Кабинет
К. И. Чуковский и М. В. Юдина

PRO DOMO SUA. К. И. Чуковский и М. В. Юдина

PRO DOMO SUA. К. И. Чуковский и М. В. Юдина
Подготовка текста, публикация, предисловие и комментарии Евгения Ефимова


Переписка писателя Корнея Чуковского (1882 — 1969) и музыканта Марии Юдиной (1899 — 1970) невелика, непродолжительна, сохранилась (или доступна нам) не полностью, однако было бы странно и обидно, если бы их знакомство не оставило никаких документальных следов.

Мы знаем об этом знакомстве очень мало, хотя, возможно, оно имело долгую историю. Афиши о литературных лекциях Чуковского и концертах Юдиной висели рядом еще в Петрограде — Ленинграде 20-х годов и привлекали внимание, в общем-то, единой публики. Совпадали, если не вполне, то в значительной мере, круги их общения. И в том и в другом были композитор А. К. Гла­зунов и А. М. Горький, А. Н. Толстой и Е. В. Тарле, обэриуты и С.  Я. Мар­шак, М. С. Шагинян и партийный функционер П. Ф. Юдин (однофамилец и в 1934-м сосед М. В. Юдиной по коммунальной квартире, а в 1944-м автор разгромной статьи «Пошлая и вредная стряпня К. Чуковского»), К. Г. Па­устовский и С. М. Михоэлс, Д. И. Заславский и Н. П. Анциферов, А. И. Солженицын и Ф. А. Вигдорова… В 1947-м Лидия Корнеевна Чуковская была в доме у Юдиной при чтении Пастернаком первых частей «Доктора Живаго». Юдина приезжала в Переделкино, дружила со многими его обитателями: Пастернаком, Кавериным, Заболоцким и их семьями. Привозила детей знакомых на знаменитые «костры» Чуковского. 6 ноября 1965 года играла на панихиде по Николаю Корнеевичу Чуковскому: «над гробом сына в честь дивного старика отца»[1]. А 30 октября 1969-го, после смерти Корнея Ивановича, организовала его отпевание в храме.

В общественном сознании К. И. Чуковский и М. В. Юдина, несмотря на разницу в возрасте и областях творчества, стояли (и стоят) в одном ряду — как выдающиеся мастера отечественной культуры, подлинные русские интеллигенты, сумевшие во всех трагических обстоятельствах сохранить достоинство и живую душу.

При этом надо заметить, что Корней Чуковский, разбиравшийся как ни­кто в музыке стиха, не любил музыку как таковую и, скорее всего, никогда не слышал игру Юдиной. А Мария Вениаминовна, при благоговейном отношении к Чуковскому, — не читала никаких его книг, кроме детских сказок. Но они прекрасно сознавали масштаб личности друг друга, чувствовали родство своих творческих и нравственных принципов.

И многие страницы воспоминаний о них поразительно похожи.

Лидия Чуковская пишет об отце: «Он по природе, по натуре, обладал отзывчивостью, а кроме того, требовал ее от себя и других. Черствость почитал уродством. Недаром в переделкинские годы он организовал подпольное общество: ОДД — „Общество Добрых Дел”. Председатель — К. И. Чуковский, секретарь — Ф. А. Вигдорова… С уважением относился он к словам и понятиям: благодарность, благотворительность, благостыня и требовал амнистии для них»[2].

Валентин Скобло, звукорежиссер Всесоюзной студии грамзаписи «Мелодия», о Марии Юдиной: «Ее доброе отношение к людям не было пассивным, ждущим, когда к ней обратятся за помощью. Это была воинствующая и ищущая доброта. Достаточно было слабого сигнала, и чуткая душа Марии Вениаминовны мгновенно принимала этот сигнал и откликалась на него. В любое время суток, в любую погоду и в любом состоянии она мчалась на помощь, не считаясь ни с какими затратами. Будь то затраты материальные, затраты физических сил или времени»[3].

Фразы в их письмах — «Глубокоуважаемый и драгоценный», «Дорогая, глубокочтимая», «Все не могу свыкнуться с мыслью, что пишу М. В. Ю.», «Спасибо за то, что Вы есть» — не просто старомодная вежливость. За ними — искреннее уважение, интерес, доверие. И по стилю письма напоминают стено­грамму живой, непринужденной беседы единомышленников и сотрудников[4].

В начале 60-х годов К. И. Чуковского и М. В. Юдину связала забота о молодой женщине Жанне Шошиной. Творчески одаренная учительница музыки, она была травмирована большой несправедливостью и потеряла всякую веру в жизнь и человечество. О ее истории Корней Иванович и Мария Вениаминовна (и не только они) узнали от журналистки и писательницы Фриды Вигдоровой, первой бросившейся на помощь никому не ведомой тогда Жанне, приютившей Жанну у себя и принявшей ее беду как свою.

Сложный характер Ж. Шошиной — человека из другого поколения, слишком, может быть, экстравагантного, шумного, непредсказуемого — не всегда вызывал у спасателей сочувствие и понимание, и общение с ней требовало от старых интеллигентов известного напряжения. Но едва ли, сознаваясь в этом друг другу, они хотя бы единым намеком дали это почувствовать самой Жанне. Общими усилиями женщина была спасена от отчаяния, душевно окрепла, нашла приложение своим силам, обрела обширные и завидные знакомства.

Опека продолжалась и после смерти Ф. А. Вигдоровой; ни К. И. Чуковский, ни М. В. Юдина не оставили Жанну, окончившую к тому времени музыкальный институт, вышедшую замуж, родившую сына и — вскоре овдовевшую. Они считали это долгом перед памятью дорогой Фриды Абрамовны и собственной неуклонимой обязанностью. Такие это были диковинные люди.

