9 мая. Попросил у соседа телевизор. Он сделал понимающее лицо, но, к счастью, обошлось без расспросов. Неделю назад теща приезжала за вещами. Благодаря этому теперь весь подъезд знает, что от меня ушла жена.
Встречаясь со мной на лестнице, все женщины, включая четырехлетнюю Марусю, с которой мы раньше дружили, многозначительно молчат и отворачиваются, а все мужчины — как по команде делают понимающее лицо.
Но телевизор мне понадобился вовсе не оттого, что я помираю с тоски, как, разумеется, решил сосед. Хотя я и впрямь помираю. И все-таки последнее место, где я бы стал искать исцеления, — это программа передач.
Просто 9 Мая — единственный день в году, когда я смотрю телевизор. Фильмы о войне. Они не дают обманываться. Не позволяют принимать все то, чем мы обычно заняты, за настоящую жизнь.
Тут дело не в самой войне. Я нормальный человек, и массовые убийства не приводят меня в восторг. Этими фильмами, какие бы они ни были: наивные, пафосные, сентиментальные или пропагандистские, — я утоляю жажду настоящего. Там все всерьез. “Взаправду”, — как говорит Маруся.
А еще от военных фильмов всегда стыдно. Перед этими ребятами (младше меня), которые шли на смерть без веры в будущую жизнь, с одной лишь надеждой, что их внуки будут счастливы. Стыдно, что я несчастлив. Из-за маловажных, в сущности, вещей.
После “Белорусского вокзала” не выдержал и спустился в магазин. Хотя обещал себе не пить. По крайней мере сейчас. Вернулся с двумя бутылками под мышкой. Сосед, куривший на крыльце, проводил меня понимающим взглядом.
Но за весь вечер я вспомнил о ней только раз. Как она кричала: “Если тебе нравится вся эта военная дрянь, запишись контрактником в армию!” Она считала, что я тоскую по стрельбе, окопным вшам и рукопашной.
Пил, смотрел “Балладу о солдате”, думал о деде, который без вести пропал под Смоленском. О нем я знаю только по рассказам презиравшей его бабки. Она всю жизнь любила другого человека и замуж вышла назло, когда с тем поссорилась. Но война все уравняла: не вернулись оба.
Дед любил ее без памяти. Правда, иногда не выдерживал. И, ни слова не говоря, уходил на несколько дней в леса. Он и погиб так же: отправился в лес на разведку — и больше его никто не видел. Ни живым, ни мертвым.
Это и моя история. Точь-в-точь. За вычетом войны.
Мне вдруг захотелось побывать в тех местах. А поскольку я был уже достаточно пьян, то не стал долго раздумывать, а просто отнес телевизор соседу, захлопнул дверь и пошел пешком на вокзал.
Всю дорогу я пил, чокался со столбами, разговаривал с дедом и орал, что “нам нужна одна победа”. В общем, вел себя смешно и глупо, как всегда. В поезде моментально отключился. А утром с любопытством увидел за окном слово “Смоленск” на серой стене вокзала.
Погулял по городу. Кремль и хрущевки. Как везде. Наткнулся на автовокзал. Сел в первый попавшийся “пазик”, даже не узнав, куда он едет. В салоне воняло соляркой, было душно, и на каждом ухабе все внутренности подскакивали к горлу. Минут через сорок меня окончательно растрясло и замутило. Попросил водителя остановиться.
Долго шел по полю, засеянному одуванчиками. Небо было как батальное полотно. Облака громоздились друг на друга, наступали, лавировали. Смотрел, пока не затекла шея. В городе ведь нет неба.
Забрел в какую-то деревню. Присел отдохнуть. Закурил на припеке. Из покосившегося дома выглянул мужик. И, конечно же, подошел стрельнуть огоньку, хотя из нагрудного кармана у него торчала зажигалка.
Я поинтересовался, как называется деревня. Мужик сказал: “Рай” — и сплюнул в лопухи. Я решил, что это он так шутит, и переспросил.
Мужик вдруг взбеленился. Ринулся в дом, тут же выскочил обратно и стал совать мне в нос какие-то гербовые бумажки. В том месте, куда он яростно тыкал черным пальцем, значилось: “Смоленская область, Грязевский район, деревня Рай”.
— Круто, — говорю. — Живете в Раю.
— Ага, — плюется, — круче некуда!
Я не стал спорить, докурил и поднялся уходить.
— Эй, — окликает меня этот нервный, — хочешь хату с краю в самом Раю?
— Не понял.
— Ентот вот дом.
— Чего дом?
— Чевокало в рот да около! Купи, говорю. Стоящая хата. Лет сто еще простоит.
— Почем? — спросил я частью из любопытства, а частью опасаясь рассердить его слишком быстрым отказом.
— А горючего ящик.
Пока я соображал, о чем речь, мужик затащил меня внутрь, отрывисто и невнятно объясняя что-то про печку, погреб и грабли. На стене висела большая карта Российской Федерации.
