Кабинет
Татьяна Набатникова

Два рассказа

Набатникова Татьяна Алексеевна родилась на Алтае. Окончила Новосибирский электротехнический институт и Литературный институт им. А. М. Горького. Автор книг прозы «Домашнее воспитание», «На золотом крыльце сидели», «Дар Изоры», «Не родись красивой» и др. В «Новом мире» печатается впервые. Живет в Москве.

Два рассказа

НОВОГОДНЯЯ НОЧЬ

Прошло тридцать шесть лет. Три полных цикла совершил зодиакальный круг. Значит, в тот раз, как и сегодня, год Змеи переходил в год Лошади. Только мы тогда об этом не думали, не знали, в эти игры не играли. Понятия о гороскопах не имели. Не было компьютеров, мобильных телефонов, да и вообще телефонов не было в нашей сибирской деревне, разве что в учреждениях. И невозможно было узнать, приедет или не приедет на Новый год тот семнадцатилетний мальчик, которого я ждала.

Каникулы уже начались, мороз трещал, снег скрипел под валенками, каждый день мы с Витькой бегали встречать автобус, который приходил из ближайшего к нам города Бийска. А гостя нашего мы ждали аж из Киселевска, есть такой город в Кузбассе.

Чем ближе к последнему дню года, тем меньше оставалось надежд. Потом они и вовсе исчезли.

Собрались мы своей компанией дома у Витьки, налепили пельменей, наморозили в сенях. Всем было весело, только мне тоскливо без моего желанного друга, но это пряталось глубоко внутри и никому не бросалось в глаза. Сияла елка, топилась печка, горели щеки, взрывался смех. Как во все времена у семнадцатилетних.

Пельмени уже варились, шли последние приготовления перед тем, как сесть за стол, — и вдруг...

Вдруг распахивается дверь.

Кто бы это мог быть? Витькины родители в гостях и не должны вернуться так рано.

А в Сибири в жуткие морозы в натопленный дом сперва врываются клубы холода и, беснуясь, застилают пол по колено. Как на эстраде под ногами у певцов, только стремительней и гуще. И лишь спустя мгновение поверх этого пара обозначается ввалившийся с мороза человек.

То был наш уже не жданный гость, сияющий и ослепительный. Ушанка и ресницы густо заиндевели от дыхания в долгом пути.

Одиннадцать часов вечера, самое время совершаться новогодним чудесам.

До сих пор я не знаю, какими попутками он добирался до нашей деревни в такую морозную ночь, в этакое время года, когда уже все по домам за столами. Скорее всего, последние девять километров от дальнего шоссе он просто прошагал пешком. Где пешком, где бегом. Я не успела спросить. Я ахнуть не успела — и лишилась чувств.

Это было самое чудесное явление за всю мою жизнь.

И вот снова новогодняя ночь. До одиннадцати остается всего час. И я так же, как тогда, неисполнимо, безнадежно жду. Только сильнее. И неисполнимее.

По правую руку от меня — домашний телефон, он время от времени звонит, меня поздравляют, мне желают. Только что по электронной почте я получила серию восклицаний из разных концов света и отправила им свои. Слева от меня лежит мобильный телефон.

И у того, кого я жду, есть и домашний, есть и мобильный. Есть и машина — и у него, и у меня. Десять минут езды между нами. Это не Сибирь, это Москва, двадцать первый век. Только тот, кого я жду, так же недостижим, как тогдашний мой мальчик — в те давние времена.

Позвонить нельзя. Почему — долго объяснять, понадобился бы целый роман, а не короткий рассказ.

Но вы и сами знаете, почему. Вы и сами часами сидели у телефона и готовы были руку себе отрубить, которая так и тянется к кнопкам, сил нет ее удержать. Вы и сами вымарывали из записной книжки этот проклятый номер, чтобы забыть его, забыть навеки. Но ведь он высечен у вас в памяти огненными цифрами, как в скале бессмертная надпись: “Здесь был Коля!” Был, да сплыл. А номер остался, не вырубишь топором. Да и как ему не остаться, если вы так или иначе находите какой-нибудь повод набрать его хотя бы раз в неделю. По делу, конечно, а как же иначе. У вас все еще есть к нему дело. Это у него к вам больше нет никаких дел.