Поводом к переписке послужило маленькое, но небезобидное недоразумение. Чуковский через посредство Жанны послал Юдиной нарядный торт, и бессребреница (и хронический диабетик) Юдина, не разобравшись, от кого он, сразу передарила его. Жанна поспешила сообщить об этом Чуковскому. И Мария Вениаминовна сочла необходимым объясниться.

Мы не стали бы извлекать эти письма на свет, если бы они касались только благотворительности: ОДД потому и считалось подпольным обществом, что участие в нем все сотрудники полагали делом личным, не нуждающимся в рекламной огласке[5].

Но содержание писем сразу, в первом же, вышло за рамки извинений и разговора о хлопотах. Жажда и обретение равноправного — равновеликого — равнопонимающего — собеседника (особенно со стороны М. В. Юдиной), размышления о жизни, о творчестве, сокровенные боли — взяли в них верх. Письма «по поводу» переместились в другой жанр — pro domo sua, «за свой дом», по личному вопросу, вобрали в себя столько признаний, эмоций, отступлений, что видятся (см., например, своеобразную форму посланий и пометок Марии Вениаминовны) во многом автопортретами адресатов, а в сочетании — картинкой не такого уж далекого, но уже исторического времени.

Письма печатаются по автографам, хранящимся в Рукописном отделе Российской Государственной библиотеки: ф. 527, карт. 20, ед. хр. 48 (письма К. И. Чуковского), ф. 620, карт. 73, ед. хр. 70 (письма М. В. Юдиной). Ссылки на конкретные страницы опущены. Форма и пунктуация писем по возможности сохранены.

В подготовке публикации большую помощь мне оказали Елена Цезаревна Чуковская, Александра Александровна Раскина, Марина Петровна Савельева.

Эту свою работу публикатор посвящает памяти Сергея Николаевича Филиппова (2004), сотрудника Литературного музея, деятельного почитателя К. И. Чуковского и М. В. Юдиной.


Подготовка текста, публикация, предисловие и комментарии ЕВГЕНИЯ ЕФИМОВА.

[1]См.: «Невельский сборник». Статьи и воспоминания. Вып. 4. СПб., 1999, стр. 66 (предисловие А. М. Кузнецова к публикации М. Н. Чуковской «Вспоминая Юдину…»). К. И. на панихиде не присутствовал.

[2]Чуковская Лидия. Памяти детства. Воспоминания о Корнее Чуковском. М., 1989, стр. 152 — 153.

[3]«Мария Вениаминовна Юдина. Статьи. Воспоминания. Материалы». М., 1978, стр. 121 — 122.

[4]Сравнение писем М. В. Юдиной со стенограммой беседы принадлежит Г. Н. Рождественскому.

[5]Помимо прочего, такая «круговая порука добра» выглядела и явно «неблагонадежной»: кого только и от чего только не приходилось защищать участникам ОДД. Даже видимость сговора могла помешать хлопотам.


М. В. ЮДИНА — К. И. ЧУКОВСКОМУ

 

Москва, 19.VI.—63

Глубокоуважаемый

и драгоценный

Корней Иванович!

— I. — Простите, что с таким опозданием отвечаю на Ваше исключительное внимание и Ваши роскошные подарки. — (Эти дни, именно эти дни — имели место некоторые весьма печальные события среди дорогих мне людей…)

— II. — [Кроме того прошу прощения в том, что пишу на столь плохой бумаге, но хорошей в данный момент не располагаю, а дальнейшее откладывание письма было бы тоже недопустимо.]

— III. — Вчера из слов Жанны[1] по телефону — узнала, что она, увы, уже сообщила Вам о передаче торта; я ее, разумеется, на сие не уполномочила… она поторопилась, как это ей свойственно.

Лишь я сама могу и должна принести Вам, дорогой Корней Иванович, свои объяснения и извинения. — Быть может, — я действительно не права и тоже поторопилась; но я столь бурно и стремительно реагировала на Ваши дары отчасти тоже именно из-за Жанны; немного узнав ее, я не могу не испытывать от общения с нею впечатления некоторой двойственности; мне кажется, она очень много на себя берет: или в том смысле, что она все равно взятого на себя и не выполнит, или отяготит другого непредвиденными поступками и непрошеными — от доброты или от чрезмерной активности — это уже безразлично… Кроме того — мы с нею, вероятно, очень различные натуры; груз ее романтичности мне чужд и, если угодно, почти неподъемен; мне легче быть полезной людям или более прозрачным, или более строгим; принеизбежности общения (в семье, в старинной дружбе, или когда судьба чужих людей «вопиет к тебе» — надлежит нести все, что угодно, все якобы «неудобоносимое» или чужеродное; но здесь этого ведь нет). — И не стану больше разговаривать на сию тему — скажу лишь, что тогда я, увы, сперва увидела в дверях Жанну, пионы, торт (в разряде масштаба наград Вани Васильчикова!!..[2]), и лишь после этого до меня «дошло», что это от Вас, от Чуковского… Простите меня, глубокоуважаемый Корней Иванович! Вы хотели меня побаловать, — милым, приятным, это так очаровательно с Вашей стороны; но я сразу «вспыхнула», и повернуть оглобли было уже немыслимо.

— IV — Тут и вспомнилась мне Наташа Заболоцкая-Каверина[3] и родившаяся у нее маленькая Катенька; мне сразу показалось, что в ее сознании кормящей матери сей грандиозный торт весьма уместен, тем более, что он оста­ется в литературе!!! И как бы «скрепляет» добрые отношения 3-х и без того дружных семей[4], включая и четвертую персону — тоже не чужую… Я давно собираюсь поздравить Наташу и не могла по ряду причин сего осуществить — вот — благодаря Вам — сие удалось.