— От училки осталась. В город учалила, когда школу прикрыли. Сеструха моя, чтоб ей!
— Я, пожалуй, пойду. — Я уже не знал, как от него отделаться.
— Сдурел?! Семь километров шлепать! Сейчас на моей трясожопке мухой домчим!
Я подумал, он предлагает подбросить до трассы. И только когда, взревев, как истребитель, его “Запорожец” вырвался на проселочную дорогу, до меня из каких-то невразумительных обрывков дошло, что мы едем оформлять купчую на дом. Это в мои планы никак не входило.
— Слышишь, мужик, как тебя звать? Лехой? Знаешь что, Леха, давай я тебе просто дам на выпивку. Не надо этого спектакля с документами, ладно?
Тут же меня смело смерчем непередаваемой брани. Смысл ее сводился к тому, что он со мной по-честному и деловому, а я его — за мазурика и попрошайку. После каждого слова Леха на полной скорости бешено крутил руль. Видно, для пущей выразительности.
Сначала я смалодушничал. Испугался, что сейчас, так нелепо и бесславно, погибну на той земле, где мой дед пал смертью храбрых. Потом мне стало стыдно. Ведь я на самом деле его обидел.
— Ладно, не буянь! — закричал я Лехе. — Это я чтоб тебя испытать. Мало ли.
Эта совершенно бредовая фраза неожиданно подействовала. Леха присмирел и замолчал. Машина по-прежнему виляла во все стороны, и я увидел, что он просто объезжает рытвины, а вовсе не пытается угробить меня. У страха глаза велики.
В райцентре Грязево мы с визгом затормозили у двухэтажного купеческого дома. На дверях конторы висел большой замок. У меня появилась надежда на избавление. Но не тут-то было. Леха, непрерывно ругаясь, убежал куда-то во двор и, не успел я спуститься с крыльца, вернулся с рыхлой теткой в мелкой фиолетовой завивке.
Тетка молча оглядела меня с ног до головы. Потом отперла замок, не переставая поедать меня глазами, и стала грузно подниматься на второй этаж по крутой деревянной лестнице. Даже на ходу она умудрялась оглядываться. Я боялся, что она свернет себе шею.
В конторе Леха завел с теткой, которую называл Танюхой-ватрухой, малопонятную светскую беседу. На своем мудреном языке.
— Тебе это чучело не надокучило? — Речь, видимо, шла о теткином муже или сожителе.
— А куды ж я его дену-то? — Танюха кокетливо сверкала золотым зубом, доставая из ящика стола печать.
— Да в огороде ткни заместо пугала! — Леха, как мне казалось, имел к конторской тетке мужской интерес. Но из дальнейшего разговора выяснилось, что Танюхино чучело приходится ему родным сыном.
Через полчаса я спустился с крыльца конторы, держа в руках документы на дом в деревне Рай. Леха, получивший восемьсот рублей, быстро попрощался, прыгнул в свой истребитель и рванул к магазину.
Я сел в автобус на Смоленск и всю дорогу думал: жена правильно сделала, что от меня ушла. Не человек, а сплошное недоразумение. Поперся куда-то спьяну, купил дом... Какие глупости!
Я постарался забыть о своем нелепом приключении. Ходил на надоевшую работу, изредка встречался с приятелями… Все как всегда.
Но в первый день отпуска мне приснился странный сон. Будто я иду, спотыкаясь, по серому полю. Сухие колючки цепляются к шинели, которую я никогда не носил. На опушке леса встречаю еще одного солдата. Узнаю деда. Но почему-то я не должен говорить ему, кто я. Он просит закурить. Садимся на нагретые солнцем кочки. Дед, посмеиваясь, рассказывает, что немцы выпустили по нему две очереди в упор:
— Грудь — как решето! И хоть бы хны! Все продолжается!
Он весь в крови. Я вижу, что он мертв, но почему-то не понимает этого. И не знаю, как ему объяснить. И стоит ли.
— Айда в рай! — предлагает он вдруг. — Молока напьемся!
Мы огибаем лесок и выходим к деревянному дому. Дед куда-то исчезает. Заглядываю в окно, вижу на стене карту России — и вспоминаю. И ужасно радуюсь, словно разрешилась какая-то мучительная загадка. И чувствую — во сне — огромное облегчение и даже будто бы счастье.
Утром я достал из чулана древний дедовский вещмешок, в котором хранились инструменты. Кое-как почистил его и стал загружать книгами. Без них я не представлял себе жизни даже в Раю. Рюкзак получился страшно тяжелым. Я с трудом взвалил его на плечи и двинулся в сторону вокзала.
Шел и воображал, будто уезжаю не на месяц, а навсегда. Вот так, не сказав никому ни слова, с мешком книг. От этих мыслей становилось радостно и легко. Давно забытое ощущение.
