Я не люблю Люблино. Все эти триста девятнадцать гектаров суши, на которых живет больше ста тридцати тысяч человек.
Собственно, строить в нем человеческое жилье начали в самом конце пятидесятых, когда пообещали, что к восьмидесятым коммунизм точно уже будет. Коммунизм — он же в первую очередь рабочим и колхозникам, вот и появились вокруг Государственного подшипникового завода и Литейно-механического завода дома для рабочих. А до этого рабочие в основном в бараках жили. Получились унылые пятиэтажки серого кирпича, улицы — параллели и перпендикуляры, чахлые деревья, дым Капотни над горизонтом. Отсутствие архитектуры здесь — норма жизни.
Из-за того, что люди тут живут в контексте промзоны, все время кажется, что не хватает солнца. Видимо, и тогда казалось, иначе зачем было компенсировать отсутствие солнца словами? У всех улиц южные названия: Цимлянская, Краснодарская, Краснодонская, Белореченская… Я, например, живу на Новороссийской. На вопрос, как меня занесло в такую глушь, вяло отшучиваюсь: “Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря”.
На самом деле мне до смерти хочется выбраться из этого Люблина. Тянет туда, в Москву, к архитектуре, к проспектам, переулкам, бульварам, к да, чахлым, но по-другому чахлым деревьям. А сюда и друзей-то не дозовешься, разве только напоить и увезти их, бессознательных, в этот медвежий угол…
И вот приснилось мне, что не зря Бог меня сюда загнал. Что раз уж умею я составлять предложения, то дело мое — высказать, выписать, описать Люблино. Ведь как-то живут здесь люди. И есть подозрение, что живут они примерно так же, как в любом другом провинциальном городке, разве что метро сюда ходит. Так что, пока не опишу его, никуда мне не деться от этого места. Ну что ж, буду описывать малую не Родину.
А Люблино влюблено в Марьино. Граница между ними — Краснодарская улица. Вечерами люблинцы по одному или кучками собираются у границы. Стоят, задумчиво пьют пиво, смотрят на Марьино. Там красивые многоэтажные дома улучшенной планировки, там неоновые огни, бары, поликлиники и школы, магазины, много магазинов, там чистота и порядок, там на улицах и во дворах есть освещение, там самый распространенный вид преступлений — квартирная кража, а не уличный разбой, там есть клуб, в котором выступают популярные артисты… Так и стоят они, зачарованные, в мечтах и нерешительности и не переходят на другую сторону улицы, если только в ночной ларек за пивом, а потом сразу обратно.
Квартал Вавилон
О том, что когда-то тут жили рабоче-крестьяне с Московского подшипникового, напоминают только ржавые, воткнутые с непонятным интервалом в землю спинки кроватей, ранее огораживавшие палисадники, кусты смородины под окнами да врытые в землю кирпичи, когда-то окружавшие клумбы.
На задних дворах в кучах деревянного хлама еще можно опознать бывшие птичники и крольчатники. Лет двадцать назад по весне все эти сооружения наполнялись живностью, на майские ящики с подросшими цыплятами и кроликами вместе с рассадой грузились на задние сиденья “Запорожцев” и “копеек” и развозились по дачам. Лучше всего почему-то сохранилась собачья будка, уже сильно покосившаяся, но еще вполне узнаваемая.
Сейчас все эти палисадники и задние дворы вытоптаны и приспособлены под автостоянки. Ради новых “Москвичей”, “Жигулей” и “Волг” без жалости были выкорчеваны яблоньки, вишни и сирень. Редко кто теперь сушит белье на специальных столбах с натянутыми между ними веревками — сопрут. Здесь уже давно никто не ходит друг к другу за спичками, не одалживает до получки, не обсуждает соседей.
Единственное свидетельство того, что общинные привычки еще живы, — битый “опель”, который вот уже три месяца стоит у меня под окнами, трогательно прикрытый простынкой: соседи присмотрят. Люди забыли, а вот Люблино до сих пор помнит крестьянскую интервенцию.
Только небольшая часть потомков тех индустриализированных крестьян все еще живет в этих местах. Кто-то получил другую квартиру, кто-то спился, кто-то уехал, кто-то сел, кто-то умер. Кроме коренных жителей тут полно приезжих: несколько азербайджанских семей, бухгалтерша с дочерью, чудом отсудившая у бывшего мужа квартиру, разорившийся предприниматель, которому денег хватило только на “двушку” в Люблино и джип, молодая семья с двумя детьми — наследники недавно умершей бабушки; это только те, про кого я хоть что-то знаю. Жилье в Люблине — самое дешевое в Москве, вот и стекаются сюда все, кто может себе позволить только такие каморки или кого переселили, — это обычно продавшие хорошие квартиры алкоголики.
Наш квартал — Вавилон, а эта система не может жить иначе, как постоянно балансируя и соблюдая интересы всех обитателей.
Во дворе три скамейки, время пользования ими строго расписано: с десяти до двенадцати — старушки, с двенадцати до семи — женщины с детьми, с семи до упора — подростки и юноши. Сколько здесь живу, еще ни разу не видела, чтобы мамашка с коляской согнала со скамейки старушку или наоборот.
Подростки часика в два ночи включают на всю катушку “Джага-джага”, но драться, выяснять отношения и ругаться матом предпочитают в пустынном сквере: звукоизоляция тут отвратительная, так что родитель свое чадо по голосочку точно определит. Узнает не только родитель, но и сосед, так что зачинщиков поединка найдут довольно быстро и без милиции. При мне детина лет семнадцати, понукаемый подзатыльниками отца, просил прощения у соседа-ассирийца. История обычная: малец назвал соседа “черным”, но бдительная старушка с первого этажа услышала и донесла родителям.
Так и живут: затаив дыхание, ходят по дорожкам меж домов Вавилона, одергивают своих детей, вырабатывают чувство такта и выдержку, учатся улыбаться и не лезть без спросу в чужие дела. Чтоб уютнее было, чтоб своих не бояться.
Летчик Авдеев
На Ставропольской улице разбит сквер. В сквере стоит летчик. Александр Федорович Авдеев, 1917 — 1942.
Родился Авдеев в Тамбовской области, потом родители переехали в Люблино. Тут он учился в школе, потом в ФЗУ, потом работал слесарем в механическом цехе Люблинского литейно-механического завода. Закончил аэроклуб, был направлен в военно-авиационное училище и стал военным летчиком.
Летом 1942 года эскадрилья капитана Авдеева была переброшена на Воронежский фронт. 12 августа в районе Новой Усмани Авдеев вступил в бой сразу с двумя самолетами противника. Авдеев преследовал “юнкерс”, тот увильнул, уступив свое место “фокке-вульфу” и лишив Авдеева возможности маневрировать. Тогда Александр Авдеев пошел на таран, за что получил Героя.
Цветы и венки у памятника появляются с непредсказуемой периодичностью. Понятно было бы, если бы их приносили 23 февраля, 22 июня и 9 мая. Но нет, 16 ноября — гвоздики, 8 декабря — венок, 19 марта — букетик нарциссов. Из всех возможных дат понятна только одна — 12 августа, день гибели, его отмечает венок. Стало быть, у летчика Авдеева есть личная жизнь — родственники, однополчане ли, но кто-то помнит погибшего в сорок втором молодого человека.