— V — За это я Вас горячо (неожиданно!) и благодарю. Цветы частично остались у меня; сейчас я пишу, и один пион еще благоухает передо мною, а другие — простите! простите! — тоже меня «выручили» — было совершеннолетие одной из внучек Павла Александровича Флоренского, моей крестницы[5]!.. и прощание с уезжавшими (на сей раз на отдых!) 2-мя пожилыми людьми, имевшими за плечами 18-тилетнее отсутствие «daus le pays de Makar et ses veaux»[6]… Все были потрясены тем, что пионы от Чуковского, и собирались их засушить!! Вот сколько приятного Вы нам всем доставили, спасибо Вам!

— VI — Pro doma sua— я, вероятно, человек очень жесткий, но — хотя я знаю, что надлежит стремиться лишь к умножению в себе (и других) кротости и тишины, я в то же время считаю идеальными «женщин Плутарха», как сказано у Бальзака в «Pierбеtte»[7]… Видимо, получается ни то ни се, но хотя для исправления горбатого уже «не требуется могила», как дивно сказал наш Евтушенко (я несколько перефразирую его «крылатое слово»…)[8] — меня, увы, пожалуй, ничто кроме могилы и не исправит в моих противоречиях… Мне по этой причине, конечно, и следует с полным терпением относиться к Жанне, но, быть может, и ей я менее поучительна, чем какой-либо другой человек — ибо ведь в дисгармонии не создаются ценности.

Слава Богу, кажется, скоро возвращается Фрида Абрамовна, о коей я слышала столько прекрасного![9]

— VII — [Дисгармония — это ведь не додекафония!! В ней, в гениальнейшей Новой Системе Музыкального мышления, — все полностью закономерно и потому совершенно, как в античной архитектуре и «кристаллах» Моцарта[10]. Только к ней сейчас еще трудно подойти, и постижение ее требует громадных интеллектуальных и волевых усилий. Вот создатель ее, Арнольд Шенберг, и взывал к одной (шуточной) подписи Бетховена: «gehirnbesitzer» — взывал к композиторам и слушателям!..[11]Простите сие отступление… быть может, однако, Вы нам всем здесь поможете — в ее защите, но это разговор особый!]

— Итак, еще и еще — спасибо, за внимание, за дары, главное — за то, что Вы есть. Храни Вас Бог, глубокоуважаемый Корней Иванович.

— VII.а — Простите, что я посылаю письмо «с уведомлением». Конечно, можно писать: «Россия — Чуковскому», или «Москва», или «Переделкино — Чуковскому», и Жанна не смогла мне дать точный адрес Ваш, и все же, все же, иной раз водятся и неграмотные почтальоны!

Ваша Юдина МВ

Москва Г-121, Ростовская набережная, 3, кв. 153

Тел. Г-4-74-74

— VIII — P.S.

О Евтушенко: как было бы хорошо, если бы Вы приблизили его к себе, именно Вы. Мне кажется, он сильно нуждается в опоре и поддержке — духовной… Я помчалась к нему — это было полтора месяца тому назад; случилось так, что именно в сей день и час он уезжал в Архангельск; он восклицал, что чрезвычайно рад мне, однако встреча была молниеносная; но я себе ничего и не приписываю; (я знаю его давно, проведя с ним — было много народу — почти целый день у дорогого Бориса Леонидовича 4 года назад!) я сказала его матери (в поисках его адреса), что «хочу сказать ему доброе слово», но, возможно, не сумела сего; не знаю — где он сейчас, но пока я отклика не имею; простите меня, м. б., я вмешиваюсь тоже не в свое дело… Но он меня волнует, тревожит, его душа, его судьба… Не оставляйте его, дорогой Корней Иванович![12]

МВ

P.P.S.

Еще о Жанне:

Разумеется, у нее, вероятно, есть и масштаб; есть и некоторое очарование; мне кажется, — в ней большие скрытые силы, кои пока не нашли себе применения. Их надлежит направлять, но — видимо, не мне…

 

[1] Жанна Георгиевна Шошина родилась в 1937 году в Тбилиси. С отличием окончила музыкальное училище по классу фортепиано, училась в Тбилисской консерватории, которую оставила на четвертом курсе. Некоторое время преподавала музыку в одном из городов недалеко от Москвы. В 1961 году была зачислена на 4-й курс заочного отделения фортепианного факультета Музыкально-педагогического института им. Гнесиных. Окончила его в 1963-м. Впоследствии вернулась в Тбилиси.

По словам биографа и публикатора творческого наследия Юдиной Анатолия Михайловича Кузнецова, «к Юдиной ее [Шошину] направили Н. Я. Ман­дельштам и Ф. А. Вигдорова, рассчитывая на домашние занятия с ней Марии Вениаминовны. Но М. В. частных уроков не давала. Ж. Г. Шошина осталась ее доброй знакомой» («Мария Юдина. Лучи Божественной Любви». Литературное наследие. М. — Л., 1999, стр. 210).

[2] Герой сказки Чуковского «Крокодил»: «Спаситель Петрограда / От яростного гада, / Да здравствует Ваня Васильчиков! // И дать ему в награду / Сто фунтов винограду, / Сто фунтов мармеладу, / Сто фунтов шоколаду / И тысячу порций мороженого!»

[3] Наталия Николаевна Заболоцкая (род. в 1937) — дочь поэта, жена сына писателя Вениамина Александровича Каверина.

