Из цикла “Иконная лавка”
1. Архангел Михаил. Начало XIX века. Русский Север
Красный всадник на красном коне. В одной
руке — кадило, в другой — златая труба.
Оба крылаты. Сияют латы. Вихрь неземной
легкую прядь сдувает со лба.
Распластанный Сатана в озере из огня.
Черная маска на брюхе. Пламя крушит дома,
подбирается ближе. Сейчас поглотит меня
вечный огонь, в котором вечная тьма.
Тот же вечный огонь у обелиска жгут,
рядом, напрягшись, стоит выпрямленный часовой.
Архангел знает, зачем человечек поставлен тут.
Архангел страшен. Солдатик хорош собой.
Словно льдина на огненном озере, на куски
расколовшись, из-под ног уходит страна.
Божья рука из облака (верхний угол доски)
протягивает чашу. Выпей ее — до дна.
2. Спас Нерукотворный. Первая треть XIX века. Ветковские письма
Три ангела держат плат. На плате — бессмертный Лик,
отпечатавшийся без участия человеческих рук.
Занавес, за которым уже ничего не болит.
Театр теней, где жизнь стихает, как звук
колокола вдали. А небо, поле, холмы
дышат, но равнодушны почти ко всему,
что происходит вокруг. Помутившиеся умы,
просветлев, приближаются к Божественному Уму.
Торжествуют порядок, симметрия и покой.
Всякая смута подавлена. Тьма свернулась в комок.
Блажен человек, который дошел до жизни такой,
захлопнул дверь за собой и запер ее на замок.
3. Благовещенье. Украинские письма. ХIХ век
В день Благовещенья, не выходя из дома,
разве в лавку, в квартале, за запрещенной снедью,
пачкой “Мальборо”, смесью валерианы и брома,
мимо фасада, прикрытого крупной сетью
в ожидании сноса или ремонта. Купол
ближайшего храма в этот день кажется выше
на полголовы. Дождик с рассвета капал,
но подустал и притих. Кот с выраженьем морды “не ваше
дело”, вихляя задом, свернул за угол,
засиженный голубями бюст в полукруглой нише
смотрит пустыми глазами, которыми прежде плакал,
незримая мама дает указания Маше,
моющей раму, поскольку Маша мыла раму в проеме,
а мама любила Машу как никто в этом мире и доме.
Машу тоже звали Марией. Как ту, перед которой
Ангел с цветущей ветвью стоял, возглашая:
“Радуйся, благодатная! Бог с тобою! До скорой
встречи”. Сухая акация. Шумная стая
грает и метит асфальт известковым пометом.
Ангел стучится к Деве. Она вопрошает: “Кто там?”
Ей отвечает церковный хор и звон с колоколен,
и смеется Младенец: “Разве ты Меня не узнала?
Ну и что, что Я еще не родился, уж Я-то волен
родиться когда захочу, Отцу сопрестолен.
Се — стою и стучу. Как карандашик внутри пенала!”
4. Воскресение Христово (мироносицы у гроба). Палех, начало XIX века
К пустому колодцу люди за водой не идут,
согласно народной мудрости. Но я оказался тут,
у провала, где зачерпнуть можно только одно:
лязг пустого ведра, ударившегося о дно.
Этого мне и надобно, чтоб по замершим губам
легко струилось ничто с небытием пополам,
ибо душа, в отличие от потока, должна
знать название моря, куда впадает она,
в отчаянье — для начала, двигаясь под уклон
в тесном скалистом русле, не встречая особых препон,
отражая фигуры женщин, которые скорбно несут
наполненный ароматами драгоценный сосуд.
Я знаю, они повстречают двух крылатых мужей,
чьи перья грозно сверкают, как лезвия ножей,
и ослепляющий свет им просияет в ответ
на безмолвный вопрос: “Не ищите, Его здесь нет!
Видите плат на камне и гробныя пелены,
величьем Его отсутствия как елеем напоены?
Камень в полночь отвален, и пещера пуста.
Так почему ты печален, не нашедший Христа?”
5. Иоанн Богослов в молчании. ХIХ век. Суздальские письма
Слово было в начале. О том, что случилось потом,
было сказано много. Сияет свет среди тьмы,
и тьма не объяла его. Глина ложится пластом,
сверху глины — земля, в которую ляжем мы.
Отсюда любовь к земле и ее гробам.
Плюс невечерний свет, и в его луче
упрямый старец, прижавший палец к губам,
над раскрытой книгой, с ангелом на плече.
* *
*
М. Г.
Не лягу спать в одном шатре
с тобой, Юдифь. Мои войска
(мечи в руках — в глазах тоска)
построились в каре.
Плевать. Я заведу в квадрат
твою страну, ее жильцов,
прах прадедов, тела отцов,
ошметки плоти — всех подряд,
мочащихся к стене,
я завлеку к себе в шатер
всю чистоту твоих сестер:
теперь она в цене.
Пускай растут в утробах их
мои солдаты. Пусть в живых
останутся они.
Пускай издохнут в родовых
мученьях матери. Взгляни,
их нет. Разрой своим мечом
песок. Не думай ни о чем.
Ложись со мной. Усни.
Но молча, в раме золотой,
ты катишь по траве пятой
подобие мяча,
лицом к толпе, склоняясь вбок,
под тканью выпятив лобок
и груди. Солнце из-за туч
шлет утренний багровый луч
на лезвие меча.
* *
*
Колокола звенят. Ликуют детские голоса.
Это ночь Рождества в соборе Святого Петра.
Повторяя форму купола, прогибаются небеса.
Мир лучше, чем был вчера.
Пастушки и ангелы, три восточных мага-царя,
Святое Семейство, пара овец и коров
занимают место под елками — ни свет ни заря.
Этой ночью несколько ужасающих катастроф
случится в языческом мире, где церковного календаря
днем с огнем не сыскать. Посрамленье чужих богов.
“Дети разных народов, мы мечтою о мире живем”.
Дети разных народов несут Святые Дары.
Благодать над покрытой снегом, пеплом, жнивьем
землей. Но взгляд из Черной Дыры
не слишком ласков. Дряхлый понтифик ребром
ладони благословляет скопление детворы.
Я помню, он был молодым. Иисусе, что делать ему
с иссохшим, скрюченным телом, как одолеть
сопротивление мышц, дрожанье, дышать в дыму
ароматных кадильниц? Славословье, как плеть,
рассекает собор. Дом молитвы. В этом дому
слишком много величия, чтобы кого-то жалеть.
Бары открыты всю ночь. После церкви заглянем в бар.
“Счастливого Рождества”, — слышно со всех сторон.
В баре не слишком людно. Сейчас миллионы пар
после пьянки и секса, проваливаясь в сон,
смотрят в экран на понтифика — слишком стар
(мы никогда не будем такими, как он).