Шкловский Евгений Александрович родился в 1954 году. Закончил филологический факультет МГУ. Автор книг прозы “Испытания”, “Заложники”, “Та страна”, “Фата-моргана”. Постоянный автор журнала.
Поехали
Мне нравится, что она любит свою машину. Нравится бескорыстно, а вовсе не потому, что иногда она подвозит меня к метро, освобождая от необходимости трястись на трамвае или автобусе. Мне нравится отвага этой миниатюрной женщины, ее уверенность за рулем, как ловко и бесстрашно она маневрирует в потоке несущихся машин. Мне нравится, что она так легко и беззаботно относится к своей старенькой “тойоте”, у которой уже плохо закрываются двери, скрипят панели и которая все-таки заводится и едет, несмотря ни на что. Как ни странно, но с ней чувствуешь себя в машине совершенно спокойно — именно потому, что сама она нисколько не волнуется. А ведь могла бы — на дороге столько неожиданностей, превратностей, случайностей. Однако это не должно касаться ее. С застенчивым смешком она рассказывает, что ее машину дворники почти забросали снегом, так что ей пришлось забираться через другую дверь. Или что недавно слегка въехала в грузовик, к счастью, почти без последствий, только чуть поцарапала бампер. Ну и что сказал шофер грузовика? А ничего не сказал, только вышел, посмотрел, покачал головой… Это рождает во мне теплое чувство, даже больше чем симпатию. Нечто отеческое, если угодно. Когда я думаю про нее, то тут же вижу и ее машину, маленькую красную “тойоту”, засыпанную по крышу рыхлым, посеревшим от городской пыли снегом, который она разгребает, чтобы приоткрыть дверь и влезть внутрь.
Обычно я вижу ее, когда она уезжает, ранним утром, это происходит в одно и то же время, около восьми, поздней осенью и зимой еще темно, она, в темной короткой куртке и в красной вязаной шапочке, выходит чуть пораньше, потому что на дорогах скользко, пробки, и она предусмотрительно оставляет на дорогу больше времени. По вечерам мы не всегда совпадаем, она частенько задерживается, может, дела заставляют сидеть сверхурочно, а может, специально, чтобы переждать, пока схлынет поток машин. Я ухожу домой, так и не дождавшись ее возвращения. Бывает и наоборот: я возвращаюсь, а ее машина уже припаркована на своем обычном месте, значит, я уже не увижу ее — ни как она выпрастывает ногу в джинсах из салона, ни как обходит напоследок автомобиль, проверяя, все ли в порядке, не забыла ли она выключить фары и хорошо ли закрыты двери. Иногда она нежно проводит ладонью по крыше, словно прощаясь со своей любимицей на ночь.
Мне кажется, она не видит меня, поскольку моя “восьмерка” припаркована в нескольких метрах за другими машинами, да и много ли там различишь, тем более если окна затонированы. И какая ей разница, есть там кто или нет? Я же много времени провожу здесь, в машине, покуривая, слушая негромко включенную музыку или даже просто так, откинувшись в кресле и ни о чем не думая. Да, мне нравится сумрак, запах бензина, мелькание бликов и теней за стеклом. Зимой, конечно, долго не просидишь, если не гонять вхолостую мотор и не греть печку, я и не сижу долго, достаточно часа, чтобы прийти в себя, расслабиться. Раньше меня точно так же успокаивало вождение машины. Раньше…
А теперь я выхожу к машине поздно вечером или рано утром, сажусь и просто сижу. Временами мне кажется, что я еду, еду, совсем как когда-то… Я слегка кручу руль, выжимаю сцепление, переключаю ручку передач. Но я никуда не еду, и это продолжается вот уже три года. Меня тянет к ней, как к женщине, только здесь, удобно устроившись на сиденье, ощутив под подошвами упругие педали, я обретаю нечто забытое, отдаленно похожее на внутреннее равновесие. Единственное утешение, что когда-то я все-таки смогу поехать, когда-то это обязательно произойдет, и прокатиться не сотню метров возле дома, а поехать по-настоящему — вырулить на трассу, влиться в поток. Собственно, это можно бы сделать в любую минуту, машина в полной исправности, бензин залит, чего еще?..