[4] Имеются в виду семьи Чуковских, Заболоцких и Кавериных.

[5] Речь идет об Ольге Сергеевне Флоренской, родившейся 15 июня 1947 года.

[6] «Куда Макар телят не гонял» (франц.) — то есть в ссылке или заключении.

[7] Юдина имеет в виду бретонку Лоррен, бабушку героини повести Бальзака «Пьеретта», которой были свойственны жертвенность, стойкость, деятельная любовь к человеку. Ее «чувства, мысли и осанка проникнуты были, казалось, духом древнего Рима. Эта матрона из Ле-Марэ походила на женщин Плутарха» (см.: Бальзак О. Собр. соч. в 15-ти томах, т. 5. М., 1952, стр. 537).

[8] В январе 1963 года на встрече представителей партии правительства с творческой интел­лигенцией Н. С. Хрущев обрушился на авангардное искусство и в частности на скульптора Эрнста Неизвестного: «Горбатого могила исправит». В ответ Евгений Евтушенко сказал: «Прошло время, Никита Сергеевич, когда исправляли могилой». Эта его фраза в различных вариантах сразу стала широко известной.

[9] Юдину и Ф. А. Вигдорову (1915 — 1965) связывали многолетние и очень теплые отношения. Свой мемуарный набросок «Фрагмент жизни» (1969) Юдина начала так: «Не только сотрудники „Известий” или детские писатели, а все, кто хоть немного знал Фриду Абрамовну Вигдорову, эту чудесную, сияющую добротой и чистотой женщину, журналистку, депутата, друга Анны Андреевны Ахматовой, — тот всегда и навеки ей благодарен за то, что она жила на земле, в СССР, в Москве — среди нас» («Мария Юдина. Лучи Божественной Любви», стр. 203). В архиве Юдиной сохранились две короткие ответные записки Ф. А. Виг­доровой, одна из них сопровождена комментарием: «Записка покойной, дорогой и незабвенной Фриды Абрамовны Вигдоровой: ее „очередные” (из, вероятно, тысячи!) хлопоты об одной переводчице, достойнейшей особе, живущей в тяжелых условиях, за которую я просила Фр. Абр. — как депутата» (РГБ, ф. 527, карт. 12, ед. хр. 12, л. 3).

Корней Иванович после смерти Ф. А. Вигдоровой написал исчерпывающе просто: «Фрида — большое сердце, самая лучшая женщина, какую я знал за последние 30 лет» (Чуковский К. Дневник (1930 — 1969). М., 1994, стр. 376).

[10] Под «кристаллами» Моцарта Юдина, вероятно, подразумевает необычайную насыщенность музыки этого очень любимого ею композитора. «Она чувствовала и умела передать слушателям ее „исполинский сгусток энергии и воли”. <…> Только Юдина создавала такие особые, необычные трактовки концертов Моцарта» (см. воспоминания пианиста Якова Зака в кн.: «Мария Вениаминовна Юдина. Статьи. Воспоминания. Материалы», стр. 90).

[11] «Шевелите мозгами». Юдина была поклонницей и неутомимой пропагандисткой современной музыки. Именно на ее концертах советские слушатели впервые познакомились со многими произведениями западных композиторов, в том числе австрийца Арнольда Шёнберга (1874 — 1951), создателя новой системы организации музыки — додекафонии. «Я всю жизнь ищу (и нахожу) новое», — писала Юдина в письме к Геннадию Рождественскому. Подобные пристрастия музыканта пугали концертные и учебные организации, они требовали изменения репертуара, сокращали количество выступлений Юдиной. Зная эстетическую широту Чуковского, Юдина, очевидно, рассчитывала на какую-то его помощь в популяризации музыкального авангарда.

[12] В 1963 году поэт Евгений Евтушенко (род. в 1933), и прежде вызывавший злые нападки со стороны официальной критики, был подвергнут новой идеологической проработке — сразу за несколько «преступлений»: поддержку художников-авангардистов, стихотворение «Бабий Яр» и, главное, за публикацию во французском еженедельнике «Экспресс» очень откровенной «Преждевременной автобиографии». Гроза была столь сильной, что в Москве распространился слух о самоубийстве Евтушенко (см. о том запись в «Дневнике» К. И. Чуковского от 12 апреля 1963 года). Естественно, что шестидесятилетняя Юдина, хорошо знавшая, какими последствиями может обернуться такая кампания по «перевоспитанию», поспешила на помощь молодому поэту.

В ее архиве сохранился черновик начала и конца очень большого (по-видимому) письма к Е. А. Евтушенко от 1 мая 1963 года:

«Дорогой

Евгений

Александрович!

Я последнее время много о Вас думаю. Сейчас ведь многие о Вас говорят, пишут, волнуются, спорят, ненавидят или обожают. И я в том числе. Но я человек старый, многое видевший, имеющий некие воззрения на Божий мир и на человеческие пути.

Это не значит, разумеется, что я претендую на обладание некоей истиной. Единственная данная нам бесспорная истина — это любовь —

«и люди те, кого любить должны мы»

(я чуточку видоизменяю слова Хлебникова из «Слово об Эль»)*

и самый верный метод поисков — это сознание Божьего водительства каждым из нас.

Самое главное: в Вас есть масштаб, он и определяет Ваше избранничество.

Я познакомилась с Вами — как Вы помните — у Па[…]**

 

До свиданья, когда Бог приведет…

Мой телефон Г-4-74-74. (Теперь я живу не на краю света***.)