Ну что, разве не так? Ну и зачем нам с вами писать и читать роман, если мы и без него все прекрасно понимаем. Лишь детали разнятся — возраст, рост, цвет волос, адрес. А суть одна. Позвонить — нельзя.

Хотя есть у меня одна мудрая подруга, которая советует: а ты звони, не отказывай себе в этом! Звони и получай свой ушат ледяной воды. Если не помоев. Раз тебя обольют, другой, третий, сто тридцать третий. На сто три-дцать четвертый раз тебе уже самой не захочется поднимать трубку за очередной дозой. Ты уже выберешь себе какое-нибудь другое занятие.

Рецепт верный, но лишь в том случае, когда надежды нет уже никакой и спасать приходится не отношения, а себя. А нам-то все кажется, что надежда еще есть. Ведь я знаю, что он в эту новогоднюю ночь тоже один, как и я. И, как и я, не позвонит.

Остается уповать только на чудо. Когда и случаться чудесам, как не в новогоднюю ночь? Да еще в такую, когда зодиакальный круг замкнулся.

Я настолько уверовала в неизбежность его прихода, что поставила на стол второй бокал.

Но минуло одиннадцать. В дверь не позвонили.

И правильно сделали. Сколько раз судьба может устраивать мне чудеса в виде исполнения несбыточного? Я, чай, у нее не одна. Сколько за это время наросло новых семнадцатилетних и ждут своей очереди? А я хороша: получила свой подарок и опять бегу в хвост — спрашивать, кто последний.

А куда девала тот хрустальный башмачок, который даже в сказке, даже Золушке самой достался лишь однажды? Кто ты такая?

Кто разрешил тебе разбрасываться подарками судьбы?

Где тот мальчик, прорвавшийся тогда к тебе сквозь невозможное? Ты поступила с ним, как Шамаханская царица. Помните двух воинов, пронзивших друг друга мечом у входа в ее шатер?

Не жалейте, с ним все в порядке. Окружен любимыми и любящими, как того и заслуживает. Мир устроен справедливо, и каждый из нас, не дожидаясь ухода, еще на этом свете получит себе в точности то, что сделал другому. Ты бросил кого-то — и тебя бросят. Ты предал — и тебя предадут. Ты обманул — обречен быть обманутым. Обидел кого — отольются кошке мышкины слезки. Неужто вы еще не заметили этого правила? Значит, молоды еще. Закон справедливости и возмездия неукоснителен, как законы сохранения материи и энергии. Их не обойдешь, не объедешь, вот и я сижу тут с тем, что заработала.

Зато: заранее можно оплакивать наших обидчиков и радоваться за благодетелей.

Еще лучше — помолиться за тех и других сразу.

В половине двенадцатого я все-таки позвонила.

Он сделал вид, что едет издалека, и добрался до меня минут через два-дцать после наступления Нового года. Вполне возможно, что сидел в машине за углом и ждал, выдерживал. Ведь знал, как много значит для меня этот миг мистического перехода из одного года в другой, этот порог, эта полночь. “Как встретишь, так и проведешь...” Посматривал на это свысока. И выжидал: помучить.

Должно быть, сладко ему было сидеть в машине, зная, как я жду и что никуда от него не денусь с подводной лодки.

Наши отношения часто напоминали анекдот про перекличку в тюрьме: “Петров!” Молчание. “Петров!” (с тревогой). Молчание. “Петров!!!” (панически). “Ну, тут я” (лениво). “А ку-ды ты денешься!” (победно).

Снимая дубленку, гневно кривился:

— Это твое вечное “к ноге!”... Все планы спутала!.. Твои капризы и взбрыки достали меня!..