Ну да дело за малым. Я должен преодолеть — преодолеть нечто внутри себя, может быть, страх, а может, еще что-то, вызывающее тошноту и головокружение, лихорадку и дрожь в конечностях, едва мне стоит всерьез задуматься о дороге. Да, я не могу сам вести машину, не могу, я знаю, это болезнь, и я смотрю с тоской на девочку-женщину с короткими темными волосами, уверенно садящуюся в свою маленькую красную “тойоту” и через некоторое время трогающуюся с места. Нет, я не завидую ей, я ею восхищаюсь: она, такая слабая и беззащитная, колесит по улицам огромного города и не только, ее не пугают другие машины, пешеходы, непредвиденные ситуации. Она живет так, словно ей ничто не угрожает, легко, почти воздушно. Она уверена, что все в жизни создано для нее, ее не беспокоит статистика дорожных происшествий, количество жертв и пострадавших, как-то ей удается, и это почему-то внушает мне надежду. Если она может, то и я…
А что “и я”? Ничего я не могу поделать с собой: лихорадка и дрожь возникают внезапно, лицо бледнеет или, напротив, начинает гореть, бешено колотится сердце, тошнота подкатывает к горлу… Я прекрасно сознаю, что мин вокруг нет, все, что угодно, но только не мины, и тем не менее. Раны давно зажили, физически я абсолютно здоров, только еще побаливает правая нога, но и она нормально сгибается, я пригоден к этой жизни, могу ходить много километров, ездить в общественном транспорте, поднимать и носить большие тяжести, я вполне полноценен, но я не могу выехать из двора… Однажды меня даже вырвало (еле успел выскочить из машины), когда я все-таки попытался это сделать. Понятно, что все это последствия шока, стресса, контузии, но от этого ничуть не легче. Врач сказал, что все будет в порядке, вопрос времени, лекарства, которые я пью, должны помочь, но главное — время, которое, как известно, все лечит. Мне повезло больше, чем другим. Только я один и выжил после того взрыва.
Девушку зовут Ольга. Мы познакомились, когда у нее однажды не завелась ее “тойота”. Некоторое время я наблюдал, как она, открыв капот, растерянно смотрит внутрь. Все ее попытки завести машину так и не увенчались успехом. От предложенной же помощи она не отказалась, а мне было приятно помочь. Если что, она может всегда обратиться ко мне, кое-что в машинах я кумекаю, хотя и не во всех. Я не могу водить, но поправить кое-что внутри могу. Там, в горах, да и до того мне много приходилось возиться с моторами и прочими автомобильными делами. Техника есть техника, в ней всегда есть место неисправностям, а заглохнуть и не завестись на горной узкой дороге, где тебя видят глаза врага, — заведомо подставить себя под удар. Пожалуйста, Ольга. Не за что… Если бы она могла догадаться, что мое появление не так уж случайно. Что мы уже знакомы давно, если, конечно, это можно назвать знакомством. Больше того, она уже часть моей жизни, она — мое лекарство, я жду ее по утрам и вечерам и радуюсь возможности наблюдать, как она садится в свою “тойоту”. Езда для нее радость, а вовсе не тягостная необходимость. Это видно по ее сосредоточенному и в то же время спокойному, почти благостному лицу, по ее губам, в которых угнездилась тень улыбки, по тому, как она держит руль, да и по всему… В конце концов, мир — не только горы. Она знает про жизнь что-то свое, куда более радостное и светлое, ее мягкая улыбка убеждает в этом.
Чаще всего я думаю, почему именно меня, почему именно мою машину и тех, кто сидел в ней... Почему их нет, а я есть? И почему все-таки именно наша машина? Случайность, стечение обстоятельств, судьба — что? Или взрыв был неким знаком — именно мне, остальных уже нет, им теперь все равно, а меня оставили для каких-то еще неведомых целей. Мне надлежит это расшифровать и жить как-то иначе. А я не могу и живу как во сне, откручивая время назад и пытаясь заново пережить ту минуту, но теперь по-другому. Я уже не еду по той горной дороге, или еду чуть правее (или, наоборот, левее), или в другой, более счастливый день, в общем, пытаюсь вернуть все назад, в том числе и ребят, кто был вместе со мной. Заколдованный круг, из которого не выбраться.
Случайность (если это случайность) мучает меня, как жуткий сон. Сначала я утешал себя, что в одно место два раза не стреляют, но, увы, это не действует, мое состояние таково, что лучше даже не браться за баранку. По ночам мне снится один и тот же кошмар: мина на дороге. Впрочем, это может быть и человек, внезапно выскакивающий наперерез, и другая машина, несущаяся прямо в лоб, словно ее водитель не видит меня, или наезжающий сзади многотонный грузовик. Что бы ни было, но всегда это плохо кончается. Когда я учился водить, инструктор говорил, что у меня определенно талант, что многие вещи, которые другим даются немалыми усилиями, я схватываю на лету, а главное, у меня хорошо развита интуиция, для вождения это очень важно. Ну и что дала мне эта интуиция?
