А р и а д н а Э ф р о н. История жизни, история души. Том 1. Письма 1937 — 1955. Том 2. Письма 1955 — 1975. Том 3. Воспоминания. Проза. Стихи. Устные рассказы. Переводы. Составление, подготовка текста, подготовка иллюстраций, примечания Р. Б. Вальбе. М., «Возвращение», 2008, 1192 стр.
Имя Ариадны Эфрон (1912 — 1975) оказалось причастным к русской поэзии еще в ту пору, когда она была ребенком. В сознании нескольких читательских поколений оно неразрывно соединилось с именем ее матери, желавшей видеть в малолетней Але свое подобие, alter ego. В стихотворном сборнике «Психея. Романтика» (Берлин, 1923) Марина Цветаева предприняла удивительную, едва ли не единственную в истории литературы, попытку: слить собственный голос с голосом своей дочери. Сборник открывается циклом «Стихи к дочери», а завершается разделом «Психея. Стихи моей дочери». Слово «Психея» поставлено неслучайно: душа, по Цветаевой, не имеет возраста.
Сказалась ли в этих безыскусных, но в то же время своеобразно поэтических строках семилетней Али «рука Марины» — судить трудно. Однако сохранившиеся письма Ариадны тех лет, а также свидетельства современников позволяют говорить о ее невероятно ранней духовной зрелости: «...видит ангелов, пишет мне письма, самые красивые из девических писем, какие я только получал когда-либо в жизни, и пишет стихи, совершенно изумительные», — вспоминал Бальмонт (речь идет о Москве 1920 года)[4]. Некоторые из этих писем сохранились. «Марина живет как птица: мало времени петь и много поет», — сообщает, например, Ариадна о своей матери 30 августа 1921 года в письме к Е. О. Волошиной[5].
Таким было начало ее жизни, предвещавшее необыкновенную, творческую судьбу.
Внимание к подлинной и весьма драматической судьбе Ариадны проявилось в 1960-е годы — поэзия Марины Цветаевой, медленно возвращаясь к российским читателям, побуждала вспомнить о ее дочери. Скудные сведения о жизни Ариадны, известные в основном лишь узкому кругу московской и ленинградской интеллигенции, сводились в то время к следующему: покинула Россию в 1922 году вместе с матерью; училась во Франции живописи; вернулась в СССР в 1937 году; арестована в 1939-м; шестнадцать лет провела в лагерях и ссылках; после реабилитации живет в Москве или Тарусе; переводит французских поэтов; занимается наследием Марины Цветаевой.
Она всегда воспринималась как дочь. Этому способствовали и воспоминания самой Ариадны: между 1967 и 1975 годами в советскую печать пробились три фрагмента («Самофракийская победа», «Страницы воспоминаний» и «Страницы былого»). Все они были посвящены матери и, наряду с воспоминаниями Анастасии Цветаевой, публиковавшимися в 1960 —1970-х годах, заложили основу для воссоздания цветаевской биографии.
Ситуация изменилась в конце 1980-х годов. Среди имен, наново открытых в ту пору для русского читателя, было и имя Ариадны Эфрон. Огромное впечатление произвели своей значительностью письма Ариадны к Борису Пастернаку[6]. В 1989 году появилась — с подзаголовком «Воспоминания дочери» — первая книга, содержавшая, помимо собственно воспоминаний Ариадны Сергеевны, ее записи разных лет, письма к четырнадцати корреспондентам (в основном — выдержки) и богато иллюстрированная ее рисунками и акварелями[7]. Одновременно в журнале «Нева» появились письма А. С. Эфрон к Е. Я. Эфрон и З. М. Ширкевич, подготовленные Р. Б. Вальбе[8].
