мной вместе выходят еще двое припозднившихся пассажиров. Больше в маршрутке никого нет, но она все равно едет дальше, по запланированному маршруту, потому что так надо. Мне это кажется невыносимо печальным и грустным: маршрутка без людей едет туда, куда ей совсем не хочется ехать. И не спрашивайте почему. Вы и сами прекрасно знаете. Там, на последней остановке, она развернется, и все по новой. Может быть, там никого не будет, и она уедет в бесполезной надежде, что хоть кому-нибудь еще надо куда-то ехать. Или же там, на конечной остановке, ее будут ждать. Два-три замерзших незнакомца, которые залезут в нее и сядут по отдельности, и лица у них будут точно вылеплены из воска, и взгляды у всех стеклянные, и нахмуренные брови, и ни тени улыбки.
Дома у родителей никого не оказалось.
Я сел на холодную ступеньку лестницы, достал пачку сигарет и закурил. Второй раз за день я сидел перед закрытой дверью. В темноте замелькал оранжево-черный огонек сигареты, дыма не было видно. Заработал лифт. Я прислушался: лифт поднялся куда-то выше меня и там остановился, — это не они.
Вот как бывает! За один только вечер я успел побывать на двух пустых лестницах без ключей в кармане и утонуть в жалости к себе. Мне тридцать, а так никем и не стал, точнее — стал никем. Мало для романа и уж точно недостаточно, чтоб стать героем...
Я курил долго. Настолько долго, насколько только можно курить одну сигарету, пока не почувствовал, что оранжево-черный огонек уже совсем близко подобрался к фильтру. Я затушил сигарету, встал с холодной ступеньки и на всякий случай еще раз позвонил. Дверь, конечно, никто не открыл. Лифт снова заработал. Может быть, это они, но я не стал дожидаться, чтобы проверить, так это или нет, и спустился вниз по ступенькам.
8
На улице совсем стемнело и, кажется, стало намного холоднее. Автобусы и маршрутки еще ходили, но ехать мне было некуда, поэтому я пошел пешком. По улице болтались маленькие пьяные отморозки. Глупые смешные малолетки, которые пьют пиво из одной бутылки на всех, курят и громко ругаются матом — и думают, наверное, что это и есть настоящяя взрослая жизнь. Смешно и нелепо...
Этого человека я заметил, когда проходил мимо стадиона, на котором днем школьники занимаются физкультурой, вечером молодые спортивные люди играют в теннис, а на лавочках, что стоят по периметру, сидит молодежь и пьет пиво из бутылок или шампанское из пластиковых стаканчиков: они лениво наблюдают за теми, кто играет в теннис, спорят, но тоже лениво, греются в последних лучах заходящего солнца, и весь их вид говорит о том, что им никуда не надо и они никуда не торопятся, — это когда тепло, а когда холодно, здесь не бывает никого.
Он сидел на самой нижней лавочке, у беговой дорожки, и я бы его, наверное, не заметил, если бы он не был одет так, как будто бы собрался на праздник, но по дороге вдруг забыл, куда шел. Если бы он был не в костюме и при галстуке, я бы ускорил шаг и постарался скорее пройти мимо и уж точно не откликнулся бы на его просьбу, не найдется ли у меня сигареты.
— Найдется. — Я подошел и сел рядом.
В падающем на него свете фонаря он казался потерянным, как мальчишка, как и я когда-то, хотя между мной тем, маленьким мальчиком, и этим мужчиной была разница в возрасте лет в сорок, — но все равно, мы мало чем отличались.
— Не холодно в одном костюме?
— Нет, — ответил он; в воздухе сверкнул огонек зажигалки. Все фонари разом погасли.
— Глупый сегодня день, — сказал я, не оттого, что не знал, что сказать, а оттого, что мне действительно надо было поделиться с кем-то этим глупым днем, — я захлопнул дверь своей квартиры и остался без ключей.
Мужчина посмотрел на меня:
— Да, денек действительно… глупый. Входная дверь, говоришь? Бывает. А у меня дочь сегодня вышла замуж. Тоже бывает.
— Поздравляю! Это же здорово! А почему вы не на свадьбе?
— Она закончилась. Ребята уехали к себе, а я решил прогуляться и вот оказался здесь. Кстати, хочешь коньяка?
— Не откажусь.
— Вот и отлично, напиваться — так хотя бы не одному. — Он протянул мне початую бутылку коньяка.