С мая по сентябрь к официальным цветам и венкам присоединяются одуванчики, сорванные тут же на клумбе маргаритки, пижма, мать-и-мачеха, а в сентябре — разноцветные листья клена и каштана. Их девочки приносят. Тонконогие девочки в ярких нарядах собираются у памятника летчику, резвятся, играют, шушукаются на скамеечках, бурно ссорятся, потом так же бурно, со слезами и поцелуями, мирятся. Для того чтобы увидеть мир девочек, надо только присмотреться: расчерченные на асфальте классики, сложенный из камушков дом для пупсиков, то ли гнездо, то ли шалаш, сплетенный из прутьев в кустах сирени, могилка птички. Почему девочки любят летчика, зачем приносят ему цветы и листья, как и из чего возник этот культ — загадка.
Сквер — нейтральная полоса. Здесь встречаются подружки с колясками, чтобы затем пойти гулять с детьми в Кузьминский парк. Медленной и чуть тревожной походкой прохаживаются две тетеньки в шляпках — свидетели Иеговы, которые опрашивают прохожих на предмет готовности к Судному дню. На других улицах Люблина им ловить нечего: местные жители знают тетушек в лицо и стараются ускорить шаг при их появлении, а вот сквер — иное дело, рядом с ним находятся ворота больницы, куда приходит много чужедальнего люда. Понятно, что человеку, у которого родственник при смерти, легче впарить про Судный день и Царствие Небесное.
Молодежь из соседних дворов приходит сюда выяснять отношения: здесь вечерами забиваются стрелки, случаются драки, примирения, а также даются клятвы у памятника. Согласно местной легенде, ночью к клятвопреступнику приходит летчик Авдеев и выбивает зубы. Но думается, что мотив выбитых зубов возник совсем недавно, когда на территорию больницы перевели кафедру общей хирургии Медико-стоматологического университета.
“Наманган”
— В Люблино, триста.
— А там куда?
— К “Намангану”.
— Поехали.
Кажется, половина московских таксистов знает про Наманган. Судя по тому, как изначально выглядело здание — панельное, в полтора этажа, отделанное меленькой бело-голубой плиткой, построено оно было примерно в начале восьмидесятых. С названием тоже интересная история. Где-то с середины семидесятых в Москве стали открываться магазины — представительства союзных республик. Там, кроме обычного ассортимента, продавалось что-нибудь эдакое, национальное. Самый известный из таких магазинов — “Армения” в начале Твербуля. Были еще “Украина”, “Молдавия”, “Полесье”... Люблинцам достался “Наманган” (Узбекистан).
В начале девяностых магазин выкупили ассирийцы. Ничего менять не стали, оставили название, внутренний декор и производство самсы. Получилось, что ассирийцы играют узбеков. Впрочем, один узбек на весь магазин там все-таки есть: при входе на приеме сумок у покупателей сидит человек по имени Алладин.
Скоро продмаг был преобразован в супермаркет со стандартным ассортиментом. Но самое интересное началось потом. Довольно быстро владельцы магазина осознали, что наличие в торговом зале местных забулдыг отпугивает респектабельных покупателей. Тогда в том же здании открылся небольшой ларек “Рыба”. С отдельным входом. Рыбой там, натурально, торгуют только для виду, а основной ассортимент составляют винно-водочные изделия.
Вторая проблема, с которой столкнулись владельцы супермаркета, — бедность. Люблино — район, в котором живет много бедных. Для них был даже специальный магазин “Ветеран”, где продукты стоили существенно дешевле, чем в других торговых точках. Но при входе туда в нос бил такой запах гнилого мяса, что на некоторое время я теряла ориентацию в пространстве. Получалось, что богатым — чисто-аккуратно, а бедным — вот так. Возникло недовольство, которое выплескивалось и в торговый зал “Намангана”. Хозяева поступили разумно — в здании магазина открылась лавка “Свежий хлеб”, в котором торгуют хлебом, крупами и молочными продуктами на рубль-два дешевле, чем в главном торговом зале. В лавку всегда очередь...
Вероятно, когда-то вокруг магазина начали тусоваться всякие мелкие бандиты — а иначе зачем возводить под его крышей бар, куда ходят строго специальные люди? Еще два года назад в этот бар раз в неделю, как по расписанию, приезжали менты, выволакивали оттуда всех посетителей, клали на капоты машин, ну и так далее. Закончились эти громкие мероприятия не без моего участия. Однажды мне надоела вся эта светомузыка по ночам, и я вышла в чем была — в халате и тапочках — к магазину. Руки в боки, наорала на ментов: ночь, мол, люди спят, буду жаловаться начальству. Как ни странно, помогло — менты уехали. С тех пор громких облав не проводили.
Потом появились летнее кафе и фонтаны — тоже в узбекском стиле: с витыми колоннами, маленькими бассейнчиками, розарием между тротуаром и Ставропольской улицей. Одно время на углу Ставропольской и Новороссийской стояла здоровенная каменная дура — многоярусное подсвеченное разноцветными фонариками сооружение, с вершины которого лилась вода. Жители прозвали эту штуку Скалой советов. Но потом ее заменили на нечто более изящное.
После того как основные проблемы были решены, хозяева стали обращать внимание на детали. Так в разных местах магазина возникли аптека, “Ремонт обуви” и химчистка. Затем в одном из торцов здания открылась авторемонтная мастерская, а во дворе — салон-парикмахерская. Примерно тогда же появились дискотека для подростков, сауна и игровые автоматы.
Через какое-то время выяснилось, что интересы всех по отдельности удовлетворены, а вот так, чтобы вместе… И хозяева открыли семейную пиццерию. Теперь по выходным у порога пиццерии стоит страшного вида клоун или клоунесса, дарит детям игрушки и уныло зазывает в заведение. Детям и родителям нравится.
Окончательно я поверила в прогресс, когда обнаружила на стене “Намангана” объявление: “Здесь находится адвокатская контора. Оформление документов на наследство и недвижимость, представление интересов в судах и пр.”.
За несколько лет магазин расстроился, теперь у него есть полноценный второй этаж, в котором обещают открыть “Наманган-суши”, появились цветочный ларек, железнодорожные кассы, наверху — стоматологический и еще какой-то медицинский кабинеты. А при входе в магазин висит трогательный стенд: фотографии, каким был “Наманган” и каким он стал.
Бичи
Весна в Люблине начинается с выкидывания мебели. Каждый год жители квартала выносят к большому мусорному контейнеру между гаражами кресла, продавленные диваны, стулья, комоды и табуретки. Откуда берут — неизвестно. Казалось бы, всю старую мебель за пять лет существования “ИКЕИ” в Москве уже можно было успеть выбросить.
Каждую весну из выброшенной мебели бичами у помойки выстраивается интерьер местного клуба. Летом здесь будет средоточие дворовой жизни. Бичи знают о жизни квартала все. Будь бичи посообразительнее, они давно бы научились составлять досье на жителей квартала и продавали бы информацию об образе жизни каждого клиента помойки.