Врач говорит, что точно так же меня могли найти и пуля, и снаряд, потому что война есть война. Многих из нашего взвода и вправду нет в живых, впрочем, кое-кто погиб после, уже вернувшись домой. Кто в автокатастрофе, как Сева Зайцев, кто в какой-то пьяной разборке, как Витя Штефаник… Случайность это или нет, кто знает? Сева после гор ездил так, что с ним страшно было садиться в машину. Да и вскипеть мог на пустом месте, особенно по пьянке, особенно если ему казалось, что попрана справедливость (а так ему казалось почти всегда).
Конечно, я могу жить и без машины, могу не садиться за руль, а до нужного места добираться на метро или автобусе, но мне тошно чувствовать себя инвалидом.
Однажды я сажусь в машину Ольги. (“Поехали?” — улыбаясь, она высунулась из окна и предложила подвезти до метро.) В ее “тойоте” мне тесновато, приходится сильно сгибать ноги в коленях (легкая боль в правой ноге), а голова почти упирается в потолок. Я чувствую себя слоном в посудной лавке и жмусь к двери, чтобы не мешать Ольге переключать передачи. Ведет машину она твердо, почти по-мужски, хладнокровно реагируя на хамство других водил, и только иногда, после чьего-то слишком лихого маневра, недовольно поджимает тонкие губы. Удивительно, но мне с ней действительно очень спокойно. Я словно заражаюсь ее невозмутимостью, другие машины не кажутся мне направленными в нас торпедами, мне не мерещатся мины в канализационных люках, нет головокружения и не хочется в панике выскочить. Мне даже не надо делать для этого усилия над собой.
Потом я с нетерпением жду вечера, чтобы, придя с работы, залезть в свою “Ладу” и ждать ее возвращения. С ней мне спокойно, а одному страшно — за нее! Парень, это не горы, говорю я себе, здесь нет мин, здесь все нормально, она может, она справится. И горячая волна радости разливается в душе, когда я вижу въезжающую во двор маленькую красную “тойоту”.
Я наблюдаю, как ловко она паркует машину, выключает фары, как вылезает из нее и обходит вокруг, проверяя, все ли в ажуре. Миниатюрная женщина, которой не страшны мины и вообще ничего не страшно.
Когда за ней захлопывается подъездная дверь, я завожу свою “восьмерку”. Потом еще некоторое время сижу неподвижно, прислушиваясь к ровному гулу мотора. Мин нет, говорю я себе, и случайности тоже нет (а что же есть?). Я выжимаю сцепление, включаю передачу, давлю на газ. Легкая дрожь пробегает по моему телу, по конечностям, болезненно вибрирует на виске жилка, но я ничего, я в порядке. Мин нет, случайность и есть случайность, судьба есть судьба… Медленно я выезжаю из двора и, сжав зубы, вливаюсь в поток.
Я еду, еду!..
Похищение
Случай, о котором хочу рассказать, произошел в одном из дачных поселков неподалеку от столицы. Два брата, двадцати и семнадцати лет, старший — студент, младший — десятиклассник, скромные, застенчивые хлопцы, старший повыше, младший пониже, щупленькие, если не сказать тщедушные, приехали на дачу к тетушке — подышать ласковым июльским воздухом, погреться на солнышке, поиграть в бадминтон или еще во что-нибудь, может быть, попить пива и поухаживать за местными барышнями.
В общем, обычный дачный сюжет.
И вот прогуливаются наши молодцы поздно вечером (темно уже) по крайней улочке поселка, примыкающей прямо к лесу, в окошки, кое-где светящиеся, заглядывают, за которыми своя завлекательная жизнь — посуда гремит, музыка играет, голоса веселые и всякие. Мудрено не заинтриговаться, когда там, за этими распахнутыми в теплую июльскую ночь створками или возле, во двориках, под садовыми деревьями типа яблонь и слив — праздник, таинственные незнакомки…
И правда — заманчиво!
А получилось так, что в какую-то минуту братья рассоединились — младший застрял возле одной дачи, в густых пахучих кустах бузины, а старший ушел немного вперед, к следующей, где сквозь неплотно прилегающие доски довольно высокого забора также можно было разглядеть неярко освещенную веранду большого дома, опять же негромкие голоса. Но не успел он склониться к этой самой щелочке, как тут же был неожиданно схвачен недобрыми руками, грубо опрокинут на землю и...
