Звонок

Юрию Васильевичу Пашкову.

Векшин проснулся под утро и совершенно не ко времени, но с тем острым ощущением радости, что только и отличает доброе пробуждение от дурного.

Он потянулся, намереваясь перевалиться на другой бок, свернуться калачиком и снова отдаться сладкой дреме, которая тяжелила веки, как вдруг у изголовья зазвонил телефон.

Вячеслав Александрович приподнялся на локте и неодобрительно посмотрел на аппарат. Он дождался четвертого звонка в тщетной надежде, что звонивший опомнится и прекратит свое несуразное в этот час занятие, а затем протянул руку, взял трубку и сказал в нее, как обычно, мягко, с подъемцем:

— Алло?

Что-то хлюпнуло в ответ, и чужой голос, искаженный не то смехом, не то плачем, выкрикнул в ухо:

— Подонок!..

Секунду или две Вячеслав Александрович оторопело слушал короткие гудки. Потом положил трубку и включил свет.

Часы показывали четверть шестого.

Он снова щелкнул выключателем и завозился под одеялом, пытаясь угнездиться.

Он поеживался, то прижмуривая глаза, то снова открывая, чтобы увидеть в прорехе занавешенного окна люминесцентный уличный свет, до которого рассвету было еще тянуться и тянуться, и мысли расслабленно текли сами по себе, вольно разбредаясь по кочковатой и неясной поверхности чего-то такого, что называется жизнью отдельного человека. Нина еще позавчера отбыла в Кострому на столь любимую ею ежегодную сходку реставраторов — и, значит, утро он проведет в одиночестве, и это радовало: хоть и любил Вячеслав Александрович жену, хоть и сжился с ней крепко-накрепко, а все же ценил редкие часы свободы и полной самостоятельности. Фирма нынче тоже не требовала его присутствия, поскольку Вячеслав Александрович решил взять день отдыха — совершенно справедливый после той полуторанедельной нервотрепки, которой потребовало высвобождение двух грузовиков с колумбитом. Груз благополучно проследовал из Роттердама через всю Европу, но неожиданно был задержан на границе с Казахстаном: выяснилось вдруг, что африканский минерал фонит. Замазать глаза инспектору оказалось возможным только с помощью шести тысяч долларов (это еще без учета командировочных), о которых Вячеслав Александрович подумал сейчас не без горечи. Но все-таки удовлетворения он чувствовал больше: в конце концов, поставка чертова колумбита на Джезказганский металлургический завод окупилась сторицей, а если бы он стал медлить, мямлить и экономить, то... скупой, как известно, платит дважды. Кроме того, если бы груз тормознули, упаси господи, где-нибудь в Бельгии, о последствиях было бы страшно и подумать, — и, короче говоря, по совокупности обстоятельств можно было считать, что выгодная торговая операция завершилась самым успешным образом. Этот нарочно высвобожденный день он обещал посвятить сыну — хочешь не хочешь, а если парень двадцати пяти лет обзавелся семьей и въехал в отдельную квартиру, то без отцовской помощи ему все равно никуда, вот они и собирались в четыре руки самодеятельно обшивать лоджию вагонкой. Но Валерка позвонил вчера вечером и расстроенно сообщил, что жена простудилась, лежит с температурой и просит перенести их шумную строительную колготу на какой-нибудь другой срок.

Таким образом, перспективы брезжили просто лучезарные. Неспешно подняться; так же неспешно принять ванну и побриться; позавтракать не бутербродом, а виртуозно изготовленной яичницей; за третьей чашкой настоящего кофе со вкусом полистать газету, а то и добить начатый вчера детективчик; пройтись до рынка и наполнить к Нининому приезду холодильник; заглянуть в автомагазин, с толком повыбирать, а затем и купить какой-нибудь аэрозоль для лакировки или воскования; кстати, и на мойку не мешало бы проехаться. И много, много еще чего можно было совершить в этот чудесно приближающийся день.

Его тело приняло положение, в котором привыкло ждать сна. Вячеслав Александрович вздохнул, щурясь в темноту комнаты, кое-как просветленную фонарным светом, и понимая, что там, во дворе, под фонарями лежит грязный мокрый снег, а лужа у подъезда разлилась, должно быть, метра на три, — и, как водится, почувствовал от этого особенный уют и защищенность. “Надо же было выключить телефон на ночь, — сладко повторил он про себя, куце позевывая. — Да, надо выключать на ночь... Потому что всякие придурки... пьяный, наверное... ни свет ни заря... не туда... И вот тебе раз — подонок!”

