Кузнецова Инга Анатольевна родилась в поселке Черноморский Краснодарского края в 1974 году. Окончила журфак МГУ. Печаталась во многих столичных журналах и альманахах. Выступает и как литературный критик. Автор книги стихов «Сны-синицы» (М., 2002). Живет в Москве.
За секунду до пробужденья
стихи
* *
*
Лето, как твой Диоген, исчерпало свои аргументы —
вроде тех, что можно прожить и в палатке, под лодкою, в бочке.
Что роса — это залежь веселья: промокнешь — и вверх загибаются
строчки
на нелинованной, вечно свободной бумаге. Почти незаметно —
так же, как просверки счастья летают в засвеченной кроне.
Я бы тоже держала все это во рту, как прозрачную клятву. Полезным
оскорбительно-ярким драже зажимала в руке, на промытой сетчатке
витражи рисовала. Но устала за лето — да так, что в комод не полезешь
за рубашкой и не побежишь по лесам этажерки за книгой початой.
Облетаю, как дерево, с нежностью вечнозеленой.
Все, что в силах: жалеть городского бродягу с его фонарем потускневшим
сквозь надышанный плен занавески. Вот так оседать и сгибаться
под тяже-
стью всех атмосфер, что сместились к тебе после птичьего крика, понеже
ты, природе поверив — умирая, теряя (живя!), — остаешься все та же:
бестолковая девочка над циферблатом без стрелок.
Снова Бергман внутри черно-белый. Разреженный быт с истекающей
датой:
вот часы из починки, что вернее спешат; вот азартная стопка тарелок
на краю — табурета, терпенья. Не тебя ли мы в парке кормили
загогульными кешью, паучьим арахисом древних, бессовестной
карамелью,
посеревшее лето-летяга? Лети...
(Я не спрашиваю, куда ты.)
* *
*
Книги ли переставляешь на полке
иль затыкаешь оконные щелки,
холода зимнего убоясь, —
ты неотчетлива и безответна,
точно пилот, что пытается тщетно
с аэропортом выйти на связь.
Ощупью в чудище реактивном
ты пролетаешь над городом дивным,
ныне — безвидным. Там твоя тень
вяло почитывает Платона,
лампочки вкручивает в плафоны
и поливает растенья.
Зная наверное: рейс твой отложен, —
медленно смахивает с обложек
пыль, не рискуя попасть в переплет.
А облака между вами, как лица
в памяти, множатся, и все длится
твой полет.
31 августа
Чашечка кофе нечаянно пахнет грибами,
сыростью. Лес, растворенный в двухстах миллилитрах,
непроходим, будто в детстве. И неуправляема память:
тьму окликаешь напрасно. Но вот новостями, как рыжей
хвоей, засыплет — и выйдешь к реке Гераклита.
Ну же, поближе!
Жизнь коротка, но об этом судить не живущим.
Что подо мхом голубичным в тебе залежалось?
Пленка: вот ты и сестра с рюкзачками в испуганной чаше;
папа с лисичками. Пыль меловая, летящая
с «ча» или «ща». В ярко-ранцевой праздничной гуще —
фартучки с кружевом крупным, как шалость.
Мама над скорой машинкой, суровой, как поезд.
Книжкой отдельной — «Тамань» и пластинка с концертом пернатых.
За новогодним гулянием поиск Полярной.
Лары-Пенаты.
В общем, лирическая киноповесть.
(Так говорили.) Прохладные скрипки в облупленных темных футлярах.
* *
*
Ловля ветра в дырявом кармане, где мелочи нет
(так, как нет мелочей для тебя — все мучительно больно),
духового оркестра сквозняк — и затакт, и задет
чьим-то острым смычком и — летит твой сценарий невольный.
Точно шарик-циркач и обманщик детей самокат,
как стремительно эта земля подбегает под ноги!
И, наверное, так: из затакта начнется закат,
но в трамвайное русло не впасть, не вернуться, пологий —
нет, по логике несовпадений — не вычертить спуск.
А бежать вверх по вдоху, выныривая из отверстий
ровно раненных флейт, и вплетаться в пучок перепу-
танных струнных волокон не темы, но версий.
А потом, по карманам пошарив — ну был же билет! —
проследить, как из недр вылетает неясная птица.
Книгу жалоб-судеб не проси — даже мелочи нет,
и за счастие ты не сумеешь ничем расплатиться.
1992, 2003.
* *
*
Видишь себя в полный рост, но как будто со стороны,
со спины.
Ты идешь, уменьшаясь. Должно быть, ошибка.
Крики с катка заглушаются снежной обшивкой.
Все времена, как ворота, отворены.
Как хорошо обменяться сквозными местами
с горечью кленов безлистных и пригоршней стай
воробьиных, пока этот снег не растает,
пока нарастает
тревога, пока тебе внятна и пустота!
Спрячься за деревом, если боишься себя обнаружить
там, где охотники ношу свою волокут
и за упрямые дула ржавеющих ружей
рыжие псы теребят их и просят за труд.
Прочь удаляйся, фигурка! Одну несвободу —
памяти темной, тугой, ни счастливой, ни злой —
в силах терпеть я, ныряя то в воздух, то в воду,
то перемешиваясь с землей.
* *
*
Абонент недоступен навечно. Он не говорит.
У глаголов его неизвестный грамматике вид.
Он давно уже зверь или, может быть, хрупкая птица.
А у них и заботы другие, и времени нет,
чтоб смотреть сквозь тяжелые веки на утренний свет.
Зарастает теплом, замирает, сейчас прекратится
эта связь, точно резь под ребром. Города, времена
превращаются в мел. Твое дело — песок, сторона:
не спасти ничего. И, упорствуя в прямохожденье,
заблудившись меж зданий разрушенных (в каждом видна
их эпоха), ты все же вернешься из странного сна
за секунду до пробужденья.
Ты не помнишь, как все начиналось: наверно, с добра
или зла, или, может быть, впрямь с запасного ребра
для тебя (так берут черенок у смородины), слова —
для него. А теперь накрывает, как тьма, немота.
Вот и Дарвин доволен: становится все на места.
Значит, снова ab ovo.
Сколько помнит о запахах-знаках подшерсток и пух,
столько бедный двуногий, сбивающий логикой нюх,
беспричинный заложник дыханья чужого, касанья,
никогда о другом не узнает. Но в каждой любви,
точно споры, живут сообщения неулови-
мые об окончанье.
* *
*
и вот мне приснилось что сердце мое не болит
оно ведь уже и не сердце
а утлый кораблик а дом неприметный на вид
под гудом двуликого леса
а белый налив на руках оробелой посуды
а юркий налим
дрожащая лента-река
а погасший рассудок
а чудо
и вот мне приснилось что ты это каждое «ты»
что нет в языке ни «она» и ни «он» и тем более
«я»
что другая реальность лишь только завеса
что выйдешь из платья как будто из темного тела
повсюду в тебя
и что ты есть открытое поле
и книга
и вот мне приснилось что сердце мое только свет
слепящий мучительно-белый
отчаянно ровный
что все прощено и что люди мои одноверцы
и братья и сестры по белой светящейся крови
что смерть с нами тоже на ты только ужаса нет