Недовольно прошел к столу.

Я придвинула к нему еду.

— Спасибо, я сыт.

Взял вилку, поковырялся, начал есть.

Это уже ритуал такой: чтоб повалялись у него в ногах и чтоб нехотя пнуть.

Медленно оттаивая и снисходя.

И не понимая — или как раз понимая, что главное — чтоб было кого пнуть. Что в этом счастье.

Ведь очень скоро уже — и скорее, чем мы думаем, — будет некого.

— Ах да! — вспомнил, вышел в прихожую, достал из кармана дубленки бутылку вина. — Шампанское я уже не пью.

— Я тоже.

Он наполнил бокалы и впервые поднял на меня взгляд. Наши глаза встретились. И, как это было всегда, расцепить их нам уже не удалось. Короткое замыкание. Всесильный закон Ома все еще действовал.

— С Новым годом? — Он улыбнулся, чокнулся со мной и с ненавистью простонал.

ЖИЛЕЦ

В начале улицы Народного Ополчения по сей день стоят пятиэтажные панельные хрущевки, уже лет пятнадцать ожидающие сноса. Диву даешься, как они еще держатся. Поднимаешься по лестнице — стены звучно вибрируют от шагов. Толщина этих скорлупок — капитальных — сантиметров десять. А внутренних — я на кухне вешала сушилку для посуды, через секунду пробурилась сверлом в соседнюю квартиру. Балконов в таких домах нет, да они бы отломились вместе с куском стены.

У меня была там комната в трехкомнатной коммуналке. В девяностых я сдавала ее за сто долларов тамбовскому парнишке Глебу, кривоватому, но неунывающему, со звучной фамилией Борнопольский (и откуда только?). Корешa звали его Глебаня. Чем-то они торговали — то утюгами, то корей-скими телевизорами.

В комнате стояли стол, кровать и холодильник, больше ничего, а ему больше ничего и не требовалось. Он прожил там лет пять и за это время разве что подмел пару раз. Тем не менее комната не была загаженной — наверное, оттого, что у Глеба не водилось не то что лишних, а вообще никаких вещей, один только веселый нрав. Плавали клубы дыма, светился экран черно-белого телевизора “Юность”, о будущем Глеб не задумывался, как это свойственно многим русским, и Бог его берег: сотню от жильца я получала исправно.

Кровать была аккуратно застелена куском гобелена, но не знала постельного белья. И тоже ничего, можно и так.

За эти годы Глеб сделал несколько тщетных попыток завести себе постоянную спутницу на условиях взаимного интереса: “Будешь давать — живи”. По сути, это было брачное предложение, но, высказанное в столь простой форме, не воспринималось девушками, даже неприкаянными. Им любовь подавай, страсть. Без этого им и крыша над головой не в радость.

А он бы не обижал.

В соседней комнате жил пятидесятилетний тихий пьяница Слава, святой души человек, в советские времена он работал на заводе техником-конструктором, а когда промышленность встала, попал под сокращение. Одна нога у него была на протезе, поэтому на счастье он не рассчитывал, прожил застенчивым бобылем, но всегда был готов помочь или отдать что есть. В том девяносто восьмом он собирал и сдавал бутылки, в день выходило рублей на двадцать, да инвалидская пенсия, да я подкидывала ему часть от Глебовой сотни на выпивку, потому что не пить в его положении было невозможно, я бы и сама пила: единственный щадящий компромисс между обществом и человеком, лишенным какой бы то ни было радости.

Третья комната нашей квартиры часто меняла хозяев и в тот год как раз временно пустовала.