Москва Г-121, Ростовская набережная, д. 3, кв. 153

 

С глубоким уважением и искренним чувством тревоги и симпатии — Ваш друг —

Мария Вениаминовна Юдина

Поклон Вашей матери.

P.S. При разговоре с Вашей матерью (ее имя и отчество?) я назвалась «профессор», разумеется, лишь для ясности того, что звонит особа немолодая!» (РГБ, ф. 527, карт. 8, ед. хр. 42, лл. 1—2).

По свидетельству кинорежиссера и художника Якова Сергеевича Назарова, племянника Юдиной, она говорила, что Евтушенко «заглянул в окно к Истине» (см.: «Мария Юдина. Лучи Божественной Любви», стр. 748).


* У В. Хлебникова в стихотворении «Слово о Эль» (1920): «В любви сокрыт приказ / Любить людей, / И люди — те, кого любить должны мы».

Хлебников был одним из любимейших поэтов Юдиной; его стихи ей открыли С. Я. Маршак и П. А. Флоренский (см.: «Мария Вениаминовна Юдина. Статьи. Воспоминания. Материалы», стр. 272). Многие из них она переписывала от руки (как и стихи Евтушенко, Вяч. Иванова, Анны Ахматовой, Б. Пастернака, В. Шаламова и других близких ей по мироощущению поэтов). Эти тетради сохранились.

**Слово оборвано. Речь идет о Борисе Пастернаке, в гостях у которого 3 мая 1959 года Юдина познакомилась с Е. А. Евтушенко.

Середины письма, то есть восьми страниц текста, в архиве нет. Следующая страница двойного тетрадного листа помечена цифрой 9.

***С 1953 до весны 1963 года Юдина жила в «Соломенной сторожке» — дачном поселке профессоров Тимирязевской академии на Новом шоссе.


 

К. И. ЧУКОВСКИЙ — М. В. ЮДИНОЙ

Дорогая, глубокочтимая

Мария Вениаминовна!

Спасибо за великолепное письмо. Я и не знал, что Вы такой мастер эпистолярии[1]. Конечно, мне жалко Жанну, но должен признаться Вам под строжайшим секретом, что я уже третью неделю стараюсь победить в себе чувство инстинктивной неприязни к ней. Чувство ни на чем не основанное. Но когда она входит в комнату, мне хочется бежать от нее как от злого врага, хотя, очевидно, она добра и вообще переполнена лучшими чувствами.

 

Я всегда глубоко уважал Евтушенко — но по своей застенчивости — до сих пор не познакомился с ним… Я всегда робел перед большими поэтами: хотя Блок был очень снисходителен ко мне — особенно в последнее время, — в разговоре с ним я становился косноязычен и глуп. С Пастернаком было то же самое. На днях был у меня Солженицын — я еле мог выговорить слово от волнения. При жизни Толстого меня дважды звали в Ясную Поляну: ему говорили обо мне Леонид Андреев и Короленко — я поехал, но не доехал — от той же проклятой застенчивости[2].

 

О пионах и торте я когда-ниб<удь> скажу Вам всю правду, и увидите, что я не такой хам, как Вам кажется. А сейчас целую Ваши руки, — я чуть было не сказал: чудотворные руки — и прошу простить меня за нелепость сего послания.

Ваш К. Чуковский

28/VI 63

 

 

[1] Ср.: «„Я жадна до писем”, — признавалась пианистка; ее до предела насыщенный трудовой день завершался „беседами в письмах” с многочисленными корреспондентами. В письмах, буквально перенасыщенных эмоциями, мыслями (как и знаками препинания!) и тем схожих с письмами Густава Малера, всем находила Юдина нужное, проникновенное, свое слово…» (А. М. Куз­нецов в предисловии к сб.: «Мария Вениаминовна Юдина. Статьи. Воспоминания. Материалы», стр. 4).

[2] Этот отрывок любопытно сравнить с дневниковой записью Чуковского: «12 ноября [1957]. Был у меня сегодня Твардовский вместе с Казакевичем. У меня такое чувство, будто у меня был Некрасов. Я робею перед ним, как гимназист. „Муравия” и „Теркин” — для меня драгоценны, и мне странно, что такой ПОЭТ здесь у меня в Переделкине, сидит и курит, как обыкновенные люди» (Чуковский К. Дневник (1930 — 1969), стр. 258).

 

 

М. В. ЮДИНА — К. И. ЧУКОВСКОМУ

 

Москва

28.VI.63

 

Глубокоуважаемый

и драгоценный

Корней Иванович!

1. Благодарю Вас за письмо. Счастлива получить его. Однако, — Вам не грозит с моей стороны «вызов» на переписку, отнюдь нет. Если я, увы, не столь застенчива, как Вы, то, — кажется мне — и не столь агрессивна, как наша бедная Жанна. О ней — в конце письма.

2. — Я же пишу — повторю — о Евтушенко. Сдается мне, что его судьба на совести всех нас старшего поколения — и больших и малых. Я могу мало, ибо все же — я не человек литературной профессии и к тому же — все знают (и, вероятно, и наш друг Е. тоже), сколь осложнена моя судьба привычкой плыть против течения. Когда я примчалась к нему «сказать доброе слово», он восклицал, что «счастлив меня видеть», но через 5 минут отбыл в Архангельск. — Теперь я о нем знаю только «по слухам», что он уехал в Сибирь и что ему невесело на душе[1]. Я позволяю себе настоятельно просить Вас снова — как Вы найдете возможным — поддержать или обласкать его; я уверена, что он чрезвычайно в этом нуждается. Пути и формы Вы, разумеется, найдете сами.

 

3. Второе обязательство — это «форма Rondo», т. е. снова «литературный торт»!!

