Карпатский блюз с перцем и кровью

Мария Матиос. Нация. Перевод с украинского Е. Мариничевой и С. Соложенкиной. 
М., «Братонеж», 2007, 319 стр.^[1]

Мария Матиос — одна из ключевых фигур литературной жизни современной Украины. Уроженка карпатского села Ростоки (Путивльский район, Северная Буковина, ныне — Черновицкая область), лауреат престижной Шевченковской литературной премии, поэт и прозаик, автор постоянно переиздающихся книг, которые стремительно исчезают из магазинов. И это неспроста — в самом факте появления М. Матиос на небосклоне украинской литературы, по моему глубокому убеждению, присутствуют важнейшие смыслы, дают о себе знать фундаментальные законы литературного бытия прошлого столетия, сформировавшиеся и набравшие силу далеко за пределами литературных горизонтов Украины или России.

Манера Матиос узнается мгновенно — и, пожалуй, не по причине какой-то чрезмерной оригинальности, а из-за очевидной принадлежности к влиятельной традиции в литературе XX века. Я имею в виду все разновидности литературного регио­нализма?— от Фолкнера, Бабеля и Шолохова (сомнения в аутентичности текстов последнего можно в данном случае заключить в скобки) до Кавабаты, Маркеса и Айтматова. В книгах всех перечисленных авторов (а также многих иных?— русских «деревенщиков», например) в центре внимания находятся не столько индивидуальные характеры, сколько особый, ни на что иное не похожий уклад жизни, определяющий в человеке многое или даже почти все, что влияет на его жизненный выбор, быт, круг общения, веру. По степени связанности с традицией, с тем, что состоялось уже и неизменно, человек уподобляется растению, дереву, которое, как когда-то написал Баратынский, «стоит, где возросло, / Невластное сойти». В человеке нащупывается как бы «вертикальное измерение», смысловая ось, соединяющая конкретную личность с «корнями», т. е. с семейным, этническим, религиозным прошлым.

В начале прошлого столетия произошло достаточно резкое размежевание двух подходов к человеку. Наряду с уже упомянутым, «вертикальным», набрал силу и противоположный, условно говоря, «горизонтальный» ракурс изображения человека, предполагавший поиск не абсолютной оригинальности в каждом региональном сообществе, но, наоборот, — сходства в характерах и обычаях людей совершенно разных, принадлежащих к различным культурам. Скажем, один из главных романистов «потерянного поколения» Хемингуэй в романе «Прощай, оружие!» показывает, что немцы, итальянцы, американцы (по неведомым причинам воюющие друг против друга) — это люди с общей системой первоначальных, почти «биологических» ценностей: чувства самосохранения, стадного товарищества, преданности возлюбленным и т. д. Уильям Фолкнер в романе «Солдатская награда» тоже отдал дань теме мировой войны, затронувшей десятки стран и народов. Однако удача и всемирная известность пришли к нему после того, как он последовал почти легендарному совету Шервуда Андерсона — писать только и исключительно об американском Юге, о крохотном клочке родной земли, который можно накрыть на карте почтовой маркой. В вымышленном Фолкнером округе с индейским названием Йокнапатофа никогда не происходили события мировой важности, но на карте всемирной литературы этот замысловатый топоним обрел первостепенную известность и значительность. Такую же, впрочем, как и жизненный космос донского казачества, или мир кочевников-киргизов у Айтматова, или маркесовское Макондо.

Понятно, почему в каждом томе русского Собрания сочинений Фолкнера на форзаце изображена карта Йокнапатофы, — с нею внимательный читатель постоянно сверяется, чтобы лучше понять место действия событий, в которых участвуют герои. К первой вышедшей по-русски книге Марии Матиос тоже приложена карта, на которой — земли так называемой Западной Украины, точнее говоря — Галиции и Северной Буковины (ныне Ивано-Франковская, Черновицкая и окрестные области). Эти земли на протяжении столетий были в перекрестье масштабных европейских и трансъевропейских этнических перемещений, религиозных движений, культурных контактов и взаимовлияний, а также множества военных столкновений. Римляне и германцы, гунны и угры, славяне и евреи — все находили пристанище на этих землях, пускали корни, порою исчезали бесследно, следуя прихотливым маршрутам своей судьбы в большом времени цивилизаций…

И это непрерывное, болезненное великое переселение народов, эта бесконечная смена государственных символов не завершились в седой древности, продолжались на протяжении всего XX века. Я знавал человека, который уехал в Канаду в начале перестройки, будучи 99-летним. Весь свой век он прожил в одних и тех же Черновцах, но в четырех разных странах: до 1918 года — в Австро-Венгрии, затем до 28 июня 1940-го — в Румынии, потом в СССР и, наконец, после 1991-го — в Украине. Другой мой знакомец, математик из тех же краев, в ответ на какое-то мое невинное редакторское замечание по поводу текста его учебной брошюры разразился хохотом, переходящим в рыдания. «Я ходил в еврейский хедер, все детство говорил на идише и по-немецки, потом учился в румынском университете, а теперь преподаю матанализ по-украински! И вы хотите, чтобы я безукоризненно писал по-русски?!»