Бичи не бомжи, у них есть собственное жилье, углы которого они сдают разным бедным и неприкаянным, почти таким же, как они, только малопьющим. В квартале от этих, казалось бы, совершенно опустившихся людей много пользы. Начальство местного цивилизационного центра “Наманган” довольно давно ведет борьбу с муниципальными службами за право поддерживать чистоту в квартале — экономия на поборах. “Наманганцы” приспособили бичей на уборку территории, в ответ на это муниципалы начали понукать дворников, так что в квартале процветают конкуренция и чистота.
Кроме того, в “Намангане” стали принимать стеклопосуду. За копейки, конечно, зато стекло любого формата берется без проволочек, а зачастую, минуя схему “товар — деньги — товар”, сразу превращается в водку.
К полудню открывается клуб. Человек пять-семь рассаживаются на стульях и диванах, греются на солнышке и начинают неспешно разговаривать-бормотать за жизнь.
Сначала, конечно, о политической обстановке. Но это всего лишь необходимая преамбула. Поскольку телевизор бичи не смотрят, то политическая тема начинается зачином “сукипродалироссию” и тут же заканчивается многозначительным “даааа…”, сопровождаемым энергичными кивками голов тех, кто сформулировать свои мысли уже не в состоянии. Затем идет беглый обзор ассортимента окружных ларьков и магазинов; небольшая дискуссия о качестве паленой водки завершается короткой, но грозной филиппикой в адрес хозяина ларька.
Потом настает очередь выяснения отношений. Матримониальная жизнь бичей чрезвычайно разнообразна. Дело в том, что, “выходя замуж” или “женясь”, алкоголик сдает свою квартиру, селится у дражайшей половины и они вместе пропивают квартирные деньги. Надо ли говорить, что в такой ситуации охотников за приданым пруд пруди. Одна только долговязая, одетая не по росту, вечно битая Маринка за прошлый год вышла замуж раза три или четыре. Чем она руководствовалась, когда каждый раз выбирала спутника жизни, — неизвестно. Только понятно, что не соображениями безопасности: для Маринки “бьет” совершенно точно означает “любит”.
Но случаются и чувства. На глазах всего квартала немощный бывший офицер Советской армии сорокалетний Жорик два месяца ухаживал за такой же давно спившейся неизвестного возраста Светланой. Светка финтила. Жорик страдал. Дарил одуванчики, специально дежурил у контейнера и первым хватал обновки для зазнобы, собирал для нее посуду и отказывался от водки в пользу возлюбленной. Устраивал истерики и даже пытался петь. За попытки исполнить серенаду был бит собутыльниками.
И однажды Светка сдалась. Видимо, страсть возникла неловко, не к месту и не ко времени. Еще не стемнело, так что вся округа могла видеть, как среди проблесков битого стекла, целлофановых пакетов, ярких коробок, разбитых телевизоров, газет, поломанных игрушек, тряпок, окурков, старых книг, сломанных лыж, пластиковых бутылок, упаковок из-под сока, фантиков, глянцевых журналов на старом продавленном диване два сморщенных тела занимались любовью.
Соседи
Подъезд наш почти ничем от других не отличается, разве что прямо надо мной, на третьем этаже, балкон трогательно украшен искусственными цветами. А на первом в теплую погоду всегда открыто окно. В окне всегда Капитолина Федоровна. Она — старожил нашего дома, заводская, все про всех знает, обо всем имеет понятие, строго следит за соблюдением одной только ей известных правил, чтобы все было как у порядочных. Когда я только переехала, она поинтересовалась — кто такая, откуда, одинокая или с мужем. Бывшие хозяева квартиры сказали, что в подъезде у нее всегда была кличка Прокурорша. Лавочки около нашего подъезда нет, вот и сидит днями напролет у открытого окна. К ней под окно приходят соседки, обсуждают последние известия, поздравляют с праздниками.
— Где яблочков-то нарвала?
— Да у метро продают, пятнадцать рубликов. Я вот сегодня искупалась, надела чистое. И ему яблочко положила. У меня там, в серванте, фотография такая, я ему туда яблочко и положила. Пусть порадуется.
Тетя Капа долго не могла решить, как ко мне относиться. Вроде иногда на иностранной машине приезжает — значит, из приличных, а то невесть каких волосатых в дом понаведет, но вроде не пьют… В конце концов за мной закрепилось определение “тихая с ребенком”. “Тихая” для Прокурорши значит много — еще совсем недавно напротив ее в однокомнатной квартире жила большая семья: выпивали, отношения выясняли, особенно отец с женихом, что, конечно, доставляло ей массу неприятных минут. Сама Капа никогда отношения не выясняла, но жаловалась каждому встречному, что Махины вот опять за дверью до пяти утра базарили.
Потом квартиру продали, туда въехала тихая армянская семья с двумя малышами, и теперь хозяйка ведет с Капой долгие разговоры на лестничной площадке о ценах за электричество и газ.
В подъезде в основном говорят по-русски, меньше по-армянски, изредка — на суржике и по-английски.
С музыкальным сопровождением у нас, слава богу, дела обстоят нормально, то есть его практически нет. Ну только если иногда сосед по площадке выпивает и начинает петь песни. У него глубокий и мягкий баритон — не фальшивит и не дает петуха. Мурлычет он себе под нос практически всегда: когда возвращается из магазина, проверяет почтовый ящик, выводит гулять собаку — то ли Кузю, то ли Васю. Однако когда выпивает, становятся слышны слова. Любимая вещь — на мотив “Я ехала домой”. Слов там две строчки: “Все пропили жиды-ы-ы-ы… Меня все зае…о-о-о-о…” Последний раз я слышала эту песенку в тот день, когда они с женой вынесли из дома большую, явно тяжелую клетчатую хозяйственную сумку. Собаки больше я не видела.
Еще иногда, с тех пор как жильцы в квартире сверху поменялись, там слушают волынку. Когда болит голова или настроение плохое, этот звук отдается зубной болью и тоской.
Тоска еще берет, когда соседка Даша из квартиры напротив начинает помогать жить:
— Что это у тебя девочка такая худая? Не кормишь, что ли? А месячные уже были? С мальчиками как? Ты, если что, строго ее держи, смотри, чтобы не ходила никуда, а то, сама понимаешь, мало ли что. Еще в подоле принесет, и что ты делать будешь? Строгости надо больше, строгости. Ты меня слушай, ты молодая еще.
Потом, правда, выяснилось, что она старше меня на три года.
Но Дашины поучения с лихвой компенсируются ее сердечностью и готовностью помочь в любую минуту: когда зимой у меня заклинило дверь, они с мужем провели четыре часа на холодной лестничной площадке и в конце концов открыли ее.