Приехав в Рай, я в очередной раз убедился в своей неизлечимой непрактичности. Конечно же, вместо книг стоило взять с собой посуду, какую-нибудь крупу, соль. В доме не оказалось ничего, даже спичек. А зажигалку я где-то обронил.
Пришлось идти к соседям. Первым, кого я встретил в Раю, был большой дымчатый кот на крыльце дома напротив. Где звери, там и люди, — решил я и, перешагнув через кота, который даже не подвинулся, постучал. Ответа не было.
Я вошел. Посреди комнаты торчала обвалившаяся потолочная балка. Сквозь щели в полу пробивалась трава. Пахло нежилым помещением, чем-то гнилым и отсыревшим. На покоробившихся обоях висела выцветшая до неузнаваемости репродукция “Мадонны” Рафаэля. Это был единственный след человеческого пребывания.
Обойдя несколько домов, я обнаружил везде примерно одинаковую картину. Отличалась только степень запустения. Поэтому, увидев двух маленьких старушек, ковырявшихся в огороде, я обрадовался им, как родным.
Тома и Люся — они настаивали, чтобы я называл их именно так, — были сестрами. Они болтали без умолку и часто произносили хором целые фразы. Причем каждый раз изумлялись и ликовали, будто произошло нечто небывалое.
Через полчаса я знал всю историю Рая. Кот на крыльце — это Василий. Хозяева уехали несколько лет назад, а он не захотел — выбрался из корзины, в которой его везли, и вернулся обратно. Так и живет один в пустом доме.
Тома и Люся родом отсюда. В юности поступили в техникум в Смоленске. Так в городе и остались. У них там двухкомнатная квартира. В Рай приезжают на лето. Зимой им в деревне тяжело.
— А вы ведь постоянно тут жить будете? — спросила одна из сестер.
— Да, — неожиданно ляпнул я.
— Ах, как хорошо, просто замечательно! — воскликнули Тома и Люся в унисон и радостно рассмеялись. — За домом хоть присмотрите. А то каждую зиму Черенок взламывает, ничего оставить нельзя. Все с собой увозим. Да он, один черт, найдет, что украсть. А не найдет, так просто стекла побьет и нагадит посреди комнаты, как пес шкодливый. Да шпана одна из Грязева. Отсидел, теперь не знает, куда себя деть, твареныш!
Сестры накормили меня отварной картошкой и щедро одарили всякой утварью. Назавтра я обещал вскопать им грядку под чеснок. Вернувшись в дом, я обнаружил, что у России отвалился Дальний Восток. Карта вся истлела и расползалась на сгибах.
Так и повелось. Я помогал сестрам огородничать. Изредка ходил в Грязево за продуктами. Тома с Люсей кормили меня, опекали, давали советы и каждый вечер рассказывали историю про Костю.
— Ах, наш Костя был такой высокий, статный красавец! — начинала одна, умильно сложив руки на переднике.
— Жгучий брюнет! — подхватывала другая. — Вылитый Лев Фричинский!
— Да что ты! Евгений Урбанский! — возмущалась первая.
— Жерар Филип! — тут же мирились сестры и продолжали: — Ах, никто так не танцевал вальс, как наш Костя!
— Самый завидный был кавалер!
— А он приглашал только нас! По очереди: Люсю, Тому, Люсю, Тому…
— Он был от нас просто без ума!
— И никак не мог выбрать!
— А потом ему сделали выговор на собрании ячейки!
— Сказали, что любовь втроем — это буржуазный пережиток!
— На нем лица не было!
— Пришел и говорит: я вас обеих одинаково люблю!
— Да! И обеим делаю предложение!
— А кто за меня пойдет — решайте сами, сестрички!
— Мы всю ночь проплакали!
— А наутро обе ему отказали!
— Ведь мы его одинаково любили!
— И тоже не смогли выбрать…
Я бродил по окрестным лесам. Заглядывал в большие лужи, где черный мох стоял не шелохнувшись. Перепрыгивал через затопленные тропинки. Поскальзывался на мокрых корнях. Подолгу смотрел, запрокинув голову, как в далеком небе кланяются облакам вершины берез. И сам начинал покачиваться им в такт, превращаясь в дерево.
Потом выбирался на дорогу, ведущую в Рай, совершенно пьяный — от воздуха, запахов леса, березовых качелей. Шел и горланил, распугивая сорок: “„Наш Костя, кажется, влюбился!” — кричали грузчики в порту…”
Спустя неделю я столкнулся еще с двумя обитательницами Рая. Сначала я заметил козу. Она пристально смотрела на меня из высокой травы. Неподалеку на бревне сидела суровая старуха в тулупе и валенках. В отличие от любопытной козы, она даже не обернулась. Я подошел и поздоровался.
— Бе-е-е! — ответила коза. Она была не в пример общительнее хозяйки.
— Как вас зовут? — спросил я.