Я могу Вас только благодарить за него, и Вы меня поистине выручили тогда; почему же Вы пишете о себе некое ужасное слово, кое я могла якобы о Вас помыслить, дорогой Корней Иванович? Повторяю, — ничего, кроме живейшей признательности…

4. О застенчивости — ведь и наш драгоценный Борис Леонидович сказал для всех и за всех: «О, куда мне бежать от шагов моего божества!»… (Скрябин…)[2]

[Я таким образом «убежала» от Вячеслава Иванова. В дни моей юности в небольшом филолого-философическом кругу, где я росла, о коем даже не скажешь теперь

«иных уж нет, а те — далече», —

 

ибо уже, увы, нет никого, кроме меня, грешной, — да, в этом кругу Вяче­слав Иванов был любимым, изученным поэтом, — наравне с Rilke и Stephan’ом George — и вдруг — он здесь, близко, в Москве (мы — в Ленинграде, еще тогда Петрограде!!…), уезжает в Италию, — головы наши были потеряны, был план «идти на поклон» к нему, и я почти повинна в том, что паломничество сие не осуществилось…][3]

/ — Но не стану Вас отвлекать ни подобными, ни иными темами, простите…/

5. — Теперь о Жанне… Она, видимо, пыталась жать, где не сеяла, и, увы, понесла некую кару в необходимости именно пожать посеянное ею… Это все несколько осложнено ее качествами и доверчивостью — вероятно, Вашей и, конечно, моей.

Надеюсь, кто-либо из близких Вам людей обережет Ваш покой от ее активности; мне пришлось совершить сие самостоятельно; я старалась быть беззлобной, но ведь каждому смертному тяжелы уроки смирения…, в том числе и ей. Дальнейшее покажет — сама жизнь. Я надеюсь, что в ближайшее время ею отчасти будет руководить Фрида Абрамовна, а далее — она, кажется, соединится с родной матерью в Кисловодске. Фриде Абрамовне я не звонила; я полагаю, что она не нуждается в моих комментариях к Жанне, она ведь хорошо ее знает и жалеет. — Все это — испытание; «Какою мерою будете мерить, такою и Вам отмерено будет» и «Если кто попросит идти с ним одно поприще — иди с ним два»[4], но ведь есть и другие тексты — они антиномичны… Любить всех — могут лишь святые, не мы, большие или меньшие, но мирские люди… Ведь мало хотеть любить, надо еще и уметь осуществить Новую Заповедь в любви…

Пока я спасовала тут; если мои силы увеличатся и не будут самозванны, если Богу угодно будет — мы с нею, вероятно, и встретимся еще когда-нибудь. Пока же и ей следует кое-что проглотить, прежде всего научиться тихо и смирно работать, как гнем спину в том или ином деле все мы. В послед­ний раз я ей все это довольно явственно сказала; или — завести семью, растить детей, не заносясь напоказ в разные чужие миры.

6. — (С меня свалилась грандиозная тяжесть, когда я прочла о Жанне Ваши слова, глубокоуважаемый Корней Иванович; я опасалась, что вы меня осудите, но поступить иначе не могла.)

В общем, остается только сказать:

«Стопы мои направи по словеси Твоему»[5].

Прочее приложится.

Еще раз — простите, Дорогой Корней Иванович.

Да хранит Вас Господь.

С глубоким, глубочайшим уважением — Ваша МВЮдина

 

[1] С середины июня и в июле 1963 года Е. А. Евтушенко, судя по пометкам под его стихами, был в Гульрипши (Абхазия) (см.: Евтушенко Евгений. Первое собр. соч. в 8-ми томах, т. 2 (1959 — 1964). М., стр. 231 и далее).

[2] Строка из поэмы Бориса Пастернака «Девятьсот пятый год».

[3] В 1921 — 1922 годах Юдина была вольнослушательницей историко-филологического факультета Петроградского университета, посещала занятия и собрания Вольной Философской Ассоциации (Вольфилы). В этом отрывке она вспоминает поэта и мыслителя Вяче­слава Ивановича Иванова (1866 — 1949). С 1920 года Вяч. Иванов жил и преподавал в Баку; в июне 1924 года приехал в Москву для участия в торжественном вечере, посвященном 125-летию со дня рождения А. С. Пушкина и оформления выезда в Италию. 28 августа 1924 года уехал в Рим. Упоминаются также австрийский поэт Райнер Мария Рильке (1875 — 1926) и немецкий поэт Стефан Георге (1868 — 1933).

[4] См.: Мф. 7: 2 и 5: 41 соотв.

[5] См.: Пс. 118: 133.

 

К. И. ЧУКОВСКИЙ — М. В. ЮДИНОЙ

2/VII [1963][1]

Дорогая

Мария Вениаминовна!

Если Вы думаете, что я могу быть какой-то «опорой» для Е., я сочту своим долгом выполнить по мере сил эту функцию. Сейчас его нет в Москве, но надеюсь, он скоро вернется[2].

В Ж. поразительно то, что она «при всем при том» совершает много бескорыстных поступков: еженедельно посещает больную девочку Светлану Семенову, ведет у нас в библиотеке музыкальный кружок и т. д.[3].

Знаете ли Вы стихотворение, которым удивил меня некогда Вячеслав Иванов? —

Чуковский, Аристарх прилежный,
Вы знаете, люблю давно
Я Вашей злости голос нежный,
Ваш ум, веселый, как вино,
И полной сладким ядом прозы
Приметливую остроту,
И брошенные на лету
Зоилиады и занозы,
Полуцинизм, полулиризм,
Очей притворчивых лукавость,
Речей сговорчивых картавость
И молодой авантюризм[4].