Но любимые мои соседи те, что за стенкой. Я даже не знаю их имен, знаю только, что их детей зовут Маня и Ваня. Маня — старшая, выводит Ванечку гулять за ручку, все время бухтит и ворчит. Ваня — жутко любопытный, ерзает, норовит засунуть свой остренький носик везде: под лестницу, в приоткрытый канализационный люк, в почтовый ящик, в соседскую квартиру. Все, к чему прикасается Ваня, горит, бьется, взрывается, падает, “само собой” захлопывается или, наоборот, открывается. Звукоизоляции между квартирами никакой, поэтому я часто слышу, как мальчику достается за разбитую тарелку или испорченные книжки. Ваня ревет, но каждый раз упрямо не смиряется с наказанием, утверждая, что “оно само”. А по ночам, когда я засиживаюсь у компьютера, слышно, как за стеной скрипит кровать. Спроси меня, какой звук самый уютный, отвечу: этот скрип.
Кладбище
Люблинское кладбище было открыто в середине семидесятых. До этого люблинцы хоронили своих покойников на Кузьминском. А из Кузьминок везли сюда совсем иных мертвецов — военнопленных, которые после войны работали тут и в Кузьминках на восстановительных работах. Здесь нашли свой последний приют немцы, чехи, румыны, японцы.
В середине девяностых кладбище, к тому времени обросшее гражданскими могилами, было благоустроено немцами. Теперь среди жмущихся друг к другу могильных памятников зеленеет газон, на котором аккуратными рядами стоят невысокие белые каменные кресты. Обычное такое военное кладбище: скромное, аккуратное, но совершенно нездешнее.
Раз в несколько лет сюда привозят немецкого канцлера, он кладет скромный веночек, стоит минут пять молча и уезжает. Ситуация неловкая: громких речей не скажешь — понятно же, кто кому на этой земле кем приходится. Можно только поблагодарить сотрудников кладбища за внимательность к могилам да произнести пару-тройку ритуальных фраз про уроки и про то, чтобы не повторилось.
За оградку зевак не пускают, но любопытствующие приходят к мемориалу, созерцают белые кресты.
— Вот и березка тут, и кустики, а листочков на земле не видно. А у нас в Костюшках буквы отодрали все, уж и памятник скоро растащат…
— Да ладно, мам, это ж немцы, они за своими следят…
За нашими тоже следят. По идее, за могилами Героев Советского Союза, их на кладбище около десяти, должны присматривать специальные государственные люди. По крайней мере доподлинно известно, что госпрограмма обихаживания этих могил существует. Но тем горше истории частные: год, что ли, назад именно на этом кладбище вдова одного из Героев продала надгробную плиту мужа. Плиту сняли и увезли в неизвестном направлении.
В надгробиях прослеживается даже некоторая мода, по крайней мере среди жертв автомобильных катастроф. На плитах гравируют портрет погибшего и машину. Причем совершенно непонятно, в каком качестве присутствует автомобиль — любимой игрушки, средства транспортировки на тот свет, свидетельства благополучия? Особенно запомнился памятник: два портрета, молодые лица, разные фамилии и бумер — один на двоих.
Оживает кладбище, как и положено, раз в году, на Пасху. Вдоль всего пути от метро до кладбищенской ограды выстраивается вереница теток с еловыми веночками, искусственными цветами, просто цветами, незамысловатыми вазочками, ленточками и прочей могильной мелочью. Улица наполняется народом. Все пестро, радостно, и люди, идущие к своим покойникам, встречаются, целуются, разговаривают друг с другом…
И в этой уличной толпе ясно понимаешь, как будет выглядеть Воскресение.
Начало
Проснулась от ощущения, будто тупая игла, пробив темечко, долго вкручивается между дольками головного мозга. Заунывный, неприятный звук... Потом он стал обретать обертоны человеческого голоса:
— Аллаааауо акбар... Аллаааауо акбар... Аллаааауо акбар...
Заснуть не получилось. По моим представлениям, было около шести утра. Мысленно начала искать источник звука. В нашем доме... чуть выше... в соседнем подъезде...
В соседнем подъезде живут азербайджанцы. Кричали с балкона.
Сначала думала, что скоро перестанут, но тоскливый голос все выл и выл:
— Аллаааауо акбар... Аллаааауо акбар... Аллаааауо акбар...
Встала, пометалась по комнате, поставила чайник, отсчитала положенные три ложки растворимого кофе, плеснула кипятка... Не проходит, не замолкает проклятый голос. Блин, ну неужели его никто не заткнет! Тоже мне... мечеть! Сколько здесь живу, первый раз такое.
В раздражении, почти ярости отдергиваю штору.
В пятиэтажке напротив освещены почти все окна. У окон стоят люди: на втором этаже, слева от первого подъезда, замер алкоголик — зачинщик большинства местных пьяных драк, застыл в какой-то корявой, вывернутой позе. Третий этаж третьего подъезда — мусульманка в платочке, прижимает к себе маленького ребенка, а рядом стоит подросток. В окне первого этажа старики передают друг другу очки. Четвертый этаж второго подъезда — над подоконником едва-едва видны два детских затылка. Во всех окнах люди, много людей, и все они не отрываясь, сосредоточенно смотрят в одну и ту же точку — балкон третьего этажа моего дома. Там, раскачиваясь из стороны в сторону, стоит тоненький, лет семнадцати, самозваный муэдзин и все кричит и кричит:
— Аллаааауо акбар... Аллаааауо акбар... Аллааааауо акбар...
И голос этот тонет в той особой тишине, которая бывает перед снегопадом, и на землю начинают падать редкие, чистые, новорожденные снежинки.
Так мое серенькое, хилое, замурзанное Люблино узнало о начале войны в Ираке.
Бабушки
Еще совсем недавно в Люблине был совхоз. Настоящий. За здоровенным бетонным забором по Краснодарской улице теснились стеклянные купола теплиц. Что там выращивали — бог весть, скорее всего, какую-нибудь петрушку-сельдерюшку. Потом, видимо, решили, что трава в черте города — штука нерентабельная, совхоз закрыли и на его месте начали возводить красивые марьинские многоэтажки. То есть до того момента, пока на той стороне Краснодарской был совхоз имени Горького, это было Люблино, а как только построили дома, раз — и Марьино.
Но Люблино — место памятливое, тут ничто не исчезает бесследно. Память о совхозе сохранилась в названии Совхозной улицы, где в доме номер восемнадцать живут бабушки. Когда-то давно, когда в Советском Союзе существовала госпрограмма по стиранию границы между городом и деревней, совхозниц заселили в панельную девятиэтажку, с тех пор и обитают там, сохраняя привычный сельский уклад жизни.
— Женщина, вы к кому? Нет, вы скажите, к кому, а то вдруг их дома нет…
У моих друзей, живущих в этом доме, не работает домофон, поэтому, когда подхожу к подъезду, звоню, чтобы Юля спустилась вниз и открыла. Приходится какое-то время ждать и общаться с бабушками.
Бабушки не меняются: в старых вязаных кофтах, платках. По платкам, как по приметам, можно предсказывать погоду: завязаны под подбородком — к прохладе, за затылком — к теплу и солнцу.
Они все так же называют друг друга по отчеству и номеру квартиры, минуя имя. Все так же с наслаждением перебирают диагнозы и назначения врачей. Все так же самозабвенно, скрупулезно и обстоятельно вспоминают обиды и поучения свекровей. Уже, как правило, и мужей-то нет в живых, ан нет, каждый скандал из-за немытых полов, неприбранной прически, пересоленного супа, недостаточного почтительного слова жив в памяти.