Однако есть в этом краю земли, которых словно бы не коснулись вековые бури истории, — это отроги Восточных Карпат, где издавна живут украинские горцы?— гуцулы. Труднодоступные эти места сохранили первозданную чистоту дальних пейзажей и покой нагорной тишины. Здешние жители отличаются большой строгостью в быту, они молчаливы и сдержанны, порою кажется, что они вообще не отмечают, какое тысячелетье на дворе, делают все, как повелось исстари: ходят в церковь, извлекают причудливые звуки из местных музыкальных диковин?— трембит и дрымб, ткут пестро-темные ткани на одежду и на красоту в доме. Эти люди все знают обо всех жителях окрестных сел, ничему не удивляются, называют на «вы» своих супругов, несут в себе какое-то поразительное внутреннее спокойствие. Коллективный их мир всегда знает больше, чем любой отдельно взятый его насельник. Есть отдельные селяне, а есть община («громада»), люди — 
М. Матиос употребляет в оригинальном тексте диалектную форму «люде» — «людэ» в русском произношении. Поэтому важнейшие вещи соседями по деревне порою никак не обсуждаются, но подразумеваются, о них не надо говорить именно в силу их абсолютной очевидности.

Для всех, кто помнит советское время, этот камерный и вместе с тем бескрайний мир приоткрылся, пожалуй, только однажды — в семидесятые годы, благодаря песням ныне покойного великого (а тогда еще очень молодого) композитора Владимира Ивасюка. «Червона рута», «Водограй», «Смеричка» — эти названия до сих пор вспомнит всякий, кому, например, за пятьдесят:

Тече во2да, тече бистра, 
А куди — не знає,
Помiж гори, в свiт широкий
Тече, не вертає…

Гуцульский мир несет в себе зримый отголосок трагедий, именно о них в первую очередь и пишет Мария Матиос. Ее несколько раз переиздававшийся роман «Даруся сладкая», которым открывается сборник, признан в Украине книгой пятнадцатилетия. «Даруся» состоит из трех новелл, отсюда подзаголовок «Драма на три жизни». Первая новелла — рассказ о сироте, немой и блаженной Дарусе, которая больше всего боится вкуса конфет и всего сладкого, при одном упоминании 
о сладостях у нее идет кру2гом голова, приходят многодневные приступы болезни. 
О причинах известно всем, кроме (до поры до времени) читателя. Только на могиле отца Даруся обретает речь, шепотом говорит с ним, правда, об этом никто не знает. 
Во второй новелле появляется новый герой — странник-бессребреник Иван Цвычок, мастер по изготовлению дрымб, музыкант, добывающий пропитание случайными заработками и продажей своих певучих изделий. Иван прибивается к Дарусе, живет в ее доме, но однажды вынужден его покинуть. Это случилось, когда он явился к Дарусе в военном облачении, подаренном сердобольным сержантом взамен изношенной одежды. Этот его облик для Даруси невыносим — опять-таки по причинам, о которых прямо в селе говорить не принято.

Причины Дарусиных недугов объяснены в третьей новелле, действие которой происходит в 1940-е годы, когда в здешних краях несколько раз меняется власть. Сначала вместо королевской румынской администрации приходят советские войска, потом война (немцы, снова румыны), затем надолго наступает время советской власти. Многие непримиримые сельчане уходят в леса, с ними не на жизнь, а на смерть борются спецслужбы. Однажды в дом Михайла и Матронки ночью являются лесные повстанцы и реквизируют продукты, предназначенные для сдачи в колхоз. Михайло вынужден уступить их требованиям, а наутро инсценирует ночной по­гром и сам докладывает властям о том, что колхозное добро насильственно изъято «лесовиками». Однако на допросе в его доме офицер спрашивает о том, как все было, не у взрослых, а у маленькой дочки Матронки и Михайла, предварительно угостив ее сладким леденцом. Даруся простодушно рассказывает, что папа сам бил окна, а его самого ночные гости вовсе не били. Последствия ясны: угроза высылки в Сибирь, самоубийство мамы Матронки, а вскоре — обретение Дарусей ее горького прозвища.

В «лагерных» вещах Солженицына изредка появляются узники ГУЛАГа?— выходцы с Западной Украины. Это молчаливые и работящие люди, затаившие боль и ненависть. Официальная пропаганда называет их «бандеровцами» и твердит об их зверствах против мирных людей и представителей власти. В книгах Марии Матиос до читателя впервые донесена оборотная сторона медали, детально описаны причины упорства лесных повстанцев, еще в 50-х годах дававших время от времени о себе знать. «Коллективизация» (а на самом деле — бесчеловечное, смертоносное разрушение векового жизненного уклада) пришла в Прикарпатье лишь после войны, двумя десятилетиями позднее, чем в другие области шестой части мировой суши. Время было уже иное, да и земледелие в горных краях было практически не развито, а многие традиционные промыслы местного населения вообще с трудом поддавались какому бы то ни было обобществлению. Люди, достаточно спокойно относившиеся к языковым и бытовым ограничениям румынской поры (распоряжение «говорить только по-румынски» и т. д.), совершенно не могли постигнуть логику разрушения именно самых зажиточных хозяйств. К этому режиму невозможно было приспособиться, его нельзя было «переждать», для этого надо было навсегда расстаться с вековыми ценностями жителей гор — стремлением к нероскошному достатку, хозяйственной независимости, добропорядочной религиозной жизни.