И вдруг с содроганием понял, что голос, крикнувший в трубку это гадкое слово где-то на другом конце города (а может, страны? а может, мира?), ему мучительно знаком — да, знаком, несмотря на то даже, что Векшин не смог толком понять, мужчине он принадлежал или женщине.

Первым порывом было зачем-то вскочить, но Вячеслав Александрович сдержал свой порыв и теперь лежал, напрягшись всем телом, и смотрел в темноту, чувствуя в затылке такое же холодное, гулкое и чужое пространство, какое появляется после двух глубоких вдохов нашатыря и никоим образом не может сопутствовать здоровому утреннему сну.

“Да откуда, к чертям, знакомый?! — мысленно твердил он. — Ерунда!.. Ошибка!..”

Логически так и выходило — конечно же, глупость: ни один из его знакомых и ни одна из его знакомых, как бы пьян ни напился, в какую бы истерику ни впала, не станет ночью трезвонить ради того только, чтобы обозвать подонком... Но выхлест адреналина в кровь, напряжение тела, стремительное приведение себя в готовность защищаться от неожиданного наглого нападения — все говорило о том, что Вячеслав Александрович сам себе не верил, и, повторяя про себя: “Ерунда! Глупости!” — он про себя же знал, что вовсе не глупости никакие, никакая не ерунда, а реальная, конкретная вещь, ударившая среди ночи, как выстрел в ухо: подонок!

Это было обидно, и было бы обидно даже в том случае, если бы Вячеслав Александрович и впрямь был подонок. Уж так устроен человек. Скажешь рыжему: “Рыжий!” — обижается, крикнешь косому: “Косой!” — вообще в драку лезет. А уж тем более было обидно, потому что Векшин за всю свою жизнь и близко не сделал ничего такого, за что его можно было бы обозвать подобным словом. Нелепо, несуразно: все равно как волосатого наградить “лысым”!

Он еще раз повернулся, натянул одеяло до подбородка, чтобы скорее уснуть, зажмурился и стал, ровно дыша, представлять, будто идет по лесной тропинке, внимательно приглядываясь ко всему, что лежит под ногами: к сухой хвое, к узловатым буграм корней, к листьям травы и золотистой сосновой коре... как вдруг его снова тряхнуло, и Вячеслав Александрович, сметя одеяло, сел на постели.

Это было нелепое воспоминание, никоим образом не могущее иметь отношения к нему, взрослому, сложившемуся человеку, целиком вросшему в жизнь серьезных взрослых людей, судящего себя по законам именно этой жизни, — но почему-то именно оно откуда-то выскочило и неожиданно ярко засветилось.

Собирались зарыть клад. Колька принес железную коробку из-под конфет “Красный Октябрь”, с гордостью сообщил, что мать его, видать, убьет, когда обнаружит пропажу. В коробке этой у Кольки лежали все самые ценные пожитки: ружейная гильза, осколок зеркального стекла, сквозь который было смешно смотреть на разъезжающиеся в разные стороны брызги радужного мира, складная лупа для воспламенения спичек под солнцем и казни зазевавшихся насекомых, три разных монеты иностранных государств, маленький электромотор, исправно жужжащий от плоской батарейки, и прочая, как теперь посмотреть, ерунда. Сам же Вячеслав Александрович (в ту пору просто Славка) коробку добыл поплоше — картонную, из-под будильника, совсем, честно сказать, завалящую; жестяную пожалел — очень уж ловко в ней хранились нужные гвозди и другие мелкие железочки. Что касается содержимого, то оно тоже было не столь щедрым, как у Кольки. Фантики какие-то там от шоколадных конфет и золотые бумажки; тоже пара денежек, но своих, отечественных, совсем недавно вышедших из оборота, с квадратными буквами “СССР” на аверсе. Еще что-то, уже и не вспомнить. Но дело-то не в содержимом, а в том, что, когда была тайно выкопана ямка за гаражами и в нее уложены обе коробки, тщательно затем засыпанные землей, которую, в свою очередь, припорошили для камуфляжа листвяной трухой и окурками, Вячеслав Александрович, то есть Славка, под вечер этого же дня вышедши во двор и не найдя друга Кольки, быстро направился на памятное место, разрыл яму, извлек содержимое, не забыв навести прежний марафет вплоть до окурков, и унес домой, присовокупив затем Колькины вещицы к своим собственным игрушкам. А картонную коробку, которая, как ни странно, успела за столь короткий срок отсыреть и окончательно расклеиться, просто выкинул.