Во дворе дома много скамеек. Когда не хватает — выносят стулья и табуретки. Стулья — венские, табуретки — четырехногие, с уже щербатым пластиковым покрытием.
Кроме разговоров есть еще домино и “дурачок”, с громкими криками “бито!” и “рыба!”. С обязательными комментариями, если вдруг какой мужичок рядом присел: “Ох, Петровна, смотри, как прижимает, ох, не зря… У тебя там еще ворочается что? А то и свадьбу сыграем…”
Свадьба не свадьба, но празднуют они все, без исключения, праздники широко, жирно, совхозом: со столом во дворе, с водкой-селедкой, салатом оливье в алюминиевых кастрюлях, с колбаской, пирогами, картошкой, квашеной капустой и малосольными огурцами. А потом, после пятой, откуда-то возникает баян. Я ни разу не видела его у кого-то в руках, но точно слышала звук — надтреснутый и хрипатый. И тогда на три квартала разносится “Ой, мороз, мороз…”. Бабушки поют стройно, от живота, с тоской по умершим мужьям, по живущим где-то детям-внукам, по утраченной жизни, которая им обещала стирание границ, а вынесла к подъезду панельной девятиэтажки. Да, с теплым сортиром и горячей водой, но с крохотной пенсией, с болями в спине от тяжелой работы, с вежливыми улыбками новых жильцов, которые смотрят на бабушек как на динозавров и не желают знать, куда и с кем ушла жена…
Когда-нибудь, довольно, к сожалению, скоро, когда гроб последней совхозницы пронесут мимо подъездов восемнадцатого дома, грань между городом и деревней в Люблине окончательно сотрется. Дымкой в памяти останутся песни под окном, исчезнут застолья, пересуды. У нас никогда уже не будет этих бабушек…
Изюм
Ну да, ну вот так получилось, что нету у меня домашнего телефона. Примерно год после переезда я чудовищно страдала от отсутствия Интернета. Ведь я не просто в нем работаю, я в Сети живу. И если связь с внешним миром мобильный телефон еще худо-бедно обеспечивал, то условий для жизни и работы — никаких. И было у меня подозрение, что до этих чертовых куличков, куда я забралась, сеть не дотянется никогда и ни за что.
В тот вечер, когда на досочке объявлений у подъезда я обнаружила сообщение о том, что тут есть некто “Изумруд-сервис”, заинтересованный в клиентах, я была готова встать на колени перед этим клочком бумаги и рыдать от счастья. Восемнадцатого октября 2003 года у меня в квартире появился выделенный Интернет, и с тех пор я стала проклятьем “Изумруда”, который местные жители прозвали “Изюмом”.
Проблема в том, что на моем компьютере стоит “Миллениум” — система ни с чем, кроме меня, не совместимая. Как только изумрудовцы пытались провести какие-то технические усовершенствования, мой компьютер тут же давал сбой, я звонила в “Изюм”, поднимала всех сотрудников на уши и требовала, чтобы мне немедленно починили эту штуку, потому что мне, как всегда, статью надо было сдать еще вчера, а ровно в эту самую секунду я жду очень важного письма или сообщения по аське. Дежурный обреченно вздыхал и говорил кому-то, что звонит Миллениум. С тех пор так и представляюсь — это вам звонит сумасшедшая с Миллениумом. Уже потом, когда я познакомилась с одним из руководителей “Изумруда”, Алешей, он мне сказал, что каждый раз, запуская систему, он затаивал дыхание, ожидая, откликнется ли Миллениум или нет. И каждый раз Миллениум не откликался.
А еще у них постоянно что-нибудь падало и портилось. Ну, натурально, недели не проходило, чтобы на полдня-день Интернет не вырубался. На мои вопли ребята стойко отвечали “скоро связь наладится”, не объясняя причин поломок, так что я, относящаяся к любой технике как к магическим предметам навроде хрустального шара, неизменно приписывала все поломки ненадлежащим метеоусловиям. Как хорошо ничегошеньки не понимать в технике! Не работает? Значит, снег, или дождь, или жарко — провода перегрелись.
Когда я первый раз пришла в “Изумруд”, его офис делил помещение с компьютерным залом. Пришла я туда примерно часов в двенадцать дня и обнаружила, что компьютерный зал под завязку набит мальчишками, режущимися то ли в “думца”, то ли в какую другую стрелялку. Я — к Алеше: считаю, дескать, недопустимым, что дети прогуливают школу. Алеша посмотрел жалостливо, вздохнул и сказал: “Пусть уж лучше здесь — тут хотя бы тепло, курить можно только на улице, а дежурные по залу не разрешают нюхать клей и пить пиво”. Я сдалась.
За два года “Изумруд” поднялся, разбросал свои кабели по всей округе и даже запустил свои щупальца в Марьино. Как ни странно, сервер (или что там) сумел найти общий язык с Миллениумом, так что уже примерно год, тьфу-тьфу-тьфу, у меня все работает без перебоев.
Предпоследний раз компьютер наотрез отказался пускать меня в Сеть прошлой зимой. Все произошло по законам жанра: я заболела гриппом, чудовищно чихала и кашляла, на мобильнике кончились деньги, до зарплаты три дня, голубиной почтой так и не обзавелась, на работе от меня ждали очередной текст. С температурой тридцать девять я приползла в “Изюм”, практически распласталась на пороге и прохрипела: “Помогите!” Мне выдали высоченного грустного человека, который сначала чуть ли не на руках донес меня до дома, потом привел в чувство компьютер, а потом ушел, даже не заикнувшись о деньгах.
Снова проблемы с компьютером начались этой весной. Позвонила Алеше, он сказал: “Да-да, ровно то же самое, что было, когда вы гриппом сильно болели…” Запомнил!!! У него сотни клиентов, у клиентов тысячи проблем, подростки в боях регулярно ломают компьютеры в зале, проведена практически полная смена айпишников всех входящих в изумрудовскую сеть машин, а он запомнил, как далекой зимой 2004 года я болела.
Пресса
Чем дальше, тем меньше я понимаю, зачем надо читать газеты. И не то чтобы среди них совсем нет интересных, просто пишут они там о чем-то таком, что сопоставить лично с собой или трудно, или страшно. Например, Нефтеюганск. Как можно представить миллионы долларов, за которые шла драка? В чемоданах? Сколько чемоданов с долларами? Вагон, два вагона чемоданов? То есть стоимость всего этого дела в конкретных образах непредставима, а потому абстрактна и от меня далека. Я точно знаю, как выглядит моя мечта — выбраться из Люблина: три средних размеров авоськи, плотно набитых стодолларовыми купюрами.
Из всей прессы я чаще всего читаю два издания: “Юго-Восточный курьер” и “Мое Люблино”. Функция у обеих газет — публиковать документы, которые издают учредители. У “Курьера” это префектура, а у “Люблина” — управа и муниципалитет.