Именно об этих событиях повествуют и новеллы из цикла «Нация», также включенные в русский сборник Марии Матиос. Особенно ярко, на мой взгляд, написана новелла «Отец и мать просили…» — о перипетиях повстанческой борьбы противников Советов на Буковине, о том, как прошлое настигает легализовавшихся в 50-е годы романтиков лесного подполья. О том, как могут предавать друзья по общей борьбе и неожиданно спасать от смерти советские офицеры-особисты. Название авторского предисловия к русскому изданию («У каждого человека есть свое алиби») вновь заставляет вспомнить о стилистике Фолкнера, о его знаменитой фразе «Человек не только выстоит, он восторжествует!». Мария Матиос уверена, что «каждый народ имеет свой „список Шиндлера”», а в кровавых драмах двадцатого века сталкиваются друг с другом не только люди или народы, но и мировые стихии, судьбы — им-то и противостоят люди, по ним вымеряют свое бытие. Матиос говорит прямо: «Я точно знаю: в Украине и России есть все, чтобы на пальцах, по буквам растолковать <…> то, к чему каждый из сознательных, ответственных людей всегда готов: к жестокой, немилосердной, беспощадной, но Правде».

По миновении 1860-х годов или даже после «второго шестидесятничества» годов 1960-х не очень-то принято говорить об «общественном значении» тех или иных книг. К роману и новеллам Марии Матиос это словосочетание применимо прямо и непосредственно. Когда читаешь ее книги, часто возникает вопрос: а как, собственно, могло случиться, что никто раньше, даже в постсоветское время, об этом не написал? Ведь говорили о событиях тех лет буквально все жители городов и сел Буковины и Галиции, сначала тайком, затем явно и в лоб, однако целый пласт жизни долгое время пребывал вне литературы, как, например, лагерная жизнь до появления колумбовых вещей Солженицына.

В последние годы на западе Украины процветало (и — mutatis mutandis процветать продолжает) совершенно иное литературное направление, получившее наименование «станиславского феномена»^[2]. Здесь — свой венок авторов: Андрухович, Ешкилев, Жадан; все они опираются на постмодернистские смыслы, повсеместно возникшие в искусстве в 1970—1990-е годы. Многие стихотворные книги Юрия Андруховича, например, я ценю чрезвычайно высоко, однако в этом блестяще выписанном условно-мифологическом мире практически отсутствуют упоминания о фактах и событиях, описанных Марией Матиос. Общая картина двух ветвей развития украинской литературы как-то не складывается, очертить ее так же трудно, как, скажем, сконструировать общую живописную манеру передвижников, представителей салонного искусства и «мирискусников» на рубеже XIX и XX веков. 
М. Матиос не случайно родилась в той же местности, что и украинский классик Юрий Федькович. Ее совершенно, казалось бы, анахроничный «реализм» ныне как нельзя более приходится ко двору. События последних лет явственно свидетельствуют, что «конец истории» по Фрэнсису Фукуяме не состоялся. Исторические часы пущены вновь, и актуальными снова становятся не виртуальные конструкты из вечных и разновременных смыслов и языков, но попытки прорваться к голой сути вещей и, простите за банальность, — к достоверности и правде.

В заключение несколько слов о трудностях перевода. Надо сказать, что Е. Ма­ри­ничева и С. Соложенкина решили задачу огромной сложности. Язык прозы Марии Матиос в учебниках не описан, это живое наречие жителей Гуцульщины, сформированное не в условиях постоянного контакта с русским языком, а под влиянием языков польского, немецкого, румынского, идиша, венгерского. Не с ходу, скажем, догадаешься, что слово «флаг», «знамя» на этом наречии не «прапор», согласно рекомендации нормативных словарей, а «фана» — от немецкого «die Fahne»… Все это переводчиками понято, схвачено, четко выражено. Пожалуй, только некоторым словам, обозначающим местные реалии, лучше бы не подбирать иноязычные эквиваленты, а просто оставить их без перевода. Воля ваша, я бы не стал переводить «коц», «коцик»(особый род ткани и коврик, одежда из нее) словами «плед», «пледик» — слишком салонно для описания горского быта…

Уверен, что российские читатели познакомились только с первой из переводных книг большого украинского писателя Марии Матиос. Следом должны последовать другие, однако прежде стоит расслышать и понять сказанное автором в романе и новеллах. Попробуем?