Последующие годы принесли немало новых открытий. Фигура Ариадны обозначилась в полный рост; стали печататься ее оригинальные произведения (очерки и рассказы), а также посвященные ей воспоминания[9]. В 1996 году была издана составленная Р. Б. Вальбе книга «А душа не тонет...», состоявшая из писем к семнадцати корреспондентам за 1942 — 1975 годы, опубликованных достаточно полно, многочисленных иллюстраций (фотографий и рисунков) и ранее неизвестных дневниковых записей и воспоминаний («Записки о поездке по Енисею», «Попытка записей о маме» и «Воспоминания о Казакевиче»[10]). Письма Ариадны к Б. Л. Пастернаку в этом издании отсутствовали. В 2003 году — еще одна значительная публикация: «Марина Цветаева в письмах сестры и дочери»[11]. И наконец — рецензируемый трехтомник, суммирующий многолетнюю изыскательскую работу Р. Б. Вальбе и обогащенный новыми материалами[12]. Число корреспондентов увеличилось до тридцати пяти; расширились и хронологические рамки: первые документы восходят к 1937 (а не к 1942-му!) году. Это обстоятельство принципиально отличает рецензируемый трехтомник от предыдущих изданий. Ибо в Ариадне 1930-х годов, какой она была до ареста, трудно узнать другую Ариадну, известную ныне по письмам 1940-х годов и более поздним.
Письмо к В. И. Лебедеву, которым открывается трехтомник (от 27 января 1937 года), переносит нас в 1936 год — последний год ее эмигрантской жизни. Ариадна признается в том, что окончательно выбрала свой дальнейший путь: профессию художника и судьбу возвращенца.
Ее первые дни и недели в Москве, работа в журнале «Revue de Moscou», первые репортажи в парижский просоветский журнал «Наша родина» (на русском языке), первые письма к друзьям и знакомым — поразительны с точки зрения современного читателя. Ариадна буквально захлебывается от восторга:
«В течение первых дней я, кажется, только и делала, что бегала по улицам и смотрела, смотрела, смотрела, никак не могла наглядеться да и не нагляделась и по сей день. <...> А как здесь знают и любят Пушкина! <...> Учатся, работают, читают и ходят в театр решительно все. <...> И в Париже я не видала такого количества великолепных гастрономических магазинов, булочных, кондитерских, и такого количества покупателей в них, как здесь. <...> А детей здесь — невероятное количество. Самых замечательных детей в мире. <...> Великая Москва, сердце великой страны!»
И — ошеломительный заключительный аккорд:
«На моих глазах Москва провожала Марию Ильиничну Ульянову, сестру и друга Владимира Ильича. На моих глазах Москва встречала полярников, шла навстречу детям героической Испании <...>. На моих глазах Москва расправилась с изменой» (I, 15 — 17)[13].
Комментатор не поясняет последней фразы. Между тем речь идет о приговоре Верховного суда по делу о так называемом «военном заговоре»; крупнейшие советские военачальники (Тухачевский, Уборевич, Якир и др.) были расстреляны «за шпионаж и измену родине», а в советской печати — как раз в июне 1937 года — поднялась очередная истерическая волна: письма и заявления трудящихся в поддержку расстрельного приговора.
Чем объяснить эту восторженность? Доверчивостью, наивностью, неосведомленностью? Вероятно. Однако были и причины иного порядка. Начавшая свою «взрослую» жизнь во Франции между 1927 и 1937 годами, Ариадна была захвачена настроениями, владевшими тогда частью западноевропейской интеллигенции. Неприятие «буржуазности», угроза надвигающегося фашизма, увлеченность социализмом — все это способствовало идеализации Советского Союза. Соблазнительный образ «красной Москвы» становился для многих путеводной звездой. Этим пользовались советские спецслужбы, втянувшие в свои сети немало «сочувствующих» в среде русской эмиграции, среди них и Сергея Эфрона.