Однажды утром Слава залег в ванну и пустил горячую воду. Зачем он заперся там на шпингалет, ведь в квартире, кроме него, никого не было. А спроси его. Пьяный, наверно, был. Когда нижние этажи стало заливать, соседи вызвали слесаря, и тот перекрыл и горячий, и холодный стояки, поскольку наша квартира на звонки и стуки не отвечала. Глеб в тот вечер где-то загулял, утром торопился на работу, ванная была занята — да не очень-то и надо. Вечером поздно вернулся — ванная опять занята, но как-то подозрительно... Вот с этим подозрением он и позвонил мне около полуночи:

— Татьян... Похоже, Славка умер в ванной...

Было слышно, как ему хотелось обмануться.

Я немедленно выехала.

Выруливая со двора, столкнулась со своей старшеклассницей, и она без колебаний увязалась за мной:

— Хочу посмотреть, как люди ведут себя в экстремальной ситуации.

В квартире стояла трупная вонь: Слава, царство ему небесное, слишком долго пролежал в горячей воде.

Глеб дрожал. Его не вдохновляла экстремальность ситуации.

Я принялась звонить в милицию, меня отфутболили на опорный пункт, но дежурного не оказалось на месте. Глаша извлекла первый урок: самое трудное в экстремальной ситуации — не иметь возможности действовать.

Я набирала номер опорного пункта каждые десять минут, а Глаша взяла на себя релаксацию Глеба: болтала с ним, чтобы унять его дрожь.

Когда безмятежный дежурный наконец ответил, в зубах его еще стряли волокна говядины и капуста из борща.

— Ну так чего ж не ломаете дверь. — спросил он, цыкая зубом.

— Потом доказывай, что мы ни при чем...

— Ладно, щас приду, — сыто согласился он.

Ему было не к спеху: чем медленнее он будет двигаться, тем меньше трупов придется на его дежурство.

Дверь в ванную корчевали топором. Все в этих панельных хрущевках держится на соплях, один только наш шпингалет встал вмертвую.

Из вскрытого тесного пространства вырвалась оглушительная вонь, участковый отпрянул. Я малодушно отвернулась, не взглянув внутрь. Мы все заперлись в комнате для короткого совещания и передышки. Открыли окно на мороз.

— Сукровица до краев, — обрисовал картину участковый. — Пробка ванны без цепочки. Чтобы ее вынуть, придется лезть туда по локоть, даже выше.

Я обреченно принялась засучивать рукав.

— Мама!— гневно остановила меня Глаша.

— Да уж действительно, — спохватился участковый.

Русского мужика трудно сдвинуть с места, но если он вышел из оцепенения и начал действовать, себя уже не помнит — ему что подвиг совершить, что борща похлебать, в азарте все едино. Я благодарно взглянула на него, и он это заметил. С той минуты мы были с ним одна команда, в которой “сам погибай, а товарища выручай”.

Глеб нашел большой полиэтиленовый пакет, мы обмотали участковому руку, он набрал в грудь воздуха и ринулся за дверь, как пожарный в огонь. Мы же отсиживались, как штабные в землянке, пока солдат в атаку ходил.

Герой вернулся на подъеме, воодушевленный собственным поступком. Долго отдыхивался, принимая скрытые рукоплескания — в основном мои. Глаша-то видела его насквозь.

Как полагалось, позвонил в “скорую”, вызвал врача.

Глаша принюхивалась к своей дубленке: овчина впитывает все запахи.

— Глеб, кури, пожалуйста, без передышки! Все лучше, чем эта аура.

— Вывесим на ночь на балконе, выветрится, — с сомнением сказала я.

Пока ждали “скорую”, участковый звонил своим зазнобам.

— Светулик! Я весь в трупном яде! Не знаю, доживу ли до нашей встречи.

— Юля! Я весь в трупном яде! При исполнении!..

Потом была еще Оля. Собственное мужество распирало его и требовало немедленного сброса — в восхищенное, податливое, женское. Нас он уже не стеснялся по-свойски: сроднился за время беды.

Приехал врач. Ночной спаситель. В ванную заглядывать не стал. Заключение написал по запаху.