Вячеслав Александрович лег и решительно накрылся одеялом, отгоняя от себя эту чушь — хоть и неприятную, но все же смехотворную в силу давности лет и тогдашнего его малолетства. Он даже не помнил, чем кончилось дело. Кажется, еще день или два они ходили с Колькой по двору в обнимку, а потом Колька обнаружил одну ценную вещь, которую считал давно утраченной, — большие карманные часы с погнутыми стрелками, — и захотел пополнить ею клад. Пошли за гаражи, клада не оказалось, Славка тоже ахал и ужасался, и... что потом? Кажется, Колька его все-таки заподозрил. Но не сказал ни слова. Просто как-то вдруг раздружились — и все.

Но ведь не Колька же среди ночи назвал его подонком!.. Вот было бы дело: ждать сорок лет, чтобы... да к тому же, — вспомнилось Вячеславу Александровичу, — слух доходил, что помер Колька. Верно. Он давным-давно не был в родном дворе, а вот слух все-таки дошел: помер Колька. Пил, должно быть.

Мысль о том, что Колька пил, не берег здоровья, не думал о будущем и, должно быть, был неудачником со всеми вытекающими из этого последствиями, несколько успокоила. Но эта ниточка — детство, двор, хлипкий фанерный стол на одной ноге, за которым мужики заколачивали козла под вечерний стакан портвейна, — потянулась дальше и неожиданно вытащила на поверхность лицо Вари Смелковой — улыбающееся, радостное, озаренное не то закатным солнцем, не то просто неким внутренним светом, которым она всегда лучилась. За полгода до дембеля Вячеслав Александрович — отличник боевой и политической подготовки — получил недельный отпуск и приехал на побывку. Он столкнулся с Варей в подъезде — и с этой секунды и до того самого мига, когда вагон плавно тронулся, набирая ход и заставляя ее ускорять шаги, мир вокруг был Варей — или Варя стала целым миром; так или иначе, все вокруг имело цвет ее глаз, звук ее голоса, нежность ее губ и ладоней. Они все решили в первые же минуты этой нечаянной встречи; оказалось, все уже существовало, жило в душе, и нужен был лишь толчок мимолетной случайности, чтобы проявить тайно запечатленное, обнаружив его истинные — сочные и живые — краски.

А ведь, наверное, она потом очень страдала, подумал Вячеслав Александрович.

Ему стало жарко, и он снова сел на постели.

В ту пору у него не было никаких сомнений, и он смог внушить Варе такую же твердую, осмысленную уверенность: пройдет полгода, и они поженятся. Конечно же, она оповестила всех о скором замужестве; а потом он перестал писать — не мог собраться с духом и сообщить, что все поменялось. И когда назначенное время прошло и он вернулся на гражданку, то речь шла уже о совсем другой свадьбе... А у нее, должно быть, спрашивали — ну что же ты, Варя? Когда же? Нужели он тебя бросил? Неужели обманул? Как же так?.. И ей приходилось как-то изворачиваться... выкручиваться... делать вид, что ей это совершенно безразлично! Господи, какая подлость!.. Но что ему было делать?! Чем он был виноват, если...

А ведь, должно быть, она потому и уехала! — осенило его.

Да! Он-то думал, что это произошло само собой, как многое происходит в жизни... еще и радовался, что Варя больше не маячит перед глазами, не стучит каблуками каждое утро под окнами, когда спешит в институт, чувствовал облегчение, что она так удачно, так вовремя исчезла — просто уехала, тем самым прекратив свое близкое существование и избавив от ненужной и бессмысленной неловкости... А на самом-то деле Варю это соседство мучило куда сильнее... вот в чем дело!

Он встал, вышел в кухню, не зажигая света, взял из сушки стакан, нашарил бутылку с минералкой, налил полный, жадно выпил половину. Комок в горле чуть ослаб.

Окно смотрело во двор. Снег на капотах и крышах машин мутно блестел в фонарном свете. Лужа у подъезда, как он и предполагал, разлилась и рябила под ветром. Когда ветер наваливался сильнее, было слышно, как негромко постукивает крышка одного из мусорных баков возле ворот детского сада...