— Куда это он нас звать собрался? — вдруг гневно заговорила старуха, обращаясь к козе. — На посиделки к этим городским фифам? Сказано — не пойду! И нечего тут! Всю траву повытоптал! Ну-ка, брысь отсюда!
Коза наклонила рогатую голову и грозно пошла на меня.
Вечером я спросил сестер про старуху.
— А, это тетя Мотя! — Тома с Люсей прыснули совсем как молоденькие девушки.
— Она дикарка!
— Ни с кем не водится!
— Кроме козы!
Прошел месяц. От карты тихонько отвалилась Камчатка. Отпуск закончился. Решение, конечно, уже давно созрело во мне. Наверное, оно было готово с самого начала — судя по тому, как по пути на вокзал я мечтал не возвращаться в город, а приехав, в первый же день заявил сестрам, что буду жить здесь всегда...
И мне оставалось лишь принять все как свершившийся факт. Ведь втайне я давно думал о чем-то подобном. О бегстве. О другой жизни, где все по-настоящему. Но это казалось чем-то невозможным. И сознательно я бы никогда не решился на такой шаг. А тут все случилось само. Помимо моей воли. От меня требовалось только согласиться и не противиться судьбе.
Тем не менее за день до выхода на работу я погрузил в дедовский вещмешок книги, к которым так ни разу и не притронулся, подмел пол, закрыл на щеколду ставни и направился к трассе. Томе и Люсе я ничего не сказал. А они были заняты прополкой и не заметили меня.
Я шел нога за ногу, говоря себе, что рюкзак с книгами слишком тяжел и поэтому я не могу идти быстрее. Я даже сел на пенек и перекурил, хотя курить совсем не хотелось. И когда, поднявшись на последний пригорок, я увидел отъезжающий от остановки автобус, я зачем-то разыграл целый спектакль: бросился вдогонку, замахал руками (я же знал, что водитель меня не видит), потом — якобы в сердцах — швырнул в пыль мешок с книгами, топнул ногой.
И только тогда расхохотался. И не мог остановиться минут десять. У меня даже заболел живот и свело скулы. Последний раз я так смеялся в шестом классе. Вернулся огородами, чтобы ничего никому не объяснять.
Однажды в лесу я споткнулся о старую солдатскую каску. На дне ее плескалась дождевая вода, в которой отражалось небо и плавал черный прошлогодний лист. Осторожно я распутал траву, руками кое-как подкопал с боков землю и вызволил каску. На меня тут же полилась вода. Каска оказалась простреленной в двух местах.
Солдат, носивший ее, должен был лежать где-то рядом. Я обшарил всю поляну. Безрезультатно. Собрал только пригоршню пустых гильз. Думал назавтра вернуться туда с лопатой и заняться поисками уже всерьез.
Но поляна как в воду канула. Вместе с кривой корягой, сухорукой березой и муравьиными кочками. Целую неделю я плутал по лесу, проваливаясь в болотца, продираясь сквозь бурелом и матеря последними словами свою городскую никудышность.
Потеряв надежду найти место, где погиб солдат, я решил похоронить хотя бы каску и гильзы, которые в тот раз догадался прихватить с собой. За околицей Рая на солнечном косогоре было старое кладбище без ограды, раскрытое настежь в окрестные луга.
Тома с Люсей положили на холмик, похожий на могилку младенца, букет полевых колокольчиков. И всплакнули, пока я приколачивал к колышку неровный кусок фанеры с надписью: “Неизвестный солдат, 1941 год”. Я тщетно гнал от себя мысли о деде, повторяя, что жизнь — это не сентиментальная повесть и таких совпадений в ней просто не может быть.
На следующее утро я зачем-то опять отправился на кладбище. И остолбенел. Над нашим самодельным захоронением вырос крепкий деревянный крест с меня ростом. Я развернулся и со всех ног бросился обратно в Рай.
— Это немой столяр из Грязева, — успокоили меня сестры, вдоволь посмеявшись над моим мистическим ужасом. — Он гробами торгует. А кресты — это у него такая причуда, он их всюду ставит. Кто его знает зачем.
Вскоре я увидел и самого столяра. В камуфляже, с седой пророческой бородой во всю грудь. Он тащил, взвалив на плечи, очередной крест. Я хотел было догнать и помочь. Но почему-то не сдвинулся с места. Он меня, кажется, не заметил. Домой я вернулся в дурном настроении. Вечером от карты отвалился кусок Таймыра.
Начались заморозки. По утрам индевела трава в колеях и овражках. Я сжигал летний мусор у сестер на огороде, а Тома с Люсей в четыре руки варили в бельевом тазу яблочное варенье и болтали. Им вторили сороки на изгороди.
В последний вечер перед отъездом в город они рассказывали о том, как однажды, еще до школы, в поле за Раем упал настоящий истребитель. И они так торопились на него посмотреть, что обе упали в одну и ту же канаву. И Тома сломала правую руку, а Люся — левую.