Он только и успел издать нечто вроде всхлипа (звук этот и услышал брат). Тут же рот ему замотали скотчем, на голову накинули мешок, запястья больно скрутили за спиной, подняли, словно куль, и куда-то погрузили, судя по всему, в багажник автомобиля (крышка хлопнула).
Заурчал мотор, машина мягко тронулась.
Лежать ему пришлось сильно поджав ноги и скрючившись, пахло бензином, маслом, еще чем-то, возле головы побрякивало… Потряхиваемый на ухабах, он чувствовал, как в ребра впивается что-то жесткое.
Все произошло настолько быстро, что никто бы и не заметил, если бы младший не услышал того единственного всхлипа. Брат, родная кровинушка, не мог не узнать.
И машину он увидел, осторожно выползающую на улочку. Темную. Возникшая из ниоткуда, она медленно двинулась к выезду из поселка. Что делать? Предварительно несколько раз тщетно окликнув брата, младший крадучись последовал за ней. Держался он на некотором отдалении и, перебегая от дерева к дереву, от куста к кусту, старался оставаться незаметным (что было не так уж трудно из-за темноты, лишь кое-где прореживаемой одинокими фонарями).
Что такое? Почему? Куда увозили его любимого брата, с которым они, бывало, и ссорились (как без этого?), но все равно оставались друзьями, причем самыми близкими, — этими вопросами младший даже не задавался. Он просто честно следовал за таинственной грозной машиной, стараясь вместе с тем оставаться незамеченным.
В душе же его полный переполох: он пока не совсем понимает, что происходит. Ветер колышет верхушки деревьев, июльский воздух по-прежнему напоен ароматами цветов — жасмина, шиповника, ночной фиалки, где-то раздаются беспечные воскресные голоса… Так все странно: вроде и место безопасное, дачный поселок, люди отдыхают, радуются жизни.
Однако в ночи уже что-то изменилось — словно натянулась некая струна, готовая вот-вот лопнуть.
Пока он так крадется, ему вспоминается, как недавно они с Ленькой (старшим) поссорились из-за компьютера: тот не хотел дать ему поиграть на своем подержанном лэптопе (классная такая машинка), который он не так давно приобрел на заработанные переводом какой-то брошюры деньги. Старший, однако, уперся: еще чего, играть! Ни фига, еще чего натворит там, а лэптоп ему для работы нужен, и вообще…
Тоже собственник, они же, в конце концов, братья, не хухры-мухры, чего уж тут…
Сейчас, однако, его обида отступает, словно ее и не было, лэптоп — это все полная хрень, а кроме того, вдруг догадывается, брат непременно дал бы ему, покуражился бы — и дал, так всегда бывало: сначала зажмется, пофыркает, а потом согласится, брат добрый, просто у него дух противоречия (мамины слова).
И оттого, что брата, его родного брата, теперь увозят неведомо куда в мрачного вида, с погашенными фарами иномарке, с запыленным до неразличимости номером, чуть ли не отчаяние охватывает его: кричать без толку, только спугнуть похитителей или, еще хуже, вызвать огонь на себя, а тогда пропадут оба; и брату не поможешь, и сам сгинешь — в общем, тупик…
Поэтому Валерик (младший) продолжает красться за машиной, он уже запыхался — не столько от бега и усталости, сколько от волнения и страха (конечно же, страха). Еще он опасается, что машина в конце концов наберет скорость — и тогда ему точно уже не догнать ее.
Старшему брату, то есть Леониду, в багажнике тоже не позавидуешь. Любимец в семье, отличник в учебе и вообще очень способный, он всегда испытывал доверие к миру, как и уверенность (однокоренные, между прочим, слова) в будущем. Чувство собственной значимости между тем всегда помогало ему сохранять достоинство, даже тогда, когда он попадал в неловкое положение (бывало). Тут же, в багажнике, надо признать, какое достоинство? Заклеенный скотчем рот, мешок на голове, в котором элементарно задохнуться, — все это жутко унизительно.
Впрочем, Леонид пока не отчаивается — в конце концов, он ни в чем не виноват, ни в каких темных делах не замешан, денег у их семьи таких, чтобы его выкрали для шантажа и вымогательства, нет, так что, возможно, все еще обойдется. Однако чем дольше он корячится в этом багажнике и чем труднее ему дышать, тем беспросветней в душе.