В доме напротив горели четыре окна. Как только он отметил это, одно погасло, а на смену ему секундой позже вспыхнуло другое — в другом крыле и на другом этаже.

Взгляд на дом напротив вызвал в нем смутное недовольство. В этом доме напротив он хотел купить квартиру Валерке. Жили бы окна в окна — чем плохо? Или хотя бы в следующем, где “Ремонт обуви”. Уж на крайний случай — где “Сбербанк”. Но так и не сложилось: маячили две подходящие, да с одной все было как-то слишком заморочено — расселение какое-то, дети малолетние, опекунские советы, и вообще история на полгода; а за другую ломили такие деньги, что просто себя не уважать...

Он вспомнил риэлтершу Любу, которая вела их сделку на фирме. Когда Валерка стал обладателем новой двухкомнатной за два квартала отсюда, возникла необходимость продать однушку, в которой сын жил прежде. Вячеславу Александровичу не хотелось переплачивать, и он предложил Любе заняться этим вопросом в частном порядке. Договорились о сумме гонорара (полторы тысячи; а фирма заплатила бы ей раз в пять меньше; при этом с самого Вячеслава Александровича взяли бы не полторы, а две с половиной, — ну не беспредел?!), и Люба принялась за дело, пообещав, что провернет его дней за двадцать. Так оно и вышло, да только Вячеслав Александрович невзначай обмолвился о продаже своему главбуху, и оказалось, что ему эта однокомнатная квартирешка нужна просто позарез. Люба позвонила назавтра, когда уже все было решено, и радостно сообщила, что есть надежный покупатель, готовый немедленно приступить к оформлению. Вячеслав Александрович оказался в несколько затруднительном положении, но правды скрывать не стал, а сказал все как есть. “Но как же так! — возмутилась она. — Ведь мы договаривались! Вы поручили мне продать вашу квартиру! Я ее продала! Почему вы хотите меня обмануть?!” Она чрезвычайно долго говорила о своей жизни, которая, судя по ее словам, была не из легких: двое детей, вечные нехватки, все своими руками, все сама, — да хоть бы и так, ведь не он же в этом виноват? Сначала за алкашей замуж выскочат, института толком не могут кончить, детей наплодят, а потом — здрасьте вам!.. Короче говоря, Вячеслав Александрович уже все для себя решил, и когда она позвонила в другой раз — теперь со слезами и форменной истерикой, — просто положил трубку.

Он медленно допил воду, поставил стакан в сушку и оглянулся, как будто ждал шагов за спиной.

Ах, если бы Нина была дома!.. Одиночество томило — казалось, он был голый... нет, хуже: казалось, с него слезла кожа.

Надо было дать ей полторы тысячи! — с ожесточением подумал Вячеслав Александрович. Она работала почти месяц... бегала с объявлениями, с показами... покупателя нашла на хорошую цену... и совсем она не была виновата, что подвернулся главбух на такие же деньги... Надо было дать, да, конечно; нет, он совсем не пожалел денег, нисколько; просто ему показалось, что полторы тысячи — это все-таки слишком много, несуразно дорого за такую несложную работу; он даже хотел предложить ей тысячу, когда она стала винить его и жаловаться; но почему-то язык не повернулся и про тысячу сказать: ведь тысяча — это тоже немало!..

Держась за голову и растирая виски, чтобы унять тикающую боль, он вернулся в постель, но оказалось, что лежать уже не было совсем никакой возможности. Поэтому, покрутившись несколько долгих минут на сбитой простыне, посмотрев на часы и беспомощно чертыхнувшись, Вячеслав Александрович окончательно поднялся, застелил постель, направился в ванную и отвернул на полную мощь кран горячей воды.

А зачем Крикунова? — задался он неожиданным вопросом. Крикунова-то зачем?!

Вода бурлила и пенилась, давно растворив две таблетки лечебной соли, бесполезно уходила в перелив, унося с собой хвойный аромат, а Вячеслав Александрович сидел, положив руку на раковину, уперевшись потным лбом в ладонь, сотрясаясь от рыданий и чувствуя такую горечь, такую горечь!.. что казалось, сейчас она все-таки прожжет грудь и лужей ядовитой желчи выльется на кафель.