В годы, предшествовавшие ее отъезду из Франции, Ариадна, как известно, отдаляется от матери и, разделяя настроения отца, слепо уверовавшего в советскую Россию, становится его единомышленницей; она активно работает вместе с ним в «Союзе возвращения на Родину». Столь гордившаяся талантливой дочерью на рубеже 1910-х и 1920-х годов, Марина Цветаева постоянно жалуется на нее в своих письмах; ее отзывы об Ариадне в середине 1930-х годов, как правило, — раздраженно-отчужденные, подчас — просто злые. В письме к А. А. Тесковой Цветаева писала 24 ноября 1933 года о том, что Аля «очень изменилась и внутренно»[14]. «Не-моя порода — ни в чем, сопротивление (пассивное) — во всем. Очень от нее терплю», — сетует она в письме к С. Н. Андрониковой-Гальперн 6 апреля 1934 года[15]. Чуждавшаяся любой «политики», Цветаева, в отличие от мужа и дочери, вовсе не помышляла в ту пору о возвращении в Москву. «Мама была против...» — вспоминала Ариадна в письме к А. И. Цветаевой от 6 января 1945 года (I, 85).
«Слепота» Ариадны в 1937 году вряд ли заслуживает осудительной риторики. Высокая романтика, привитая ей матерью еще в раннем детстве и усугубленная отцовским политическим «рыцарством», преломилась в ней чувством безоглядной преданности советской стране. В натуре Ариадны, судя по ее письмам, действительно было немало детского: чистоты, открытости и естественности. А кроме того, она принадлежала к поколению, еще не приученному к Большой Лжи.
Ариадну арестовали в ночь на 27 августа 1939 года. Ее последнее письмо до ареста (из помещенных в трехтомнике) имеет дату: 11 января 1938 года; ее первое письмо «оттуда» — к С. Д. Гуревичу, ее гражданскому мужу, — написано в марте 1941 года. Однако для «истории души» Ариадны этот промежуток в три с половиной года столь значителен, что его вполне можно соотнести с тридцатью шестью последующими годами ее земной жизни. Когда ее уводили, вспоминала Цветаева, она держалась уверенно и даже весело[16]. В отдельных строках ее письма к Гуревичу (как и в других письмах 1940-х годов) еще угадывается прежняя Аля — жизнерадостная и шутливая, но общая интонация не оставляет сомнений в том, что за полтора года — период следствия и этапов — молодая женщина прошла через тягчайшие испытания. «Грустно мне, родненький, и тяжело. Протяну ли я столько времени? и если да, то во что превращусь?» (I, 37).
О том, что ей пришлось пережить в 1939 году, можно отчасти судить по ее письму к Генеральному прокурору СССР Руденко (май 1954 года): «Меня избивали резиновыми „дамскими вопросниками”, в течение 20 суток лишали сна, вели круглосуточные „конвейерные” допросы, держали в холодном карцере, раздетую, стоя навытяжку, проводили инсценировки расстрела. <...> Я была вынуждена оговорить себя. <...> Из меня выколотили показания против моего отца»[17].
Что дал ей тюремный и лагерный «опыт»? Какой она стала, познав «ту внечеловеческую правду, с которой потом трудно, трудно жить» (I, 348)[18]. Поняла ли, в какую вернулась страну?
Думается, поняла — во всяком случае, многое. Испытание Лубянкой способно разрушить самые высокие идеалы и самые устойчивые иллюзии. И, столкнувшись с подлинной советской реальностью того времени, столь непохожей на газетные статьи, радиопередачи и кинофильмы, Ариадна могла бы, казалось, впасть в беспредельное отчаяние — раз и навсегда. Ее спасли качества, воспитанные в ней с детства, а кроме того — стечение обстоятельств (некоторые из них запечатлены в ее устных рассказах). Какие бы приступы тоски ни охватывали порой Ариадну, присущие ей оптимизм, надежда вернуться к творческой работе и неистребимая жизненность неизменно брали верх. А если она порой и отчаивалась, то не давала своему отчаянию выплеснуться в полной мере. «Я не отчаиваюсь, Борис, я просто безумно устала...» — пишет она Пастернаку 5 января 1950 года. И добавляет: «Впрочем, м. б., это и называется отчаянием» (I, 195). Она умела находить в себе силы преодолевать и тяготы, и унизительность своего положения и даже взглянуть на них отстраненно и с горьким юмором. «...Я рада, — пишет она из туруханской ссылки в сентябре 1949 года, — что живу в такой стране, где нет презренного труда, где не глядят косо ни на уборщицу, ни на ассенизатора» (I, 184). Эти слова (Ариадна работала тогда уборщицей в средней школе) явно написаны человеком, способным к критическому восприятию трескучей советской демагогии.