Как был бы он счастлив, если бы паломничество Ваше осуществилось.

Еще о застенчивости. Встречаясь с Андреем Белым, я робел до безъязычия. Чувствовал себя оголтелым невеждой, неудачливым автором и т. д. Потому я был так удивлен, когда прочитал в его мемуарах: «тут я узнал лютую ненависть (?!) ко мне Корнея Ивановича Чуковского»[5]. Чего никогда не было и быть не могло. Некрасов говорил: «будь у меня дети, я воспитал бы их нахалами».

Ну, God bless you![6]

Ваш К. Чуковский

Все не могу свыкнуться с мыслью, что пишу М. В. Ю.[7].

 

[1] На конверте от этого письма почтовые штемпели: Москва 3-7-63; 4-7-63.

[2]См.: «17 июня [1964]. Сегодня я бегло познакомился с Евтушенко и с Ахмадулиной» (Чуковский К. Дневник (1930 — 1969), стр. 355). Из того же «Дневника» видно, что в поздние годы Корней Иванович с большим вниманием относился к Евтушенко, читал и высоко ценил его стихи (в том числе не опубликованные по цензурным причинам), они бывали друг у друга в Переделкине, обсуждали антологию русской поэзии, которую Евтушенко составлял «по заказу какой-то амер. фирмы». Вот одна из характерных записей К. И.: «2 августа [1969]: Был Евтушенко. Вместе с художником, фамилию к-рого я не запомнил. Читал вдохновенные стихи, читал так артистично, что я жалел, что вместе со мною нет еще 10 тысяч человек, которые блаженствовали бы вместе. Читал одно стихотворение о том, что мы должны, даже болея и страдая, благодарить судьбу за то, что мы существуем. Стихи такие убедительные, что было бы хорошо напечатать их на листовках и распространять их в тюрьмах, больницах и других учреждениях, где мучают и угнетают людей» (там же, стр. 469). Памяти Чуковского Е. А. Евтушенко посвятил замечательное стихотворение «Паруса» (1969).

[3] История С. Семеновой (фамилия вымышленная) рассказана Лидией Чуковской в мемуарном очерке «Памяти Фриды»:

«…Жила-была в деревне Данки, под Серпуховом, в инвалидном доме, шестнадцатилетняя девушка Светлана Семенова, больная, попупарализованная, заброшенная. Однажды она написала письмо К. И. Чуковскому. Вот его суть:

— Помогите сделать так, чтобы мне разрешили ухаживать за моим другом Мишей. Он не только парализован, он почти ослеп. Я хочу читать ему книги и во всем помогать. Но мужские комнаты помещаются на втором этаже­, а женские в первом. Носить меня на носилках некому, сама подниматься по лестнице я не могу, а поселить меня и Мишу вместе не разрешает директор.

Корней Иванович стал посылать Светлане деньги и книги, русские и английские (она мечтала научиться английскому языку), пригласил ее к себе погостить — и она приехала к нему на дачу в инвалидной машине вместе со своей подругой, такой же полупарализованной девушкой, как она сама; обратился в Институт Гельмгольца по поводу очков для Миши; написал директору инвалидного дома, поддерживая мольбу Светланы поселить их вместе. Однако письмо его не имело успеха. Тогда он рассказал историю Светланы Фриде. И Фрида начала свое обычное дело: добиваться от горестной жизни, чтобы она обернулась повестью Диккенса, пусть хоть и горестной повестью, но с хорошим концом.

Фрида поехала в Данки. Познакомилась там со Светланой и Мишей, подружилась с ними. <…>

Фрида с помощью газеты добилась, чтобы в инвалидном доме произвели ремонт. А когда туда на место прежнего пришел новый директор, она упросила его поселить Светлану и Мишу вместе в одной комнате. Так исполнилась мечта Светланы: теперь она превратилась в Мишины руки, в Мишины глаза, у Миши и у нее началась новая жизнь» (Чуковская Лидия. Сочинения в 2-х томах, т. 1. М., 2000, стр. 363). Ф. А. Вигдорова привлекла к образовательным занятиям с молодыми людьми своих знакомых и «подопечных», в том числе Жанну Шошину.

У нас в библиотеке — библиотеке, построенной Чуковским на свой счет для детей Переделкина.

[4] Написано Вячеславом Ивановым 12 августа 1919 года в Москве для альманаха Чуковского «Чукоккала». В комментарии к экспромту Корней Иванович назвал его одним из лучших стихотворений в «Чукоккале»: «Такое оно классически четкое, остроумное, меткое. Начинается оно похвалами, а кончается суровой хулой. Как известно, в Древней Греции существовало два типа критиков: Аристарх и Зоил. Аристарх был благодушен, справедлив, работящ. Зоил, напротив, отличался мелочной и недоброй придирчивостью. Язвительность экспромта Вяч. Иванова в том, что, назвав меня в первой строфе Аристархом, он в следующей приравнял меня к Зоилу» («Чукоккала. Рукописный альманах Корнея Чуковского». М., 1999, стр. 141 — 142).

[5] Здесь Корней Иванович преувеличивает. В третьем томе мемуаров, «Между двух революций», Андрей Белый, говоря о полемике вокруг его творчества в символистских кругах того времени, о наговорах критиков-исказителей, «подобных Ляцким и Абрамовичам», заключает: «От той поры Корней Чуковский почтенно пронес на протяжении двадцати пяти лет умело таимую ко мне неприязнь» (Белый Андрей. Между двух революций. Л., 1934, стр. 199).

[6] Благослови вас Бог! (англ.)