Точнее, “Курьер” — это не одна газета, а две: первую и вторую полосу занимает префектура, а третью и четвертую — ГУВД. Читать в “Курьере” по большому счету нечего: заглавный материал традиционно посвящен воспеванию исключительных деловых и личных качеств нашего градоначальника и префекта Зотова. В июне первополосный материал назывался “Непостижимый этот запах, доступный пониманью пчел”. Без тени юмора. Заметка, кстати, была посвящена городской выставке цветов, но вовсе не пчеловодству.
А вот “Мое Люблино” читать даже полезно. Там на первых полосах, конечно, тоже присутствует надоевший еще в “Курьере” префект Зотов, но первые полосы можно и пропустить. Зато в апреле на четвертой полосе напечатали отчет об исполнении бюджета — чтение захватывающее, особенно если сопоставлять цифры с окружающей действительностью.
Но чем дальше от первой полосы, тем ближе к реальности: на седьмой-восьмой я обнаружила список кандидатов в присяжные. Всего их шестьсот тридцать один человек. Среди кандидатов восемь Ивановых, четверо Лебедевых, одна Пичугина и один Панюшкин.
В мае ничего такого существенного в “Люблине” не печатали, ну кроме небольшой заметки о том, что в управе района Люблино создана комиссия по делам об административных правонарушениях. Комиссия будет заниматься шумом, мусором, гаражами и старушками у метро.
Кстати, отчет о выставке цветов в “Моем Люблине” был задвинут на пятую полосу и сопровожден пояснениями, где именно лучше всего покупать семена и саженцы. А про пчел там и вовсе не упоминали.
Ну, в общем, моему пониманию доступны послания в “Моем Люблине”, а послания Федеральному собранию пусть уж лучше специально обученные авторы разъясняют.
Драка
— Ссука, нет, ты, сука, ответишь, тварь, падла, сука, сука, сука…
Малюсенький милиционер, ну совсем шкет, не доросший до метра шестидесяти, лез с кулаками на двухметрового амбала. Мужик явно был взямши, поэтому стоял полуприкрыв глаза и пошатываясь.
— Мразь, вас ненавидят, ненавидят вас не зря, своих же…
Мужику надоело стоять стоймя, он подошел к школьному забору и облокотился на него. Изредка мужик делал вялые попытки отмахнуться от маленького милиционера, который норовил подпрыгнуть повыше и достать своим кулачком то ли ухо, то ли нос противника.
— Нет, ты скажи, за что ты Серегу? Что тебе Серега наш сделал? Ты что, б… рваная, ты ж не знаешь Серегу!
На этих словах милиционерчику удалось-таки дотянуться до кончика носа мужика. Удар получился легким, но крайне болезненным. Мужик открыл глаза, схватил малыша за грудки и впечатал в киоск мороженого. Тот глухо стукнулся о стенку, сполз, потер ушибленное плечо и снова пошел в атаку:
— Аааааа, ты так, да? Так, да? Так? И тебя все ненавидят, потому что ты сука. Сука, крыса. Тварь! Тебя кончить надо, понял? Чтобы не осталось тебя…
Малыш дошел до противника, но в этот момент враг как-то неловко повернулся и почти нечаянно задел его своей граблищей. Милиционерчик потерял равновесие и упал на асфальт, причем так неудачно, что расшиб себе лоб.
— Ты дерешься, сука, ну дерись, я тебя достану.
Мужику надоело стоять около школьного забора, он сделал несколько шагов в сторону Краснодарской улицы, но о чем-то задумался и на некоторое время застыл в обнимку со светофором. Маленький милиционер ползком двигался к нему.
— Да я тебя сам засажу, никто тебе передач носить не будет. Да, не будет носить, о тебе, тварь, все забудут! Сережку любят все, он быстро выйдет, а ты будь проклят, слышишь, тварь, проклят будешь, мразь! Тварюга.
Милиционерчик дополз до мужика, попытался подняться, используя в качестве опоры штаны противника. Мужик отмахивался медленными и плавными движениями. В результате малышу попало еще и по носу.
— Тварь ты, тварь, мразь, — тявкал малыш, размазывая по своему кукольному личику кровь.
— Двести восемьдесят шестая и подделка документов, — неожиданно подал голос мужик. Развернулся и, пошатываясь, как сонный медведь, пошел к метро. Там, на противоположной стороне Краснодарской улицы, в серой пятиэтажке находится здание Управления собственной безопасности линейных отделов милиции на метрополитене.
Невольничий рынок
Что делать, когда унитаз внезапно дает течь и это все льется на голову несчастной тете Капе? Что делать, когда восьмидесятилетняя Капа в предынфарктном состоянии взбирается на второй этаж и скулит у тебя под дверью, что ее потолок пришел в негодность? Что делать, если ты понимаешь, что шансов нет и ремонт в квартире Капы таки придется делать? Правильно. Ты идешь на невольничий рынок.
На восточной окраине нашего района есть специальное место — “Люблинское поле”. Вообще-то это строительный рынок — огромная территория размером с небольшой средневековый город: дворец — торговый комплекс, дома и домики — павильоны, лачуги — какие-то, что ли, гаражи, в которых торгуют сантехнической мелочью. Под стенами этого города в любое время года стоят люди. В руках у людей таблички: “Сантех, электр, плитка. Недорого”, “Обои, маляр, окна”, “Стекление балконов”, “Газ. и эл. плиты, бытовая техника”. Это рабочие, их можно нанимать для ремонта квартир.
Июльский зной не давал возможности сосредоточиться. Я шла мимо сидящих на корточках людей, заглядывала им в глаза и заискивающе спрашивала: “Мне бы унитаз починить и потолок покрасить, а?” Как правило, на меня не реагировали — жара лишала сил, люди старались экономить на словах и не объяснять, что мои потребности слишком малы, чтобы на них можно было прилично заработать, а плестись за такой мелочью, пусть и недалеко, никому неохота. Уже совсем отчаявшись, я обнаружила во втором ряду маленькую женщину с табличкой “маляр”, кинулась к ней со всех ног и закричала: “Вы свободны?” Женщина оказалась свободна.
Потом мы долго шли сначала ко мне домой, чтобы оценить масштаб работ и составить список покупок, потом обратно на рынок, чтобы все это купить. Маленькую женщину звали Татьяна, она удивительно ходила: крохотными тяжелыми шажками, чуть вперевалочку, но очень размеренно и быстро — я едва поспевала за ней.
Плюс тридцать пять, а у нее в руках теплая куртка.
— Там у меня в кармане документы, если вдруг машина переедет или милиционеры заберут. Только вы не думайте, я россиянка. Ставропольский край, знаете? Там у рынка молдаване стоят, ну и меня иногда вместе с ними, отпускают потом, конечно, и берут меньше.
Какое-то время разговор не клеился, она все хотела о чем-то спросить, я предлагала темы: деньги — не то, сорт и цвет краски — опять мимо, характер тети Капы — не о том. То есть она слушала, быстро кивала и продолжала с тревогой смотреть на меня.
Потом отважилась-таки:
— А вы телевизор смотрите?
— Смотрю иногда, но редко в последнее время, как-то не до этого…
— А, извините... — очень грустно.
— Ну давайте, когда ко мне придем, я телевизор вам включу. Что, сериал какой?
— Да нет, мне бы новости посмотреть…
— Про что?