Она нашла в себе силы не только выстоять, но и укрепить, обогатить заложенные в ней возможности. В одном из писем 1950 года она признается в том, что раздумья над судьбами «близких» раскрылись в ней теперь «во всем своем величии», что именно внимательность и сострадание к ним пробудили в ней «глубину чувства и понимания». «Насколько я была поверхностнее раньше, как невнимательна, несмотря на то, что, несомненно, была и глубже, и внимательней своих тогдашних сверстников!» (I, 239).
И тем не менее в ней продолжала жить ностальгия по утопической грезе, окрылявшей ее в 1930-е годы. Она не отрекалась от своей молодости; осознавая, должно быть, всю пагубность шага, совершенного ею вслед за отцом, она все еще дорожила той способностью мечтать и верить, какая была ей свойственна. В ней всегда теплилась вера в чудо (и, быть может, именно это качество помогло ей в 1939—1942 годах преодолеть самые тягостные, мучительные испытания).
Она по-прежнему восхищалась отцом — его подвижничеством и благородством. «...Папа, за всю многолетнюю героическую свою советскую работу не взявший ни франка, как мы ни были нищи...» — писала она А. И. Цветаевой 23 февраля 1966 года (II, 234). Ни разу и не единым словом она не осудила отца, не упрекнула, не усомнилась в нем. Она хорошо понимала природу его «заблуждений» (и своих собственных — тоже).
30 июля 1965 года — спустя десять лет после своего возвращения из ссылки — Ариадна решила отметить это событие «паломничеством» в Туруханск и к другим сибирским местам. Во время путешествия Ариадна вела дневник (блестящий литературный образец «путевого очерка»). Однажды пароход, на котором она плыла, повстречался с пароходом «Красин». Растроганная, охваченная нахлынувшими воспоминаниями, Ариадна записывает в своем дневнике: «Красин» — «один из героев нашего детства, нашей юности, это — спаситель „челюскинцев”, это просто — часть души, причем — лучшая! та — где доблесть, долг, мужество; пусть только „отраженные”...» (II, 216).
Доблесть и долг — высокие понятия, унаследованные от родителей, остались в ней навсегда. Ее, как и в юности, увлекали мечтания и мифы — даже по-советски уродливые («отраженные»). 25 февраля 1955 года она признавалась в письме к Л. Г. Бать (бывшей сослуживице): «...счастлива я была — за всю свою жизнь — только в тот период — с 37 по 39 год в Москве, именно в Москве и только в Москве. До этого счастья я не знала, после этого узнала несчастье, и поэтому этот островок моей жизни так мне дорог...» (I, 349).
За годы, проведенные в лагерях и ссылке, Ариадна окрепла: стала мудрее и опытнее. В еще большей степени, чем в 1936—1937 годах, она ощутила теперь свое творческое призвание — живописное и писательское. Ее возросшее литературное мастерство в полной мере проявляет себя в ее письмах к Борису Пастернаку; их переписка, как и переписка Пастернака с Мариной Цветаевой, Варламом Шаламовым, Ольгой Фрейденберг, принадлежит к числу шедевров русской эпистолярной культуры.