Я отхлебнул и сразу поморщился — без закуски коньяк показался очень крепким.
Он попросил у меня еще одну сигарету.
— Знаешь, моя дочь, — сказал он мне, — я не хотел ее, когда узнал, что жена беременна. Мне тогда было двадцать пять, и я думал, что мне ведь еще так рано иметь детей, да я вообще не знал, хочу ли я их иметь, но сейчас… я понимаю, что единственный правильный поступок, единственная вещь, о которой я не жалею, — это моя дочь… Всю свою жизнь я боялся делать ошибки, да только их и совершал.
— Я тоже, — сказал я, и вместе со словами изо рта вышел слабый белый пар, — но сегодня вдруг подумал, что, может, еще не поздно что-то изменить. Вот и уволился с работы.
— Правда? Взял и уволился?
— Да. Написал заявление и ушел. Просто так, потому что захотел.
— Теперь будешь заниматься не тем, что ты ненавидишь, а тем, чем ты хочешь заниматься, правильно понимаю?
— Да. Вот только… я совсем не знаю, чем бы я хотел заниматься.
Он рассмеялся:
— Не проблема, друг, разберешься. Может быть, и мне? Нет, мне, конечно, уже поздно. Но ты молодец, настоящий молодец. Чем же ты занимался, почему ушел?
— Я… у меня не очень интересная профессия. — Мне почему-то было стыдно признаться ему в том, кем я работал, и стыдно признаться самому себе, на что я потратил большую часть своей жизни.
— Да брось ты, профессии хуже моей не бывает. — Он рассмеялся. — Знаешь, где я работаю? В службе “горячей линии” компании “Old Space”. Ну знаешь рекламу, когда мужик бежит по горе и не потеет, и в этом ролике говорят, что “вы можете убедиться в этом сами, а если сможете, мол, доказать обратное, звоните, и мы вернем вам деньги”, — в общем, что-то типа такого там говорят. И я отвечаю на эти звонки! Нет, серьезно! Можешь представить себе более никчемную и жалкую профессию, чем моя?
Тут он захохотал — истерическим, нервным, пустым смехом. Я ждал, пока он успокоится, пил коньяк и думал, что сегодня происходят странные вещи и нет ничего для меня более странного, чем встретить наконец своего коллегу по работе. Я думал, таких, как я, больше нет. Но вот же он! Сидит, такой, каким я себе его и не представлял. И он мне нравится. Я не стал говорить ему, кем работаю я, — он бы мне все равно не поверил.
Когда он перестал смеяться, мы снова закурили и некоторое время молчали. Пальцы рук у меня замерзли, но в остальном вроде все было нормально, и холода я не чувствовал.
И я рассказал ему все.
— Когда мне было пять лет, мы с моей матерью куда-то летели, не знаю, куда-то или откуда-то, но мы были в аэропорту и ждали самолета в зале ожидания. Она посадила меня в кресло и сказала, чтобы я ждал ее, что она сейчас придет. Но она так и не вернулась.
Он посмотрел на меня:
— Правда?
— Да, правда. Понимаю, в это сложно поверить, но так все и было.
— А что потом?
— Ничего. Меня нашли мужчина и женщина и стали моими новыми родителями.
— Хм. И что? Ты так и не нашел свою настоящую мать?
— Я и не искал.
— Почему?
— Не хотелось, не искал. Моя жена… то есть моя бывшая жена, говорит, что я все это себе выдумал, но она не знает, она не помнит того, что помню я, и ей легче сказать, что я все это себе придумал, чем признать, что, возможно, все так и было на самом деле.
Он молчал. Еще закурил. Может быть, он тоже не верил мне. Может быть, и вы мне не очень-то верите, думаете, что я все выдумываю, что такого не бывает, что никто никого не может потерять в аэропорту. Но ведь в нашей жизни случается всякое, и если нам во что-то сложно поверить, то, может, дело в нас самих, а не в том, что это “что-то” вовсе неправда? А? Как думаете?
Наконец он сказал:
— Все мы кого-то теряем, и всегда кто-то теряет нас.
— Как ключи…
— Да, как ключи. Кто-то когда-то все равно их найдет. Потерянные ключи, потерянный человек, забытая вещь — все когда-нибудь встанет на свои места.
Я выпил еще коньяка; кажется, мы очень хорошо понимали друг друга.