[7] В архиве Юдиной сохранился конверт с надписью:

Марии Вениаминовне

Юдиной

от К. Чуковского

Конверт пустой, но к нему приложено пояснение:

 

«1968 Июль

Какой очаровательный человек, автор и собеседник наш дорогой Корней Иванович Чуковский!!! С месяц тому назад (5-го или 6-го июня) я посетила его в Переделкине, и мы дивно беседовали на балконе под оглушительный гомон птиц, осененные тихо шумящими соснами; я ездила по чужому делу, затем Корней Иванович прислал письмецо с шофером, но Алле — дело-то чужое — я письмеца отдать не могу, а лишь конверт*.


* Упоминаемое письмо Чуковского неизвестно. Алла Л. Панина (?) — сотрудница Рукописного отдела РГБ (в свое время — ГБЛ), занимавшаяся приемом и описанием архива Юдиной.


Внимание!

Отнюдь не по делам

(драгоценного нашего)

Александра Исаевича

Солженицына».

 

Я. С. Назаров в воспоминаниях о Юдиной пишет: «С А. И. Солженицыным у М. В. складывались не совсем простые отношения. Она высоко цени­ла его труд, его жизненный путь, его нравственную позицию, но не полностью принимала его литературные произведения. „В них нет света в конце, — говорила она, — а без этого не может быть великой литературы”.

Редко видясь друг с другом, они обменивались небольшими письмами и телеграммами. Я помню, как М. В. на нескольких бланках отправляла Александру Исаевичу стихо­творную телеграмму. Я помню одну из ответных телеграмм, в которой Солженицын писал: „Я уверен, что настанет день, когда любой наш с вами след будут искать как великую ценность”» («Мария Юдина. Лучи Божественной Любви», стр. 748).

В позднейшем, почти предсмертном письме к о. Леониду Юдина так оценивала Солженицына: «Это наш современный Достоевский, пишущий романы гениальные и правдивые. И он — настоящий православный христианин» (цит. по статье В. Никитина в газ. «Русская мысль», 1999, № 4290).

Юдина не случайно оговаривает, что приезжала к Чуковскому не по делам А. И. Солженицына, ибо время их встречи наводит на мысль о делах именно Александра Исаевича. Весной 1968 года за рубежом началось печатание отрывков и частей из запрещенной в СССР повести Солженицына «Раковый корпус». В первых числах июня стало известно о протесте автора по этому поводу. В конце мая за инакомыслие был исключен из партии и уволен с работы знакомый Солженицына и Юдиной Л. З. Копелев, и немецкий писатель Генрих Бёлль, защищая его, сказал в интервью о слухах относительно подготовки показательного суда над Солженицыным. Все это звучало и происходило на фоне политического брожения в Чехословакии и было предметом живейшего обсуждения среди интеллигенции. Семья Чуковских была близка с Солженицыным, и для Юдиной естественно было бы обсудить с Корнеем Ивановичем действительное положение дел и свое участие в его облегчении. Но, как видим, появилась и другая причина для их встречи. ОДД продолжало работу… 

 

 

К. И. ЧУКОВСКИЙ — М. В. ЮДИНОЙ

 

Дорогая Мария Вениаминовна,

увы, моя лепта сегодня очень скудна, — надеюсь в ближайшие дни стать бога­че.

Целую Ваши чудесные руки и прошу передать Жанне сердечный привет. Вспоминаю, с каким глубоким уважением она говорила о Вас[1].

Ваш Корней Чуковский

27/VIII 68

 

 

[1] Ж. Г. Шошина в то время жила в Тбилиси. И вновь переживала невзгоды и нуждалась в помощи. В мемуарных набросках «Фрагменты жизни» Юдина отметила: «…в ночь с 9-го на 10-ое марта [1968]… мгновенно умер супруг Жанны Шошиной-Копытниковой, оста­вив ее „на краю света” одну, среди новых, малопонятных — и по языку, и по обычаям — людей с 3-летним Ювочкой….» («Мария Юдина. Лучи Божественной Любви», стр. 204). Мужем Жанны Георгиевны был театральный режиссер и историк искусства Валентин Викторович Копытников. Ювочка — их сын Ювеналий.

К этому письму приложен конверт, на котором крупным почерком Юдиной написано:

«Новелла»

объясняющая это письмецо

Корнея Ивановича Чуковского

и присылку денег.

Спасибо ему великое!

Увы, и этот конверт пустой.

 

И напоследок — телеграмма, датированная 3 сентября 1968 года:

 

ЧОБОТЫ МОСКОВСКОЙ ПЕРЕДЕЛКИНО

ГОРОДОК ПИСАТЕЛЕЙ

УЛ. СЕРАФИМОВИЧА 3

КОРНЕЮ ИВАНОВИЧУ ЧУКОВСКОМУ

 

ГЛУБОКОУВАЖАЕМЫЙ ДОРОГОЙ КОРНЕЙ ИВАНОВИЧ ЧРЕЗВЫЧАЙНО БЛАГОДАРЮ ЗА ПОМОЩЬ ЖАННЕ ПРОСТИТЕ ЗАПОЗДАЛУЮ РЕАКЦИЮ ОБЕЩАННЫЕ ВАМ КНИГИ ВСКОРЕ ПРИВЕЗУ ИЛИ ПРИШЛЮ СЕРДЕЧНЫЙ ПРИВЕТ ЮДИНА МАРИЯ ВЕНИАМИНОВНА

 

Мы не знаем, какие именно книги Юдина обещала привезти или прислать Чуковскому, но то, что она исполнила обещание, и скоро, — нет сомнения.

Вход в личный кабинет

Забыли пароль? | Регистрация