Пастернак посылал Ариадне свои книги, фотографии, помогал ей материально. Его заслуга в том, что она выжила и выстояла, — поистине огромна. Ариадна и сама сознавала, какое значение приобрел Пастернак в ее судьбе, и была ему благодарна. «Пожалуй, не было бы сил всё глотать и глотать из неизбывной чаши, — писала она Пастернаку 10 января 1955 года, — если бы не было твоего источника — добра, света, таланта, тебя как явления, тебя как Учителя, просто тебя» (I, 345).
Глубже многих других и одним из первых Пастернак увидел и оценил писательский талант Ариадны. «Ты — писательница, и больно, когда об этом вполголоса проговариваются твои письма <...> Старайся уже и сейчас, несмотря на недосуг, набрасывать что-нибудь в прозе...» — советует он Ариадне 26 марта 1951 года[19]. Пастернак не уставал напоминать ей о ее удивительном даре, пытался поддержать в ней веру в будущее. «Если несмотря на все испытанное, — писал он Ариадне 19 января 1950 года, — ты так жива еще и несломленна, то это только живущий бог в тебе, особая сила души твоей, все же торжествующая и поющая всегда в последнем счете и так далеко видящая и так насквозь! Вот особый истинный источник того, что еще будет с тобой, колдовской и волшебный источник твоей будущности <...>. Я верю в твою жизнь, бедная мученица моя...»[20]
Выделявший Ариадну среди других своих современников (и не только как дочь Марины Цветаевой), Пастернак, со своей стороны, не мог не испытывать к ней благодарности, прежде всего — за отзывы и суждения о его творчестве. Ариадна Эфрон была одним из первых читателей романа «Доктор Живаго», и ее письмо от 28 ноября 1948 года — по сути, первый по времени серьезный разбор этого произведения. «...Ты мне написала за всех и лучше всех», — откликнулся Пастернак на это письмо[21]. Позднее, осужденная «на вечное поселение», Ариадна в письмах из Туруханска постоянно размышляет о Пастернаке-поэте; ее письма изобилуют тонкими замечаниями о природе пастернаковского творчества, о выполненных им переводах Гёте и Шекспира; она пытается выразить «радость», которую получает от его стихов, огорчается по поводу нападок на Пастернака в советской печати, сочувствует ему и т. д.
«Когда меня не станет, — писал Пастернак 5 декабря 1950 года, признавая значение Ариадны в его жизни первых послевоенных лет, — от меня останутся только твои письма...»[22]
Чувство единения с матерью, почти утраченное в середине и второй половине 1930-х годов, возрождается в Ариадне, как только она узнает (с опозданием) о ее смерти. Все неурядицы и споры с матерью уходят в прошлое, остается лишь глубочайшая любовь. И нарастает желание увековечить ее образ, сохранить его для будущих поколений. Проницательно и удивительно точно Ариадна предвидела то, что произойдет лишь спустя полтора-два десятилетия.
«Мамину смерть как смерть я не осознаю и не понимаю, — пишет она 5 августа 1942 года З. М. Ширкевич. — Мне важно сейчас продолжить ее дело, собрать ее рукописи, письма, вещи, вспомнить и записать всё о ней, что помню, — а помню бесконечно много. Скоро-скоро займет она в советской, русской литературе свое большое место, и я должна помочь ей в этом. Потому что нет на свете человека, который лучше знал бы ее, чем я» (I, 56).
Это отношение к смерти Ариадна унаследовала от самой Цветаевой, которая, как известно, страстно пыталась «победить смерть», оживить умершего силой своего искусства, воссоздать его образ «по клочкам писем, по рассказам знакомых, когда живой человек стал воспоминанием, понятием, страшным, как „навсегда” и „никогда”» (I, 108)[23]. Этот импульс лежит в основе цветаевской мемуарной прозы.