— Да вы, наверное, не слышали. Станица Бороздиновская, там что-то неспокойно стало. Недалеко от нас, я все за дочь и маму боюсь. Вдруг к нам опять все придет?
— А что, у вас опасно?
— Ой, да что вы, нет, совсем не опасно. Только иногда по ночам слышно, что стреляют. Мы у начальника части спрашивали, да разве он ответит.
У нас войны-то и не было почти. Всего пять дней. Я цветами на площади торговала, розы уж очень красивые выросли в тот год. Много продала. А когда домой шла, купила ведро огурцов. Огурцы-то мне не были нужны, но дешевые, решила взять на засолку. А когда домой пришла, тут все и началось. А больше, кроме этих огурцов, в доме есть нечего было, так мы и съели это ведро.
У меня в доме журналисты жили. Дом на отшибе стоит. Телефон, конечно, сразу отключили, но ребята мне давали позвонить. Это сейчас у каждого они есть, а тогда как-то хитро было, чуть ли не через штаб соединяли. А у меня в Новосибирске родственники, они до меня никак дозвониться не могли, ребята позвонили, успокоили. Наташа такая хорошая была. Кругом стреляют, мы все на полу лежим, а она все говорила: “Ничего, тетя Таня, вот кончится все это, мы вам новые окна вставим”. Ее убило потом. И еще, помню, из Рейтера журналист был.
И страшно было, когда белая “Нива” по нашей улице ездила. Стреляли.
И ведь все знакомые. Вот Лена с Клавой. Клава следователем работала в прокуратуре и Лену туда устроила, небольшая должность, что-то вроде секретарши, что ли… Когда их забрали, Клава сразу свое удостоверение выбросила, а Лена у нас всегда принципиальная была, с характером, сказала, что врать не будет, и так им и сказала, что она в прокуратуре работает. Ее одну из первых расстреляли…
Мне на кладбище страшно ходить. Столько соседей там лежит, молодые же все были, вот иду и здороваюсь до сих пор — с Мишей, с Аликом, с Леной, с Аней Томиной. Они все моложе меня были…
А сейчас нет, у нас не страшно, приезжайте, я, когда буду уходить, у хозяйки адрес оставлю…
Я слушала про пятидневную войну и не понимала, не могла вспомнить. За столько лет рассказов о перестрелках, бомбардировках, похищениях, зачистках, исчезновениях все слилось воедино.
Потом, когда уже Татьяна покрасила потолок, я зашла к тете Капе посмотреть, все ли в порядке, она дала мне адрес. Там на первой строчке было написано: “Буденновск”.
Магдалена
В июле в подъезде напротив поселилась Магдалена. Каждое утро роскошная черная Магдалена выходила из подъезда с огромным тазом в руках. Магдалена заворачивала за дом, туда, где еще сохранились столбики с натянутыми между ними веревками, и вешала огромные простыни. Дальше все как в кино: ветер надувал ослепительные паруса-простыни, и из-за них появлялась то рука Магдалены — в руке прищепка, то голова в цветном берете, то нога в клетчатой тапочке.
Я не знаю, сколько у нее детей. Постоянно у ее ног крутятся три-четыре негритенка, но бывает и больше, к тому же дети все время меняются.
Судя по звонкому выговору, Магдалена — кубинка. У нее есть муж Эрнесто. Мне всегда казалось, что на Кубе одну половину мужчин зовут Эрнесто, а другую Роберто. Эрнесто тоже негр, но какой-то неубедительный, ему не хватает роскоши Магдалены. Оттого, что у него на голове заплетены косички, он напоминает колорадского жука, да и ростом он сильно меньше своей жены. Магдалена и Эрнесто живут на первом этаже. Вечером, возвращаясь с работы, он встает под окном и громко кричит по-испански, что любит ее. Магдалена с визгом выскакивает из квартиры, настежь отворяет дверь в подъезде (железная, на стальной пружине), прижимает своего любимого к груди, целует в затылок и что-то нежно воркует. Старушки на скамеечке умиленно плачут.
Африканцы в Люблине не редкость, я постоянно встречаю их то в магазине, то в метро, то на рынке, то в парке. И каждый раз пытаюсь понять — кто из какой страны. Говорят они и по-английски, и по-французски, и на каком-то неизвестном мне языке с большим количеством шипящих…
Раз вечером, часов около десяти, возвращаюсь домой. Где-то у гаражей поняла, что во дворе у нас — разборка. Спорят о чем-то. О чем? Если о воспитании детей, то можно смело через двор, а если ссорятся из-за бутылки, то лучше обойти с другой стороны. На свой страх и риск пошла короткой дорогой.
Во дворе, на площадке между нашими подъездами, толпилось с десяток негров, не считая детей. Магдалена и Эрнесто спина к спине держали оборону. Все орали на чудовищной смеси русского, английского, испанского и какого-то еще странного, никогда мною не слышанного языка. Женщины едва не вцеплялись Магдалене в волосы.
Я прошмыгнула в подъезд и разгадывать смысл происходящего предпочла из своей квартиры — со второго этажа все прекрасно слышно.
Дело оказалось в следующем: Магдалена таки познакомилась с неграми из соседнего квартала, решила с ними расово дружить, пригласила их в гости и, судя по всему, рассказала, что уехала с Кубы. А те — как смели они предать идеи Фиделя!
Разборка продолжалась еще примерно час, до тех пор, пока на противоположном конце двора не показалась патрульная машина: крикуны мгновенно смолкли и разлетелись, как стая воробьев.
Сцилла и Харибда
Каждый день я прохожу мимо Сциллы и Харибды. Утром — мимо Сциллы, вечером — мимо Харибды. У Сциллы я покупаю пачку “Салема”, у Харибды — трех “козлов”. Судя по всему, они ровесницы. Сцилла маленькая, сухая, с лужайкой седых волос на макушке крашеной головы, работает в сигаретном киоске. Она почти не разговаривает. Отношения со мной она выстраивала через сдачу. Первое наше знакомство не удалось: я попросила зеленый “Салем”, она дала стомиллиметровый, к тому же легкий. Я несколько раз повторила просьбу, но она попеременно протягивала мне то обычный легкий “Салем”, то ментоловое “Мальборо”. В конце концов я отчаялась и попросила деньги назад. Видимо, зря…
Нет, Сцилла ничего мне не говорила. Просто постоянно или клала передо мной испорченную купюру, или норовила сунуть сдачу копейками, а то и вовсе ненужными мне предметами — жвачкой, конфетами, пакетиками плохого кофе. В ответ на попытки заговорить с ней она строила такую гримасу и так разводила руками, что я понимала: нету у нее для меня другой сдачи.
Перелом наступил, когда однажды я обнаружила, что сдачу мне дает мелко трясущаяся знакомая рука. Я наклонилась к окошку и увидела, что моя мучительница рыдает. Изо всех сил старается держаться, но слезы сами собой текут в три ручья. Что случилось, говорю, миленькая? А она и сказать ничего не может, только плачет, и все. Нужна ли помощь? Головой мотает. А все-таки? Так и не узнала, кто ее обидел. Но с тех пор я молча отдаю ей деньги, она так же молча протягивает пачку сигарет, но так нежно, а иногда даже погладит пачку своей в мелких морщинках ручкой. И с купюрами больше никаких проблем.