Глаша смотрела на него с мучительной любовью, аж слезы выступили — за то, что не похож на участкового ни в чем, за то, что умен, лаконичен и тверд, как бывает только врач “скорой помощи”. Как ее отец в городе Пскове.

Потом участковый вызвал труповозку. Скоро не обещали. Он посмотрел на часы:

— Все, полвторого ночи. Смена закончилась, а домой уже не уедешь. Придется в дежурке ночевать.

Нет, он не упрекал, не жаловался. Напрасно Глаша смотрела на него свысока. Конечно, ему далеко было до врача, на сдержанном благородстве которого так отдохнул ее взгляд; конечно, выпирали из милиционера и лень, и хвастовство, и блудливость, но я-то уже сходила с ним в разведку — и он меня не подвел. Глаше еще придется учиться это ценить.

— Когда все кончится, я позвоню вам в дежурку и отвезу домой, — пообещала я.

— Это в Митино-то? — не поверил он.

— Да хоть и в Митино.

Любительница экстремальных ситуаций между тем уже не держалась на ногах, и я упросила Глеба остаться на часок наедине со Славой в его новом агрегатном состоянии и отвезла Глашу домой. Когда вернулась, труповозка все еще не приехала.

Жаль, что Глаша не увидела этих ребят. Они были покруче врача. Еще спокойнее и тверже. Как географические великаны, стоя одной ногой на материке живых, а другой — на материке мертвых, они переносили людей слева направо, и масштаб их действий исключал всякую мелочность. Едва войдя в квартиру, они без обиняков донесли до меня мысль, что, если я хочу здесь жить дальше и пользоваться ванной, они уберут его “чисто”, но за это надо заплатить. Мысль была абсолютно доходчивой, я лишь спросила — сколько. Последовал точный ответ: пятьсот. Я созналась как на духу: у меня только триста. Географические великаны видели, что это не торг, а голая правда жизни, и так же просто согласились: хорошо. И принялись за дело.

Боже мой, как слаженно они работали, эти три молодых парня, — залюбуешься, если отвлечься от предмета, который они извлекали из ванны, соскребая со стенок и оттирая Славиными грязными и уже ненужными простынями, и паковали в черный полиэтилен, экономя слова и жесты.

Воды в кранах не было, и, закрыв за ребятками дверь, мы с Глебом продезинфицировали ванну остатками водки, найденной у Славы в холодильнике.

Хорошо, что я пообещала отвезти участкового домой, иначе Глеб не отпустил бы меня до утра, такого страху натерпелся от событий и впал в детство.

Когда я возвращалась из Митина в город, было уже четыре часа утра. На въездном посту меня остановил гаишник. Я вышла из машины. Он должен был найти предлог меня обнюхать: трезвый человек не вылезет из постели в такое время суток. Я приблизилась к нему вплотную и вздохнула, не дожидаясь предлога. Только беспокоясь за него: сама-то притерпелась к пропитавшей меня трупной вони.

Но он ничего не уловил в морозном воздухе: не отстранился. Он мудро смотрел в мои измученные глаза и ни о чем не спрашивал. Я тоже молчала и не торопилась соскользнуть с его взгляда. Как будто угрелась на нем. Как если бы долго-долго пробиралась из тыла врага к своим, силы давно вышли — и вот меня подхватили верные руки, в которых я могу наконец-то спокойно терять сознание. Такая роскошь. Вот чем был его взгляд, который он мне по-братски подставил.

И только когда я очнулась, он осторожно спросил:

— Доедете?

— Теперь доеду.

Разве можно покинуть эту страну, где твоя жизнь так ощутимо разветвляется на всех встречных, словно вы прошиты одной молнией?

Славу кремировали, его комната по закону прибавилась к моей, и я занялась квартирным вопросом. Так мы расстались с Глебом, дай Бог ему удачи. Из нашей коммуналки я забрала только Славины стулья, из-за которых часто его вспоминаю. Мне кажется, это его утешает.

Вход в личный кабинет

Забыли пароль? | Регистрация