На остановку сестры шли почти налегке. Весь скарб, все бесценные тарелки, вилки и кастрюльки в этом году они оставляли под мою ответственность. Ведь я обещал стеречь их домик от грязевской шпаны.
Тома катила тележку с кабачками, а Люся несла огромный букет золотых шаров. Они долго махали мне из окна автобуса. Я стоял на обочине в клубах пыли, заслоняясь ладонью от солнца, и чувствовал себя внезапно осиротевшим.
В этот день со мной впервые заговорила тетя Мотя. Она сердито поставила на стол литровую банку козьего молока, покосилась на сваленные в углу книги, погладила холодную печь и сказала отвыкшим хриплым голосом:
— Укатили, стал быть, твои фасонистые трещотки? А рябину-то, гляжу, галкам оставили? Иди-ка обтряси ее, нечего добру пропадать. Я, даст день, рябиновку сварганю. — Тут тетя Мотя неожиданно подмигнула и лихо прищелкнула языком: — Моя настойка не чета вашим городским финтифлюшкам — продирает до костей!
Я собрал рябину. Наколол себе и тете Моте дров на зиму. Попытался приклеить к карте Якутию, но лоскуток продержался на стене меньше минуты, и я махнул на это дело рукой. Прямо за моим окном росла невысокая береза. Засыпая, я слушал колыбельную листьев. С каждым днем она становилась все более сухой и разреженной.
Одним зябким утром я обнаружил у себя на крыльце околевшего кота Василия. Видимо, почуяв приближение смерти, он инстинктивно потянулся к человеку. Но это его не спасло. Я завернул кота в старую скатерть, отнес на кладбищенский косогор и закопал рядом с неизвестным солдатом. Вечером мы с тетей Мотей помянули обоих ядреной рябиновой настойкой. Ночью выпал первый снег.
В подполе у тети Моти в пудовых холщовых мешках хранились неисчерпаемые запасы крупы, сахара и гороха. Как только смеркалось, я шел к ней в избу “вечерять”. Мы ужинали гречневой кашей. Потом садились спиной к печи. Я закуривал, тетя Мотя что-нибудь штопала, а коза, встав передними копытами на лавку, смотрела в окно с напряженной и будто бы осмысленной тоской. Она жила прямо в избе и как-то совсем очеловечилась.
Мы все больше молчали. На расспросы тетя Мотя отвечала неохотно и односложно. Мне удалось выпытать, что у нее есть дочь, живущая где-то на Кольском полуострове с мужем-военным.
— Слала открытки на Новый год. Картинки-то разные. А намарано всегда одно и то же: “Здоровья, счастья, долгих лет”. Хоть бы слово от себя черкнула. Я ей и отписала, мол, не надо, не траться на марки. В Новый год я старые твои “здоровья-счастья” из комода вытащу, полюбуюсь. Столько же толку... И все. С той поры от доченьки ни слуху ни духу.
Сон был полон тревожных чужеродных шумов. Несколько раз я пытался очнуться, но проваливался обратно в топкое чавкающее забытье. Проснулся с больной головой и настойчивым предчувствием беды. Пока одевался, от карты отслоился и медленно сполз на пол юг Сибири.
Я вышел и сразу услышал этот звук. Мерно хлопала на ветру незапертая дверь. Дом Томы и Люси изумленно смотрел на меня выбитыми окнами. И будто спрашивал: “Как же так?” На снегу у крыльца чернели следы колес.
И тем не менее то, что я увидел внутри, оказалось неожиданным. В доме не было ни-че-го. Грабители вынесли все: от высокой железной кровати до последнего ножа. И даже не поленились ободрать полинявшие обои с розовыми цветочками.
— Ты слышала, как они тут орудуют?
— Может, и слышала.
— Так что же не помешала?!
— Рехнулся, что ли?! Кулаком в лоб — и алё. Никто не хватится. Всю ночь тряслась, кабы тебя леший не понес встревать! Да ума хватило, отсиделся.
— Спал я! Спал! Не отсиживался!
— Куда?!!
— В Грязево, куда еще! К вашему ублюдку! Он у меня все обратно притащит! На своем горбу! И стекла вставит, скотина!
— Не смей! Не пущу! — Тетя Мотя прыгнула на порог и выставила вперед ухват. Коза тут же очутилась рядом и угрожающе наклонила рога.
— Ну-ка разойдись, — беззвучно сказал я, и меня затрясло.
Добежав до Грязева, я немного остыл. Серое февральское небо лежало почти на самых крышах. Истошно вопили галки. Вокруг никого не было. Только две взъерошенные дворняги промышляли у дверей магазина. Поразмыслив, я отправился в отделение милиции.
— Ну, пиши заявление, коли охота, — вздохнул круглолицый молоденький сержант с румянцем во всю щеку. — Только зря ты это. Все одно — не найдем.
— А искать будете?
— Ну, поищем, конечно, — уклончиво протянул сержант.