На Пасху перед киоском остановились две бабуси. Долго цокали языком — приценивались к шоколадкам. Вдруг из окошка высунулась Сцилла:
— Христос воскрес, бабушки! — и протягивает шоколадки.
А Харибда — высокая, дородная, густо накрашенная, пьяная — вылетела на меня из киоска:
— У меня сейчас такое настроение хорошее, дай обниму! — и пока я, сама тоже не маленькая, барахталась в ее объятиях, она пыталась все мне рассказать, что у нее сын хороший, да ладный, да жених. Следующий день был похмельный, так что Харибдочка, слегка заискивая, спросила: “Три „козлика”?” Я сделала вид, что вчерашнего не помню. С тех пор так и повелось: подхожу к окошку, она спрашивает: “Как обычно?” — я киваю, даю деньги, она мне — три бутылки.
Усадьба
Если идти прямо по проспекту 40 лет Октября, который на самом деле в два раза уже Люблинской улицы, то рано или поздно дойдешь до улицы Тихой, а там рукой подать до усадьбы, которая, собственно, и дала название району.
Но с самого начала мы никаким Люблином не были, мы были Годуновом. Поместье принадлежало тем самым Годуновым, потом перешло Прозоровским, которые и переименовали его в Люблино. Как сообщают путеводители, примерно в 1800 году Люблино купил отставной бригадир Николай Дурасов.
Дурасов приобрел усадьбу практически сразу после получения ордена святой Анны. Орден представлял собой равноконечный крест из темно-рубинового стекла с круглым медальоном, в центре которого находилось изображение святой Анны. Концы креста были соединены ажурным орнаментом. Видимо, Дурасов сильно гордился орденом, если приказал выстроить дом — его копию. Дом вышел необыкновенно изящный: трехэтажное здание, в центре — круглая зала. Прямоугольные комнаты соединены двойными колоннадами. Венчает здание статуя святой Анны. Оттого, что окна залов огромны, от пола до потолка, оттого, что колоннады легки, здание выглядит невесомым, летним, едва ли не кокетливым.
И конечно — как без них — театр и оранжереи! То и другое похвалила вдовствующая императрица Мария Федоровна, когда посетила Люблино “мая 23 дня 1818 года”.
После смерти Дурасова и его сестры-наследницы, примерно со второй трети девятнадцатого века, усадьба становится дачным местом. Потом Люблино покупает купец первой гильдии Конон Голофтеев. Число дач увеличивается год от года, и захирела эта дачная местность только в конце двадцатого века, когда дачников начал теснить рабочий поселок.
И все-таки кажется, что на высоком-высоком уровне судьбу Люблина решил Федор Михайлович Достоевский. Летом того года он гостил здесь на даче у сестры, отдыхал, общался с молодежью.
Сестра боялась оставлять его одного, приставила к брату лакея, который через несколько дней категорически отказался ночевать на даче, сказав, что не желает быть соучастником душегубства: барин-де замышляет кого-то убить — все ночи напролет ходит по комнатам и говорит об этом вслух. В тот год Достоевский заканчивал “Преступление и наказание”.
Голубятня
К забору дорожной больницы имени Семашко лепится голубятня. Вокруг голубятни изгородь из рабицы, в крохотном дворике — вишня, яблоня и грядка с луком-редиской. На завалинке сидит Михалыч. Независимо от сезона на Михалыче телогрейка и высокие сапоги неопределенного фасона. На плечах у Михалыча голуби. Поднимает руки, слетаются еще несколько голубей, садятся на руки, и вот не Михалыч, а некто, с крыльями из сотен тысяч голубиных перьев.
Любимый напиток — водка, конечно. Пьет картинно, не один. И чтобы обязательно стопочки граненые, чтобы газетка, огурчики, лучок-чесночок. Голуби чесночный дух сильно уважают, ну и “Беломор”, конечно.
Еще умеет свистеть. Не в два пальца — так тихо получается, а по-настоящему, закусывая губу, чтобы уши закладывало.
Иду в магазин. Вижу, Михалыч газеты покупает. Много, явно не для скатерных своих нужд. Встал тут же, у лотка, развернул газету, пролистывает быстро страницу за страницей, остановился на какой-то заметке, изучает внимательно. Заглядываю через плечо: “Краснодар к птичьему гриппу готов!”
— Да ладно, — говорю, — это все массовая истерика. Ну какой птичий грипп в Москве? Тут микробы и те дохнут.
Поворачивается, губы дрожат.
— Ты видела, как они болеют? Она, бедная, трепыхается и дышит часто-часто, глаза так заводит, крылья мякнут. И надо по-хорошему забить, а не могу. Так и держу в коробке на балконе, пока не помрет. Надо сетку меленькую купить. Чтобы воробьи не пролезали…
А две недели назад прохожу мимо и... Рабицы нет, яблоня, только почки набравшая, спилена, грядка вытоптана. На завалинке трое пьют горькую “за Михалыча, чтоб ему там”. Без закуски. Без газетки. Из горла.
И голубей нет. Ни одного.
Три года прошло с того момента, как я начала писать про Люблино. За это время заброшенный детский сад рядом с моим домом перестроили: теперь там не обычная двуфлигельная коробка, а неоконструктивистский дворец с башенками. Кто там будет жить — бог его знает. Муниципальные власти привели в порядок дворы — рабочие снесли старинные заборчики из спинок кроватей, собачью будку, огородили палисадники новыми изгородями, посадили траву, устроили детские площадки. На площадках собираются мамаши, обсуждают новости, цены в магазинах, достоинства и недостатки школ, соседей, семейной жизни.
Организованные мамашки — сила. Теперь дети в моем квартале играют друг с другом, отмечают дни рождения и праздники, в чем им охотно помогает клоун из “Намангана”. Дети веселятся, мамаши воркуют, иногда к этой стайке присоединяется Магдалена. Она очень стесняется, потому что неплохо понимает, но еще не говорит по-русски, зато дети ее уже вполне по-русски щебечут, а соседские выучили несколько испанских слов.
Тетя Капитолина Федоровна жива: засветило солнышко, и она снова заняла свой пост у раскрытого окна на первом этаже.
К весне “Наманган” стал еще лучше: расширил торговый зал, на втором этаже открылся обновленный ресторан с террасами, теперь там царят запахи свежей зелени и кофе.
Усадьбу отреставрировали, скоро музей откроется для посетителей, территория парка приведена в порядок, вечерами под вековыми липами опять прогуливаются романтические парочки.
Марьино вот-вот перейдет границу Краснодарской улицы, и совсем скоро панельные пятиэтажки рядом с моим домом снесут, а на их месте поставят тоже, конечно, коробочки, но зато высокие, разноцветные, улучшенной планировки. Люблинцам придется заново привыкать к новым людям, манерам, обычаям и порядкам.
За это время Люблино я так и не полюбила, не прижилась, я здесь — иностранка. Но я благодарна месту, давшему мне приют и покой. Благодарна сдержанности, с которой оно искоса, чтоб не смутить, наблюдает за моей жизнью.