Еще Леонид думает про младшего: заметил ли тот в ночной тьме его исчезновение? Хорошо, если заметил. И если заметил, то что тогда? Частенько он бывал несправедлив к младшему, третировал его, отчего младший, ясное дело, страдал и пытался самоутверждаться в пику ему. И теперь Леонид сожалеет об этом. Ему жаль брата, оставшегося в одиночестве. Тот может всерьез испугаться, натворить что-нибудь, сделать какую-нибудь глупость, отчего им обоим будет только хуже.
Если все обойдется, думает узник в багажнике, он непременно даст ему поиграть на своем подержанном лэптопе, он бы и так дал, но теперь будет давать всегда и сразу.
Почему-то сейчас он думает даже не столько о себе и угрожающей ему опасности, сколько о брате: не случилось ли и с тем чего-то подобного, ведь они были рядом, близко. Может и такое статься. От всего этого в горле Леонида начинает першить, он закашливается и кашляет долго, надрывно, сотрясаясь и весь покрываясь потом.
Машина тем временем выезжает за пределы дачного поселка и останавливается неподалеку, возле небольшого леса. Трое парней в черных кожаных куртках вылезают из нее, открывают багажник и выволакивают оттуда скрюченного в три погибели старшего. Один из них стаскивает с него мешок и отклеивает скотч. О чем-то тихо переговариваясь, они светят ему в лицо фонариком.
Все это наблюдает затаившийся младший из-за кустов метрах в пятнадцати от машины, разбирает он не все, только отдельные слова. Сердце его лихорадочно бьется, мешая вслушиваться. Сейчас он весь как струна, как та ночная июльская струна, готовая вот-вот лопнуть с пронзительным звоном. Вьются над ухом комары, жужжат, безнаказанно сосут кровь, а в вышине мерцают звезды и Млечный Путь растекается легкой туманной дымкой.
Нет, отвечает старший, они с братом (с братом!) приехали сюда к тетке на выходные, ни за кем они не следили, и вообще ничего плохого у них на уме не было. “Плохого?” — неожиданно ухмыляются парни в кожанках. Что он называет плохим?
Старшему хочется держаться мужественно и с достоинством, но голос у него дрожит, саднит потрескавшиеся и кровоточащие от скотча губы.
Ну да, они просто гуляли, просто гуляли…
Так и есть, гуляли…
Младший не чувствует ни комариных укусов, ни того, что по лицу текут слезы… Лучше бы ему быть сейчас рядом с братом, стоять припертым к гладкому прохладному боку машины, но он понимает, что только как тайный свидетель (из кустов) и может быть полезен. А слезы текут и текут, и он размазывает их по щекам, как маленький мальчик…
Кончается же все, слава Богу, быстро и вроде бы достаточно благополучно.
Старшего с миром отпускают на все четыре стороны, он медленно бредет в сторону поселка, опустив голову и глядя себе под ноги, словно о чем-то задумавшись. Июльская роскошная ночь со звездами в небе и тихим теплым ветерком ласково обвевает его горящее лицо, воспаленные от скотча, все еще кровоточащие губы — он свободен, свободен, а все, что было, не исключено, просто кошмарный сон, может, скоро он проснется и все окажется на своих местах, а душный багажник, связанные руки и мешок на голове — только морок, не более.
Он даже не удивляется, когда из кустов навстречу ему вдруг выдвигается младший.
— А, ты здесь, — произносит он вяло.
И они уже вместе возвращаются в дачный поселок, мимо леса, мимо светящихся мирно дачных окошек к домику тетушки, которая давно уже видит третий сон. А что, парни молодые, почему не погулять? Тем более в такую вот славную июльскую ночь, благоухающую жасмином, шиповником, травой и разными прочими природными запахами.
Младший молча искоса поглядывает на ушедшего в себя старшего, так и бредущего с опущенной головой, ему хватает такта не задавать вопросов. Да и без того все понятно: не к той даче занесло старшего, не там, где надо, проявил он свойственное юности безобидное любопытство.
Между тем иномарка, глухо урча мотором, как аллигатор, украдчивой тенью тоже ползет в обратном направлении. Она ползет по узкой неровной дачной улочке вслед братьям, один из которых только что лежал скрюченный в ее багажнике. Он был поглощен ею с потрохами, а потом изблеван, и вот теперь она возвращалась, вероятно, к тому самому месту, возле которого несла свою недружелюбную вахту.
Братья слышат ее урчанье, видят ее тень, они знают, что она тут, близко, они обоняют ее бензиновое дыханье, перебивающее аромат цветов и растений. Холодок пробегает по их нешироким, чуть сутулым школярским спинам: а вдруг снова по их душу?
Они стараются не ускорять шаг, не бежать, а впрочем, какой смысл?
Теперь уже все равно.