Отныне Марина Цветаева становится для Ариадны главной жизненной задачей; к ней прикованы все ее мысли, планы и начинания. Смерть матери, вернее потребность преодолеть ее смерть, оказалась для нее в определенном смысле стимулом выживания. «Я решила жить во что бы то ни стало, — признается она в письме к Анастасии Цветаевой 20 октября 1944 года. — Моя жизнь настолько связана с ее жизнью, что я обязана жить для того, чтобы не умерло, не пропало бесповоротно то ее, то о ней, что я ношу в себе» (I, 75).
«Возвращение» Ариадны к матери, совпавшее с периодом ее внутреннего взросления в 1939 — 1941 годах, — результат духовного перерождения человека, познавшего тюрьму, этапы и лагерь. В одной из позднейших записей (1975) Ариадна признавалась, что в юные годы Марина Цветаева ей была «не под силу, и нужно было столько пережить и перестрадать, чтобы дорасти до понимания собственной матери!»[24]. Посмертная судьба Цветаевой удивительным образом сплелась с «историей души» Ариадны.
Чудом оказавшись среди «доживших и уцелевших»[25], Ариадна возвращается в родную Москву и в течение последующих двадцати лет (1955 — 1975) самоотверженно отдается работе, связанной с памятью и наследием ее матери: собирает архивные материалы, участвует в издании ее сочинений, пишет воспоминания (об этом выразительно повествуют письма второго тома). Она торопилась сделать как можно больше: боялась не успеть.
Свой собственный литературный труд (переводы из французских поэтов) она воспринимала, до известной степени, как необходимость и заработок. Она часто сомневалась в своих силах, сетовала на недостаток таланта. «...Переводчику талант требуется, а у меня — только понимание», — замечает она в одном из писем 1973 года (II, 393)[26]. В этом она была несправедлива. Ее стихотворные переводы выдержали испытание временем и, собранные под одним переплетом, свидетельствуют о том, что Ариадна Эфрон стала выдающимся мастером этого литературного цеха. И что самое главное: она успела.
«Быть может — вздох от нас останется, / А может — Бог на нас оглянется...» Предчувствие не обмануло Марину Цветаеву. Теперь, когда мы имеем возможность представить себе весь тернистый путь Ариадны, ее бесконечные этапы и кочевья, приведенные слова из цветаевского стихотворения[27] звучат как пророчество. Бог оглядывается на тех, кто призывает чудо. Жизнь Ариадны оказалась невыносимо трудной, но вера в высшие силы, движущие ее судьбой («Я так привыкла, что за меня решают стихии...»[28]), помогла ей пройти через все лабиринты и бездны и — вернуться (в Москву, к матери, в мир словесного творчества). Не надломившись под бременем «русской доли», которую ей некогда предсказала мать, маленькая Аля, ее «светлый первенец»[29], осуществила свое предназначение. Бог оглянулся, и чудо свершилось.
Константин Азадовский
[4] Б а л ь м о н т К. Д. Где мой дом. Стихотворения, художественная проза, статьи, очерки, письма. Сост., автор предисл. и коммент. В. Крейд. М., «Республика», 1992, стр. 296.
[5] См.: С а а к я н ц А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. М., «Эллис Лак», 1997, стр. 269.
[6] «Из переписки Ариадны Эфрон и Бориса Пастернака (1948 — 1957 гг.)». — «Знамя», 1988, № 7, стр. 134 — 154; № 8, стр. 127 — 161. Ранее эта переписка была напечатана в Париже издательством «ИМКА-Пресс» (1982). См. также: П а с т е р н а к Б. Новооткрытые письма к Ариадне Эфрон. Публикация М. А. Рашковской. Сопроводительный текст Е. Б. Пастернака. — «Знамя», 2003, № 11, стр. 156 — 179.
[7] Э ф р о н А. О Марине Цветаевой. Воспоминания дочери. Сост. и автор вступит. статьи М. И. Белкина. Коммент. Л. М. Турчинского. М., «Советский писатель», 1989, 586 стр.; 2-е изд. (с подзаголовком «Воспоминания дочери. Письма»). — Калининград, «Янтарный сказ», 1999, 650 стр.
