Кабинет
Бахыт Кенжеев

Теплее всех времен

Бахыт Кенжеев родился в 1950 году. Окончил химфак МГУ. Поэт, прозаик, эссеист. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе “Антибукер” (2004), “Anthologia” (2005) и “Русская премия” (2009). Стипендиат Канадского совета по делам искусств (2009). Живет в Канаде, США и в Москве.
Теплее всех времен
стихи

*       *

 *

…легко и мне стареть в возлюбленной стране, 
где юный аргонавт выходит на дорогу. 
“Не береди меня”, бормочет спящий. “Не 
буди меня”, мертвец лепечет Богу, 

“и за спиной моею не итожь 
грехов моих”. Лечебные агаты 
и янтари твердят: “ты тоже приплывешь 
на берег щастия, кочевник небогатый”. 

Как обветшала ты, провинция моя! 
Круты твои мосты, кирпич неплодороден. 
“Я тоже человек, — мычит живущий, — я 
не виноват, не свят, и Богу не угоден”.

 

*       *

 *

Ночь застыла начеку, сжала кулачок.
Выпью стопку коньячку, лягу на бочок,
пусть услышится сквозь стон: ветер вербу гнет, 
мышка серая хвостом весело махнет.

Поворкуй, голубка-кровь, спутница души.
Спросишь: смерть или любовь? Обе хороши.
На обеих спасу нет, обе из глубин
сердца похищают свет и гемоглобин.

Неуютной ли зиме, ветру ли под стать,
обе рвутся в полутьме грешное шептать. 
Так и дремлешь — грустен, прост, — надышавшись — ах! —
поздней оторопью звезд в робких небесах.

*       *

 *

Говорю, говоришь? Говорит: говорят. 
Извергают из уст стохастический ряд 
грамматических форм, как Цветков бы сказал, 
заходя, ошарашенный, в кинозал, 

где пахучий попкорн с маргарином дают 
и винтажное порно показывают 
под урчание масс просвещенных. О да, 
мы достигли сияющих бездн, господа, 

докарабкались до безопасных высот, 
над которыми мусор по ветру несет, 
и бесплодный, подобный смоковнице, стыд 
небеленым холстом над Москвой шелестит. 

Ветер, ветер! Безвременный зритель, дурак, 
отчего ты летучею кровью набряк? 
Для чего напрягаешься? Что ты поешь? 
Для кого сочиняешь последнюю ложь…

 

 

*       *

 *

чистая богадельня лучшее что человечество может дать
старикам и старухам телевизор и трубчатая кровать
деве преклонных лет подают на долгожданный обед
чечевичный суп зеленый салат хорошо пропеченный омлет 

дева преклонных лет шепчет сквозь дрему богохульственные слова
пальцы ее теплы красные дёсны голы а душа жива
дева преклонных лет прорицает с ветхозаветной тоской
что женская доля немногим лучше мужской

навестить иного больного приятственно — он выздоровеет и тогда
ледяная водка польется как на второй день творения молодая вода
но к деве никто не приходит — ни праведник ни злодей
не принесут ей порочных, безумием пахнущих орхидей

 

 

*       *

 *

Рассказывай, шуми: подвластна гению 
смерть; идол вязовый сулит воскресный свет… 
Нет, время — лишь свободное падение, 
а ствол его — растительный предмет. 

Я — вправе возражать, я — многоклеточный, 
беспозвоночный, средняя ступень 
на лестнице Иакова, избыточной, 
как в юности благоуханный день 
в Фирсановке (шафранный, синий, розовый!). 
Печаль крепка, и наплевать ей, для 
чего за озером, за рощею березовой 
стелились земляничные поля.

Пьет чай с малиною, трезвея, ангел сумрачный. 
Старик твердит “аминь”, юнец — “come on!”. 
Простимся ли, проспимся ли — не умничай. 
Не уходи. Теплее всех времен —

стремительное, скудное, которому 
клянешься в верности, и всхлипываешь с ним, 
как будто ночь — безмолвней крыльев ворона — 
лежит над нищим городом твоим

 

*       *

 *

Свет выключился. Музыка сломалась. 
Ни шерсти под рукой, ни янтаря. 
Несметного — а пригодилась малость — 
ждал. Восемь спичек, в очередь горя, 

высвечивают двери, коридоры 
и лестницы, ведущие во тьму. 
Вдруг вспоминаю: столько было вздора 
волшебного! Ей-богу, самому 

не верится. Как ветка Палестины, 
я странствовал. От грешных отчих мест

открещивался. Праздновал крестины 
неведомого. И грузинский крест 

аэроплана, как случайный лучик, —
ночной сверчок в просторной тишине, —
в оскаленных проскальзывая тучах, 
был жалобой и родиною мне, 

был голосом — вольфрамовой спиралью, — 
и тут запнусь, почувствовав: дотла 
не догореть. Ты — тусклой зимней ранью 
и при свечах — прощальна и светла.

 

*       *

 *

Табак, водка, ночь. Третьи сутки 
одно и то же вранье. 
Стесняться прошлого? Дудки! 
Паршивое, да свое, 

как я уверял когда-то. 
Ну и? Повторяться — не 
такой уж и грех, солдаты, 
лепечущие во сне. 

Пусть бедствовать с музой тощей 
несладко, но жизнь — жива, 
и жалкая честность проще 
лукавого воровства. 

Есть молодость без утайки, 
которая в нужный час 
к безглазой, глухой хозяйке 
спокойно подводит нас — 

и мудрость есть без оглядки, — 
хотя ее тоже нет, 
за вычетом той тетрадки, 
где страсть, словно вербный свет, 

где старый мазай и зайцы 
под недорогой ольхой 
красят пасхальные яйца 
луковой шелухой

4 января 2009


Вход в личный кабинет

Забыли пароль? | Регистрация