Я бросил ручку:
— Он с тобой делится, что ли?!
— Кабы делился, я бы на Любке женился, — невесело усмехнулся сержант. — А то живу на одну зарплату, кому такой сдался... Хочешь пирожков? Маманя пекла. Ну, как знаешь. А я закушу, пожалуй. Эх, жизнь…
— Сразу видно, новенький, — продолжал он с набитым ртом. — Здешних раскладов не знаешь. Лезешь куда не след. С Васюхиным никто не связывается. С Черенком то есть. Он отмороженный совсем. Башни нет.
— Ну, нельзя же так! Один уголовник всю округу запугал! А еще милиция!
— Вот именно что милиция! Черенок попа зарубил! Так то поп! А я — мент! Сечешь?
— Боишься, значит?
— Маманя старенькая. Да и я сам. На Любке жениться хочу. И вообще. Молодой еще.
— Ну, подкрепление вызови, герой!
— Смеешься?! Кто ж мне его даст?! Дом вскрыли! Велика важность! Сколько их каждый день вскрывают!
Я обвел взглядом комнату. Пирожки, румянец, пыльный фикус, дремавший в кадке. И понял, что все бесполезно. Скомкал недописанное заявление, швырнул его в угол и вышел, хлопнув дверью. Меня душило бешенство. Я знал, что ничего не смогу изменить.
На крыльце меня поджидал Черенок. Я сразу его узнал. Хотя и представлял совсем иначе. Это был низкорослый, плюгавый человечишка с серым лицом и невыразительными маленькими глазками. Он стоял, глубоко засунув руки в карманы спортивных штанов, и покачивался с пятки на носок.
— Чё, земеля, чаи с сержантом гонял? — бесцветно поинтересовался Черенок и ухмыльнулся одной половиной рта.
Мне стало нехорошо. Однажды в детстве меня столкнули в раскуроченную вандалами могилу. Тогда было такое поветрие. Кто-то выкапывал и взламывал старые гробы в поисках драгоценностей. Мы с мальчишками бегали на кладбище — смотреть.
Я упал и вляпался руками прямо в какую-то измазанную глиной ветошь. В лицо дохнуло гнилью и холодом. Я не смог даже закричать. Все живое во мне тоскливо содрогнулось и в бессознательном ужасе вывернулось наизнанку, силясь освободиться от мертвечины, уцелеть.
То же самое я испытал и теперь. Черенок монотонно раскачивался и бессмысленно повторял тошнотворное слово “земеля”. Больше ничего. Я быстро спустился с крыльца. И почти побежал по безлюдной улице. За спиной кто-то залаял. Это смеялся Черенок. Мне было наплевать. Справедливость, унижение, достоинство — этих слов я в ту минуту не знал.
Хотелось одного: поскорее оказаться у себя в доме и запереть дверь на засов. Мелькнула даже мысль все бросить и вернуться прямиком в Москву. Я закурил, и паника немного утихла. Смеркалось. Идти пешком было неразумно. Автобус, который проезжал поворот на Рай, отправлялся через полчаса.
Я зашел на почту и заказал три минуты со Смоленском. Зная разговорчивость сестер, я опасался, что не уложусь. А денег было в обрез. Трубку взяла Тома. Выслушала меня. И не задала ни одного вопроса.
— Ничего, — с фальшивой бодростью заключил я, — кровать уступлю вам свою. А со всем остальным тоже как-нибудь разберемся!
— Я, наверное, больше не приеду, — тускло произнесла Тома.
— А?.. — начал я, но в ту же секунду все понял и осекся.
— Да, — подтвердила Тома. — Люся умерла.
Я промолчал. Тома положила трубку.
После моего побега в Грязево тетя Мотя опять перестала со мной разговаривать. Задули обманчивые весенние ветра. Я уходил в поля, вставал на оттаявший пригорок и смотрел на столбы света, упиравшиеся в прорехи облаков. Порой солнце проглядывало прямо над моей головой, и я оказывался внутри луча. И мне казалось, что между мной и далеким невидимым небом возникла мгновенная нерушимая связь. Но облака стягивались, луч ломался, и я оставался один на отчужденной промозглой земле.
Иногда я произносил вслух какое-нибудь слово. Просто чтобы вспомнить свой голос. Губы двигались неуверенно и неохотно. От карты отвалился уже весь Урал. По ночам за окнами что-то вздыхало, шлепало, бормотало.
Одной такой беспокойной ночью со столбов исчезли все провода. Свет в Раю погас. Провода были срезаны до самого шоссе. Я даже не пошел в Грязево разбираться. Я знал, что ради одной старухи никто не будет тянуть к нам новую линию передач.
Тетя Мотя извлекла из своих запасов десяток парафиновых свеч. Молча отделила мне половину. Мы стали ложиться в сумерках, а вставать на рассвете. “Зачем я здесь? Что я здесь делаю?” — все чаще думал я.