[8] «Письма Ариадны Сергеевны Эфрон (1942 — 1955 гг.)». Сост., текстология и примеч. Р. Б. Вальбе. — «Нева», 1989, № 4, стр. 126 — 148; № 5, стр. 141 — 154; № 6, стр. 160 — 175.
[9] См., например: Э ф р о нА. Мироедиха. Устные рассказы, очерки, письма, из записных книжек. — В кн.: Ф е д е р о л ь ф А. Рядом с Алей. Воспоминания. М., «Возвращение», 1996; Е м е л ь я н о в а И. Легенды Потаповского переулка. М., «Эллис Лак», 1997; и др.
[10] Э ф р о н А. «А душа не тонет...» Письма 1942 — 1975. Воспоминания. Сост., подг. текста, примеч. и подбор илл. Р. Б. Вальбе. М., «Культура», 1996, 448 стр.
[11] «Марина Цветаева в письмах сестры и дочери». I. Письма А. И. Цветаевой. Вступит. слово и публ. Р. Б. Вальбе. — «Нева», 2003, № 3, стр. 185— 215; II. Письма А. С. Эфрон к А. И. Цветаевой (1943 — 1946). Публ. Р. Б. Вальбе. — «Нева», 2003, № 4, стр. 162 — 204.
[12] Впрочем, и это издание не охватывает полностью всего известного ныне литературного и эпистолярного наследия Ариадны Эфрон. За рамками трехтомника остались, например, интересные для ее внутренней биографии письма 1938 — 1939 гг. к начинающему тогда поэту Ю. М. Чернову (см.: Ч е р н о в Ю. Ключи Ариадны. М., «Рой», 2004).
[13] Отсылки к трехтомнику — здесь и далее — даются сокращенно: латинская цифра обозначает том, арабская — страницы.
[14] Ц в е т а е в а М. Собрание сочинений в 7-ми томах. Т. 6. Письма. М., «Эллис Лак», 1995, стр. 408.
[15] Там же, т. 7, стр. 160.
[16] Цит. по кн.: С а а к я н ц А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество, стр. 686.
[17] См.: К у д р о в аИ. Последнее дело Сергея Эфрона. — «Звезда», 1992, № 10, стр. 113.
[18] Из письма Ариадны Эфрон к О. В. Ивинской от 23 февраля 1955 г.
[19] См.: «Знамя», 2003, № 11, стр. 165.
[20] Цит. по кн.: Э ф р о н А. О Марине Цветаевой. Воспоминания дочери, стр. 337.
[21] «Знамя», 2003, № 11, стр. 161 (письмо от 2 декабря 1948 г.).
[22] Цит. по кн.: Э ф р о н А. О Марине Цветаевой. Воспоминания дочери, стр. 378.
[23] Из письма к А. И. Цветаевой от 16 сентября 1945 г., в котором Ариадна вспоминает о том, как Марина Цветаева, дружившая с поэтом Н. П. Гронским, «по-настоящему полюбила его, мертвого, невозвратимого».
[24] М а р и н а Ц в е т а е в а. Неизданное. Семья. История в письмах. Сост. и коммент. Е. Б. Коркиной. М., «Эллис Лак», 1999, стр. 75.
[25] «Из неопубликованных воспоминаний А. С. Эфрон, не включенных в трехтомник». — «Нева», 1989, № 6, стр. 174.
[26] Из письма Ариадны Эфрон к Е. Я. Эфрон, З. М. Ширкевич и Р. Б. Вальбе.
[27] Из стихотворения «Дорожкою простонародною...» (1919). Вошло в раздел «Стихи к дочери» (Ц в е т а е в а М. Психея. Романтика. Берлин, 1923, стр. 12).
[28] Из письма Ариадны Эфрон к Е. Я. Эфрон и З. М. Ширкевич от 11 февраля 1955 г. (I, 347).
[29] Ц в е т а е в а М. Психея. Романтика, стр. 11.