Мы проговорили с ним до самой ночи. До тех пор, пока все заблудившиеся трамваи не ушли в депо, последние гуляки не вернулись домой, жених с невестой не заснули, не была допита до конца бутылка коньяка и выкурена пачка моих сигарет, пока мы не замерзли так, что от холода стучали зубы, и не наступило время возвращаться домой.
Мы говорили обо всем на свете, не боясь признаться друг другу в том, как не везет нам в жизни и как мы одиноки, несмотря на тех людей, которые, казалось бы, нас окружают. Мы говорили так, как только могут говорить незнакомцы, которые знают, что никогда больше не встретятся, мы могли не врать друг другу, потому что вранье не имеет значения, мы могли не бояться, что подумает о нас собеседник, потому что вообще-то нам было по фигу, что он подумает.
9
Я понял, наконец, почему, попав на пустую лестничную клетку, я начал бесполезно шататься по городу, пытаясь найти свое место в этой жизни, и почему я так много и долго вспоминал о своей настоящей матери: на самом деле то, чего я действительно хочу, никогда не сбудется, потому что хочу я невозможного.
А хочу я, чтобы мне было пять лет. Хочу сидеть в аэропорту, в зале ожидания, и болтать ногами, потому что они еще не достают до пола и болтать ими можно сколько угодно. Хочу я, чтобы моя мама вернулась и сказала мне: “Прости, что я так долго. Соскучился?” Хочу, чтобы она обняла меня крепко-крепко: “Я так боялась, что больше никогда-никогда тебя не увижу”.
И это мое желание невыполнимо… Мне тридцать лет, и ноги всегда достают до пола, ими никак не поболтаешь, и сколько бы я ни сидел в аэропорту, в зале ожидания, мама не вернется и не скажет: “Прости, что
я так долго. Соскучился?”
Ну и что с того? Мысль об этом испортила мне тридцать лет жизни, и я не могу позволить ей испортить и остальные тридцать или меньше — как повезет. Мороз — от этих мыслей — продрал меня до костей, я поежился.
…И вдруг пошел снег. Нет, правда, я не вру. Первый снег в этом году, который почему-то летел не вниз, а вверх. Я улыбнулся. Господи, я не помню, когда последний раз так улыбался… как будто бы мне всего пять лет и вся жизнь еще впереди. Я засмеялся — радостно, а почему бы и нет, меня все равно никто не слышит, а если бы даже и так — все равно, я хочу смеяться и радоваться, пока есть такая возможность, пока я счастлив…
Меня потеряли в аэропорту, в зале ожидания. До сегодняшнего дня я так и сидел там, в этом зале ожидания. Сидел и ждал, что вот-вот что-то произойдет, не понимая, когда это на самом деле происходило. Может быть, и не надо ничего такого грандиозного? Может быть, надо просто забыть ключи от квартиры, сесть на пустую лестничную клетку и начать осмысливать свою жизнь? И понять, что она не так уж и плоха!
Ошибки, неудачи, несчастья — ну и что! Если человек не знает, что такое печаль, тоска, отчаяние, — то он так никогда и не сможет узнать, что такое счастье. Настоящее счастье человек боится потерять, потому что знает, насколько оно быстротечно, он острее чувствует его и собирает всякие крупицы этого счастья, везде, где их только можно найти. В улыбке соседской девушки, в ярко-желтых осенних листьях, в бликах костра, в шутке друга, в любви несчастной и любви счастливой, в ненависти, в поездах, в залах ожидания в аэропортах, в море...
...А завтра я что-нибудь придумаю и вернусь домой. Туда, где частичка моей души? Я говорил вам, что ее там нет… неправда… Все я вам врал. Я люблю ее, свою квартиру, и эта самая частичка, она там есть! Она в пепельнице, которую коллега привез мне из Египта и у которой давно откололся краешек, она в кружке с Бартом Симпсоном, из которой по утрам я пью кофе, а по вечерам чай, она в моем телевизоре с пятнадцатью каналами плюс кабельное, она в зеленом коврике у порога, она в фотографии, которая магнитиком прилеплена на холодильнике и на которой мы с другом на какой-то вечеринке несколько лет назад, еще молодые и такие смешные: я обнимаю его одной рукой за шею, он делают смешную рожу — и мы смеемся, — она в моих любимых вещах, которые дороги мне и которые, как бы там ни было, я люблю. И я вернусь домой...
Я заснул на скамейке в парке, положив под голову руку, накрывшись курткой и совершенно-бессмысленно-счастливый...