Оставаясь в Раю, я знал, что поступаю правильно. Что так надо. И был спокоен. Но чувство точного попадания в судьбу дало течь после столкновения с Черенком, а к весне окончательно меня оставило. И я опять, как это не раз бывало в городе, перестал понимать, каких действий требует от меня жизнь. Я тосковал, зарастал щетиной и до полудня не мог заставить себя вылезти из-под старых тулупов, под которыми спал.
Как-то днем, угрюмо корябая куцым веником пол, я услышал за окнами веселые голоса. Среди них особенно выделялся звонкий девичий. Осторожно и подозрительно выглянул наружу. Посреди Рая, озираясь и пересмеиваясь, стояли два пацана в высоких ботинках и одна девчонка в лихо повязанной красной косынке. Я почувствовал себя человеком, который после года на необитаемом острове увидел корабль.
Ее звали Леся. Пацаны, не спускавшие с нее влюбленных глаз, были: один Митей, а другой Димой. Мой одичавший дом заполнился рюкзаками, спальниками, бурной деятельностью и Лесиным голосом.
— Мы из Смоленска. Студенты, — говорила она, проворно чистя картошку. — В городе сидеть скучно. Мы постоянно куда-нибудь ездим. На выходные, на праздники…
— А сейчас выходной или праздник?
— Ты что!!! Завтра 9 Мая!! — Леся залилась смехом, картошка выскользнула у нее из рук и покатилась Мите под ноги. — Так вот, мы ездим. Но просто так ездить — тоже скучно. И мы стараемся во время поездки сделать что-нибудь полезное.
— Например?
— Да все, что угодно! Чаще всего бабушкам по хозяйству помогаем.
— Тимуровцы? — желчно спросил я, готовясь возненавидеть нежданных гостей.
— Какое там! — весело отмахнулась она. — Мы безыдейные!
Я опять проникся симпатией к Лесе и ее команде. Расспрашивал. Она радостно и охотно отвечала. Парни настороженно сопели по углам. Леся выкопала из рюкзака и доверчиво показывала мне толстую тетрадь, куда записывала подслушанные в деревнях словечки, житейские истории и сказки, просьбы и поручения старух. Обычно они просили купить в городе каких-нибудь чудодейственных лекарств, о которых им рассказало радио, и узнать, жива ли еще кума в соседней деревне.
В той же тетради были выписки из краеведческих книг. К каждой поездке Леся трогательно готовилась в библиотеке.
— Представляешь, в Грязеве родилась княгиня Улита, жена Васильки, которого братья ослепили! Мне страсть как нравится это имя: Улита! Я бы хотела так назвать дочку. А они, — Леся метнула быстрый смеющийся взгляд в Митю-Диму, — меня дразнят! Говорят: “Улитка, покажи рожки!” А еще тут недалеко жил монах Илларион, прямо в земле, в пещере. А во время войны в этих местах были бои…
Поев, они отправились в Грязево. Весь день я слонялся по Раю, не находя себе места. Стало темнеть. Они не возвращались. Я непрерывно курил, и губы были горькие от смолы. Мне вдруг представилось, что Лесю убил Черенок. Моментально я пришел в какое-то исступление. Но тут за околицей раздался ее звонкий голос.
— Мы красили военный обелиск, — пробасил Митя или Дима. — Из двадцати погибших — четырнадцать Васюхины, прикинь!
— И везде кресты! — подхватила Леся. — И где жил монах, и где родилась Улита, и где был бой! Мы потом нашли Степана, столяра, который их устанавливает, и проболтали с ним до темноты. Такой интересный человек! Философ!
— С кем проболтали?! — поразился я. — Он же немой!
— Как немой?! — в свою очередь изумилась Леся.
Ночью она сидела на пороге и, улыбаясь, что-то строчила в свою тетрадь. Я заглянул ей через плечо. Леся писала:
Мы пойдем в деревню Рай
В сапогах высоких.
Там стоит один сарай,
Он зарос осокой.
Спит в сарае тракторист,
Пьяный и суровый.
Опадает желтый лист,
И мычат коровы.
Я присел рядом, отчего-то смущаясь.
— Это я, что ли, тракторист?
— Ну что ты! Это же образ! — принялась, как маленькому, объяснять Леся. — Видишь, ведь и коров у вас тут нет. И листьев. Тем более желтых.
Мы помолчали. Леся посмотрела на звезды. Поежилась. Я хотел укрыть ее своей телогрейкой, но не решился.
— Завтра в город, — вздохнула Леся. — Так не хочется…
— Оставайся, — предложил я и неожиданно для себя добавил: — Выйдешь за меня замуж. Родишь дочку Улиту. Я не буду дразнить. Честное слово.
Леся перестала улыбаться и опустила глаза в тетрадку, как отличница, не знающая урок.
— Ну, сначала мне доучиться нужно. Я пока ни то ни сё, неумеха…
— Сколько тебе еще?
— Три года.
Тут вернулись Митя с Димой, ходившие за хворостом. И больше мы с Лесей наедине не оставались. Наутро я проводил их до автобуса.
— Возвращайся! — крикнул я, когда двери захлопнулись.
Леся кивала и улыбалась сквозь пыльное стекло.
Я сажал картошку, когда на огород сломя голову влетела коза. И отчаянно заблеяла. Я как-то сразу догадался, в чем дело. Бросил лопату и пошел следом, на ходу вытирая руки о штаны. Коза бежала трусцой по единственной улице Рая, поминутно оглядываясь и не переставая блеять.
Тетя Мотя лежала на том пригорке, где они с козой проводили все дни. Она была жива. В груди ее что-то булькало и сипело.
— Ходит Хорохоль, — сказала она одними губами. Я не понял.
Я прислонил тетю Мотю к пеньку, присел на корточки, подхватил ее под коленки и взвалил себе на спину.
— Держись крепче, домчу до дома с ветерком! Потом доктора вызовем. Не бойся. Все будет хорошо!
Я нес тетю Мотю. В голову настырно лезли посторонние мысли. Некстати вспомнил, как тащил сюда дедов мешок с книгами, которые так и заросли пылью в углу. Почему-то подумал про жену. Видела бы она меня сейчас!
“Вот идиот! Оставил престижную работу и квартиру в Москве, чтоб таскать на закорках деревенских старух!” — так бы она, наверное, сказала.
Тетя Мотя стала заваливаться набок.
— Эй, мать, держись! — окликнул я.
Сухонькая старушка, в которой весу было как в ребенке, вдруг страшно потяжелела. Коза уже не блеяла, а кричала человеческим голосом. Я неловко перехватил сползающую вниз тетю Мотю. Руки соскользнули. И она упала на землю.
В ту же секунду я понял, что ей уже все равно. Коза подошла поближе, заглянула тете Моте в лицо. И вдруг отскочила. И понеслась прочь не разбирая дороги. Больше я ее не видел. Наверное, волки задрали в лесу.
Я дотащил тетю Мотю до дома и положил на стол. Стал искать документы. Ведь я не знал даже ее фамилии. Но в комоде лежали только мотки ниток, обрезки ткани, пуговицы и прочая дребедень. Не было даже открыток дочери. Я обшарил всю избу. Ничего. Ни паспорта, ни пенсионной книжки.
В доме было прибрано. Все банки и склянки, обычно загромождавшие стол, исчезли. На кровати лежала чистая домотканая рубаха. Я понял, что от меня требуется. Принес ведро воды. Помедлил немного. Было не по себе. Я никогда не имел дела с покойниками. Но больше этого сделать было некому.
Я достал из комода большие ржавые ножницы и разрезал на тете Моте юбку и кофту. Взял чистое полотенце и начал ее обмывать. Застучали по полу веселые струйки воды. Сознание отодвинулось в самый дальний угол. Я не думал. Просто делал.
Потом обрядил покойницу в чистую рубаху. Сложил руки на груди. Прикрыл веки. Вышел покурить, прикидывая, из каких досок сколотить гроб. В мире было очень тихо. Или это мне казалось?
Я с трудом приоткрыл вросшую в землю дверцу сарая. Достал инструменты. Вторая половина сарая всегда была заперта. Мне вдруг — тоже совершенно некстати — стало любопытно, что там внутри. Недолго думая, я вскрыл топориком рассохшуюся дверцу — и отпрянул.
В сарае стоял гроб. Тетя Мотя загодя обо всем позаботилась. И, видимо, уже давно: гроб был весь затянут паутиной.
Я похоронил ее рядом с неизвестным солдатом и котом Василием. На дощечке так и написал: “Тетя Мотя”. Не смог сообразить даже, как ее полное имя. Я стоял над свежей могилой и никак не мог уйти, чувствуя, что сделал еще не все.
Неожиданно я подумал про Хому Брута, и меня осенило. Но искать богослужебные книги дома у тети Моти было бесполезно. Она была атеисткой. А сам я не знал наизусть ни одной молитвы. Разве что…
— Отче наш… — неуверенно произнес я. И вдруг понял, что откуда-то помню и следующую строчку: — Иже еси на небесех…
Как там дальше? Я напрягся. Но в голове было пусто. Тогда я перестал вспоминать. И тут же без всяких усилий произнес всю молитву. Потом еще раз. И еще. Три раза. Начал накрапывать дождик. Я ощутил, что теперь могу идти.
Как только я переступил порог, карта России, будто ждала, стала медленно опадать на пол. Я подбежал и придержал ее руками. Нестерпимо хотелось курить. Я перевернулся так, что карта легла мне на плечи, прижал ее спиной и достал из кармана сигареты.
За окном быстро темнело. Я курил, подпирая собой Родину. Торопиться мне было некуда.